Гедамбола

«Повсюду есть щели, а там, где щель - пробьется свет!»

«Волк свое догонит»
Я родилась в теплый, солнечный полдень, в лесу, среди папоротников, и на мне был только один ботинок. Темно-зеленое, добротное платье из плотной шерсти с орнаментом по подолу и только один - правый ботинок – высокий, со шнуровкой. И вот еще что – от меня пахло рыбой.
Обнаружилось, что ростом я не выше елки-двухлетки и довольно широка в кости. Про таких еще говорят, «локтем в нос двинет - не заметит». Я поискала свою левую обувку в траве — безо всякого толка. Поковыляла на поляну, где рос старый дуб. Птичий щебет был до того резким, что покалывал кожу. Левая, босая нога болела - неужто я вывихнула лодыжку? Хорошо было, прислонившись к шершавому стволу, ощутить на лице солнечный свет. Он играл между ветвей, словно бы в сетях билась стайка трепещущей мелкой рыбешки. Мошки вились над поляной, воздух пах земляникой. Я отыскала пару ягод в траве и съела их с жадностью.
Потом попробовала было влезть на дерево, посмотреть, что видно сверху, покричать. Но не смогла вскарабкаться. Какая я, оказывается, неуклюжая. Что делать? Идти в лес, искать тропинку? Ходить босяком в лесной чаще – приятного мало.
Вскоре я поняла, что родилась жутко голодной, будто перед тем мне пришлось отмахать тысячу верст.
Когда стало темнеть, в кустах загорелись светлячки. Бледно-голубые, будто крохотные призрачные фонарики, они танцевали, мерцали и гасли. Я стала клевать носом. Когда стало совсем темно, сквозь дрему увидела и другие огни – желтые, большие. Они двигались плавно и кружили довольно близко от моего лица. Вместе с ними пришли шорохи и тяжелый, звериный запах пота. Но мне не было страшно. Я улыбалась, будто знала, что все это приведет меня домой. И даже, кажется, уснула.
 Прямо над ухом кто-то смачно чихнул. 
- Она что, в бочке с рыбой сидела? - прошептал хриплый голос.
Дыхание было несвежим. Мне почему-то показалось, что голос этот был родным, будто бы спели знакомую колыбельную. Ведь я была новорожденной. И это было самое первое, что я услышала в своей новой жизни.
Спала я крепко. И снилось мне, что зверь - крупный и жилистый, но тощий и облезлый по бокам, со свалявшейся шерстью, взвалив меня на спину, бежит сквозь чащу. Дышит он тяжело. Я крепко вцепилась в его уши, и это ему не очень-то нравится, но приходится терпеть. Острые ребра ходят у меня под животом. Это волк, теплый, вонючий, и я обнимаю его изо всех сил, потому что очень уж он мне нравится. Ото лба между глаз у него идет длинный рубец, шрам. Шерсть в этом месте жидкая и жесткая, будто бы со спины на нос стекает хиленький ручеек.
Утром я проснулась от холода и от того, что сильно болела босая нога. В лесу царил полумрак, седой неверный свет едва пробивался между тяжелых, увесистых еловых лап и стволов, похожих на столбы. Это совсем не было похоже на поляну с дубом, где я появилась на свет. Наверное, волк утащил меня в свое логово. Но почему-то это не пугало.
Проснувшись, первым делом я услышала, как два волка: большой, тощий, тот, что нес меня на себе, и молодой, с длинной серой шерстью, едва слышно переговаривались у трухлявой коряги.
Остальные волки сидели, лежали или бродили неподалеку. Там были и маленькие волчата с волчицами, и крупные звери, и щенки-подростки. Все поглядывали на меня настороженно. Кое-кто даже угрожающе заворчал, когда я встала на ноги, пошатываясь и морщась от боли. Едва сделав шаг, я тут же на что-то с хрустом наступила. Оказывается, вокруг валялись кости, обглоданные добела. Разговор затих.
- Скажи королю, что она у меня. Скажи, что я буду говорить с ним там же - у старой вишни, у моста. Теперь он у нас побегает.
Молодой волк, слушая, наблюдал, как я замерла на одной ноге, согнув другую в колене. Потом быстро шмыгнул в чащу, где никакой тропинки или дорожки не было видно. Я осторожно ступила на мох, он оказался сырым и рыхлым. В двух шагах от трухлявой коряги залегали глубокие, бездонные тени.
Я думала, крупный волк со шрамом, явно главарь, кивнет мне или скажет «Доброе утро», но он спокойно улегся, подобрав лапы, и отвернулся.
Мне вспомнился его теплый животный запах - будто бы я узнала что-то родное. Наверное, это оттого, что он был первым, кого я увидела, когда родилась? Я уселась рядом, словно с добрым знакомым, вытянув ноги и облокотившись спиной о его теплый бок. По правде говоря, мне было очень хорошо так сидеть.
Так бывает, когда ты что-то помнишь важное, что уже было между вами, а тот, другой — еще не вспомнил пока? Странное чувство.
Стая замерла. Да и вожак, кажется, сам остолбенел.
- Извиняюсь, - прошептала я, довольно фамильярно наклонившись к его подрагивающему уху, - очень есть хочу.
Волк зевнул, облизнулся, покосился на меня и положил морду на мох. Он дышал часто, и продолжал наблюдать за мной из-за приспущенных век. И хотя держался уверенно, я чувствовала, что он смущен. Пустой живот за моей спиной ходил ходуном.
- Да и мы бы тоже съели чего-нибудь, верно? – он невесело и хрипло рассмеялся, обращаясь к стае.
- Съели бы, - подхватила волчица, которая до того усердно вылизывала волчонка.
Другие волки тихо заскулили и стали горестно ей подвывать.
- Ну так шли бы на охоту, разве нет? Волки же только и делают, что охотятся. «Волк, он свое догонит» – так говорят.
Откуда все это в моей голове?
- Съедим ее, Герогх, - завыла тощая самка с порванным ухом и стала досадливо ловить себя за хвост.
- Герогх, - шепотом повторила я.
Так, наверное, его зовут. Зубы защелкали совсем рядом от меня, я зажмурилась.
Волк оскалился на стаю, и она послушно затихла.
- Нет охоты в этих краях. Ты знаешь, почему.
Я порылась в памяти. Но там было пусто, как у всякой новорожденной. Задумчиво отряхнув подол от иголок, я с удовольствием оглядела орнамент – замысловатый, витой.
Потом улыбнулась как можно дружелюбнее и почесала нос, на который с елки упал клочок паутины.
- Не знаю. Ничего-то я не знаю. И про себя тоже. Вот смотрите, - я протянула грязную пятку, - один ботинок. Воняет рыбой. А как так вышло - не помню. Я ведь родилась только вчера. В папоротниках возле дуба.
Волк задышал чаще и чуть слышно рыкнул. Голос его, хриплый, с присвистом, напоминал шум ветра, запутавшегося в еловых лапах.
- Не прикидывайся дурочкой. Хотя это неважно. Отдадим тебя отцу, и делай, что хочешь. Рождайся или умирай. Если он, конечно, захочет тебя обратно.
Желтые, неподвижные глаза повернулись ко мне – они смотрели в упор, холодные, недобрые. Волки завыли. Мне захотелось спросить, что еще за отец? А главное, добавить, что мне и тут хорошо, с ними, в лесу. Вот только бы поесть. Но поднялся такой жуткий вой, что скоро я позабыла о еде.
К полудню кто-то из стаи раздобыл тощую ворону, и все накинулись на нее, без стеснения вгрызаясь в бока сородичей. Больше было возни, визга, порванных ушей, чем пользы от бедной вороны - хорошо, если каждому по перышку досталось.
Большой волк-вожак из-под прикрытых век смотрел на сородичей с горечью. Время от времени он косился на меня. А я усиленно растирала больную лодыжку, надеясь, что так она скорее перестанет ныть. Мне показалось, что ему было немного за меня стыдно.
На ночлег я улеглась у главаря под боком. Наши животы урчали, но по-разному. У него – угрожающе, гулко, у меня жалобно, будто ныл заблудившийся лисенок. Я свернулась, скукожилась и придвинулась как можно ближе к волку - теплому и живому.

«Ветер в голове – ноги над землей»
На рассвете вернулся молодой.  Большой волк со шрамом на лбу снова подхватил меня на закорки. От голода я, кажется, время от времени теряла сознание. Лес постепенно светлел. Теперь, если задрать голову, хорошо просматривалось небо. Герогх дышал тяжело и бежал уже не так быстро, как вчера, а с усилием, с надрывом. Он перепрыгивал через бревна с трудом, задевая животом старую кору.
Едва мы выбрались из чащи на пролесок, как пошли холмы. Стало ощутимо прохладнее. Герогх зарычал. Молодые волки, что бежали с ним рядом, стали принюхиваться, чихать и мотать головами, будто учуяли какую-то гадость. От Герогха шел жар, шерсть воняла потом, оттого моему животу было щекотно. Однако спине становилось все холоднее и холоднее. Вдруг подул сильный ветер, такой лютый, что волки не смогли бежать дальше, они улеглись на землю и прижали уши. Листья и ветки кружились в воздухе. Этот холодный ветер будто что-то выискивал. Звери сползли в овраг, залегли за корягами и пнями.
- Чертов Коровяк спустил своего пса, - крикнул вожак, что вез меня. - Держите девчонку!
Волки сгрудились вокруг него, стараясь закрыть меня своими спинами. Я, честно говоря, была не против – так теплее, да и пыль в глаза не летит. Что было сил я вцепилась в загривок волка. Тот дрожал.  А ветер… Он будто бы именно меня искал. Так я тогда подумала. Будто хотел содрать с волков кожу. Ну, или по крайней мере, сорвать с меня платье. Он без жалости хлестал зверей по мордам, и те, скуля и припадая к земле, наконец, расступились.
Теперь уже холодный ветер подхватил и понес меня, будто листок. Было очень зябко и противно. Что уж говорить о больной ноге без ботинка. Оскалившись, волки глядели вслед со злостью. Их план, каким бы он ни был, сорвался. Ветер поднял меня над деревьями. Подо мной расстилалось бескрайнее зеленое море, колыхающееся и волнующееся. Его неровным кольцом опоясывали горы и холмы – то повыше, то пониже. И наконец далеко впереди я увидела огромную скалистую гору с вершиной в облаках.
- С возвращением, дорогая, - пропел ветер – слова вошли мне в одно ухо, обожгли голову изнутри и вышли из другого. – Вон куда тебя занесло! Эти дурни не обижали тебя?
Честно говоря, я так замерзла, что даже из вежливости не смогла бы ответить. Меня била дрожь. Студеный воздух забрался повсюду – под платье, в ботинок, за щеки и даже внутрь меня самой. Если дом моего отца – это место, где так же холодно, то большое спасибо. Волки куда приятнее. Хотя у них и нечего есть.
«Ветер в голове – ноги над землей» - вспомнилось мне. Кажется, так говорят о тех, кто много мечтает, да мало делает. Витая в облаках, много ли наработаешь? И правда. Посмотрите на меня – беспомощная и замерзшая, руки-ноги болтаются, даже язык обледенел.
Вскоре стала видна лента реки, что красиво изгибалась и петляла между деревьями.  Ближе к берегам лес сильно редел. А потом я увидела мост. И наконец на холме – невысокий замок из темного старого камня, с единственной аккуратной башенкой. Издалека похожий скорее на груду камней, чем на жилище.
- Твой отец скоро вернется. Разберется с волками, и делу конец, - прошипел ветер мне в ухо.
Я поморщилась – до того это было неприятно и даже больно.
– Дикари, мошенники, разбойники!
«Никакие они не мошенники,» - хотела крикнуть я, да закашлялась, даже зубы заломило.
Мы уже спустились так низко, что стало видно, как по верху башню замка опоясывает каменный балкон. Двери в комнату были приоткрыты. Ветер швырнул меня внутрь, на ковер с такой силой, что стекла зазвенели, а шторы взметнулись под потолок. Я закашлялась. В нос резко пахнуло плесенью и чем-то застарелым. Покатилась по полу, поднимая пыль. И почти уткнулась носом в камин, едва не расшибив лоб.

«Как будешь о себе говорить – таким и станешь»
Спустя вечность я поднялась на четвереньки. Мои руки и лицо были в саже. Хорошо одно - как только ветер убрался, сразу потеплело. Комната была круглой, с тремя высокими окнами – от пола до потолка. Шторы задернуты. Стоял полумрак, только пыль, что я подняла, до сих пор летала в воздухе. Через открытую балконную дверь пробивалось солнце. Ползком я добралась до большой кровати под тяжелым пологом. Лодыжка ныла. Подышала на оледенелые руки. Похоже, сюда уже сто лет как никто не заглядывал. Повсюду пыльный налет, какой бывает, когда долго не трогать что-то плотно закрытое. Круглое зеркало на комоде смотрело неприветливо и мрачно. На потолке были нарисованы фигуры людей в длинных, развевающихся одеждах, танцующих в круговую. Будто бы они, как и я летели, несомые ветром. Но ветер в их случае был приятным и теплым.
В дверь постучали. Я резко села. И вдруг… На глаза мне попался ботинок. Мой второй, левый ботинок. Он стоял возле изголовья кровати. Кто-то невидимый зашел в комнату, чиркнул спичкой, и в камине тут же зажегся огонь. Это напугало меня, хотя я была и не прочь согреться. Да что там, я только об этом и метала. Пока я пялилась на огонь и гадала, откуда он взялся, на постели возник поднос с едой. А чуть позже – на ковре – таз с водой, кувшин для умывания и мыло.
Забравшись под покрывало, на еду я набросилась не хуже голодного волка. Вспоминая о худых боках Герогха, я решила, что поем и за волчью стаю заодно тоже. Может, им полегчает?
Вдруг за дверью раздался грохот, будто кто-то оступился и упал. Что-то заскрипело. С набитым ртом я вытаращила глаза и застыла.
- Жужа! Девочка моя, - послышалось из-за двери.
Громкий топот, шаги. В комнату кто-то ввалился, на этот раз совсем по-другому – властно, поспешно, шумно. Хотя дверь так и осталась закрытой. Кто-то ходил тут, пыхтел, смеялся, но я никого не видела.
- Жужа! – наконец кто-то гаркнул прямо над самой кроватью.
Я вскрикнула. Крошки полетели на покрывало.
Пустота ответила мне озабоченно и осторожно :
- Дочка?
- Эгм,- я наконец решилась откликнуться. – Здесь никого нет. Кого вы ищите? Здесь только я. Но я вас не вижу.
Кто-то у кровати пошоркал ногами, повозился, и снова стало очень тихо. Оса поднялась с куска хлеба, намазанного медом, и вылетела через балконную дверь, будто бы не желая слушать чужих разговоров.
- Жужа?
Я почувствовала, как кто-то тяжело опустился на кровать. Запахло, и вполне отчетливо, навозом, сеном и чем-то теплым, вроде волка, только менее хищным и гнилостным.
Тут мне пришло в голову, что я даже не знаю, кто я такая. Откуда взялась? Но ведь это нормально для новорожденной? Это беспокоило меня. Может, волк был слишком занят, или слишком голоден, чтобы меня назвать? Кто такая Жужа? Я? Не я?
Однако же вожак собирался повидаться с каким-то королем, так что, может, это король? Я еще немного подумала.
- Меня зовут Герогха.
Что ж, если никто до сих пор не удосужился дать ребенку имя…
«Как сам себя про себя будешь говорить, таким и станешь». Верно? Так, вроде, считается?
Невидимый человек фыркнул.
- Прекрати. Я же прекрасно слышу, что это ты. Ты рядом. Этот разбойник драпал как ужаленный. Казалось, сосны бегут, а не он. Ишь, собрался играть со мной. Сделку заключить хотел, прохиндей. Поймать бы его да в подвал. Может, тогда бы эта чертова стая воров убралась отсюда.
Уже второй раз за свою короткую жизнь я слышу что-то плохое про волков. Мне это не нравится. Они же просто голодные звери!
Я согрелась, но все еще не чувствовала себя сытой. Обдумывая, какую бы дерзость сказать в ответ, все еще продолжала жевать. Честно говоря, было жалко освобождать рот для того, чтобы что-то кому-то сообщать. Жевать приятнее.
- А вы кто? Король?
На самом деле прозвучало это так: «А фы фто, кофоль?»
- Жужа, где ты? Зачем ты от меня прячешься?
Зашуршал полог – наверное это тот, кто пришел, полез под кровать.
Я тоже свесила голову вниз и со всей силы гаркнула:
- Я не знаю кто это Жужа, но я здесь!
- Ох, ну нет, нет, нет, нет, - запричитал голос.
Король, а это уж точно был он, поднялся с колен и снова бухнулся рядом со мной на кровать.
– Ну нет же нет, нет, нет, пожалуйста!
А я, довольная собой, опять завернулась в пыльное покрывало и принялась есть. Все вокруг было не первой свежести. Что ж, и зеленое платье мое не лучше – все в грязи и листьях. Кажется, я напугала невидимку. Это меня позабавило.
- Ты что, не узнаешь даже мой голос? – человек был, похоже, очень этим огорчен.
- Неа, - равнодушно ответила я, вгрызаясь в яблоко. – Вот помню ерунду всякую типа «Как яблоню польешь – такие яблоки и соберешь». Или «Свои старые штаны – не то, что чужое платье с рюшами». Что это?
- Просто наши местные поговорки. Тебе бабушка все время книжку читала, там еще картинки…, – голос вздохнул. – Хоть что-то ты помнишь, уже хорошо…
Я откинулась на подушку.
- Спасибо, в первый раз в жизни поела! Очень вкусно!
- Но как насчет твоей комнаты? Узнаешь? И ты… Должна была уже повидаться с бабушкой. Она принесла еду и вот это все...»
Звякнула посуда.
Видимо, имелся в виду таз с водой и мыло. Я подавилась яблоком и стала кашлять.
- Я одних только волков видела. Они нормальные. Теплые. Голодные только. Ворону всей стаей ели. А бабушки никакой не видела. Думаю, как и она меня. Я не виновата, что тут у вас еда и огонь сами по себе возникают. И повсюду пылища и запустенье, как будто в комнату никто сто лет не заглядывал.
Я услышала сдавленный вскрик или кряхтенье, потом возню на краю кровати. Как будто кому-то прищемили палец. И это для него оказалось не столько больно, сколько неожиданно.
- Ветер сказал, вы мой отец. А волк сказал, что вы король. Если это ваше королевство – поздравляю, тут знаете ли, нужна уборка.
- Видела бы ты, как сверкает сейчас люстра, как свет отражается в зеркале, какими красками сияют ковры, как ярко светится роспись на потолке и стенах, до чего идеально чистые окна, и… Да какая уборка, тут все просто сияет! Бабушка твоя, она коленки протрет до дыр, не даст пылинке упасть!
 Я оглядела мрачные стены и пожала плечами. В конце концов, я же только вчера родилась. Многого наверняка не понимаю.
- Неужели ты не помнишь Климентина? Ветер, который тебя сюда притащил? Он молодец, знаешь ли. Волки его боятся. Ты же так любишь на нем кататься.
- Извините, - откашлялась я безжалостно. - Мне бы помыться. И еще нога болит.
Этот ветер – даже вспоминать было холодно. Бррр… Как будто бы я в ледяную реку упала. Как можно вообще на таком кататься?

«Чего не вижу – того и нет»
Я помылась и переоделась в чистое – нашла белье и платья в комоде с потрескавшейся росписью. Все это пахло не очень свежо, но вполне прилично сохранилось. Смазала лодыжку мазью, которая сама собой возникла на столике возле камина.
- Девочка, а девочка, - сказал расстроенный старушачьий голос, - где ты, родная?
Но я не ответила. Не знала, что сказать. Сидела тихо на полу у окна и ловила ртом пылинки. Потом я плотно перебинтовала ногу, так что теперь мне было почти не больно на нее наступать.
С наслаждением я одела второй ботинок.
Так как я ничего кругом себя не узнавала, король-отец решил показать мне замок и двор. Но для начала вывел меня на балкон. Перед тем мы с ним немножко неловко попетляли по комнате, как два слепых – боясь наткнуться друг на друга. Мы – это я, его голос и запах сена и навоза.
- Добро пожаловать домой, в Гедамболу, - сообщил он с гордостью. – В наше маленькое, но вполне счастливое королевство. – Иногда бывает немного ветрено, но в остальном, ничего, живем. Видишь, какие бабушка посадила розы. Вы их всегда вместе поливали. Вернее, она напоминала тебе, но ты все равно забывала… И тогда она гм… поливала сама.
Королевский голос неуверенно кашлянул. Приподняв брови, я честно оглядела совершенно пустой каменный пол балкона, по которому вяло перекатывались засохшие листья. Может, мне уже перестать огорчать этого милого человека? Ведь он так старается.
Мы стали обходить балкон вкруговую. Я шла на голос.
- Вот у леса, смотри, деревня, ну, вспоминаешь? И дальше вдоль реки – все тоже сплошь наши деревни. Работы там ух сколько! Иногда я к вечеру аж с ног валюсь, так что приходится ночевать в каком-нибудь сарае, с коровами. Но ничего, - отец весело рассмеялся, - я не жалуюсь. Даже наоборот! Как можно такое забыть, - недоуменно проворчал он себе под нос.
Я промолчала вместо того, чтобы ответить хоть что-то хотя бы из вежливости. Потому что просто не представляла, чего он от меня ждет? Мы потихоньку двигались дальше. Я чувствовала, что он очень разочарован, но ничего не могла поделать. Предположительно, я должна была увидеть рыночную площадь, лодки, стада коров, поля с капустой. Но видела я только мост через реку и все то же бескрайнее море зеленого леса, обрамленное горами, среди которых, будто камень в перстне, возвышалась самая высокая, скалистая.
- А эта гора? – спросила я наконец. – Что за ней?
- Что? – растерялся отец.
Я услышала, как зашуршала его одежа – быть может, он засунул руки в карманы или резко повернулся.
Во что он вообще был одет?
- За нашим пролеском, дальше, совсем другой лес. Глухой, даже зверье там не водится. Одни тени. Людям там нечего делать. Там живут ветры по-настоящему дикие, их даже Климентин боится! Знаешь, - голос вдруг повеселел, - почему меня называют Коровяком? Ну, угадай? Ты не помнишь? Тогда угадай!
- Ну, ты пахнешь, как коровяк? – нерешительно предположила я.
Отец рассмеялся.
- Я много родов принял. И все у коров. Все коровы тут – словно мои дети. Пойдем, покажу тебе замок.
Мы шли по замку. Не знаю, кому как, но лично мне повсюду встречался один только мрак. Пахло мышами и протухшим воском. Канделябры уныло посверкивали темными боками, двери повсюду были наглухо закрыты, ковры в коридорах щеголяли обшарпанными спинами в дырах. Окна были затянуты паутиной, зеркала ничего не отражали, даже меня. Хотя голос отца, за которым я следовала, утверждал, что вокруг сплошь уют и роскошь. Он все время с кем-то здоровался – по-дружески и сердечно. Вскоре я поняла, что он приветствует поваров, слуг или женщин, убирающихся в комнатах. И, хотя я никого и не видела, мне понравилось, как он с ними разговаривал – тепло и весело.
Наконец, мы спустились в главный зал.
- Вообще-то мы едим на кухне. Ну, то есть, ты всегда это любила больше. Как там пахнет, и все такое. Особенно тебе нравилось смотреть, как бабушка стряпает. А я обычно ем где-нибудь в деревне, где застают дела. Мда, - вздохнул голос, как бы подытоживая, и на меня пахнуло свежим парным молоком, - это раньше здесь были парадные обеды, а сейчас так, иногда.
Что ж, решила я, кажется, это его не особенно огорчает.
В зале на стенах висели картины. Одна из них изображала пожилую женщину – сухопарую, с надменным взглядом, в высоком кружевном воротнике. Глаза смотрели пронзительно и безжалостно, точно ввинчиваясь в того, кто обратил на портрет внимание. Я даже поежилась. Скорее пройти мимо. На другом полотне был нарисован молодой человек с каштановыми волосами и розовыми щеками, довольно упитанный, но не грузный, а скорее плотный, сильный и здоровый. Про таких говорят «сочный, будто спелая груша». Он улыбался в бороду. Такой бы запросто мог жить в деревне и держать хорошее, послушное стадо.
- Это ты? – догадалась я.
Еще я решила, что так может выглядеть кто-то, к кому бы я точно захотела прижаться. Мне показалось, они с волком чем-то похожи.
- Я, молодой еще.
- Это все мои родственники?
- Эгм. Ну да. Только, честно говоря, ты раньше вообще-то не особенно любила их разглядывать, эти портреты.
Голос прозвучал немного смущенно. И я подумала, что иногда не видеть говорящего очень полезно. Потому что интонация передает все, что нужно. Обостряется восприятие. Ты не отвлекаешься на детали, типа ленточек на шляпе, узорчатой пряжки на ремне, длинных ресниц или какого-нибудь особенно привлекательного изгиба губ.
- Знаешь, если ты не против, я все-таки хочу, чтобы меня звали Герогха.
В ответ отец промолчал. Но это было многозначительное молчание. В воздухе повисло неодобрение. Он уже успел рассказать мне, какая это проблема для королевства – волки. Как стаи нападают на деревни, режут овец и коров, потому что всю дичь, кроликов и прочую мелочь в окрестных лесах сами же пожрали.
- Выходит, теперь волк тебе нравится больше, чем родня…
И тут я, кажется, задала не самый приятный для него вопрос.
- А где моя мама?
 
«Будто с ветром обручилась»
Мы вышли во двор.
- Вот здесь у нас конюшни. Помнишь, как мы вдвоем верхом ездили? Нет? Ну, ладно.
Потом - за ворота. Перешли через мост – неширокий, но основательный, с коваными, узорчатыми перилами. У края леса стояла чуть покосившаяся беседка – она была старой. Дерево темное. По стенам вился бурый, пожухлый плющ.
- Ты слышала эту историю тысячу раз, - вздохнул голос. – Но я, конечно, могу и еще рассказать… Что ж… Мне нетрудно… Хотя не люблю этого.
На самом деле ему было трудно, я чувствовала.
- Печально....
Отец откашлялся, будто бы собирался держать речь на важном собрании.
- Мы были тут с твоей мамой, когда тебе едва исполнилось шесть. Стояли, разговаривали. Говорили о тебе, о нашем житье-бытье. Нам не часто удавалось запросто поболтать вдвоем, не на людях. Мы оба каждый день были заняты. Вот, кажется, Гедамбола – королевство маленькое, а хлопот полно. Как так? То у одного в деревне крыша прохудилась, то у другого корова не телится. Сейчас я сильно жалею, что мы не были вместе почаще. Каждый вечер ложусь спать и представляю, что бы рассказал твоей маме – как прошел день, то да се… Ну, теперь-то уже ничего не поделаешь. Надо как-то жить дальше.
Я провела ладонью по скамейке. Дерево было шершавым и теплым. Мне нравилось, что он говорит о своем королевстве, будто все оно – его. А большой, хлопотный дом, а замок – так, прихожая.
- И что потом?
- А?
- Ну, вы стояли здесь, в этом месте. Говорили.
- Поднялся ветер, но не наш, не Климентин. Наш хоть и холодный, но ничего плохого не сделает. Иногда может ребятню шугануть, если их баловство опасным покажется. А так он безобидный. Знаешь, если надо, и в повозку впряжется, и лодку может помочь с камней столкнуть, когда в реке застрянет. Это кажется только, что вредный, капризный, а так, нет, он свой. Наш, домашний. Тот ветер был другим - и холодным, и горячим сразу. Может, их было два или больше, спутанных в клубок, сцепившихся. Вот сейчас слышишь, как задувает? Может, это какая парочка шальная из чащи выбралась, дуркуют. Тут вообще ветры гуляют в каждой щели. У нас говорят: «Родился закутанным в плащ». Это значит, тебя судьба убережет от всяких порывов, ураганов, ну, типа чего-то такого, чего не ждешь. Что дует и сдувет. А Климентин, он что? Подумаешь, дует. Дует, да по-доброму. Вот что важно.
- Но тут очень тихо, - честно призналась я. – Разве что чуть листья колышутся.
- Мда, дела… Это все так странно. В общем, налетел ветер, раз, и ее нет.
- Кого нет? Мамы?
- Да.
- Совсем как со мной. Налетел ветер, и я с задранным подолом - фьють - уже в воздухе.
Яя невесело хихикнула, вспоминая свой ужасный полет над лесом.
- Нет, нет. Климентин – мой ветер. Наш, семейный, значит, и твой тоже. Он сам по себе такой холодный, но к этому все уже давно привыкли. А ее просто сдуло. Как будто выдуло из королевства, унесло куда-то.
- «Будто с ветром обручилась». Так говорят? А в замке есть ее портрет? Какой она была?
-  Видишь ли, - замялся отец. – Они с другой твоей бабушкой, моей мамой то есть, не очень ладили. Ну, так бывает. Видела ее портрет?
Я быстро вспомнила сухопарую надменную даму на холсте, мимо которой поспешила пройти побыстрее.
- Моя мама была строгая. Я ее боялся, честно сказать. И все детство в деревне поэтому торчал. Милое дело было - коров пасти, с мальчишками по деревьям лазать. Потом с твоей мамой познакомился, значит. Там же, в деревне. Мама считала, я мог бы выбрать невесту получше. Хотя чего уж – я сам такой, еле читать-писать выучился. Мне в замке не сиделось. Твоя мама была простой булочницей, ее семья и сейчас держит пекарню. Когда моя мама умерла, мама твоей мамы, то есть бабушка, переехала во дворец, чтобы нянчить тебя. Она и сейчас там живет. Моет, трет готовит. Все сама, своими руками. Говорит, не верю, что мои девочки пропали, ждет, когда вы вернетесь. Твоя мама была очень простой, в замке чувствовала себя неуютно. Тоже, как я, любила свежий воздух. Ветер. Так что портретов с нее не писали.
- Про таких говорят «Скажет – как иголкой уколет».
- Да, и это тоже.
- Ты ведь, наверное, помнишь наш с тобой последний день? Перед тем, как … Мы катались верхом, ездили в деревню. Рыбак вытащил сома размером с кровать, всем хотелось посмотреть. Еще бы. Мы много смеялись, весело было. Ты эту рыбину на спор поднимала, таскала за хвост.  Нет? Жалко, что не помнишь. Во дворе мы с тобой, как обычно, спешились. Но ты неловко спрыгнула с коня, подвернула ногу. Присела возле стены, спиной облокотилась. Бабушка, моя мама то есть, как раз из окна вытряхивала какие-то скатерти. Велела тебе не торчать тут, отойти – не мешать уборке. И случилось то же самое, что и с твоей мамой – тебя будто сдуло ветром. Климентин искал повсюду. Но есть такие места, куда и он боится соваться. Это было три дня назад. И вот ты вернулась…
- Значит, я не родилась. Вот разочарование-то. А просто ничего не помню.
- Никаких сомнений.
Я прошлась по беседке, вороша ногой старые листья. В горле запершило.
- Ты тут? Знаешь, нам надо все время говорить, чтобы мы чувствовали, что рядом. Ну, в смысле, кто где. Видать, какое-то чудо случилось. Я не понимаю, какое. Я вообще, наверное, не очень-то умный. Говорю, в детстве мало книг читал. Моя мама всегда этим была недовольна. Мне все больше животные нравились. Вот волков гонять я умею.
Он помолчал.
- Даже если бы мама твоя хотя бы так же нашлась, как и ты... Я был бы самый счастливый. Я бы зал, что она живая. Даже если бы я никогда ее не увидел…
Я услышала, как он хлюпнул носом. Мне стало неловко. Я вот маму совсем не помню. Да я вообще никого не помню. Ээээх…
- Я, кажется, простыла.
- Климентин не мог простудить тебя, только не он. Климентин у нас с тобой в крови. Это все волки. Ворюги. Прохиндеи. Держали ребенка в плену. Я попрошу бабушку сделать тебе горячее питье.
- Да нет, волки теплые…, - я начала было снова возражать, но уже без особого пыла, поняла, что бесполезно спорить.
Но вдруг осеклась.
– Как это, в крови?
- Жужа, девочка, я был бы рад с тобой поговорить еще. Но у меня дела. Если бы только ты могла поехать со мной… Как обычно. У трех прудов сегодня свадьба. Люди ждут, что я буду там, выпью чарочку, потанцую, может, немного, скажу слова молодым. То-се… Пойдем? Посмотришь…
Жужа. Ну и имя...
- О, спасибо. Думаю, я хотела бы тут погулять… Все здесь для меня новое, понимаешь?
- Ты любила бывать в деревне. Ты обязательно вспомнишь. Хотя для тебя и замок был настоящим домом.
Вдруг он замялся. Зашелестел одеждой.
- Хочу поцеловать тебя, обнять. Скажи, где ты стоишь?
Замешательство. Я спряталась за беседку. Сдавленным голосом соврала.
- У входа.
Раздался нежный чмокающий звук, будто кто-то тихонько, но настойчиво втянул в себя воздух. И тяжелый вздох.
- Ты почувствовала что-нибудь?
- О да.
Мелкое лукавство. Нет, но я бы очень хотела почувствовать. Хоть что-то.
- Походи по замку. Погуляй у реки. Но пожалуйста! Не суйся в лес. Дальше старой вишни ходить не стоит – заблудишься.
Следующие несколько дней я и правда только и делала, что бродила по пустому замку, мрачному и старому, трогала вещи, безуспешно толкала плечом двери, тыкалась носом в пыльные окна, рассматривала картины, спускалась в подвал. Мне не было весело или хотя бы спокойно. Все это навевало тоску по чему-то такому, чего я и сама не осознавала. Все двери до одной были плотно заперты, вокруг ни души. Еда и огонь в камине возникали в моей комнате сами по себе. Больше бабушка не пыталась говорить со мной. Или я ее не слышала. Моя жизнь проходила в полной тишине. Наверное, это та же самая старушка принесла мне теплое питье для горла – горячий, сладкий гоголь-моголь. И снова ни звука – хоть бы скрипнуло что-то или кто-то крикнул. Только птичий щебет по утрам, шелест штор от легкого ветерка. Даже река не плескалась, а текла величественно и степенно. Голоса отца я тоже с тех пор долго не слышала. Никто не топал по лестнице, не шумел, не пыхтел и не сопел у меня над ухом. Пахло пылью.
Однажды ночью мне не спалось, и я вышла на балкон. На каменных перилах сидела громадная сова. Сначала я испугалась. Показалось, что кто-то подложил мне груду старого тряпья. Но спустя мгновение ко мне повернулась круглая голова с желтыми глазами. Сова не улетела. И я осторожно подкралась к ней поближе. Так, вдвоем, при лунном свете мы любовались горой, что возвышалась одиноко и величественно, будто драгоценный камень в перстне, что знает себе цену.

«Нельзя быть сразу и мельницей, и мукой.»
После той, нашей первой встречи, отец еще пару раз заходил поболтать, когда приезжал в замок. Но, по-моему, наши разговоры все больше тяготили его. Невеселое это дело - беседовать с тем, кто тебя не видит. А особенно с тем, кто при этом еще и ничего не помнит. Я быстро поняла, что он вообще при любом удобном случае предпочитает улизнуть из замка. Потерялась в какой-нибудь дальней деревне овца, - отлично, идем искать всем миром, отец впереди. Завалился сарай с вилами – ставим новый, чем больше, тем лучше. Кроем крышу соломой. И потом пир и танцы на каком-нибудь подворье. Король-заводила.
Это была хорошая жизнь, правильная. И я с удовольствием потанцевала бы тоже, если бы хоть кого-нибудь узнала или… для начала увидела. Хоть что-нибудь, кроме разлапистых елей, которые не давали проходу. Но вокруг меня была пустота. Ни одной живой души.
Мне не хватало людей – тех, кто работал на кухне, в конюшне, в полях. Я представляла себе все, что рассказывал отец. Пыталась оживить замок хотя бы у себя в голове, но это было так трудно. И по-настоящему не могла вообразить ничего хорошего, кроме мягкого, теплого волчьего бока.
Правда, иногда по ночам я стала просыпаться от странных звуков. Будто бы кто-то очень далеко, за могучей стеной, неумело выстукивал простую мелодию.
Бень-бень-бень.
И каждую ночь на каменных перилах балкона я снова и снова видела сову. Она сидела спокойно, не боясь меня, и вертела головой. Может, отсюда ей было удобнее высматривать мышей?
Так что лот нечего делать я потихоньку стала разговаривать с совой.
Вскоре я обнаружила, что только одна комната в замке, кроме моей, стояла открытой. Небольшая прямоугольная спальня с высоким окном, выходящим на площадь. Оттуда были видны ворота и часть моста – комната находилась прямо над парадным залом. У окна располагалось трюмо, на котором пылились шкатулки с жемчужными бусами и серьгами. Мерить их мне почему-то совсем не захотелось. Зеркало, как и повсюду в замке, было покрыто тусклым мороком и ничего не отражало. Будто меня и нет вовсе. Будто я привидение. Но я знала, что это не так. Потому что часто щипала себя за руку, это было больно. А уж если бы я была неживой, то ничего бы не почувствовала. Слева у стены в комнате стоял большой шкаф с книгами. С десяток, а то и больше его отдельных дверок были заперты на ключ. За мутным стеклом виднелось множество угрюмых коричневых корешков, выстроившихся в ряд. Здесь, в комнате, по крайней мере совершенно точно  жили мыши, они скреблись по углам даже днем, но я никогда ни одной не видела,  и от этого делалось жутковато.
На столе для вышивания осталась незаконченной работа, иголка была воткнута прямо в центр искусного шитья. Может, это скатерть? Или картина? На ней была изображена гора, та самая, что виднелась из моего окна. С горы вниз спускались нити или лучи – как будто бы гора была пастухом, держащим коз на поводках.  Может, это дерево нашего рода, замысловатое, ветвистое и сложное? Мне оставалось только гадать. В самом низу были вышиты имена – я ни одно из них не узнала. А по верху шла торжественная алая надпись «Гедамбола». Если бы такая яркая, цветная картина висела на стене под стеклом и в рамке, наверное было бы здорово, - подумалось мне. Это оживило бы комнату. Особенно, если бы ее не поели мыши по краям, и не засыпало бы пылью.
Честно говоря, я вообще не знала, смогу ли я понять в прочитанном что-нибудь еще, кроме имен и названий.
Стоит попробовать? Вдруг вспомню что?
Так я стояла в раздумьях перед шкафом и решала, с какой книжки начать. И вдруг услышала голос.
- Ты, душечка, у нас тут прямо легенда.
Неуютный холодок забрался мне за воротник, ухватил за лодыжки. Ветер. Лучше бы, конечно, хоть кто-то живой. Но мне теперь и ветер сойдет.
- А, это ты. То-то чую - у меня руки заледенели. Будто призрак из могилы.
- Это ты у нас как приведение. А не я. Не будь я так жутко занят на покосе, я бы тебя подробнее обо всем расспросил. У нас в королевстве про тебя чего только не говорят. Твой отец теперь почти всегда от этих разговоров ходит снулый. И только рядом с коровами чувствует себя получше. Сразу веселеет.
- Мне-то что? – я пожала плечами. – Я его даже ни разу ни видела. Портрет только. Мне кажется, я вообще одна на всем белом свете.
- Э, да ты раскисла. Ну-ка, открой окно.
Вздохнув, я с трудом распахнула ссохшиеся деревянные рамы.
- Отойди, или лучше спрячься под кровать.
- Нет уж, спасибо, там такая пылюга.
- Тогда подожди за дверью.
Я послушно вышла в коридор и приложила ухо к двери. Послышался жуткий рев, будто что-то пронеслось по стенам. Может, я начала постепенно привыкать к ледяному ветру? Теперь, казалось, стало уже не так холодно, хотя все еще немного неуютно.
- Заходи!
Комната стала чистой, будто кто-то сделал уборку. Теперь было отчетливо видно, что шторы ярко-вишневого цвета, а ковер – желтый с голубым.
Я улыбнулась. И правда, лучше.
- Так, прошелся, знаешь ли… То же самое надо сделать и у тебя. Не будь я так занят на покосе…
- Скажи, ты знаешь, что со мной случилось?
- Думаю, тебя унесло за гору.
- Куда?
Ветер зашуршал в комнате, что-то задвигалось, изменилось в воздухе. Он пролетел мимо - будто холодный газовый шарф набросили на плечи. Шторы качнулись, люстра зашаталась.
- Знаешь, я тоже люблю простор и свободу. Я не какой-нибудь ручной зверек, как некоторые тут у нас думают. Иногда взлетаю так высоко, что вижу вместо вот этого вот всего только пятачок леса. Да, да, я могу это сделать. Не веришь? Внизу видны только горы и река. Никакого замка и деревень. Они вообще превращаются в точки. И тогда, если слегка отклониться на север, можно заметить, что за горой что-то есть. Огромное холодное море, а на берегу, на склоне – крошечная полоска огоньков. Это значит, там кто-то живет. Кто-то живет не в Гедамболе, - добавил он зловещим шепотом, будто открыл мне страшную тайну.
- Там, за горой, есть люди?
- Наверное, моя милая. Но мы – ветры Гедамболы. Мы не можем преодолеть гору. Перелететь через нее. Или сквозь нее. Только волки могут пройти туда. Потому что волки с горой никак не связаны, не то что мы, ветры. Эти разбойники, бродяжки где только не побывали. Лучше не думать о них, а то дрожь пробирает.
- Но если там люди живут…, - я даже задохнулась от своих новых мыслей. - Значит, я могу с кем-то увидеться? И поговорить?
- Может, да, а может, нет.
И снова ледяная ладонь мазнула по щеке. Ветер закружился. Подол моего платья – голубого, с кружевным воротником – я тоже нашла его в комоде — так и закрутился вокруг лодыжек.
- Ну, что, пора на покос. Без меня там как без рук. Стога, они, знаешь, сами себя не поставят.
- Подожди! – крикнула я.
Но Климентин уже вылетел в окно, и в комнате снова стало теплее, как будто выключили зиму.
– Но если меня унесло за гору… Как я могу быть там, раз я здесь? В замке? Ведь говорят, что «нельзя быть сразу и мельником, и мукой»!
Что значило, или ты управляешь лодкой, или течение несет тебя. Возможно только что-то одно. Уж это-то я знала наверняка.
Решительным шагом я прошлась по комнате. От ветра одна из нижних дверок шкафа распахнулась. На пол высыпалось несколько книг, не выдержавших усердной уборки.
«Этикет Гедамболы», «Дети Гедамболы», «Как управляться с домашними ветрами?», «Кухня на подносе». Я вздохнула, сгребла их в охапку и потащила в свою комнату. Вдруг узнаю что-то полезное?

«Родиться с ветром в жилах»
- У нас здесь, знаешь ли, выбор невелик, мы все родом если не из одной деревни, так из другой, - рассуждал отец.
Я слышала, как он потирал руки, наверное, думад, как бы еще подоступнее объяснить тому, кто ничего не видит, как они тут живут. Это было очень трудно. Потому что простая, обычная жизнь, та, что проходит каждый день… Как ее описать?
- Хочет король жениться или простой рыбак – никакой разницы.
В тот день, не дождавшись Климентина, я сама попыталась навести в комнате порядок - забраться в углы, смести пыль. Конечно, переоценила свои силы — куда там, только пыль разогнала. Устала и уселась  кресло возле камина, положив ноги на столик – невежливо так делать, но все равно никто же не видит! Он постучался и вошел – на этот раз старался двигаться как можно тише. Я подумала - может, у нас с ним незаметно установился свой, особый, «негромкий» этикет? В этот раз от него особенно остро пахло сеном, свежескошенной травой и рекой. Да, кажется, рекой. Наверное, косили траву у реки. Запах, и правда, был роскошный. Из своего окна я могла унюхать только еловую смолу.
- Так чего же она хотела, твоя мама, то есть моя другая бабушка?
- Если бы моя жена хотя бы согласилась изучать эти самые, как их… хорошие манеры... Твоя мама плевать хотела на правила. На праздниках вопила громче всех и швыряла в толпу свежеиспеченные бублики. А потом неслась танцевать. Чем быстрее танец, тем больше ей нравилось. Кружиться – самое то. Иной раз плясала всю ночь. И хоть бы что. Наутро — снова у печи с выпечкой. Бывало, что и на столе танцевала. В каком-нибудь кабачке, - добавил отец с вызовом – но было видно, что он не стыдится этого, а наоборот, гордится. – Она всегда была своенравной. Моей маме это не то чтобы не нравилось…
Сопенье.
- Она терпеть ее не могла. Все в ней ее бесило. Каждый божий день. Моя мама хотела в замке жизни степенной, правильной, как в книгах написано.
- А я на мою маму похожа?
-И да, и нет.
- Вот бы хоть раз увидеть, какая я. Пробовала посмотреться в реку, но вода бежит, и вместо лица – какие-то полосы, цветные пятна, а то и вовсе – ничего, солнечный блики. А зеркала меня не показывают.
- Ну, это не беда. Я-то тебя помню прекрасно. Курносый нос, картошечкой, щеки в веснушках.
Я дотронулась до своего носа и ощупала его. И правда, круглый.
- Глазки небольшие, близко посаженные. Цвета, - отец задумался. – Как будто бы болотного?
Я провела ладонью по векам. Болотного? Гм. Что ж, сойдет.
- Ушки торчком.
- Да, это я уже поняла, за них волосы удобно закладывать.
Отец рассмеялся.
- Ну, волосы ты увидеть можешь, поднеси к глазам, у тебя же длинные. Да и что в них такого, это же эээ… просто волосы?
 Я скосила глаза к носу и подтянула к ним прядку.
- Да, обычные, ни кудрявые, ни прямые, растут себе.
Я воодушевилась.
- А какое у меня лицо? Какое выражение? Доброе, приветливое?
- А ты сама-то как думаешь? Когда как. Если играть с тобой в мяч, то иногда и очень даже злое. Можно и по коленке пинок схлопотать, - засмеялся отец.
И я, наверное, в первый раз в этой своей новой жизни от души захохотала.
Нутром чувствовала, что это все правда, что так оно и есть.
- Я вчера читала книгу.
- Так, так…
- Она называется «Как управляться с ветрами». Вот хочу тебя спросить, почему ты сказал, что Климентин у меня в крови? Я что, по-твоему, все время должна быть такой же холодной? Или я внутри такая же холодная?
Я ощупала свои довольно упитанные бока. Вовсе нет – кое-где, например, подмышками, очень даже горячо.
- Что ты, дочка? Это просто так говорят. Считается, что каждый, кто родился в Гендамболе – сын или дочь ветра. Это в любой нашей детской книжке написано. У некоторых даже живут дома небольшие домашние ветерки, они помогают по хозяйству. Правда, часто теряются. Любят побаловаться, пошалить, подшутить над кем-нибудь или полетать на воле. Их же не привяжешь. А Климентин всегда жил в замке, в подвале. Охлаждал колбасу. Стерег вино. Сколько себя помню, всегда там был. Он очень послушный. Хозяйственный. Еще мальчишкой меня катал – я держался за старый шарф, но все равно падал,а  он меня ловил. Мы к нему привыкли. И он любит Гедамболу. Его называют королевским ветром, потому что он всегда жил в нашей семье. Его все знают. Зимой он расчищает дороги…, Ты, маленькая, тоже каталась на нем по двору. Одевалась теплее и…
- «Родиться с ветром в жилах». Так? Мне все время какие-то поговорки вспоминаются.
Поздним вечером я выбралась из замка, перешла через мост и через пролесок добралась до старой вишни. Никто мне не помешал – никому и дела не было, никто не знал, что я задумала. Разве что сова? Но она-то кому расскажет?
- Климентин, - позвала я осторожным шепотом.
Было тихо. Кроны деревьев в темноте походили на перепутанные нитки одного цвета - серого.
Вскоре я потеряла терпение и стала орать что было мочи. Кричала и кричала. Даже поплакала немного. Что вы хотите? От такой странной жизни, от одиночества у меня сдали нервы. Если он королевский ветер, а я королевская дочь, он должен меня послушаться. Ну, по крайней мере услышать-то он меня может?
Наконец, спустя вечность повеяло холодом. Даже комары перестали виться и зудеть.
- Деточка, - ну и голос, будто змея наклонилась над ухом и сипит. – Если ты будешь так вопить, начнется гроза. Климентин не может разорваться на две части. Он не в состоянии в одно время с королем крыть крышу и с его дочерью беседовать под вишней. Я улизнул за гвоздями. Уже поздно, пора бы твоему отцу спуститься с лестницы, но он удержу не знает, всех извел, кричит, что нужно закончить, раз взялись. Все с ног падают, а он как огурец. А без него в доме за стол не сядут.
Я не выдержала и прыснула, кое-что вспомнив.
- А правда, что ты охлаждал колбасу в подвале?
Ветер засопел.
- Ты изменилась с тех пор, как потеряла ботинок…
В обшем, до ответа не снизошел.
- Говори, что случилось. Не нравится, как бабушка стряпает? Я всегда говорил, что она перебарщивает с маслом. Кстати, она послала тебе поцелуй и просила обнять. Раз сама не может. Она часто плачет, знаешь? Ты бы ее пожалела. Написала бы письмо что ли… Или что-нибудь в этом духе. Я не думаю, что обнять тебя - это хорошая идея. Если я тебя обниму, ты заледенеешь.
- Очень тебя прошу, - выдохнула я, не выдержав и перебив его, - отведи меня к волкам.
Стало тихо. Только старая вишня покачивала ветками. Одна ягодка, потом другая, потом еще и еще – упали в траву. Я чувствовала, что Климентин в раздумьях кружил вокруг дерева.
- Ты рехнулась, дорогуша?
- Я бы тебя попросила отнести меня за гору,… Но мне, кажется, не выжить, если ты меня еще раз поднимешь вверх, ты слишком холодный.
- За гору?
Ветер с новой силой набросился на дерево, и оно будто бы закружилось с ним в диком, неожиданном танце. Казалось, так одновременно Климентин разговаривает и со мной, и с вишней?
- Да, туда где огни, и где живут люди. Живые люди, - сказала я с особым нажимом. - Не могу больше тут одна… Никто ничего не хочет мне объяснять. Почему я никого не вижу?
- Я думаю, ты попала в переплет, моя милая.
Я шмыгнула носом. По правде говоря, потому что уже порядком замерзла. Разговор с Климентином не мог быть долгим.
- Это я и без тебя знаю.
- Нет, на самом деле. Ты ни здесь, ни там. И все же ты и здесь и там.
- Спасибо, - буркнула я, ежась и охватывая себя за плечи, - прояснил ситуацию. – И еще... Пожалуйста, попроси Герогха о встрече. Скажи, что я скучаю.
Ветки на вишне встали дыбом.
- Твой отец за такие слова оторвал бы мне голову.
- Но у тебя нет головы. И ты всегда можешь ушмыгнуть. Ты же ветер, на тебя цепей не наденешь. Потом, - лукаво добавила я,- почему-то сдается мне, ты должен слушаться меня так же, как и его.
- Его, тебя, его мамочку, да успокоятся ее кости… А уж у той-то поручения были те еще…, - пробурчал ветер.
- Какие-какие у нее были поручения? А?…
Но тут под вишней стало по-настоящему тихо. Ледяной ветер улетел.
На мой и без того мрачный мир спустились сумерки.

«Моя шкура дымится от тебя»
Я прождала до наступления полной темноты. Ночь была теплой. Казалось, повсюду в мире наступает теплынь, стоит Климентину удалиться. Я сидела в беседке, прислонившись к столбу. И даже не заметила, как уснула. Проснулась от того, что что-то теплое и мокрое тыкалось мне в руку.
- Вот взять бы да утащить тебя обратно, - прохрипел знакомый голос.
Я мигом вскочила и бросилась обнимать теплые худые бока.
- Герогх!
Я была так рада, точно увидела родного брата. Волк отпрыгнул от меня, как ужаленный, он явно не ожидал такого теплого приема от того, кого он украл с целью получить выкуп. Он начал отряхиваться, словно в воде побывал.
- Мне такие нежности ни к чему – фыркнул он. - Что тебе надо? Говори скорее, пока твой папаня не надумал еще за мной погоняться.
Я уселась рядом с ним на траву. Кажется, он еще больше отощал. Или просто лунные сумерки делали звериный силуэт резче, отчетливее.
- Ты можешь перенести меня за гору?
Волк-вожак посмотрел на меня долгим, пустым взглядом. В темноте его глаза еще больше отливали желтым.
- Сдается мне, у тебя с головой проблемы, принцесса. А я сразу и не понял. То-то ты все какую-то ерунду лопотала.
Он лизнул лапу.
- Не надо было тебя отдавать.
- Я никого не вижу в замке. И никто не видит меня. Это паршиво. Мне надоело. Климентин сказал, что за горой живут люди.
Главарь поднял сначала одно ухо, потом другое.
- Ты что, не понимаешь? Там живут другие люди.
Он так выкашлял это «другие», будто они были с рогами и трехногие. Я живо представила себе, как мог выглядеть такой человек, и поежилась.
- Какие другие?
- Гедамболы там нет.
Волк стал задумчиво покусывать шерсть на боку.
- Вот что, принцесса. Даже если я донесу тебя до горы, на скалы мне не забраться. Через гору никому не перейти. Мы, волки Гедамболы, иногда обходим ее кругом, но что толку - там тоже нет еды. Бежать так далеко – оно того не стоит. Но можешь попросить вашего домашнего ручного ледяного пса забросить тебя наверх. Дальше Гедамболы ваш холодный ветер не полетит. Он не сможет.
Вожак с шрамом на лбу немного подумал.
- Если хочешь попасть за гору, тебе придется говорить с хозяйкой.
- С кем?
- Ты что, вчера родилась?
- Нет, уже больше недели прошло.
Я подвинулась к нему поближе и прильнула к теплому боку. Мне так хотелось, чтобы меня хоть кто-то обнял.
Он закатил глаза.
- Шкура моя дымится от тебя, принцесса.
Я покраснела от удовольствия. Таких комплиментов мне еще никто не делал. Я была очень польщена.
- Эту историю знает каждый волчонок. Если хочешь, я расскажу.
Я немного поерзала в траве, подогнула под себя обе ноги, потому что они стали зябнуть, и приготовилась слушать его хриплый, приглушенный голос. Он звучал для меня, как самая приятная песня на свете. Хотя никаких других песен я не помнила. Самого волка в темноте почти не было видно, он лег в траву и к тому же закрыл глаза.
- Много-много лет назад, когда ничего, кроме камней на свете не было, на этой самой горе родилась женщина с прекрасными длинными волосами. Это была первая женщина на всем белом свете, и ей было очень одиноко в нашем молодом мире. Так что она, день и ночь расчесывая волосы, начала придумывать, как бы его украсить. Так из ее головы родилась наш мир — Гедамбола и ее деревья, реки, ее звери. И потом на кончиках ее волос, словно вылупившись из луковок, выросли люди. Сначала они были маленькими и глупыми, но вскоре окрепли, поумнели и стали совсем как ты сейчас. У них появились свои дела и мысли. Это были хорошие люди, они строили дома из веток или рыли норы, обкладывая их мхом, собирали ягоды, охотились. Только одно им не нравилось, и чем дальше, тем больше – что они были привязаны к своей хозяйке. Делали то, что она хотела. От каждого из них к ее голове по-прежнему тянулось по тонкому, почти незримому волоску. Надо ли говорить, что они решили жить своей жизнью? Поэтому самые первые люди Гедамболы и сговорились с волками. Однажды ночью, когда женщина спала, волки потихоньку перегрызли все эти волоски, до одного и людей освободили. И люди убежали с горы в долину, к реке. Там они стали жить сами по себе, своим умом, строить дома, управляться с хозяйством – как умели, безо всяких подсказок хозяйки. Волки, за то, что освободили людей, получили свободу охотиться на зверей по всей Гедамболе, где они захотят. Даже там, где поселились люди – те обещали их не прогонять и не трогать. Но как это часто бывает с договорами, люди забыли свои обещания. Их деревни становились все больше, они расселились вдоль реки. Сами люди тоже охотились в лесах. Так что постепенно дичи стало не хватать. Говорят, когда хозяйка узнала, что случилось, она рассердилась жутко. С тех пор зимы в Гедамболе сделались на удивление суровыми. Когда у людей вообще не осталось дичи для охоты, они прогнали волков в пригорье. А потом и вовсе вынудили уйти за гору. Многие ушли. Но некоторые остались.
Хрустнул сучок – это я вытянула затекшие ноги.
Закончив рассказ, волк долго, задумчиво и неподвижно лежал в траве. Было ясно, что и сам он до сих пор под большим впечатлением от этой истории. Наконец, молчание было нарушено. Это значило, что вожак что-то надумал.
- Я отнесу тебя к горе, принцесса. А ты за это сделаешь вот что. Твой отец когда-нибудь умрет. Не перечь мне. Все мы умрем. Но пока он жив, нам здесь жизни нет. Такой уж он уродился, вонючий коровий любитель. Но когда ты получишь корону, пообещай мне одну вещь. Для моих детей.
И я пообещала. Я согласилась очень быстро. Быть может, это было не самым разумным решением. Но я совсем не чувствовала себя принцессой. И честно говоря, мне было плевать на Гедамболу, пустую и пыльную. А уж тем более, на ее корону. Я мечтала наконец встретить живых людей, прикоснуться к ним, поговорить. Увидеть чьи-то глаза,… Сочувствие… Мне нужно было хоть что-то в ответ… Я хотела, чтобы кто-то пожалел меня. Обнял.
Ведь сова по ночам на балконе со мной совсем не разговаривала.
- А что стало с той женщиной?
- Ну, - зевнул Герогх так широко, что я могла бы пересчитать все его зубы, если бы он позволил мне, - говорят, от огорчения, что ее дети оказались такими неблагодарными, она превратилась в камень. Ее прекрасные глаза погасли, а волосы стали ветрами. Вечно ищущими людей и стремящихся привязать их к себе. Говорят, эти перекушенные волосы до сих пор, развеваясь, летают по Гедамболе. Некоторые прячутся в лесу, боясь гнева хозяйки, некоторые, особенно те, к которым были привязаны люди, так и живут у них в семьях, вроде бы как переходят по наследству. Но волкам до этого дела нет. Нам по-настоящему нужно только одно – пища.
- Я думаю, она там.
- Кто, хозяйка? – волк кивнул. – Конечно, там. Даже если и окаменела, все равно, как и раньше, смотрит на своих детей. Удрученно качает головой. На нас ей плевать. Мы, волки, из другого мира, когда-то давно мы пришли из-за горы. Потому что просто искали еду. Нам эта несчастная женщина не указ. Мы свободны. Но все равно гора — это ее трон. Никто не может забраться на гору, только ветры. Это вообще-то вроде как их колыбель. А пойди взберись, когда они ее боятся, хуже чем нас.
- Чего боятся-то?
- Может, что она снова привяжет их к себе, и они потеряют свободу? Мы бы, волки, боялись этого.
- Но волки же не все волоски перегрызли?
- Нет, конечно, нет. Поднялась неразбериха. Волосы перепутались. Дикие ветры передрались между собой. Некоторые вырвались сами, умчались. Поэтому тут в Гедамболе почти всегда очень ветрено.

«Отдать то, чего нет»
Я раскопала в комоде теплую одежду и попрощалась с совой. Моя нога зажила, горло больше не болело. Что еще нужно человеку, чтобы начать новую жизнь? Раз здесь мрачно, пусто и пыль не хочет убираться прочь, настало время для путешествий, разве нет?
В тот вечер на ужин кроме горячей тарелки супа и краюшки белого душистого хлеба я получила детскую картонную книжку. В ней оказались те самые пословицы, что все время вертелись у меня в голове. Старушка, что готовила обеды, наверняка думала, что я ее вспомню. Бабушка моя. Если бы я могла ее увидеть, то уж точно захотела бы прижаться к ней. Уж такой вкуснотищей она меня кормила все это время. Может, именно эту книжку она мне читала в детстве? Отец говорил, бабушка заправляла на кухне. «Сыр сам себя продырявит, надо только не мешать ему», «Посадишь цветок – вырастет радость». И все такое прочее… С самыми простыми картинками, для детей. Я положила книжку в свой заплечный мешок — мою дорожную сумку с вышитой буквой «Ж» (понятия не имею, что это значит). А также «Детей Гедамболы» и «Этикет Гедамболы».
Зачем? А я откуда знаю, зачем?
Ночью я вышла из замка, ни от кого не прячась. Чего боялась, так это как бы Климентин не проболтался. Но, похоже, он просто не смел перечить мне. Климентин молодец. Наворовал полный мешок колбасы из подвала и стащил пару буханок хлеба с кухни. Я шагала по пролеску между деревьями безо всякого страха. И скорее не видела, а чувствовала, как от ствола к стволу за мной перелетала моя старая подружка – серая балконная сова.
Прощай, легендарная Гедамбола! Уж больно ты загадочна для меня!
Волк сдержал слово – я потеряла счет дням и ночам. Мы бежали без передыху. Спали урывками в оврагах, зарывшись в листья. Я скормила волку всю колбасу, чтобы у него были силы. Колбаса пахла отцом и еще, наверное, коровами. Иной раз ночью мне делалось невыносимо страшно от того, что для моего знакомого вожака с шрамом на лбу эта затея вполне могла оказаться путешествием в один конец. Из-за меня он совсем ослаб. И правда, дичи в округе не было никакой. По дороге нам не встретилось ничего живого.
У подножия горы Климентин подхватил меня и поднял высоко в воздух. Волк остался стоять с задранной мордой, одинокий и облезлый. Как и в прошлый раз, очень быстро меня охватил лютый озноб. Казалось, я уже не чувствовала своего тела. Просто застыла, превратилась в камень. Я взяла с ветра слово отнести волка обратно, хотя бы немного поближе к его логову. Не думаю, что оба они были в восторге от этого. Ветер стенал и ворчал, что отец его выпорет. Как можно было выпороть ветер? У меня даже не было сил смеяться. Климентин поднял меня, и мы оказались как раз над горным пиком.
- До чего же страшно, малышка, чуешь, я весь дрожу? Она же не станет вредить собственным деткам, верно? Как говорят, «Мать дитя не слопает, только пошлепает». А вот твоего отца я боюсь ужасно.
Я удивилась. Как можно бояться того, кто принимает роды у коров?
- Да, забыл сказать, бабушка передавала привет. Она просила надеть шарф. Но теперь уже поздно об этом вспоминать, верно?
С этими словами он швырнул меня вниз, точно также, как и тогда, на балкон, довольно небрежно. Я полетела вверх тормашками, а что еще оставалось? Я-то, глупая, думала, Климентин осторожно опустит меня на самую нижнюю ветку клена, толстую и удобную, или что-нибудь в том же духе. Навстречу любезно раскрыло объятия бескрайнее и прекрасное светлеющее небо с редкими проблесками последних звездочек у горизонта.
Почему я не убиваюсь насмерть, когда вот так падаю? Наверное, тот, у кого в жилах ветер, делается крепким, как упругий воздух.
На вершине горы повсюду безжалостными оскалами торчали осколки камней. Кое-где в расщелинах лежал снег. Было не похоже на то, что и здесь хоть кто-то захочет меня пожалеть.
Почти у самой земли мое падение замедлилось. Я бережно приземлилась, медленно и аккуратно, к изножию большого мшистого камня. Рассвет окрасил воздух в неясный, серый цвет. На камне, скрестив ноги, и вправду, сидела женщина в прозрачном платье небесного цвета. Издалека ее силуэт казался застывшим. Длинные, густые золотистые волосы красиво развевались за спиной, и (быть может, это только казалось мне от испуга), сам след от них тут же растворялся в воздухе.
Я бодро вскочила на ноги, как будто меня ужалила змея. Женщина сидела спиной к своему королевству. Отсюда, с вершины, и вправду можно было отчетливо разглядеть бескрайнее море, уходящее за горизонт. А у подножия вилась спускающаяся к воде крохотная полоска огоньков.
Я обошла хозяйку кругом. И совершенно невежливым и нелепым образом шмыгнула носом
- Здрасте. Пропустите меня, пожалуйста. Волк сказал…
- Не говори мне про волка, - нетерпеливо перебила женщина.
- Ладно, - замялась я. – Но я всего лишь хочу спуститься вниз.
И указала на огни.
- Почему? Там все чужое. Твой дом в другой стороне. Неужели ты не чувствуешь? Не уходи из дома.
Я посмотрела на свои ботинки. Старые добрые ботинки. Покрутила носом.  Медленно начала закипать. И эта туда же. Да какой, в самом деле дом?
- Мой дом, в самом деле? Вы шутите? Что вы знаете о моем доме?  В нем никого нет, ни души. Это пустой, холодный, мрачный каменный замок. И ничего больше.
Тут я покривила душой, конечно. По крайней мере, там были отцовские вздохи сожаления,  запах навоза, надменные картины, книги за стеклянными дверцами и еще… умопомрачительные бабушкины обеды. Не так уж мало. А?
Женщина вздохнула, глубоко и горько, как будто ей вот только что стало пугающе ясно, что и я явилась для того, чтобы умножить ее печали.
- Твоя бабушка… Та, которой сейчас уже нет на свете, - задумчиво промолвила она, перебирая волосы тонкими бескровными пальцами, - перемудрила с вязанием. Но твой дом там. Ты должна вспомнить, кто ты такая. Распутать клубок. Найти правду. Убежать – не значит освободиться.
Я распсиховалась и даже пнула камешек, он полетел с обрыва.
- Мне все равно. Я устала вспоминать. Распутывать, запутывать. Бе-бе-ее.... У меня ничего не вспоминается! Я хочу увидеть наконец нормальные лица, увидеть себя в зеркале!
- О мои бедные глупые дети! – воскликнула женщина.
Кажется, если бы она вскочила на ноги от возмущения, то задала бы мне трепку. Словно непослушному щенку, который сделал лужу на ковре… А ведь ему столько раз говорили, что надо проситься на улицу.
- И чего только они не натворят! Что ж… Но потом не жалуйся. Когда пойдешь обратно…
- Но я не пойду обратно!
- Когда пойдешь обратно, - с нажимом повторила женщина и нетерпеливо тряхнула головой, - пообещай мне одну вещь.
Глаза ее зажглись каким-то недобрым огоньком. Мне бы насторожиться, но я так сильно устала, что мне было все равно, что там она придумала.
- Да пожалуйста!
- Отдашь то, чего у тебя нет!
- Как можно отдать то, чего нет? – раздосадовано удивилась я.
Но загадочная хозяйка Гедамболы лишь молча разглядывала меня своими глубокими синими глазами. Можно было сказать, что ее взгляд был полон сочувствия. Или снисхождения. Я увидела там и великую, древнюю, как мир, печаль. Наверное, я разочаровала ее. Что ж. Если бы я была старше, я бы сказала, что так поступают все дети. Но тогда я этого не знала.
Поэтому очень быстро согласилась. Слишком быстро. Мне ничего не было жалко у себя за спиной. Я только мысленно попросила у отца прощения. Да и то, кажется, не черезчур усердствовала. Я ведь его и не знала почти. Так, только голос, рассказы о деревне… Даже не очень точно представляла, как он выглядит.
Ветер развернул меня спиной к женщине, а лицом к морю. Его суровое дыхание было тяжелым и недобрым. Мои ресницы быстро покрыл иней. Кончики пальцев стало покалывать.
Вскоре я ощутила сильный толчок в спину. И покатилась с горы, будто мячик. Катилась и катилась кубарем по воздуху. Хозяйка не собиралась особенно-то со мной церемониться. С какой стати? Я же тоже, можно сказать, ее блудная дочь. Удираю из дома и все такое. Сама не ведая как, я пролетела сосновый бор у подножия горы и, опасно лавируя между янтарными стволами, скатилась с холма. Ветер дал мне последний пинок. И вот… Ах, наконец-то сугроб.
Отплевываясь от снега, я, лежа на животе, принялась осматриваться. Куда бы я ни попала, ясно одно - это была зима. И вот что она такое – лед, холод, белизна. Только елки не изменили своего цвета, все остальное сдалось в плен. Кажется, я все-таки ударилась о камень. Голова немного кружилась. Еще мне показалось, что неподалеку в пролеске грузно осела на ветку, стряхнув снег, большая серая сова – будто гора грязного тряпья, что швырнули с балкона.
Воздух был светлым, уже совсем расцвело. Огни поселка на берегу ледяного моря, у подножья горы, теперь сияли совсем близко. Я уже различала отдельные дома, а в них окна. А в окнах — ура! - яркий теплый свет. Вдруг в одном из окон он резко погас, словно задули огонь. Занималось утро. Возле домов в землю были врыты столбы. Я услышала отголоски людской речи, незнакомый шум, кто-то смеялся, кто-то кричал.
И заплакала. Мои руки совсем заледенели. В заплечный мешок набился снег. Я проползла немного, чтобы подняться, попыталась встать. И потерла сознание.

«Как барсук на свадьбе рыбака»
Итак, в моей заплечной сумке, кроме снега, за гору перевалили одеяло, детская книжка с картинками и запасные шерстяные носки. А также «Дети Гедамболы» и «Этикет Гедамболы». Я взяла эти две книги на всякий случай. Там были записаны имена всех знатных семей. А мало ли кто мог мне встретиться на пути, вдруг какой-нибудь перкрасный принц?  Того и гляди, нужный родственничек подвернется? Объяснит чего? Но, перелистывая книги, на страницах я встречала только незнакомую череду ничего не значащих слов. Наверняка, повествование заканчивалось задолго до рождения моих родителей. «Дети Гедамболы» была книжкой старой, и читали ее явно нечасто. Наверняка,, моя недобрая другая бабушка использовала ее, когда делала вышивку? Это ведь она вышивала? Ни одно из имен ничего мне не говорило. Еще я надеялась, что с помощью этой книги, если понадобится, смогу рассказать, кто я. Но сейчас, здесь, за горой, я уже ни в чем не была уверена.
Кто я?
Как меня зовут на самом деле?
Жужа? Это, что, правда, мое настоящее имя? Да ладно...
Свет был слишком ярким, чтобы я могла думать о чем-то еще, кроме этого света.
- О, дорогая, ты очнулась. Хорошо. Но не стоит так дергаться. Ира, оставь окно в покое, пожалуйста, оно не открывается.
Мне захотелось резко вскочить. На самом деле я едва смогла открыть глаза. Я лежала в чистой, правда, очень твердой постели. Глаза резало от белого – белым был потолок, пол, платье на незнакомой тетушке. Она перестилала простынь на соседней кровати. Молодая светловолосая девушка сражалась с окном. Она дергала его и тихо ругалась.
- Все равно. Так холодно, что не стоит.
Белотелая тетушка, похожая на поздний гриб, бросив простыню, осторожной, но твердой рукой потрогала мой лоб.
- Может, немного проветрить не повредит? – не унималась девушка. – Может, ей станет получше?
Никто не разжигал камина в этой комнате, но было тепло. Свет лился с потолка, но факелов или канделябров со свечами я не увидела.
- Кажется, меня сейчас вырвет.
Обе женщины поспешили ко мне. Тетушка проворно вытащила откуда-то белую миску, которая не была ни деревянной, ни железной. Я хотела было отшатнуться, да не успела. Меня и вправду вывернуло.
Девушка Ира погладила меня по волосам. Я едва не подпрыгнула от неожиданности. Это было очень приятно. И еще… Я помнила это… Это уже было со мной. Меня гладили по голове. Когда-то...
- Тебе поставили укол.
- Извините, все хорошо, - я вытерла рот салфеткой.
И уставилась на нее — салфетка была сделана не из привычного полотна, а из тонкой, узорчатой бумаги.
Так хотелось рассмотреть эту диковинку поближе, помять в руках, но не было сил думать о чем-то необычном. Главное сейчас - сдержать тошноту. Хорошо бы просто полежать с закрытыми глазами. Так вот оно что… Правду волк говорил. Эти люди за горой совсем другие. По крайней мере эта парочка была совсем не похожа на меня.
- Надо сделать рентген, похоже у тебя все-таки сотрясение мозга. Знаешь, как звонить родителям? И нам с тобой надо все-все записать – как тебя зовут, откуда ты, как тут оказалась, куда шла, - весело расщебеталась девушка, присев ко мне на край кровати.
- Зовут? – я запаниковала. – Нет, не знаю, как позвонить родителям, - пролепетала я и уткнулась в подушку.
Куда я попала?
- Ну, ладно, - женщины переглянулись. – Отдыхай. Поспи. И потом все равно на рентген.
- Стойте, - вдруг вспомнила я, когда обе уже были в дверях. – Очень вас прошу, дайте зеркало.
Наконец, я отразилась. И правда – нос картошечкой, веснушки по всем щекам, уши торчком, лоб как лоб, глаза будто два паслена. Отец не наврал. Я ощупала лицо. Неужели это я?
Следующие несколько дней я лежала, думала и ела. Больше ничего. У меня жутко кружилась голова, стоило хотя бы привстать или попробовать спустить ноги на пол. Пол был холодным и гладким, разделенным на квадраты. Вроде бы каменный, а вроде бы и нет. Несколько раз меня снова тошнило. На какой-то непонятной каталке женщины возили меня в разные комнаты. Там мне светили в голову и делали другие разные вещи - все это пугало до смерти, но я не подавала вида.
Тетушка в белом, которую я увидела первой, полненькая, похожая на гриб, с неестественно рыжими волосами, охотно объясняла мне все, что я у нее пыталась выяснить.
Что я в больничном отсеке в научном поселке Ионичева. (Что это значит? Понятия не имею!)
Ничего не стало яснее из ее слов. И я, конечно же, принялась задавать разные вопросы, типа: кто такой Ионычев, и что значит слово «научный»? Со мной разговаривали очень терпеливо, как с тяжело больной или как с маленьким несмышленым ребенком. Но ничто не помогло. Все разъяснения еще больше запутывали, пугали меня, а голова болела так, будто ее сверлили черви. В любом объяснении было в 10 раз больше незнакомых слов, чем я могла себе представить. Одно быстро стало понятно всем вокруг - что я ударилась о камень и потеряла память. Даже синяк на виске был. Тетушка и девушка говорили об этом как о чем-то давно решенном. Людям, которые приходили меня осматривать или лечить, все во мне казалось странным – книги из заплечной сумки, мое любимое зеленое платье с орнаментом, высокие ботинки со шнуровкой. Но главное – то, что я оказалась в такой дали от человеческого жилья, одна, да к тому же настолько легко одетая. В то, что я скатилась с горы, никто не поверил. Я не стала настаивать. Пусть эти «другие» думают, что хотят.
Главное, я их вижу, а они меня…
Я тайком слышала их недоуменные беседы.
- Если бы она пришла с альпинистами, мы бы знали. Конечно, если это заявленная группа. Только дурак потянет ребенка на «Высокую». Да к тому же посмотрите, как она одета. Как из сказки. Может, новый год отмечали? – это начальник экспедиции. – Ролевики какие-нибудь?
Я выучила эту фразу: «начальник экспедиции». Высокий, худой, на носу два стеклышка. Он в шутку все время называл меня «младшим научным сотрудником». Народ смеялся – очень по-доброму.
Большинство людей здесь, в поселке, решило, что я вполне могла бы жить где-то в соседней деревне. Но все удивлялись, как я добралась до них по бездорожью, холоду и снегу. Одна и совсем без зимней одежды.
- Только вот на местных она совсем не похожа, - вздыхала Ира, обмениваясь с начальником экспедиции понимающими взглядами.
Мне сказали, что придется лежать примерно месяц, так как сотрясение серьезное. Я часто выглядывала в окно – там не было ничего интересного. Лютая стужа. Голова шла кругом от мысли, что сейчас в Гедамболе – конец лета. Чтобы успокоиться, я целыми днями читала детскую книжку с картинками. Или другие две, где встречались сплошь странные,  незнакомые имена. Я держала книжки под подушкой. А иногда даже засыпала с ними в обнимку, боясь снова потерять память и родиться заново. Они для меня были хоть чем-то, за что можно было держаься. Что-то знакомое.
А ведь раньше я замок считала странным. Чужим. Ненавистным. Иной раз мне ужасно хотелось плакать, но я сдерживалась, боялась, что разболится голова.
Рыжую тетушку звали Кристиной. Особенно женщины в этой «экспедиции» были ко мне очень добры, они приносили сладости, называли меня «бедняжечкой» и гладили по голове. Я млела. Мне захотелось, чтобы кто-нибудь наконец объявил себя моей мамой, и мы пошли бы домой. Куда домой? Куда-нибудь, где пахло бы хлебом и… Мне почему-то вспоминался аромат теплого парного молока, который я чувствовала, едва отец входил в комнату. Где он сейчас? И что делает по ту сторону от горы?
Сейчас вокруг - один глубокий снег. Да еще море ревело по ночам, выбрасывая на берег льдины.
Утреннее солнце я любила больше всего. Оно било в глаза, но мне казалось, что именно это делает меня живой.
Они все время совещались по поводу меня. Что со мной делать. Как-то утром я услышала.
- В любом случае, вертолет прилетит только по весне… Можно попробовать...
Шепот. А, это заговор?… Что-то знакомое, хотя и смутно. Я закрывала глаза, чтобы не сойти с ума.
На краешек кровати присела Ира – та самая девушка, что боролась с окном. Когда она улыбалась, на щеках у нее появлялись две маленькие ямочки, совсем как у ребенка. Она что-то бормотала себе под нос, поправляя на мне одеяло – будто бы уговаривала саму себя. В поселке ее называли психологом, хотя я не знала, что это значит.
- Ну, вы психолог, вам виднее, - так сказал «начальник экспедиции» и махнул рукой.
Мол, поступайте, как знаете. Прозвучало солидно. Ира с самого первого дня стала задавать мне вопросы, на которые я не представляла, что отвечать.
Я упорно называла себя Герогхой, считая, что новую жизнь надо начинать с правильным именем. А имя волка мне нравилось. Ире я честно объяснила, что никогда не видела своего отца, хотя слышала его. А про маму знаю только, что она была из простой семьи и хорошо пекла хлеб. Что одна моя бабушка умерла, а другая готовит еду, но я ни одной из них не помню. Что с горы меня сбросил ветер.
Все эти объяснения ее немного смущали. Временами, глядя на меня, она начинала нервно теребить хвостик, в который были заправлены ее светлые волосы и криво улыбаться. Словно бы теряясь во времени. Иногда от моего рассказа ее лицо вытягивалось, а глаза расширялись.
Может, вообще не стоит сообщать людям то, чего они не хотят услышать?
Несмотря на то, что мне отчаянно не хотелось врать, я решила, что надо придумать себе новую историю. Ведь это были живые, настоящие люди. Я видела их лица, слышала их смех. Каждое утро, просыпаясь, я уговаривала себя: «теперь я дома». Мне надо было к ним подстроиться, притереться, разве нет?
Когда мне разрешили ходить, я стала понемногу гулять по поселку. Мне выдали странную одежду, она оказалась мне сильно велика, но это было даже забавным. Поселок состоял из десятка домов. Почти всегда стояли жуткие морозы, и сквозь морозную дымку я могла различить только невысокие строения, пару-тройку людей в таких же странных одеждах, делающих их похожими на неуклюжих зверей, зачем-то вставших на задние лапы, столбы и сугробы в человеческий рост.
В общем, я оказалась тут, как говорится, «как барсук на свадьбе» - ни то, ни се, чужая и непонятная. Волк был прав. И спесивая хозяйка Гедамболы была права – но я пока не готова была признаться в этом даже самой себе. Поэтому держалась отважно.
Еще я всегда спала, намотав лямку своей заплечной сумки на кулак. Думала, может, это придаст уверенности? Или просто готова была сбежать, вдруг что не так.
Если окна не замораживало наглухо, сковывая ледяными узорами, я иногда различала силуэт совы. Птица сидела на заборе или каком-нибудь шесте. Но каждый раз я одергивала себя. Что, если я все это только выдумываю, чтобы чувствовать рядом хоть кого-то знакомого? Может, это тень или призрак прошлой жизни – той, из которой я убежала. Навсегда.
- Этой птицы тут раньше не было, - поглядывая в окно, сказала как-то Кристина, когда принесла мне ужин. – Орнитологи хотият ее прикормить, чтобы измерить и может, окольцевать.
Орнитологи - это ученые, и я по-прежнему не знаю, что это значит. Они приехал сюда, под гору, к морю, изучать птиц. Когда они приходили меня проведывать, то смешили, показывал фокусы.
Иногда люди из поселка, или ученые, как они сами себя называли, возились с морскими котиками, раньше я такого зверя тоже никогда не видела. На наших котиков, каких я видела в книжке, сказать по правде, они совсем не походили. Если эти самые котики выбирались из холодного моря на берег или на прибрежные льдины, люди их измеряли и что-то записывали. Однажды, правда издалека, я видела белого медведя – почти неразличимого среди снега в пургу. Жители поселка побежали за «камерами». Я так и не поняла, что они делали - стали смотреть сквозь эти свои «камеры» на медведя и щелкать, нажимая на что-то. На меня они тоже смотрели сквозь «камеру», и потом показывали мой портрет. Это странно, как я у них получилась такой похожей и так быстро, хотя никто из них толком не умел рисовать.
В один из таких особенно непонятных дней – коротких и сумеречных, я спрятала в свой заплечный мешок ножницы. Мне почему-то стало очень страшно. Честно говоря, настало время признаться, что я стала ощущать себя еще более одинокой, чем в замке.
Ночь доедала остатки света. Теперь почти целыми днями за окном было темно. Все позже и позже наступал рассвет. Дни превратились в узкие блеклые полоски.

«Сбежало молоко – нечего рыдать, надо новое наливать!»
Ира, психолог, каждый день, даже пожалуй слишком часто, чем мне хотелось бы, объясняла, как важно вспомнить, кто я и где живу, кто мои родители и как я попала сюда. Она говорила, что если я не вспомню, меня отвезут в интернат или дом ребенка. По-моему, это ее не очень радовало. Хотя я и не знала, что такое интернат.
- Ты крепкая девочка, - хвалила меня тетушка Кристина. – Сильная. Очень хорошо выздоравливаешь.
Мне нравилось смотреть, как она возле меня хлопочет – поправляет подушку, убирает посуду. У нее на руке был браслет – тонкая серебряная цепочка, а на ней разные ключики. И я честно пыталась вспомнить – какие ключи были в Гедамболе. Но в памяти всплывали  только комнаты – пустые или закрытые.
Когда меня перестало тошнить, голова сделалась ясной и больше не беспокоила болями, я выяснила, что вполне могу проскакать на одной ноге от своей кровати до выхода на улицу по коридору. И обратно. Кристина при любом удобном случае выпроваживала меня погулять  – она считала, что мне надо больше двигаться.
Примерно тогда же Ира и завела этот разговор. Она хотела попробовать провести эксперимент, погрузить меня в сон, но не обычный, а лечебный. Чтобы я все-таки попыталась вспомнить. Это называется гипноз. Она не теряла надежду выудить из моей головы сведения, которые наверняка сделали бы мою жизнь лучше. Я хотела того же самого.
Однажды утром мы наконец решили попробовать.
- Сейчас ты уснешь, - сказала она тихо и загадочно. – И во сне будешь вспоминать.
Я очень хотела ей поверить, и поэтому поверила. Ира улыбалась. Ее лицо с ямочками медленно расплылось у меня перед глазами.
Я уснула. И увидела Гедамболу.
Вот она, моя мама. Грузит муку. Берет большой, тяжелый, припудренный белым мешок и сваливает на телегу. Мама у меня невысокая, плотная, сразу видно, что очень сильная. И глаза у нее точно также близко посажены, как и у меня. А волосы темные, вьются у висков.
Мама кряхтит и еле слышно поругивается.
Отец тоже таскает муку. Это он, несомненно. Я узнала его сразу. Я узнала бы его, даже если бы не было того портрета. Я, маленькая, бегаю вокруг телеги с какой-то считалочкой. Может, играю наперегонки со своей тенью? На дворе осень – листья на рябине уже покраснели, в небе курлычат птицы.
- Скоро будет дождь, - кричит мама и кивает на большую сизую тучу, нависшую над нами.
Подбородок у нее испачкан в муке, и руки в муке, подол платья весь белый. Отец поднимает голову и тоже смотрит – да там не одна туча. Все небо на севере, из-за горы, стремительно темнеет и надвигается на нас. Я тоже приставляю руку козырьком, как взрослая, делаю серьезное лицо и говорю деловито:
- Скоро будет дождь.
- Вы поезжайте, - усмехается мама, подсаживая меня, - а я потом.
Отец кивает, стегает лошадь, я узнала ее – рыжую с желтыми ушами – и мы с ним едем.
Я сижу на телеге и смотрю, как мама и двор, с которого мы тронулись, постепенно удаляются. Мама машет нам торопливо и уходит в дом. Пахнет свежим хлебом, молоком, теплым навозом и сеном – всем сразу.
- Удобно сидишь? – смеется отец, оборачиваясь.
Меня клонит в сон, я ложусь на бок. И дом, и рябина, и все вокруг тоже заваливаются на бок. И все они едут-едут…
…Бабушка поет мне колыбельную.
Брень-брень-брень…
Те же самые звуки, что я слышала в замке, ночью, когда меня никто не мог видеть. Тот же мотив.
…Поздний зимний вечер. За окном темно. Свечи горят неровно, рывками, будто кто-то огромный дышит на них. Пламя высоченное. Вокруг полумрак. Только одну фигуру свет выхватывает из темноты, будто высвечивает в памяти.
Я в комнате своей другой бабушки – папиной мамы, той, надменной, с портрета. Я вроде бы немного боюсь ее. Да что немного, ужасно боюсь, я здорово робею. И в эту комнату без нужды не захожу. Но что делать - в прошлый раз я здесь умудрилась оставить свою книжку с картинками - пришлось возвращаться, чтобы забрать.
Папина мама, моя другая бабушка, сидит в кресле очень прямо. Длинная, морщинистая шея обрамлена высоким кружевным воротником. Она худая, жилистая и смотрит на меня без радости. Взгляд пронзительный, оценивающий, от такого сразу делается неуютно. Будто он спрашивает строго, выучила ли я правила или достаточно ли достойно ли себя вела за обедом? На оба вопроса ответ будет «нет». В комнате одновременно и холодно, и жарко. Как такое может быть? Бабушка что-то вяжет – но вместо пряжи у нее пустота – спицы мелькают в старых, худых руках, с голубыми прожилками вен, а самого вязания нет. Как так? Я торопливо хватаю свою забытую книгу со стола. Не выдерживаю и спрашиваю:
- Почему здесь так странно – и холодно и жарко сразу?
- Это ветры, дорогая, не бойся, скоро все кончится.
- Ветры? Как наш Климентин?
Бабушка фыркает.
- Климентин… Это настоящие ветры, дикие, с вершины горы.
- Бабушка, а что ты вяжешь? И где твоя пряжа?
Лицо другой бабушки меняется. Делается злым, неприятным, мне хочется быстрее убраться отсюда. Но я стою, как заколдованная, и жду ответа. Я знаю заранее, что он мне не понравится, и вообще, зря я затеяла этот разговор.
- А вяжу я, дорогая, то, что она заслужила. Но ты же никому не скажешь, не так ли? Особенно маме?
Бабушка, словно огромная бурая птица, наклоняется надо мной. Ее острый нос направлен мне прямо в лоб, промеж глаз. Делается так страшно, что я, прижав книгу к груди, выбегаю из комнаты.
- Иначе бабушка и тебя накажет, - несется вслед. – Смотри же, молчи!
…Я вижу себя такой, какая я сейчас. Столько лет прошло. Мы с отцом, смеясь, въезжаем верхом во двор нашего замка. Едем из деревни, где местные рыбаки поймали жутко красивую, необыкновенно большую рыбу. Мы все воняем рыбой, так как по очереди брали ее, чуть ли не целовали в шутку, кривлялись, разыгрывали сценки, восхищались, до чего же она роскошная. А еще больше удивлялись, как это удалось ее вытащить. В маленьком королевстве любое событие – праздник. Мое платье в чешуе. Теперь надо сообщить всем, кто работает в замке, что сегодня рыбу зажарят. И там, где река делает поворот, на хуторе, будут танцы и славное угощенье.
Мне не терпится сделать это самой. Я спрыгиваю на землю. Нога неловко подворачивается.
- А косить, молотить и в землю зарывать, - ругаюсь я, точно также, как моя мама.
Прихрамывая, ковыляю к стене, чтобы прислониться. Снимаю ботинок и тру лодыжку. Отец тоже спрыгивает с лошади и спешит ко мне.
- Жужа, - слышу я сверху, - ну-ка, уйди. Я тут делаю уборку у этой старой ведьмы в комнате. Сейчас всю пыль тебе на макушку вытрясу.
Я поднимаю голову – бабушка, мамина мама, та, что переехала в замок после того, как умерла моя другая бабушка, высовывается из окна. Ее лицо круглое и полное, брови вразлет, волосы седые. Она задорно смеется, делать уборку она любит больше всего. Ее морщинки нависают надо мной, как рифленый зонтик. Защита от всех бед.
- Извини, - как ни в чем ни бывало весело кричит она, видя, что отец тоже смотрит вверх, на нее.
Но видно, что о «ведьме» ничуть не сожалеет. Краем уха я слышу из глубины комнаты ворчание.
- Давно пора было выкинуть этот хлам. Как говорится, «сбежало молоко – нечего рыдать, надо новое наливать!»
Я занята своей ногой. Отец тоже наклоняется посмотреть, что с ней.
- Просто подвернула, - облегченно говорит он. – Давай я отнесу тебя в комнату.
От отца как всегда пахнет навозом. Даже рыбьему духу не в силах справиться с этим запахом. Белая голова снова появляется в окне. Неутомимая в своей любви к чистоте «мамина» бабушка вытряхивает скатерть. Однако на этот раз я отчетливо вижу, что вместе с ней вниз летит силуэт чего-то полупрозрачного, невесомого. В воздухе делается и жарко, холодно сразу. А я чувствую, как на голову оседает нечто вроде покрывала, будто все ветры мира залетели мне в уши, шумят там, безобразничают и дерутся. Меня обволакивает тепло. Но холод знает свою злую работу – он уносит меня в запределье. Мое тело будто бы движется в одну сторону, моя душа – в другую…
- Тьфу ты, пропасть, - слышу я издалека, над головой. – Сколько тут всякой дряни.
Все, что было у меня, все, что я знала, удаляется от меня, истаивает. Забывается.

«Если дверь открылась – кошка обязательно войдет»
- Я вспомнила! Я все вспомнила! Мне надо домой! Я хочу домой! Я хочу назад, в Гедамболу!
Не знаю, когда я это сказала. Во сне? Или уже открыв глаза?
Что-то быстро включилось в моей голове. Кажется, я увидела недоуменное лицо Иры безо всяких ямочек. Может, она не ожидала, что ее метод сработает так быстро.
Опомнившись. Я затаилась. Вовсе не обязательно рассказывать людям все, особенно если они «другие», это я уже усвоила.
Я дождалась ночи. Взяла заплечный мешок, запихала в него книжки и свою странную, но, по меркам Гедамболы, теплую одежду.
А еще я взяла с тумбочки ножницы — схватила первое, что попалось под руку. Интуитивно. Может быть, думала я, мне придется защищаться? Кто ее знает, эту горную ведьму с золотистыми волосами?
И вот я стою посреди комнаты, тяжело дыша, готовая убежать. И вдруг понимаю, что на гору мне не взобраться. Ни в коем случае. Я ведь не ветер.
Что делать теперь?
Внезапно я вспомнила наш разговор и то, что сказала мне хозяйка:
«Когда пойдешь обратно…»
Так она знала...
- Я иду обратно! – крикнула я так громко, как только могла. – Слышишь? Я  иду обратно! Я вспомнила, где мой дом! Я все вспомнила!
Высокая лампа под белым потолком мигнула и погасла.
Спустя мгновение я снова оказалась перед женщиной в голубом платье. На мне больничная пижама – так называется рубаха и брюки, которые выдали, пока я болела. Одежда эта мне велика — пришлось подрезать и подшить рукава и штаны, так как в «экспедиции» кроме меня, детей больше не было. Я босяком, но в руках у меня верная заплечная дорожная сумка с вышитой буквой «Ж». Теперь я точно знаю, что это начальная буква моего имени.
У хозяйки Гедамболы было слегка приплюснутое лицо, будто это она, а не я налетела на камень. Снова я удивилась, до чего же красивые у нее глаза, синие, с поволокой. У обычных людей никогда таких не встречала. Я часто вспоминала ее, пока лежала и пялилась в потолок, но только теперь поняла, что даже не могла вообразить, до чего она прекрасна.
Я ощупала свой заплечный мешок, чтобы убедиться, что все на месте. И особенно, что книжки тут, со мной. Особенно та, детская, с пословицами.
Я решила так - действовать надо быстро. Пожалуй, первый шаг был сделан верно. Своей нелепой пижамой я сбила хозяйку с толку. Женщина смотрела на меня насмешливо, откровенно недоумевая, что это за диковинка на мне надета.
Еще мгновение раздумья. А стоять-то на снегу босяком холодно. Я забыла взять ботинки! Вот голова-трава! Я стала прыгать вокруг камня, на котором сидела хозяйка, будто бы решила исполнить дурацкий ритуальный танец. А что мне еще оставалось? Простому человеку чертовски холодно стоять босяком на снегу!
- Мне надо домой! Мне надо назад! Я все вспомнила! Одна девушка в поселке помогла мне. Она меня усыпила, и я все вспомнила!
-  И кто же ты? – невозмутимо промолвила хозяйка, равнодушно следя, как я прыгаю по поляне, будто заяц.
Мне пришлось набрать воздуха побольше, чтобы одним духом выпалить.
- Я принцесса Гедамболы, - я немного подумала и решительно добавила, - младший научный сотрудник!
Прекрасная женщина, сидящая на камне, криво усмехнулась. Но вместе с тем она выглядела довольной, как будто я верно ответила урок. Сделала то, что она от меня ждала.
- Так ты сдержишь свое обещание?
- Какое обещание?
- Отдать то, чего нет.
- А, - я махнула рукой. - ну, конечно, забирай. Жалко что ли.
Женщина улыбнулась понимающе и с торжеством.
– Тогда проходи. Спускайся вниз, домой, и попутного тебе ветра.
- Что, все?
Я растерялась. И опасливо глянула вниз, через плечо – на ледяное море, поселок, что приютил меня. Теперь он снова стал похож на узкую, неизвестную полоску огоньков, и только.
Здесь наверху, было намного теплее, чем возле моря.
Немного попрыгала на месте, вдруг это придаст мне уверенности.
Я уже хотела было спросить, как же мне спуститься с горы. Но тут услышала крик. Кричала сова. Оказывается, все это время она сидела на елке, позади меня, за спиной.
Сову как будто кто-то невидимой веревкой стащил с ветки, встряхнул, ощипал с нее перья и...
Из-за камня, из-за спины хозяйки я услышала знакомое кряхтенье и тихую ругань. Я попробовала обойти камень и посмотреть, что там, но сделать это мне не удалось. В лицо полыхнуло холодным воздухом с такой силой, что я отпрянула. Однако я все равно успела увидеть самое главное - на земле, с большим деревянным гребнем в руках, подобрав под себя ноги, сидела моя мама.
- Нам предстоит много работы. За столько лет все волосы пришли в жуткий беспорядок. Ветры перепутались. Надо их поймать и уложить как следует.
Возле нее повсюду валялась куча совиных перьев и пуха. Мама была одета в простенькое платье, вышитое по рукавам. Она стала намного старше с тех пор, как я ее видела в своем сне. Кажется, она очень-очень устала. И сильно похудела.
- Иди, - прошептала она одними губами – потрескавшимися и сухими. – Вот увидишь, я в миг расчешу эти космы, и тоже … приду.
Но она не была так уверена в своих словах, честное слово. Не то что тогда, когда обещала приехать вслед за телегой с мукой.
- Свари супа, пожалуйста, а? Умираю, супа хочу. Ворону мне в трусы, как все тут запутано! Ты что, тысячу лет не расчесывалась?
Женщина, что сидела на большом мшистом камне спиной к Гедамболе, улыбнулась и чуть наклонила голову назад. Она не сводила с меня своих холодных сине-голубых глаз. Мамины запястья были обвиты ее золотистыми локонами, словно наручники.
- Это что еще такое? – искренне удивилась я, все еще пытаясь подойти к маме поближе. – Мы так не договаривались.
- Договаривались! – спокойно ответила женщина. – Я предупреждала. Убежать – не значит освободиться. Пообещать отдать то, чего у тебя нет – очень легко.
И тут я разозлилась по-настоящему.
- Ну, знаешь! – закричала я. – Если это правда, и мы все твои дети, то так себя с детьми не ведут! Ты такая мудрая и умная, так научи нас, прости нас, помоги нам!
- А то только и знаешь, что волосы распускать! – добавила мама ехидно. – Ай! – ей в лицо полетел колючий снег.
Женщина тяжело вздохнула и недовольно тряхнула головой. Мама повалилась на спину, потому что ей в грудь ударила волна ледяного воздуха.
- Если бы вы знали, как тяжело быть матерью всему сразу! - вздохнула она, и гора, и небо, и воздух — все вздохнуло вместе с ней.
Тонкий и горячий ледяной удар пролетевшим ветром пришелся и мне по щеке.
- Ой!
Вид мамы со спутанными руками, по-настоящему жалкой и между тем, храбрящейся, вывел меня из себя. Не для того я столько в этом замке сидела одна! Не для того лежала возле моря, словно выброшенный на сушу морской котик!
Не для того стою здесь на жутком холоде босяком в дурацкой пижаме!
- Я вот тебе покажу сейчас, кто тут начальник экспедиции! Альпинист тебе в печень! Эколог в уши! Орнитолог и психолог в задницу! Отпусти мою маму! Рентген несчастный! У меня от тебя сотрясение мозга 2 степени!
Пока хозяйка справлялась с недоумением, выслушивая все эти неведомые ругательства, мне все-таки удалось забежать ей за спину. Я быстро вытащила из заплечного мешка ножницы, и – раз – чик-чик-чик… Делов-то. Будто бы я никогда никого не стригал…
Ерунда на постном масле.
Я собиралась остричь только локоны, которые связывали мамины руки, но она закричала:
- Режь их все!
Мол, свобода, так уж свобода, что бы это ни значило.
От испуга я слегка замешкалась. Этого хватило, чтобы моя невероятная мама выхватила у меня из рук ножницы и быстро-быстро, сноровистыми движениями отрезала женщине ее прекрасные, развевающиеся по воздуху, летящие и растворяющиеся золотистые локоны-ветра. Все, до последнего. И те упали на землю.
Вот такая у меня мама.
Короткая стрижка. Но хозяйку это не портило, правда. Так что это немного маму оправдывало.
Сразу же ветер стих, и наступила звенящая тишина.
- Ну, раз уж срубил яблоню – так яблок не жди, - глубокомысленно заключила мама и схватила меня за руку так, что даже запястье посинело. – Деру!
И мы с ней побежали с горы вниз. Не оглядываясь. Сначала по редкому лесу, покрытому тягучим, низким стелющемся туманом. Здесь, наверное, когда-то жили первые люди Гедамболы. Мы прыгали, неслись и летели, перепрыгивая через расщелины. Скалы, снег, камни — все неслось вниз вместе с нами. А потом лес кончился. Обрыв. Здесь снега уже не было. Мы остановились, тяжело дыша. Я сразу же плюхнулась на мох и стала нянчить свои пятки. Бегать по горам босяком – никому не советую.
Смотреть назад было страшно. Мы почувствовали, как лес за нашей спиной зашевелился, будто кто-то мазнул невидимой рукой по веткам. Услышали громкий, глубокий вздох. Высоко в воздухе, расправив руки, в своем невообразимом голубом платье над нами наклонилась хозяйка Гедамболы. Наконец-то она повернулась лицом к своему народу. А значит, простила его. Она была бы почти неразличима на фоне яркого неба, если бы не сияние. Ее небрежно обкромсанные волосы, кое-где совсем короткие, разивались, будто лохматая шапка. Мне не было видно отчетливо, но спорю на что угодно, она нам улыбалась. Потому что вздох, который мы услышали, был вздохом облегчения. Несколько секунд прошло, будто несколько дней. Женщина хлопнула в ладоши у себя над головой и растаяла, словно ледяная, прозрачная тень.
Наверняка, носить такую ношу на голове было нелегко.
- Всегда говорила, - прокомментировала моя невозможная мама, - на новолуние надо подравнивать концы. Иначе, видишь, что бывает. Ум за разум.
Но это было еще не все. Все отрезанные волосы-ветры разом ожили. Огромным спутанным клубком они, взревев, понеслись с горы, увлекая нас с мамой за собой. Мы цеплялись друг за дружку, визжали и брыкались. Я с ужасом думала, куда же нас выкинет и иногда с риском для жизни осмеливалась приоткрывать глаза. Мама же, дико орала и дергала ногами, крепко зажмурилась.
Мы летели прямо на скалы.
На Гедамболу неслась буря.
Эти ветры - отрезанные, будто спущенные с поводков голодные псы, вовсе не были милосердны к нам. Они мотали и швыряли то, что попадалось им по пути, из стороны в сторону. Но, сцепившись клубком, они не давали нам разбиться. Ветры слегка поутихли, только подлетев туда, где река делает петлю. А может, мы просто съехали в самый хвост бури, как съезжают по горке в зимний день. Довольно резво яростный клубок миновал предгорье и понесся над лесом.
Внизу я увидела волчью стаю, что широкой лентой бежала вдоль реки по берегу. Заметив нас в самом эпицентре бури, звери остановились и, задрав морды, завыли. Первым начал вожак. Я была ужасно рада, что мой друг жив и здоров. С удовольствием поприветствовала бы его, но мои конечности и так болтались в разные стороны. Хотя это вряд ли выглядело как приветствие.
Разъяренный клубок выплюнул нас из своего нутра с явным удовольствием. Мы с мамой напоминали вылетевшие из пушки ядра, если только ядра могут размахивать руками и ногами и истошно орать.
- Тебе за это внизу спасибо не скажут, - крикнула я маме в самое ухо – довольно сильно оттопыренное, как и у меня.
Она кивнула. Лицо у нее стало проказливым.
- Твой папа будет доволен, еще бы – столько работы!
Мы летели домой. Вот уже и наш замок. Но как летели! Это вам не на волке скакать – раз, и дома. Мы барахтались то вверх тормашками, то как попало, перепутавшись, но крепко держались друг за дружку - рук не разжимали. А хватка у нас обеих – дай бог каждому. Про таких говорят – «двинет локтем – забудешь, на какой стороне головы у тебя глаза!»
Мы пронеслись мимо замка. Я ясно видела внизу деревни, дома и подворья, которые выглядели ухоженными и вполне довольными собой. Ставенки на окнах и заборы были повсюду покрашены в жизнерадостные цвета. Людям Гедамболы, кто бы они ни были и как бы ни выглядели, явно нравилось здесь жить. Стадо овец дружно проводило нас задумчивыми взглядами.  Шерсть от ветра колыхалась, как высокая, густая трава,
- Знаешь, хорошо бы нам уже приземлиться!
Мы упали в стог сена. В детстве мы с ребятами из деревни часто тренировались прыгать с крыш сараев в стог, теперь я вспомнила. Хорошо, что мое тело лучше меня знало, что надо делать. Какое-то семейство, деревенские - с граблями в руках, прервав работу, задрав головы и открыв рты, недоуменно наблюдало, как мы катимся с неба прямо к ним в  огород.
Мама им помахала, и люди тоже нерешительно помахали в ответ.
Но скоро мы перестали их интересовать. В конце концов ветер проказничал в Гедамболе испокон веков. Люди поглядывали на небо. И их явно беспокоила начинающаяся сильная буря.
В замок пришлось возвращаться пешком. Небо раскрылось огромным фиолетовым цветком. Сбыв нас с рук, буря закрутилась волчком. Она неслась, неистово устремляясь за горизонт. Ветер рвал с людей одежду, а с животных шерсть. Дует – да не сдувает – это явно было сказано не про него.
- Ты в курсе, - я старалась перекричать жуткий гул, выплевывая травинки, - что твоя свекровь связала из двух диких ветров покрывало – из холодного и горячего? Наверняка, она его набросила на тебя и превратила в сову! Она хотела выкинуть тебя из Гедамболы в мир за горой! Ты была плохой королевой! Ха-ха!
- Старая ведьма, - проворчала мама, поднимаясь на ноги.
Она цеплялась за меня, потому что порыв ветра сбивал ее с ног.
– У нее почти получилось. Но просто так меня не возьмешь. Я бы никогда не ушла из дома!
Я в смущении стала разглядывать свои ноги – пыльные и грязные. А я вот чуть что не так – сразу побежала. Трусиха. Мне стало стыдно. Я совсем не такая храбрая, как моя мама.
Мои ботинки, как жаль, что они остались в поселке Ионычева, что бы это название ни значило. Кстати, я бы не хотела, чтобы этот самый Ионычев их носил.
Плохо, что я не успела сказать «спасибо» Ире. И Кристине. И всем-всем-всем, включая морских котиков. И даже медведей, которых я немного боялась.
- А с тобой-то что случилось?
- Бабушка решила сделать уборку и вытряхнула то же самое покрывало мне на голову. Никто про него не знал. Тем более, никто не знал, что оно по-прежнему хранится в ее комнате. Но со временем, похоже, оно успело прохудиться, было все в дырах. Ветры распутались, им надоело лежать без дела, связанными. Так я наполовину казалась в мире за горой, а наполовину осталась тут, в Гедамболе. И главное - ничего не помнила.
- Жабу ей в глотку, - прорычала мама. – Если бы она не померла, я бы заклевала ее сама.
Мама зябко поежилась – мне показалось, что так могла бы отряхиваться ото сна большая ночная птица.
– Столько лет питаться одними сплошными мышами! Я хочу сплясать на ее могиле.
- Ты можешь ответить на один вопрос? Вот это
Брень-брень-брень…
Мама перекрикивала ветер. И, честное слово, это у нее получалсоь.
- Это колыбельная. Неужели ты не помнишь? Моя мама мне ее пела, потом я ее пела тебе. Знаешь, как говорят? «Все по кругу, но все вперед.»
- Я все время слышала эту мелодию, когда была в замке. Ты ночи напролет сидела на перилах. А я с тобой разговаривала. Если бы я знала, что это ты…
Мой голос дрогнул. Я сейчас заплачу. А ведь я столько держалась! Несмотря на дикий ветер, не обращая внимание на его порывы, мама остановилась и прижала меня к себе и крепко-крепко обняла.
- Ну, конечно, это была я, малыш. Играла на мышиных косточках. Прямо под твоим окном порядочно камней выпало. Получилось что-то вроде ниши. Сто лет не была в Гедамболе, я так по всем соскучилась! Гроза, щекочи мне пятки!
Она раскинула руки и, задрав голову в небо, закричала. Так кричат совы по ночам, когда охота удалась. Моя безбашенная мама. Вот уж кто истинное дитя Гедамболы, безо всяких там титулов. Хотя ее имени наверняка нет в книжке.
Мы стояли посреди поля. Небо вдалеке клубилось и дыбилось. Впереди виднелся наш замок. На башне трепетал яркий красно-желтый флаг.
Пока мы шли к нему, домой, согнувшись, ветер понемногу стал утихать. Он убирался из Гедамболы за холмы и горы – дальше, дальше, в неизвестность.
- Мама, - вдруг вспомнила я, вздрогнув, как от удара, - что нам теперь делать с волками? Они голодают. И они помогали мне. Они… не плохие…
Я замялась, стесняясь.
- Еще я, знаешь, хотела бы оставить себе это имя…
Так путано, все сразу. Нам так много нужно обсудить. Всем втроем.  Все это так важно! Ах, как же здорово видеть того, с кем говоришь!
- Ничего, - мама погладила меня по руке, - можешь зваться как хочешь.  Хоть Ливерпупой десятой!
Мы засмеялись. Я незаметно вытерла глаза рукавом пижамы – какая же она стала грязная! Смеясь, мама немного морщила нос картошкой, такой же, как у меня. У нее повсюду на лице завелись морщинки – небольшие, но заметные – у глаз, возле рта. Когда она говорила, они оживали, будто крохотные ручейки бежали в разные стороны. Но это не выглядело некрасиво или отталкивающе. Наоборот, все их мне хотелось расцеловать, не пропуская. Я решила что каждый день буду выбирать одну и...
- Мы заключим договор. Все, что угодно, все леса мира, кроме наших подворий. И нашего скота. Мы все уладим. Главное, твоему отцу от этого вопроса держаться подальше. По-моему, у тебя переговоры вести гораздо лучше получится! Ты же принцесса, не забывай! Что там какой-то этикет! У тебя ветер в жилах. Ты это-то помнишь?
Стало заметно теплее. Это Климентин закружил нас в своих невидимых объятиях.
- Девочки! Вы вернулись!
Теперь он совсем не казался ледяным или неприветливым. Его дыхание сделалось приятным, как свежий мятный леденец.
Мы кружились все втроем – будто танцевали. Я вспомнила изображение летящих людей у себя в комнате – на потолке, тех, что всегда казались мне несомыми потоками воздуха.
- По-моему, -  я резко остановилась, потому что меня осенило, - мы идем не в ту сторону.
Мама огляделась и понюхала воздух. Она нагнулась и сорвала травинку. Потом растерла ее в руке.
- Мда…, - наконец сказала она. – Да. Точно. Сентябрь. Последнее тепло.
Хотя мы-то с ней обе знали, что это не имело никакого значения – время года.
- В любой день. Любого месяца.
Я кивнула.
- Коровы!
- Коровы.
Мы развернулись и побежали. Мы неслись изо всех сил, подгоняемые веселым улюлюканьем Климентина… Пока не показалось знакомое подворье, где мы когда-то все вместе грузили муку.
И в какой-то благословенный момент мы увидели, как навстречу, вытирая руки и раскидывая их в стороны, будто неуклюжий белый медведь, вставший на задние лапы, с громкими воплями
«Охохо! Охохохо!»
навстречу нам несся грузный, румяный мужчина в кожаном фартуке.
Ммой отец!
Он отчаянно кричал, спотыкался, махал руками, что-то терял по дороге…
Но главное - он спешил нам изо всех сил.
Я видела его. И еще секунда – смогла обнять.
Одного я сказать не могу – в какой момент у меня из заплечного мешка выпала книжка с нашими родовыми именами? Детей Гедамболы прошлого унес ветер. Куда? Кто знает? И «Этикет Гедамоблы» тоже пропал. Когда это случилось? Может, когда мы неслись по воздуху? Или бежали через поле? В любом случае я не стану их искать! Пусть достаются коровам!
Или коротко стриженной женщине с синими глазами и плоским лицом. Она должна знать всех, кого вырастила.
Случилось то, что случилось. Так что давайте смотреть на землю и ждать урожая.
Как говорят у нас в Гедамболе, «Если дверь открылась, кошка обязательно войдет!» 
Так оно и есть.