Рефлексия одного гения

Он лежал на розовой постели и стриг и так уже короткие ногти, его руки были вспотевшими от легкой жары, веющей повсюду и разворачивающейся из окна, даже когда два окна напротив друг друга были приоткрыты, жара делала питье кофе менее прелестным, так как оно брало эстафету жары и продолжала тайфун жары с более плотным маневром. Безымянный потянулся несколько раз на постели. Поменял один бок, второй бок, лег на спину. Ему надоело все это.
Он встал и нашел в себе чувство что-то сделать – потрогать компьютерную мышку, вспомнить Джексона Поллока, Ханны Арендт, Томаса Вулфа, Стива Джобса – он сравнил себя с ними и ему стало не по себе. Было еще утро. Он мог позволить себе безделье. Безымянный пил лекарства для стелющейся на сердце и ум психики. Он был на самоизоляции, как и все, но выходками, которые ему случалось объявить он отличался уж слишком. Он не мог выйти на улицу, чтобы напрячь свои голени или перешагнуть через грязь, проследить взглядом около секунды за прохожим. Прийти домой уставшим и сделать лежание на кровати целесообразным.
Он искал вдохновение, топчущее все стоны страха и саблей ног прорезающее все жалобные ростки, просящие о пощаде и сожалении. Он хотел что-то написать. Что-то стоящее.
Он посмотрел на стол и две зажигалки лежали, обнятые друг другом разных цветов, в отместку на расистские примочки, за либерализм. Рядом капли для носа – Эверест в миниатюре, который провозглашает, что может быть открыт, так как капли для носа открываются – двойственный смысл. Лампа луна одичавшая, то светящая, то не светящая и днем, и ночью.
«Ну, сколько можно описывать в бредовом видении предметы на столе?» - проговорил он тихо и со спешкой.
Он не знал, как себя занять даже и без этой чертовой самоизоляции.
Его бабушка умерла пять лет назад, и он умер с ней. Он попросту сошел с ума.
Фотография, на которой он со своей Бабушкой, уже не вызывает всхлипываний, рева или плача, что угодно пропало, оно течет во внутрь, прозрачное сердце в царапинах, под вечно текущей соленой водой. Могучая и величественная сила смыкает его личность, когда он верит в нее. Когда верит ее живущее сознание и видение. Оно живет в нем. Бабушка держит его на руках, когда ему три года. Она одновременно держит в левой руке игрушечную лошадку и в правой его в детском колпачке. Но больше всего его цепляют фотографии, где Бабушка выступает перед большой аудиторией. Жмет руку генеральному директору компании NIKKEN.Все это есть на фотографиях. Разрозненные опыты, приведенные за руку к потенциальной вечности, отображение анабиоза, грудная клетка жизни, приводящие в замороженный покой отрывистые блещущие моменты, которые со всем дерзновением укололи на все времена. И только пятно кофе на фотографии, обляпанная только что фотография – живой приступ кораллового крика петуха. 
Он вышел на прогулку со своей мамой, ужасаясь, как могут при эпидемии кароновируса гулять маленькие дети – самое простое им заразиться от каруселей и качелей, после того как они поднесут руки к лицу, губам и прочее. Сам он шел в маске. Он опасался людей. И не притрагивался ни к чему руками. Он купил дорогой хлеб и кофе Lavazza. Его прельщали качественные покупки. Как было приятно, после прихода домой, вымыть тщательно с мылом руки. Он душился желанием прочитать хоть что-то, но неприкаянная сартрская тошнота не давала ему читать. Он был так потерян и одновременно к нему стучалась ясность, она была не настойчива, но фамильярна. Только Рахманиновский концерт заставлял его встрепенуться.
Вся это писанина о том, что Безымянный делал только обличение, я пытаюсь раздеть его сознание, мой язык, как автора, претендующий на высшую форму проявления объективного духа, мое пустословие есть только частично пустословие, так как уже только самое упоминание языка, написание слова есть выражение психической жизни человека. Я скажу так, его жизнь я не проживал и только что мною сочиненное должно как-то выразить макет человек со страстями, который никак не обозначен, поэтому у него и нет имени, это чистое блуждающее сознание.
После очередных сентиментальностей, я могу приступить к описанию жизни Безымянного или элемента Бытия, который болтыхается в повседневности и только его безымянность настораживает читателя и меня тоже.
И так мой друг был рад своим покупкам, так как долгое время придерживался мнению, что питание чем-то без вкуса и запаха учит интеллигентной прожорливости, когда язык начинает крутиться, пока не схватит нечто отличительное, а затем нечто отличительное от этого отличительного, начинается приписывание, причем более распыляющегося и совсем не конкретного, причем при всей, на глазах, осуществляющейся стилистике вкуса, она более тверда нежели внятный подготовленный вкус.
Так что, он ел иногда только одни фрукты или овощи, и был на этом помешан.
Зазвенел телефон. Ему позвонил его психолог, как они и договаривались. Он описал все свои скучные симптомы, которые я пока намерен скрыть.
После разговора он сказал: «Главное заблуждение психологов - они принимают неясное представление за низший род представления, но неясность есть дело перспективы сознания»
«И почему мне следует изменить это состояние, избавиться от него? Что неприятного в неприятном?» - сказал он после рекомендации сменить обстановку.
Он перед зеркалом рассуждал: «Да, мне надо пробовать изменять представление и научиться менять свое видение в любой момент времени».
Он снова решил выйти на прогулку, но только теперь один.
Начали появляться различные проявления, стремления к переменам: например, зачем ему сидеть здесь, для чего, он захотел уйти, ему надо было уйти, скорее потому что надо идти, но зачем это, ему было холодно на улице, настырные концепции под щитом кровожадных давящих безликих автоматических механических чувств - выстраивались на два фронта и стрелами от них летает его внимание, создавая соединительную сетку быстрым перемещением и видимость их симультанного действия. Заново ум предлагает свои переработанные наклейки с элитным блеском, пытаясь мешать своей изворотливостью и броской выпирающей экзотичностью, предоставляя нечто в разных видах, но если выглянуть из них одним глазком - вне концепций он не может найти этих толчков разного рода и размеров побуждений, которые выражаются посредством задействования того, что ему принадлежит и эти принадлежности - эмоции, чувства, мысли так уязвимы, но без их помощи он так и не встанет со скамейки в этом холодном парке и это позволительная вневременность, абсолютность потенциального присутствия, так как любые импульсы к действию обезличены, их личность стерта приравниванием броского содержания к составляющей их структуре, они просто естественно появляются и исчезают, почему должна присутствовать серьезность по отношению к подмигиванию этих игрушечных энергий, почему эта естественность иногда так непозволительна или даже возмутительна, они могут оставаться незамеченными, если рассмотреть их общее. Так начинается сглаженность и безостановочность, ведь если убрать разного рода предложения, окружающих его причастностей он может находиться, он может находиться, заранее выпав из сильного потока.
Так он мог рассуждать или встать очень быстро, как только ему стало холодно, но он просидел на скамейке около сорока минут.

«Абсолютное внутреннее принятие предполагает безучастность с возможностью в любой момент участвовать, только разве что осознанно, так как иногда мысли так близко приближаются к моему наблюдению или взгляду, что он сам из-за небезопасного расстояния покрывается пеленой ее содержания, чаще всего принимая лихорадочное состояние. Это отождествление с мыслями разного рода, ощущениями, эмоциями, которые обескураживают своей силой и выступают как нечто желаемое прямо сейчас - это порождает безвыборность, которая затем становится привычной, так что в момент присутствия очень сложно ее обойти и просочиться сквозь нее. Ее нужно смочь раскрутить и осмотреть, чтобы позволить контакту быть более безличным, то есть более контролируемым.» Он думал об этом, сидя на скамейке. А я в нем не ошибся. Он очень похож на меня, по крайней мере, мы оба потеряны.
Он начал смотреть на небо и думать, как некоторые ищут там бога или ангелов и прочие образы, которые должны оставаться в голове, как означающие что-то более неопределенное. Он ничего там не видел, только некоторую возвышенность, с которой ассоциируется небо.
«Вы говорите, что мы не Боги, так как воспринимаете себя только как эго, то есть, как человека у которого есть имя, опыт, накопленная история и навыки, но что вам неизвестно, что можно существовать без потребностей и желаний, пусть даже короткое время при трансценденции. В этом смысле, если считать себя некой жизнью, которая просто присутствует, то я есть часть Бога или почти Бог, в этом смысле я имел ввиду, что мы есть Боги.» - рассуждал, он все это время, сидя в холодном парке. Затем, когда он вернулся, было уже темно, он же выходил поздно вечером. Он пришел и лег спать.
   На следующее утро он проснулся с резким распахнутым пришествием ожидаемой мысли о том, что в таком же стиле на него сейчас свалятся все остальные мысли. Они появлялись, как отклеенные представления, которые сдувает ветром, держатся они за уголок - воспоминания из прошлого, их бархатность сравнима с персиковым соком в отношении неба и языка и на мгновения накладывалась на его настоящий момент так, что вся колючая серьезность и строгость, уже на чеку существовали, когда он о них вспомнил, существовали только как запакованные сувенирные статуэтки никому не нужные. Вся стремительность, которая присутствовала в сносящей манере и составляла в его голове план на сегодня, постоянно напоминая о том, что следует сделать, даже несмотря на то, что он это сделает однозначно в силу привычки. Легкость, которая не нуждается в тяжести, чтобы быть постигнутой, другая легкость. И еще сильная завороженность, сверлящая в груди от того, что такая беспечность ощущений, выравненность топит меня в увядшем, уже непрозорливом ребячестве и безответственности, в ползучем позволении.
Он выглянул в окно, а там нагло проросла зелень на деревьях и кустарниках, как быстро наши глаза привыкают к цвету, который нельзя выбрать. Зимой ветки были коричневые – оголенные или под одеждой снега – белые, осенью они цветные в мутных тонах красного, желтого, зеленого.
Природа делает намек на безвыборность, на то что созерцание почти всего должно волновать душу, даже если это не по вкусу.
Его будоражат и притягивают соединения его действий или опыта, который он имел десять минут назад с настоящим моментом, контекст которого сильно отличается от того, что он делал до этого, при их не аккуратном сочетании, он измеряет это во времени и накладывает их друг на друга. Красота воспоминания в том, что оно сглажено своей не концентрированностью и всегда недостоверно прикрыто новым опытом, которого до этого оно не содержало. Его роскошь в том, что вы одновременно хотите и не хотите его пережить и в подвешенности находите радость произошедшего, которое было приятным. Вы тянетесь к нему и перемалываете, чтобы попасть во внутрь, но вы не попадаете, а потом просто забываете.
   Даже при восприятии мысли как назойливой гувернантки, как нечто, что желает пользы и выполняет свою работу в стиле, котором положено, он отбрасывает эту мысль указательным пальцем под зад и там разрастается простор, который не желает мерзнуть - постоянно голодный желудок, когда отбрасывают всех закадычных окружающих знакомых мыслей, как при битве, та гора из них моментально исчезает, и он ошеломлен голым полем, в котором кричит молча.
Он, Безымянный, как краткий элемент бытия, познает своей не изглаженной головой мысли, которые со всем ополчением приходят к нему.
Вдруг он схватывает за кончик ощущение редкостности и пикантного покрикивания в форме мыслей, новизны, которая и заключается в том, что до этого ощущения происходило все то, что не касалось того, что произошло сейчас. И когда он думает, что ему следовало бы это преумножить, так чтобы редкость начинала сплетаться с привычным, и тогда срастание происходит только с частичным переливанием так, что соитие невозможно, иначе редкостность теряет свою свежесть, ее существование как редкости заключается только в моментальности и в не наитии, возможно, но это отпадший кусок или просто прыщ. Но что же с закрытостью возможности посмотреть в эту редкость, как быть с привлекательным, если оно больше чем что-то другое требует овладения. Но как раз-таки и не допускает этого владения как ничто другое, и даже если передо мной снова появится нечто другое, нечто редкостное, при всей его трагичной неудержимости, он так и останется воспринятым как нечто, что может быть схвачено при практическом понимании невозможности этого.
Он встал с кровати и стал расхаживать по комнате, он рассуждал.
«Если присутствует разбросанность и незавершенность в размещении предметов по комнате – нарочно - отдает бесцельным и нецелесообразным, непрактичным обращением к вопросу серьезности чего-либо необходимого. Безличность отношения и промежуточность, гонящая всегда только в будущее - в осуществлении таких моментов есть прямота перед запутанностью и неопределенностью стремлений. Это концентрированность и намеренная выставочность не в пользу поверхностной логичности, но смещение представления и придания жизни каждому моменту.»  Он видел бардак у себя в комнате и отчаянно, не придавая названий, но некоторых пространных обозначений, стремился к алогичности и безропотности каждого контекстуального предмета со своей личной жизнью, которую он хотел им придать. Но, одновременно, такое описание со стороны есть нечто целесообразное и, следовательно, логичное.
Мой друг совсем заскучал один – самоизоляция приводит за ручку к длительным описаниям, в скобах чего заключен и сам он.
Он вышел на улицу в секонд хенд, оказывается, он работал. Его задело предельно громкое визжание или даже мычание продавщицы, она, давясь орала, почти провозглашала новости о погоде. Уже тогда он старался протереть от ее громогласных чиханий свое восприятие - сила голоса для него есть удар, это побуждает к соперничеству. Но пришлось выбирать между стратегированием ее уничижения или пропусканием мимо ушей ее трепета, так что рассматриваемая им одежда оказалась более занимающей. Но как только эта ее манера была направлена на него, вернее, как только он выбралась из окутанности повторения, которое обеспечило листание одежды - он вдруг толчками начал пробирать в себе силу отпора, это взбалмашность эго - миниатюрная борьба за титул сильнейшего - ничего не имеет общего с отталкивающей кровожадностью, хотя писк и треск эго меня раздражают, я вижу его повсюду в каждом усилии, выразительности, перед собеседником. На вид безобидное перебивание есть облегченное блеклое сражение за твердость и прямоту своего проявления, даже в дружеском разговоре - это схватка, покрытая глазурью цели, направленной на беспечное времяпрепровождение, а вернее взаимопропитание друг друга достаточностью и крепостью существования.
Так, наш Безымянный проводил время в секонд хенде. Попросту приперченный выходками пожилой, но несносной тетки, которой нет дела до даже негативной морали, никакой морали.
Он пришел домой и дома дожидалась его мама. Он считал, что спасением, которое он чувствует, он обязан чистой, хрустальной любви к матери. Но не все так просто.
«Любовь должна ловиться, должна хвататься на лету или даже подбираться с земли – не важно как, ведь она анонимна и безлична по сути, хотя и наивно направлена, но дело в том, что она изначально не может быть направлена конкретно на меня в силу того, что я, во-первых, даже не знаю, кто я в действительности, несмотря на то, что пока что  я даю себе временное определение через отождествление с чем-то конкретным, со своим опытом, прошлым и будущим, мыслями и фантазиями, через других, имя и статус и так далее. Но тот, кто любит меня, не знает  меня,  не любит эту меня, это во мне, что я считаю за себя, ведь как он или она могут любить это, если даже об этом не знают, я сама точного представления не имею, с чем, когда отождествляюсь, тем не менее, по существу, анонимная любовь, которая случайно цепляется за меня и прикрытая адекватностью, продолжает распространяться, потому что я слишком близко, иначе говоря, то какой они меня видят, и то кем я являюсь или кем себя считаю – настолько различны, что я задаюсь вопросом: Так кого они любят? Кто это? И почему их отношения-концепции их представление как бы обо мне волнуют меня? Меня, которая даже не знает, какое у них представление обо мне?
Он любит свою маму, но все, что написано выше слегка обрывает эту любовь или рвет ее на кусочки, которые так же есть, но не нечто целостное.
Сейчас он читает. Когда он читает текст на английском или просто учит английский, его голова либо забита, либо пуста, все спряталось, такая скука, такая плоскостность и покой, но другой – однобокий. Так что он разложил вширь свои руки и начал слушать одну классическую композицию, название которое написано на испанском, так что я не могу его здесь перевести. На самом деле, он испытывал дрожание, прыскающееся и проникающее колючими захватами в мышцы, волнующее тело своим раздражающим неплавным сжимающимся - разжимающимся трепетом. Что в нем бушевало: нервная система или дух, или это одно и тоже? Какая в принципе разница, когда человеку было плохо, вы можете сказать.
Вдруг ему позвонил психолог. Это было неожиданно.
«Главное заблуждение психологов – они принимают неясное представление за низший род представления, но неясность есть дело перспективы сознания» - выкрикнул он своей извилиной вслух, сбросив трубку.
Психолог оказался настойчив и перезвонил нашему неробкому герою.
«Почему Вы сбросили трубку?»
 «Я отождествляю себя с чем-то постоянно становящимся и неконкретным, чем-то действующим»
«Попробуйте изменять представление о чем-то, а не сразу саму реальность, поддаваясь своим резким чувствам».
«Я умею наблюдать и регистрировать».
«Вам лучше начать осознавать все и записывать».
«Какая абсурдность скрывается в том, чтобы провозглашать сознательное за нечто повелевающее и назначающее в качестве главного и первичного, какая несносная глупость при помощи сознания бороться с великими неизведанными импульсами, накладывая на них уродливую решетку и делая их уродливыми. То, что просачивается сквозь упорядоченный мусор, на основании чего этот мусор лежит, вот кто ваш друг и осветитель жизни и даритель жизни, концепции и все прочее есть только волосы на голове.»
Мой друг тот самый, смелый и живущий, который на основании зазывающей непривычной свежести готов станцевать с ней или пройтись, открыться новому чувству, а потом смочь покинуть это состояние, так как в момент знакомства растворяется новизна, смочь покинуть, вернувшись к обязанностям, продлевающим веру в нечто становящееся, к мягкому источнику жизни.
В тишине, в которой он допивал свое вино вдруг разразилась пробирающаяся сила, которая очень отлична от той, которая распространена в этой ситуации. Почему-то внедрение чего-то совершенно неуместного подобно безобидному разбиванию, которое не требует ремонта и оживления, это проникновение третьей части реквиема Моцарта. Все потухшее в сглаженности и перенесении мягкого повторения, это вторжение, словно внедрение силы жизни, которая всегда есть, но прячется. Она близко.
В общем-то его не очень волновало это внедрение. Но то как он поступил, когда все-таки выпил бокал вина. Его утешало то, что согласно его мнения нет никакой целостной точечной воли, но множественность - разорванность инстинктов, невнятность объединяющей их системы может проявляться как «слабая воля», координация их под властью одного из них действует как «сильная воля», первое – недостаток устойчивости и колебание, второе – ясность и определенность направления.
Он мог рассуждать долгое время, но неприхотливая власть над его сердцем дурачилась и не давала ему прочитать хоть что-то, брошюру.
Так что даже в потливом грызущем трудоголизме, он не мог с болтливыми червями-мыслями сойтись, но только не пренебрегая ими слушал зов природы, рождающий изнеможденность куклы, заброшенной поцелуями. Он пробовал несколько поз для чтения: лежа, сидя, полулежа, в позе лотоса и прочее, но ничто не помогало ему сосредоточиться.
И вот он снова вышел на прогулку, крадучись днем с поиском небесного, но нахождением прилипшего к кроссовку камня, в поглощении своей манерности, с увяданием в глазах и опущенными руками в карманы. Он идет и по-младенчески не соглашается с равномерностью ходьбы и стиля его жизни.
И снова день его проходит напрасно, он ложится спать и снится ему неотличимость снов и реальности в единой композиции зацикленности вечности!
Он просыпается и видит снова перед собой новую недопитую бутылку вина. Что ему с ней делать?
Снова употребление нежной красавицы силы воли – едкой монады, кромсая ее, обчистив до дна Богом небес и рассеяв. Теперь она не так уж миротворна, теперь она уже не служит, так после ее пробы на вкус, все нужное, лучи зари, крикливо, до этого состояния перешли по ту сторону и уже не с нами, это другое состояние, состояние боли, которое ничего не разрешает.
От этого вращения, переворачивания сознания наизнанку ментально тошнит.
«Голодный холод в груди и голове. Сварливый ураган в душе», - сказал он, царапая сам себя.
И все-таки ему дано тянуться за бокалом вина в течении дня, чтобы найти завершение дня на дне бокала, чтобы предсказать его так.
Вещи, много вещей, в одеяниях слов скрипят в голове, которые сгладят муторные слова до нежного крема, который напевает глазам серенаду. Кругом земля в гордом приступе изломанного механизма уединенности. Туда - сюда переливается кровь, кардио-нагрузки. От рациональности к иррациональности с летучестью и апофеозными замашками угнетает своими рейсами. Брякающее сердце в груди, и ладони, приложенные к нему, вдруг стали кулаками, уже сидящими в грудной клетке. Безделье, буквальная прямая экономия энергии. Еще больше тратит, тот кто экономит ее. Безделье, обмотанное брезгливостью к взгляду настоящего момента. Парящее вдохновение, было страждущим, оно валялось на полу сознания, обкусанное стаей свирепых воспоминаний. Воспоминания эти были полупрозрачные и дезориентированные Шоковой терапией. И только "Венгерский танец" номер 4 звучит и отвечает, разлитый в хрестоматийной заносчивости полотном католической смерти, которая сулит вечность.

И снова он ложится спать: «И рано засыпать, чтобы мягкой выскочкой оборвать преднамеренно день и уйти вместе с солнцем, переглядываясь с наступавшей тьмой.»
Но перед этим наш друг становится на голову со стонами в адрес недоброжелательности жизни.
И снова он просыпается и на этот раз собирается вихрем на прогулку, двигается на прогулку для бодрости и навыков разведки природы под толстым скрежетом усыхания.
Он идет в наушниках и снова садится на скамейку в холодном парке и начинается выпрыскивать из себя всю дурь и дирижирует под Увертюру Кориолан Op.62 Бетховена с палками вместо пальцев, изображая каждую ноту.
Он возвращается почти пустым домой и сидит дома прижатым к стулу, чтобы движениями не расплескать правильную кровь в голове, чтобы уплотнить вдохновение.
И снова день подходит к концу, и он может не ныть на крышах полуночи, потому что скука делает свою работу. Потому что все поступки, которые не имеют определенной точной очевидности для него слишком прозрачные, пустые.
Он смотрит фильм и терпит движение и тянучесть кино в показе реальности 1% жирности. Терпит сюжет, который предсказуем. И терпит невозможность зайти в конфигурацию преукрашенности времени.
Он только мигает ночным фонарем под лоском бездушной черноты, которая мешает спать.
Ему снова остается только обручиться со звуками музыки, низвергающими в обитель грез, посыпанную потенциальным возвращением, которое так и не дает быть поглощенным.
Но уже полночь и ползучее раздражение с высунутым собачим языком в пустыне раздевает до плесневелой усталости. Нет никакой метафизики чувств: «Где же текст со всем святым воинством, сидящий у меня на правом плече?»
Какой текст имел ввиду мой друг, наверное, Библия жизни, которая может ему что-то подсказать.
 Знаете, у меня тоже проглядывается в восприятии такая мелкая дырочка, как сжатый анус насекомого – откуда пестрит жизненное, что потом превращается в пирамиды или природный кайф, который можно словить. По ту сторону повседневности, которую можно случайно обнаружить в самой повседневности при пристальном разборчивом взгляде. Этому служит необычность, которую я пока наблюдаю только в себе. Я поэтому и придумал своего друга, чтобы отстраниться от себя, чтобы писать свои мысли, изначально определяя их как чужеродные.
  На пляже в Греции. Курорт. Он бегает и резвится, как дитя. Песок прыщет всем бегущим за ним в глаза, от того, как он поднимает пятки. Он украл арбуз. За ним бежит ополчение, а он рыдает из-за совершенной ошибки и хочет вернуть его. Его сбивает машина.
Он проснулся в поту. Он часто видит очень реальные сны, прищепки реальности, которые ее подкармливают и составляют, поднося на подносе настроения, разные осколки этого мира сновидений, который много чем управляет.
Пока что наш друг почти бездеятелен, но я смотрю он пишет рассказ:
«Она была одержима абстракцией, текстами по философии. Жуя собственные губы, она читала взахлеб Барта, Дерриду, Ницше. Ее взгляд был очень стремительный, а брови прилипали к глазам как джемом смазанные. Он был по уши влюблен в нее, но она отвергала его раз за разом. Однажды, он пришел к ней спустя долгое время с корзиной шоколада, и когда она ее приняла, он ушел. После они встретились возле дома Вайолет. Она увидела его и несносно стала трещать о всем том, что прочитала. Она рассказывала, когда они уже дошли до мини-кафе, про рассказ «Поймать большую рыбу» Дэвида Линча. Она спешила на какой-то киносеанс, поэтому после недолгого разговора с Сидом вызвала себе такси. Но оная всегда везде опаздывала и этот раз не был исключением. Сейчас Сид и Вайолет живут разными жизнями. Она лесбиянка, а он гей.
Но тем не менее, они пересекаются и даже больше – общаются. Они друзья, так уж и быть.
Сид имеет полового партнера и уверен в своей гомосексуальности. А Вайолет не имеет никого, но уверена в своей гомосексуальности. Однажды, Сид пригласил ее поехать с ним на фотосессию, за которую он много заплатил. Фотографировали только его. Она следила как его фотографировали и ловила вспышки, как бабочек. Затем они вместе дурачились и пытались украсть в магазинах энергетики. Они бегали из стороны в сторону как шаловливые ребятишки. Он поцеловал ее, и она не упрекнула его. В объятиях солнечного света и гармонии рук они целовались, как в последний раз.»
Пока что заметил только этот отрывок, но хотя бы перестал хандрить и что-то начал делать.
Как же творчество опьяняет. Ты несешься на гигантской скорости и ветер обдувает каждую ресничку, в то время как обычная повседневность есть толстая жара, всемогущая из-за своей популярности среди среднего класса.
Что оставалось делать нашему другу – только писать, оказывается, у него есть продолжение:
«Их губы расцепились от кровожадного сжатия, и алыми парусами поплыли сквозь ночные дороги и блестели под светом луны и мелких желтых фонарей. Он работал санитаром в городской психиатрической клинике. Ему нужно было возвращаться домой, чтобы переодеться и взять все необходимое с собой. Он одел две майки под низ, для него это был брони-жилет от агрессивных пациентов и одел обычную униформу. Замешкавшись от вечернего взлета, он трясся за свое летучее счастье, которое может испариться, испачкаться от неврозов, психозов и прочего, что ему приходится видеть. «Стойте! Прекратите!» - кричал он одной пожилой стерве, которой всегда не по себе, и она царапает саму себя и остальных до крови. Он удерживал ее всей своей нежной мускулатурой, как мясо скорее всего, как чертово мясо, он давил смачно ей на руки, в особенности, на запястья, чтобы выразить ту боль, которую она транслирует в мир. Он ее ненавидел. Он ненавидел всех пациентов. «Согните руки вместе! Быстро!» - горделиво мычал он, надевая смирительную рубашку этой пациентке Б. Он скрутил ей руки и шептал на ухо, что ей конец.
«Заткнись!» - ответила она ему. Ночью, когда охранник уснул, смотря за камерами наблюдения, рядом с ним лежали еще три пончика и стакан чая. Видимо, он переел и уснул. Сид не терял ни минуты, проскочил в отделение к миссис Б и «раз, два, три…» задушил ее покрывалом, а потом подвесил на трубе. Когда она была мертвой, он не сдержался и отхлестал ее. Теперь ему нужно было стереть все с камеры наблюдения. К нему подошел охранник, Сид был весь в поту. «Дружище, с тобой все в порядке?»
«Да, да» - ответил наш герой.
Он стремительно пошел к оборудованию, на котором можно найти всю съемку с камер наблюдения. Он зашел туда, там сидел его приятель Стон, он его вырубил очень тихо и сразу стер с камер наблюдения все записи и облил кофе весь рабочий стол. Далее, он, как ни в чем не бывало пошел на свой пост и решил вздремнуть, пока санитары другого крыла не дремлют. Он уснул.
«Ааа!» - раздался крик на следующее утро. «Миссис Б мертва!». Наш друг Сид проснулся и подбежал к ее палате. Кругом стоял сумбур и непонимание. «Отойдите от нее!» - крикнул отважно он. Он с другими санитарами повез ее в морг и передал там врачам.
Никогда еще у него не было такого хорошего настроения, при том что на его лице раздавался скрип и жалость. Нет, не правда, было отличное настроение и не один раз.
Он убивал, и убивал, и убивал. Как вы думаете какой следующий шаг?
Вайолет сидела дома и была сосредоточена на клубе, в который она пойдет с Сидом.
Сид приехал за ней на машине. Он вышел из машины. Его рука тряслась. Он шел медленно и аккуратно. Он целился в пространство глазом.
Он позвонил в дверь. Он замахнулся рукой и медленно положил ей ее на голову. Он снял с нее ободок и начал всю раздевать. Они занялись любовью. После этого он ушел. Когда он ушел было одиннадцать часов ночи. Он вернулся в три часа с громким стуком. Он был пьян. Он поднял руку, замахнулся и ударил ее по голове. Потом состриг ножницами и бритвой ей волосы. Выжег на голове свою имя с перевернутыми наоборот буквами. Подстрелил ее как зверя.»
Здесь наш друг остановился. Откуда эта ярая жестокость могла в нем взяться? К чему эти бессмысленные убийства? Он хочет завладеть нами, как читателями. Что-то паршивое с определенным ритмом и стилем всегда привлекает.
«На следующий день тело не обнаружили, она жили одна, никого к себе не ждала. Но прошло три дня и к ней позвонил отец, она не открывала и тогда он вызвал полицию, и они открыли дверь и обнаружили ее труп. Расследование велось не долго. Признание на голове. Имя перевернутыми буквами. Сида нашли и опознали. Его ждало тюремное заключение. Это был конец. Он сорвался так глупо и несчастно на ней. Он не признался в других убийствах. Но он хотел получить по заслугам.»
 Сюжет здесь скоропостижный и несносный. Одним глазом моргнуть и уже все свершилось. Так случается, когда трепетно ждешь конца того, что называешь своим произведением. Когда нет сил уже продлевать и так четкий сюжет.
Наш друг проснулся, но не до конца. Он зевал во весь рот и пил кофе из кофемашины. Он думал, что еще можно дописать, пролистывая идеи туда-сюда.
Как и мне, так и ему. Нам нечего уже сказать, хотя…
Знаете, такое расторжение очень не кстати. Есть еще очень много вещей на свете, которые мы не заметили. После каждой поставленной точки в своем рассказе Безымянный почти что-то испытывал: атрофию чувств – ему больше нечего было сказать по существу, но он знал, что есть, что сказать.
«У него выявили психоз, так что он был помещен в психиатрическую клинику, туда, где работал санитаром. Над ним потешались почти все пациенты. В него вкалывали триллион лекарств, и при все этом он оставался не беспечным. Он хотел что-то написать, может быть роман или что-то подобное, он хотел остаться значимым в обществе, так как ему не удалось прославиться. В газетах о нем написали обезличено. Он начал писать:
«Он видел высоченные деревья, раскатом ветра качавшиеся, составляющие свою композицию, пока солнце плескалось в лужах и хихикало как дитя брызгам от ног прохожих. Композиция деревьев, их дружественный союз – символ подчинения без огрызания на ветер, чистое повеливание ветров и с большой численностью подчиненных. Все зеленые и опрятные, готовые для совместного фото. Под сиянием белокурого солнца, которое поспевает там и сям и расцеловывает ветви деревьев, делая их цвет пшенично-желтым. Облака бело-серая проседь под солнцем не дает насытиться им с закрытыми веками. Он сидит за столом и пишет, как и я он видит все, что вижу я. Но он потенциально больше видит, он подворачивает свои штаны, после того как чесал судорожно свои ноги и отводил туда-сюда свои штаны – опускал, поднимал и сейчас он их поднял и свежий воздух обдувает его голени. Он опустил штаны и ему также было приятно. Он пил кофе и думал, что можно написать, когда был так оголен и чужд сам себе. Что если он был недостаточно образован? Что если эти слова уже кто-то сказал? Он так хотел славы и признания.
И вот, в нем сырое могущественное качество развилось по жилам и толкало рассудок на решимость и адреналиновые поступки в писательстве: Кровожадное отупляющее из хрусталя качество билось в нем, как в комнате об стены. И это качество он не мог никак словить. Только деревья в его голове, покрытые светом, заставляли его думать и петь душой. Солнце, прыгающее в лужах, а что еще он испытывал в этот момент, если оголить ум? Что еще? Он решил рассказать историю. Однажды, он познакомился поближе со своим отцом. То есть он наконец-то стал с ним общаться. Они начали вместе ходить часто гулять. Шел снег, и они плелись уже очень долго – решили прогуляться вместо автобусной поездки и впереди их ждал крутой съезд. Они встали на этот холм. И перед ним как перед обшей концепцией любви, через которую надо пройти, они спрыгнули с этого достаточно высокого холма. Детская радость была у них на губах и в волосах стрекотал воздух, пока они недолго летели. Этот случай превратился в аксиому дружбы и верности. Когда еще до конца не расцветший и хрупкий юнец вместе со своим опытным отцом прыгали так отважно, вместо того, чтобы обойти. Они шли рука об руку и болтали о том, о сем. Они вместе покупали продукты и раздумывали, что подешевле можно взять, в каком магазине. Они вместе ходили к дедушке раскладывать ему лекарства и покупать ему продукты. Ходили на кладбище к бабушке. Чаще всего все действия отец делал ради своего сына. Все было основано на этом. Отец ждал своего сына. «ХАТИКО» - для некоторых это только набор букв, или глупая японская легенда, или настоящее повествование о собаке, которая усердно и преданно ожидает своего хозяина до самой своей смерти. Для сына это событие, которое повторялось раз за разом, творцом, которого был его отец. Сколько раз длительность времени сын просчитывал из-за скуки, тянучесть его была вредоносной, нависшая с колючими -  секундами еще и попискивающими у него в голове.
Но его отец всегда был фоном грунтовым или целой Землей, на которую он мог опереться, все время, разъедающее его, он ходил из стороны в сторону или стоял пока он находился под действием этого же времени, но не наедине с собой, а всегда под еще какой-то ерундой.
Но папа ждал и ждал его. Он ждал, и тогда эту протяженность и объемность невозможно было измерить, эту груду, которую он вынашивал на плечах, когда был так одинок и сносил героически.
Они совмещали свои необъятные часы и в лучащихся объятиях после того, как папа каждый раз его дожидался.
Он так благодарен ему за это совмещение длительности Вселенной. За их времяпрепровождение.»

На этом наши друзья останавливаются. Это я автор. Мне пора что-то сказать. Все что-то уже исписались. Я тоже.
Надо же, человек в своей повседневности не может найти ни покоя, ни экстравагантности. В обычной жизни, которая течет, если вы ее просто регистрируете, ничего, как кажется, не происходит. Но при медитации вы открываете безбрежие, вовнутрь которого вы можете попасть, и ангельскую черноту, неприкрытую ничем, лоно, в котором отстукиваются только одного ритма и типа мысли, и стелющаяся красота прозрачности не смеет тревожить ни одну мышцу и даже чувства. И потом они просыпаются, да, чувства в своей новой мантии белизны и чистоты младенца.  Они танцуют с вами, поют и заигрывают. Все это очень позволительно. Им что-то нужно, и они управляют всей композицией телодвижения.
Тут моего друга столкнули из окна балкона, когда он курил. Так что история про Сида и Вайолет и далее история про Джека убийцу останется в подвисающем положении. Безымянного столкнул его собственный отец. Он толкнул его шибко и очень целеустремленно, со всей силы. Безымянный погиб.

«Хватит делать свое «Фюююю» и задыхаться от злости каждый раз, когда ты моешь грязные тарелки» - сказал ему Безымянный и обомлел от страха.
Кто бы мог подумать, что это вызовет такую вспышку ярости?
Я, как автор, теперь оголенный духом. Я без прикрытия своими героями. Пытаюсь что-то сказать. Только вот, пока не знаю, что. Что мне написать?