Повесть о том, как Чурила за силой ходил 2

1

В месяце кресене восточнославянское племя ванов встречало праздник Купальской ночи. Вволю наплясавшись в хороводах, перепев все известные купальские песни и запустив с косогора к реке не менее дюжины пылающих колес, ребята с девками попарно и в одиночку принялись прыгать через костер. Заливистый смех, озорные шутки, веселые возгласы и крики доносились со всех сторон, мешались с пиликаньем гудков и разудалым посвистом сопелей. Великая, безудержная радость венчала праздник летнего солнцестояния.

Не радостно было лишь одному Чуриле – молодому восемнадцатилетнему парню с завидным богатырским ростом, косой саженью в широченных плечах и стриженной под горшок белобрысой головой. Первая красавица во всей деревне дивчина Оляна, в которую вот уже целый год Чурила был безответно влюблен, упрямо продолжала не замечать его ухаживаний и душевных страданий. А сегодняшней ночью и вовсе, словно позабыв дома всю свою скромность и девичий стыд, как бабочка вокруг огонька, кружилась и увивалась следом за Чурилиным старшим братом Николой.

Привалившись спиной к высокой березе на окраине поляны, Чурила с ненавистью наблюдал за игрищем своих сородичей. Его крепкие зубы нервно перетирали в мочало зеленую травину, а взгляд, словно намагниченный, выискивал в беспокойной и шумной толпе длинную, русую косу Оляны. Вот она, Оляна, звонко смеется над чем-то. А кто это рядом с ней? В ярких, золотистых бликах костров, среди белых рубах и цветастых девичьих сарафанов мелькнула дюжая фигура Николы. Чурила аж затрясся от нахлынувшей на него шальной, бесовской ревности, сжал кулаки и, плохо соображая, что делает, кинулся к брату.

– Оставь ее, – ухватив старшего за локоть, зашипел Чурила, – моя Оляна.

– Отстань, Чурила, – бросил Никола.

Но Чурила не хотел отставать.

– Не тронь ее, говорю.

Чурила навалился на Николу, обхватил руками и попытался сжать в крепком, медвежьем объятии. У другого от такой «ласки» ребра затрещали бы, а Никола ничего, только плечами развел, расцепил руки младшего, улыбнулся:

– Эй, ребята, подержите-ка его, а то пристал, как слепень, того гляди – жалить начнет.

Оляна захохотала.

Пять или шесть парней – Николины приятели – с веселыми прибаутками ухватили Чурилу за плечи.

– Пусти! – взвыл Чурила. – Все равно, Оляна моей будет! Пусти, говорю!

Он задергался, пытаясь вырваться, замотал головой. Но один против шести. Силы были явно не равны.

– Не балуй, – Никола шутливо погрозил брату пальцем и вдруг, разбежавшись, прыгнул через костер.
 
Его нога задела угли, отчего в воздух поднялось целое облако горячих, пылающих искр. Оляна вновь засмеялась весело и бесшабашно, крутанула перед носом Чурилы длинной, тяжелой косой и унеслась в ночной мрак следом за Николой.

–Пусти! – вне себя от ярости в который раз засипел Чурила. – Обоих жизни лишу.
-Хм, горячий какой, – с сомнением проговорил один из ребят, удерживающих Чурилу, – может, макнем его, остудим головушку.

– Макнем, – загалдели остальные.

Предложенная забава им явно понравилась. Призвав еще четырех парней, ухвативших извивающегося и выкрикивающего всякие непотребства Чурилу за ноги, поволокли его вниз к реке. Выбрав место поглубже, раскачали Чурилу и швырнули подальше от берега, после чего с криком и улюлюканьем бросились наверх по пологому склону подальше от холодных ночных сквозняков, гуляющих над черной, стылой водой, поближе к живящему теплу береговых костров.

Через несколько минут, глотнув речной водицы, Чурила выбрался на берег. Он крепко выругался, скинул с себя мокрые портки и рубаху, отжал и снова напялил на себя. После чего сбросил приставшую к уху водоросль и рысью устремился наверх следом за макнувшими его односельчанами.

Купальское веселье, тем временем, продолжалось. Две бойкие девицы схватили Чурилу за руки и пустились с ним в пляс. Насилу отделавшись от приставучих хохотушек, Чурила упрямо начал высматривать Оляну и своего старшего брата.

– Где они, куда подевались? – бурчал Чурила.

Ребята в ответ лишь улыбались, да с деланным непониманием разводили руками, а девчата прыскали в кулачки звонкими, заливистыми смешками и, словно нарочно подкидывая сухие поленья в жаркое и зловредное пламя ревности и обиды, полыхавшее в Чурилиной душе, в пол голоса перешептывались о чем-то и хихикали ему в спину. Лишь одна соседка, дочь кузнеца Добравка – бледная, хрупкая девчушка, вдруг пожалела бестолковые метания Чурилы и чуть слышно шепнула ему на ухо:

– В лес они пошли на лесное озеро к плакучим ивам. Там ищи свою Оляну.

Чурила вздрогнул, окинул соседку быстрым, безумным взглядом, кивнул и бросился прочь в сторону леса.

– Только не любит она тебя, не нужен ты ей! – крикнула вслед Чуриле Добравка.

Но Чурила не расслышал последних слов дочери кузнеца, так же как не разглядел за мгновение до этого слез, застывших в ее больших, добрых глазах.

А дальше все произошло как-то очень нелепо и страшно, как в дурном, не поддающемся никакому предвиденью сне.
 
Луна заливала лесное озеро дивным, серебряным светом. Плакучие ивы, растущие по берегам, тоскливо опускали в воду длинные плети ветвей. У самой воды на мягкой, зеленой траве лежал Никола. Из груди его торчали две стрелы. Петухи, вышитые на Николиной рубахе заботливыми руками матери, были напитаны кровью. Чурила после недолгого, но быстрого бега по ночному лесу глубоко и судорожно втянул в себя воздух и, как вкопанный, замер над телом брата. Вся ненависть и злоба, терзавшая его, в миг испарилась куда-то. Чурила упал на колени и, не находя слов, растерянно затряс брата за руку. Никола приоткрыл глаза, сонно и мутно взглянул на младшего брата, прошептал:

– Казары, Оляна, помоги…

Но с последним словом сила жизни оставила Николу, а кровавые петухи на груди, в последний раз вяло взмахнув крыльями, замерли навсегда.

Казары? Чурила вскочил, метнулся с освещенной лужайки в черную тень ив. Степные кочевники, ночные воры и разбойники опять пришли с юга. Из-за деревьев донеслось ржание коней, приглушенный женский возглас. Не думая больше об опасности, Чурила бросился на шум. Над виском тонко пискнула стрела. Низкорослый казарский конек, отведав Чурилиного кулака, канул вместе с всадником-лучником куда-то в темноту. Еще трое пеших с обнаженными, кривыми лезвиями в руках кинулись с разных сторон на Чурилу. Но атака не задалась. Двое кубарем покатились вслед за всадником, а третий, жалобно хрустнув костьми, обмяк и растянулся на земле у ног Чурилы. А за деревьями – еще один всадник. Яркая, полная луна осветила его бархатный, красный халат, золотую шапку на голове, тонкий ястребиный профиль. Спеленатая ремнями с перевязанным ртом перед ним в седле была Оляна. Длинноногий скакун арабских кровей, пританцовывая, недовольно захрапел под тяжестью двух человеческих тел. Завидев Чурилу, всадник выхватил плеть, замахнулся. Увернувшись от хлесткого удара, Чурила ухватил жеребца под уздцы.

– Попался, – тяжело произнес он, – теперь не уйдешь.

Но в это мгновение удар бронзовой палицы обрушился сзади на его затылок и столкнул в черную, непроглядную яму беспамятства.

Спустя два или три часа, когда солнце выглянуло из-за восточного края леса, листья ив зашептались о чем-то с набежавшим ветерком, а где-то вдалеке закуковала кукушка, сознание Чурилы прояснилось. Опасаясь нового удара, он прикрыл голову руками, быстро поднялся, кинулся, было, спасать Оляну. Но лишь пробежав саженей с десять, понял, что уже утро и убийцы его брата с похищенной ими девушкой далеко.
Никола лежал на берегу в той же позе, в которой застал его ночью Чурила. Черты лица брата заострились, недвижимый, помутневший взор был устремлен  в плывущие по голубому небосклону белые облака. Чурила склонился над братом, ладонью опустил ему веки, надрывно всхлипнул и, закусив губу, бегом бросился в сторону родного села.

Не успели еще деревенские пастухи Оря и Колобуд собрать с дворов коров после утренней дойки и вывести стадо на луга, как Чурила, глотая соленые слезы, был уже на вечевой площади. Резкий, гудящий звон медного колокола разбил чуткую, утреннюю тишину. Колокол был подвешен к самой нижней и толстой ветви векового дуба, одиноко возвышавшегося в центре площади. Это был тревожный колокол. Звонить в него разрешалось только в случае большой опасности, беды, когда нужно было без промедления собрать всех в одном месте, оповестить, предостеречь, ополчить воинов, укрыть баб и ребятишек.

– Казары, казары!!! – стараясь пересилить колокольный бой, орал Чурила. – Николу убили, Оляну увезли!

     Площадь быстро заполнилась народом. Не зная причины утреннего переполоха, люди с тревогой переговаривались между собой. На их серьезных лицах читалась настороженность и страх. Без умолку повторяемое Чурилой слово «казары» было слишком хорошо известно всем. Но вот появился старейшина, опытный воин, закаленный в многочисленных походах и сражениях – седовласый Пепел. Он быстро прошел в центр площади к дубу.

– Перестань звонить, – властно приказал он. – Где ты видел казар? Сколько их было?

– Ночью у лесного озера! – бросив пеньковую веревку, прикрепленную к колокольному языку, крикнул Чурила. – Они Николу убили, Оляну в торок ввязали* и увезли. Я Оляну отбить хотел, да по головушке меня дубиной нагрели. До утра у озера провалялся. Как душа в тело вернулась, я сюда и прибег.

– Мне дозорные о казарах ничего не говорили. А уж у них глаз сокола, нюх лисицы, – задумчиво промолвил Пепел.

Неожиданно из толпы раздался чей-то недовольный голос:

– Он сегодня ночью сам братана убить грозился. Девицу меж собой они не поделили.

Пепел прищурился, взгляд его потяжелел

– Так это? – спросил он Чурилу.

Чурила вздрогнул, побледнел. Да, так было. Но это были всего лишь слова, сказанные в порыве гнева, ревности. Разве посмел бы он поднять руку на своего старшего брата.

– Казары убили из лука двумя стрелами, – потерянно произнес Чурила.

– Проверить, – кивнул Пепел своим ближним воинам, застывшим за его спиной.

Несколько из них сорвались с места и унеслись прочь в сторону леса. Над вечевой площадью повисла гнетущая тишина. Солнце медленно поднималось к зениту. Ленивые минуты ползли нехотя и неторопливо, как улитки. Им, минутам, спешить было некуда. Посланные старейшиной следопыты начали возвращаться по одному. Вести, приносимые ими, были чернее самого черного морока – Никола мертв, сейчас его принесут в деревню. Как и говорил Чурила, он лежал на берегу озера, в груди его две раны, но никаких стрел нет. Оляну не нашли ни живую, ни мертвую. Не обнаружили также никаких казарских следов. После таких слов на площади стало совсем тихо. Лучше уж кровавая сеча с казарами, чем убийство родича родичем. Такому злодейству нет прощения. Но вернувшийся последним следопыт принес оправдание Чуриле. Это был казарский колпак, отороченный песьим мехом. Казары умело замели следы – вынули свои стрелы из Николиной груди, подобрали своих мертвых, побитых Чурилой, но, видно, впотьмах за мелочью – колпаком – не доглядели.

– Я же говорил, говорил же я! – видя подтверждение своей правоты, драл глотку Чурила. – Собирайся, народ, догоним ворога, освободим Оляну, отомстим за брата моего!

– Угомонись, – прикрикнул старейшина, – не в силах мы сейчас с казарами тягаться. Князь с большой дружиной западное порубежье оберегает. Пока по родам пойдем ополчение собирать, время потеряем. А казары, что волки голодные, они ждать не будут, пока мы силу соберем – налетят, пограбят, пожгут и снова в степь уйдут. Те, что на Николу напали малым числом шли, большая сила за ними следом движется. Нам сейчас не о мщение думать надо, а о том, как род свой сохранить. Усилить дозоры, воинам мечи из рук не выпускать, бабам, ребятам да старикам собрать скарб и в лесу ,в укромных берлогах у Карачуна, затаиться. Ужо отомстим.

– Ужо отомстим, – тихо повторил Чурила и вдруг выкрикнул хрипло и зло. – Ты о чем, Пепел, толкуешь? Али не понял ты слов моих, али не видишь перед собой брата моего мертвого? Казары его жизни лишили, а Оляну на утеху себе увезли. А ты мне предлагаешь в берлогах отлежаться. Смотри! Видишь – старуха над Николой сердце свое рвет, глаза выплакивает. Это мать моя. Пока меча своего кровью казарской не напою, пока Оляну не верну – не уймусь. Что хошь со мной делай.

– Так ты желаешь, чтобы все наши матери слезьми изошли, – угрюмо буркнул Пепел, – уймись до поры.

– Не уймусь, не уймусь! – яростно затвердил Чурила.

– В темную его, – коротко приказал Пепел.

Тут же на Чурилу накинулись сподручные старейшины, крепкие ребята, скрутили его и поволокли к старому холодному амбару, служившему в последнее время все больше для усмирения буйных и отрезвления чрез меру хмельных голов, не рассчитавших своих сил в питие стоялого цветочного меда, золотистого ячменного пива или же просто мутной, не уходившейся бузы.

От крепкого пинка в спину Чурила пробежал несколько шагов и, потеряв равновесие, рухнул на мягкий, соломенный пол. Сподручные Пепла молча прикрыли дверь, подперли ее длинным и толстым поленом. Посиди, мол, отдышись и одумайся. Но унять разбушевавшегося Чурилу было не так то просто. Подскочив на ноги, он метнулся к закрытой двери, забился об нее с таким упрямством и остервенением, с каким бьется об оконное стекло муха, пытаясь вырваться из темной комнаты на простор теплого, солнечного дня. Но стены и дверь амбара были сработаны на совесть, а никаких окошек, даже самых крошечных, в нем не было. Поэтому все неистовство разбушевавшегося Чурилы ушло даром, как дождевая вода в землю. Разбив в кровь кулаки и, наконец, поняв, что просто так из амбара ему не выбраться, Чурила, в десятый раз помянув черта, завалился на солому и затих надолго. Внутреннее пространство амбара погрузилось в тишину, не нарушаемую более ни стуком, ни криками Чурилы, ни, кажется, даже его дыханием.

Стало так тихо, что через некоторое время пожилой, серый пасюк выбрался из своей норы в центр амбара. Он вышел, чтобы поискать  в соломе свое любимое лакомство – ржаные зерна – остатки прошлогоднего урожая. Но, увидев человека, несказанно удивился, протер лапками заспанные глаза, принюхался и навострил уши. Несколько мгновений спустя чуткий слух пасюка уловил частое и возбужденное биение молодого, человеческого сердца. «Э, брат, не меня ли ты здесь стережешь», - подумал пасюк и, вильнув длинным, розовым хвостом, скрылся в своих разветвленных, подземных хоромах.

Солнце, между тем, миновав пик полуденного зенита, начало клониться к западу. В дверь амбара кто-то тихонько стукнул.

– Чурила, ты здесь? – раздался тихий голос.

– Здесь, Есеня, – тут же отозвался Чурила и, согнув колесом спину, уселся на соломе.

Снаружи глухо хлопнуло оземь подпиравшее дверь полено. Дверь приоткрылась, и в амбар на цыпочках вошел молодой парень, Чурилин друг – Есеня. Вошел и горячо зашептал:

– Мы все с тобой, Чурила, все наши. Мы тебе поможем и за Николу отомстить и Оляну домой воротить. Влад и Костята ждут нас за тыном у леса. Коней отцовских тайком увели, тебе братниного коня добыли Ветра, из вашего же стойла. Зададим жару поганым казарам. Идешь?

Ни одного мгновения не сомневался Чурила, лишь порывисто кивнул:

– Иду.

И вскочил на ноги.

На лесной опушке в густых зарослях молодого березняка их действительно ждали друзья с четырьмя неоседланными конями, уведенными у своих отцов и старших братьев. Своих коней ни у кого из ребят еще не имелось – молоды они еще были.

– А чем воевать будем, кулаками что ль? – строго спросил Чурила.

– Не-а, – быстро ответил Влад, пригнул к земле высокую траву и показал Чуриле лежащие на земле три меча в ножнах и бердак – широкий, боевой топор с лезвием в виде полумесяца.

– Отцовские, – гордо добавил Влад.

Его мальчишеский голос дрожал и звенел от напряжения.

Чурила поднял топор, любовно провел ладонью по рукояти.

– Что в деревне делается? – произнес он.

– Пепел, как и задумал, всех баб с детьми уже в дальний лес к волхву отослал, – начал рассказывать Есеня, – воинство ополчилось, разведчиков далеко заслали. Здесь кругом засады подходы к селу стерегут. Не знаю – прорвемся ли.

– Прорвемся, – решительно бросил Чурила, – они стерегут тех, кто сюда придет, а не тех, кто вон выйти хочет. По коням!

Ребята подхватили оружие, вскочили на скакунов, пришпорили лошадиные бока босыми пятками. Ветер под Чурилой взвился на дыбы, спесиво захрапел.

– Я это, я, Ветрушко, – ласково зашептал на ухо коню Чурила, – братец хозяина твоего. Я тебе в ясли овес засыпал, поил водой ключевою. Вспомни. Нет больше Николы, послужи теперь брату его.
 
Ветер, словно поняв Чурилины слова, успокоился, признал нового хозяина и, повинуясь его приказу, резво пустился с места в галоп, да так лихо, что трое его собратьев-коней едва поспевали за ним.

Притаившиеся в засаде войны, как и предполагал Чурила, слишком поздно заметили маленький, конный отряд и ничем не смогли помешать их смелой, но, надо заметить, тактически весьма непродуманной вылазке. Чурила увидел, как мелькнула меж елей чья-то фигура, да услышал удивленный и гневный окрик. Не остановились ребята, а очертя голову, во весь лошадиный прыск ринулись дальше навстречу своей судьбе.
Час скакали, два скакали. Поветерь в спины всадникам дул, подгонял. Ископыть по сторонам летела. Бурнастый лис вслед долго смотрел, ничего не сказал. А черный ворон, завидев, на крыло с дубовой ветви поднялся, закаркал радостно, родню на пир созывая, следом полетел.

На третий час лошадиного скока всадники выехали в широкий, холмистый дол, поросший высоким бледно-зеленым чернобыльником. Зоркий Костята углядел меж двух отдаленных холмов группу всадников и указал на них вожаку. Чурила козырьком приложил ладонь ко лбу, всмотрелся вдаль, буркнул глухо:

-Казары.

И взмахнув бердышом, прямиком направил Ветра к далекой балке.

Казары тоже заметили приближающихся всадников. Но они и не подумали отступать или прятаться. Их было не меньше пятнадцати человек, и все они были хорошо вооружены. Они спокойно выстроились в ряд, достали из сайдаков луки, наложили на них каленые стрелы и, когда расстояние между ними и Чурилиным отрядом сократилось до пятидесяти – сорока саженей, выпустили стрелы в атакующих. Костята вскрикнул и, кувыркнувшись через конский круп, покатился по траве. Одну из пущенных стрел остановила его грудь. Чурила бешено заревел, занес над головой топор и уже в следующее мгновение опустил его на косматую шапку ближнего на пути казарина. Казарин хотел парировать удар своей длинной, кривой саблей, но у него ничего не получилось. Топор Чурилы расколол саблю и разрубил туловище казарина от макушки до самого седла.

Неукротимый дух мщения обуял Есеню, Влада и Чурилу, удесятерив силу рук и загнав в самый темный и тесный угол их душ страх смерти. Первая в их жизни серьезная схватка была коротка и кровава. Всего через несколько минут четырнадцать мертвых казар лежали на земле, а пятнадцатый, потеряв оружие и коня, несся во все лопатки наверх по склону холма, вопя истошным голосом:

– Ваны, ваны!

– Орет, как порос перед бойней, – отирая о рукав алые потеки с меча, – выдохнул Есеня, – может догнать его.

– Стрела догонит, - процедил Влад, быстро спешился, подобрал с земли лук, вытащил из казарского колчана стрелу.

– За Костяту, – произнес Влад и спустил натянутую тетиву.

Стрела взвизгнула бойко и зло и ударила убегавшего в спину.

– Ваны! – в последний раз выкрикнул казарин и рухнул в горькую полынь.

Отряд казар был уничтожен всего тремя молодыми ванами. Однако последний из врагов, убегая, не зря вопил во всю глотку. Чурила, Влад и Есеня поняли это очень скоро. Сначала над вершинами холмов с двух сторон показалось несколько устремленных ввысь копий с привязанными к ним лошадиными хвостами. Потом замаячили шапки и головы, а следом за ними, словно грибы из земли, выросли во весь рост казарские воины. Они стояли на вершинах холмов и, молча, смотрели вниз на трех незваных гостей и на своих мертвых друзей и братьев. Казар, только тех, что было видно снизу, насчитывалось несколько сотен. Ничего худшего Чуриле и его компании и представить было нельзя.

– Не бойсь, – крепче сжимая рукоять топора, произнес Чурила, – мы им своих спин не покажем, а сунуться к нам – в крови своей захлебнутся.

Между тем, казары, выставив перед собой копья и обнажив сабли, длинными нестройными цепями осторожно начали спускаться вниз с холма и скоро окружили маленький отряд ванов широким, плотным кольцом. Однако нападать казары не торопились, очевидно, ожидая чего-то.
 
Скоро на холме появились два всадника – старый и молодой. Судя по их богатой одежде и по тому, с каким почтением обращались к ним простые войны, всадники были казарской знатью. Посовещавшись со своими воинами, старый всадник зычно выкрикнул что-то и махнул в сторону застывших внизу воинов плетью. Друзья быстро развернули своих коней в три стороны, напряглись, ожидая атаки. Но окружавшие их цепи, продолжали спокойно стоять на своих местах.

Через минуту на холме рядом с разодетыми в парчу и золото знатными всадниками появился еще один воин. Это был огромный детина ростом не менее трех с половиной аршин. Передвигался он пешим ходом, ибо редкая лошадь смогла бы таскать на себе такую тяжеленную обузу. Был детина сутул, поджар, в плечах широк необыкновенно. Из одежды на нем были лишь кольчужные порты да одетый на голое тело грубый, широченный колонтарь, не скрывающий могучих, поросших густой, черной шерстью рук, похожих на толстые бревна. Правой рукой детина держал перекинутую через плечо стальную булаву таких огромных размеров, что на нее нельзя было смотреть без содрогания. Старый всадник сказал что-то появившемуся богатырю и еще раз махнул плетью в сторону Чурилиного отряда. Детина послушно склонил голову, повернулся и вразвалочку начал спускаться с холма. Кольцо копейщиков разомкнулось, пропуская внутрь круга детину. Оказавшись в балке, зажатой меж двух холмов, казарин снял с плеча булаву и, играючи помахивая ею, без всякой опаски направился к Чуриле, Владу, и Есене.

– Идет, словно в баню с веником, – злобно процедил Влад.

– Ничего, ребята, – проговорил Чурила, – и не таких обламывали. Сейчас мы ему покажем. Я по центру, вы с боков заходите.

Подняв топор, Чурила пустил Ветра галопом во весь опор навстречу казарскому богатырю. Но казарина не зря выпустили одного против троих. Кроме огромной силы он обладал и неимоверной ловкостью и большим опытом ведения боя. Топор налетевшего Чурилы со свистом рассек воздух, а булава казарина, стрелой вылетев откуда-то сбоку, ударила его в грудь и опрокинула наземь. Влад и Есеня, запоздав на несколько мгновений, вслед за Чурилой атаковали казарского богатыря. Но их атака захлебнулась, едва успев начаться. Одним взмахом булавы казарин убил Есениного коня, вторым в кровавую лепешку размозжил голову самому Есене, рухнувшему у его ног. Влад, оказавшийся за спиной казарина, хотел рубануть мечом по его незащищенному затылку, но попал по железной бляхе на спине. Исполняя притворный боевой маневр, казарин упал, но тут же нанес сокрушительный удар своим оружием по задним ногам скакуна Влада. Лошадиные кости затрещали. Конь дико и жалобно заржал и повалился на бок, придавив своего седока. Казарин поднялся, вырвал из рук Влада меч, замахнулся, отсек поверженному противнику голову и под одобрительные возгласы зрителей высоко поднял свой боевой трофей за длинные русые волосы.

Чурила, лежащий поодаль на траве, застонал. Казарский удар раскрошил его ребра и оглушил на время, но не смог выбить из его молодого, сильного тела жизнь. Услыхав Чурилин стон, казарин удивленно хмыкнул, отбросил в одну сторону отрубленную голову, а в другую меч, поднял с земли свою устрашающую булаву и направился к Чуриле. Подойдя, он ухмыльнулся и самодовольно прорычал:

– Молодой ван, тем, кто выдерживает первый мой удар, я великодушно предоставляю право выбрать для себя смерть. Решай сам – разбить ли твою голову дубиной, заколоть ли саблей или же придушить голыми руками.

– Придуши меня, – тяжело дыша, прохрипел Чурила.

– Твоя воля, – захохотал казарин.

Он аккуратно опустил на землю булаву, прижал грудь Чурилы коленом и возложил свою правую лапищу на Чурилино горло. Чурила скосил глаза набок. Там в высокой траве незамеченный врагом лежал короткий, кривой кинжал, оброненный кем-то из казар во время недавнего боя. Рукоять кинжала мягко и удобно улеглась в ладонь раненного вана. «Живот и грудь у него защищены, - чувствуя как медленно, но неотвратимо сжимается казарская клешня на его горле, быстро подумал Чурила, - до шеи и головы не достану. Остается рука, голая рука. Лишь бы кинжал выдержал, не сломался». В свой последний удар, короткий взмах Чурила вложил всю оставшуюся у него силу. Булатная сталь клинка выдержала. Казарин взревел диким зверем, вскочил, закрутился волчком, замахал, как мельница, изуродованной рукой, поливая кровью зеленую полынь.

Чурила с трудом оторвал от своего горла отрубленную кисть, но откинуть от себя вражью плоть не смог – сил больше не было.

Воины, стоящие в оцепление, недовольно загалдели. Знатные казары – старый и молодой, завидев в какую беду попал их лучший богатырь, задав плетей своим коням, быстро спустились с холма в низину. Остановившись неподалеку от раненого Чурилы, старик с ненавистью в голосе произнес:

– Проклятые ваны перебили пятнадцать моих всадников, а в довершение изувечили моего лучшего богатыря. Что ж ваны дорого заплатят за это. Видит бог, не я хотел этой войны.

Старый казарин пригладил рукой седую бороду, тяжело вздохнул и вдруг закричал резко, громко и настолько властно, что даже лежащему у копыт его лошади Чуриле захотелось вскочить и без промедления броситься исполнять приказ:

– Мертвых воинов в землю! Большая орда со мною на север идет! Ты, Селим, возьми свою добычу и раненого Бамбаку и с малым отрядом в столицу возвращайся.

– Да, отец, – кивнул головой молодой казарин.

И в этот миг показалось Чуриле, что узнал он молодого казарина. Сегодня ночью в лесу он уже видел его орлиный профиль, его золотую шапку и красный халат. Это поперек его седла лежала спеленатая веревкой Оляна.

Чурила сжал кулаки и застонал в испепеляющей его сердце бессильной злобе. Старик покосился на него.

- А вана убить, - коротко приказал он.
К Чуриле бросилось сразу несколько казарских воинов с изготовленными кривыми кинжалами в руках.

– Нет, Великий Каган, – заревел Бамбака, – дозволь мне!

Старик благосклонно кивнул. В два огромных прыжка подскочил Бамбака к Чуриле, схватил левой рукой за льняную рубаху, высоко подбросил Чурилу вверх, а потом подставил под падающее тело свое колено. В спине Чурилы что-то громко хрустнуло. И вместе с костным хрустом краски и звуки окружающего мира перестали существовать для этого излишне самонадеянного юноши из восточнославянского племени ванов.

2

Опустел полынный дол. Большой казарский отряд под предводительством старого кагана ушел на север искать встречи с ванами, а малый отправился на юг в сторону великого Хвалынского моря. Мертвых собратьев казары предали земле, а их коней вместе с конями ванов прихватили с собой. Не смогли казары, как не старались, изловить одного только Ветра. Слишком умен и быстр был Чурилин конь. Оправдывая свое имя, как неуловимый, порывистый ветер, носился он по степи, не даваясь в руки неуклюжих ловчих.

Но к вечеру Ветер вернулся в балку и трое суток подряд нес неусыпную вахту у тела Чурилы, отгоняя от него падальщиков: воронов и корсаков – мелких степных лисиц.
Первой ночью небо чистое было. Млечный путь серебром мерцал, луна в полную силу светила. На вторую ночь по небу маленькие облака гуляли. А на третью ночь весь небосклон тяжелыми тучами затянуло. Ни лучика лунного света сквозь них пробиться не могло. В эту же третью ночь, учуяв мертвячий дух, завыли где-то волки в десяток глоток. Против таких охотников не силен был Ветер. Он жалобно заржал и ткнулся мордой в  грудь Чурилы, должно быть, прощаясь. Над горизонтом щелкнул бич молнии. Тучи, обожженные огненным сполохом, недовольно заворчали и пролили на землю поток холодных дождевых слез. И вместе с дождевым потоком жизнь вернулась с небес в тело Чурилы. А может быть, она, жизнь, и вовсе не покидала своего земного пристанища, а только оглушенная ужасным Бамбакой, спала глубоко и долго.
Чурила открыл глаза.

– Ветрушка, – чуть слышно прошептали его белые губы.

Молния с треском воткнулась в землю где-то совсем рядом, на короткий миг осветив холм и дол белым светом. С вершины одного из холмов в балку спускались волки. Они шли медленно и осторожно. Ветер опустился на землю рядом со своим хозяином. Чурила, уцепившись за гриву, стал карабкаться на мокрый и скользкий лошадиный бок. Силы в Чурилных руках оставалось не больше чем у годовалого младенца. Чувствуя приближение хищников и торопя Чурилу, Ветер тревожно заржал. Наконец, Чурила заполз на спину коня, обхватил каурую шею ослабевшими руками. Ветер резво подскочил на ноги. Полыхнула молния. С высоты конской спины Чурила увидел два обезглавленных тела, а еще страшную, почерневшую голову Влада с выклеванными вороньем глазами. В налитые дождевой водой глазницы плюхались тяжелые капли. Но кошмарное видение утонуло во мгле. Ветер повернул к выходу из балки. В этот момент первый из спустившихся с холма волков бросился на него, но, получив в серый лоб сокрушительный удар копытом, жалобно тявкнул и отлетел в темноту. Ветер стрелой понесся прочь. Остальные волки не преследовали его. Зачем? За оставленной здесь мертвой человеческой плотью не нужно гоняться. Она сама отдастся в их вечно голодные пасти.

До ранней утренней зари нес Ветер своего хозяина домой. И вот, когда грозовые тучи унеслись к далекому Северному морю, а на очистившемся небосклоне засияло выглянувшее из-за леса солнце, Ветер галопом влетел в распахнутые настежь ворота селенья и, с удивлением и страхом озираясь по сторонам, остановился у вечевого дуба. Он не узнавал родных мест. И было отчего. Вместо деревенских изб, подворий, котухов и плетней вокруг лежало огромное, черное пепелище. Чурила не видел этого. Последний час пути домой силы окончательно оставили его, а взор замутился. Он уже не обнимал конскую шею, а лишь, распустив плетьми руки, как мешок с овсом, безвольно колыхался на спине скакуна в такт его движению.

Но вот меж обугленных стен сгоревших домов мелькнула чья-то тонкая, незаметная тень. Это была Чурилина соседка Добравка. Она подбежала к Ветру и, чуть слышно шепча ему на ухо какие-то ласковые слова, увела с собой в лес в тайные, укромные берлоги к старому, седому волхву Карачуну.

Далеко, далеко в лесу начиналось непроходимое болото. А в самом сердце его находился небольшой остров, густо поросший вековыми соснами. Под тенистой сенью смолистых, хвойных великанов у звонкого ручья-кипуна в земляной хате жил старый Карачун, ворожил, врачевал, урожаи предсказывал да с богами и духами беседы вел. Вокруг его хатки было нарыто еще много-много земляночек, в которых и укрывалось племя во времена нашествий лютых врагов.

К острову через болото вела тайная тропа. По той тропе и привела Добравка Ветра с Чурилой на болотный остров. Девять долгих дней ворожил над Чурилой Карачун, раздувая в нем тусклую, едва теплящуюся искру жизни, отпаивал раненого заговоренной водой, просил помощи у богов и прогонял злых духов. И в эти минуты Добравке, исполнявшей все поручения Карачуна и Чурилиной матери, неусыпно дежурившей у ложа сына, казалось, что в шелесте игривых языков пламени и в потрескивании жарких, алых угольев в ответ старому волхву звучит чей-то тихий и вкрадчивый голос.
 
Старушка мать, как за грудным дитятком, за Чурилой ходила, лишний раз ни ножкой, ни ручкой ему пошевелить не давала, а ночами все над сыночком своим слезы от радости лила. Старшего схоронив, уж и не чаяла, что младшенький с нею останется. Дети были для нее единственной отрадой, единственным теплым и ярким огоньком в подступающих сумерках жизни. Каким-то невероятным чудом перенесла она уход одного из них. Потеря же вслед за первенцем и второго – любимого Чурилушки означало бы для нее одно – тьму, холод и смерть.

На десятый день Чурила в сознание утвердился, голос подал:

– Мама, где я?

– У Карачуна, сыночек, на болотном острове.

– Где все наши? Что с селом?

– Добравка здесь, на родник за водой пошла. А все остальные, уж дней пять как назад в село возвернулись. Только с селом, Чурилушка, беда. Не прошло и двух дней с тех пор, как Николушку из лесу неживого принесли, нагрянули казары. Тьмой пришли, черной тучею. Бабы, девки да старики здесь, в берлогах у Карачуна хоронились. А Пепел с дружиною приняли неравный бой. И в злой сече все полегли, – мать заплакала. – А дома наши враги пограбили, а потом пожгли.

В глазах Чурилы сильно защипало. Тусклый солнечный свет, проникающий в жилье Карачуна сквозь крошечные, мутные окошечки вдруг стал непереносим для его зрения. Чурила зажмурился. Из-за его век на ресницы выползли густые, соленые слезины.

– Ничего, мама, я с ними еще посчитаюсь, отомщу. Дай только на ноги встать.

– Что ты, что ты, сынок, – забеспокоилась мать, – это же все равно, что теленку с горой каменной бодаться.

До конца лета врачевал раненого Чурилу Карачун, заново учил ходить, по крупицам возвращал в его тело былую крепость.

Наступила осень. Листья берез покрылись болезненной желтизной. Рябины оделись в яркие, алые сарафаны. В предчувствие скорых холодов сосны недовольно шумели своими высокими, подпирающими небеса кронами. На болотных озерцах без умолку гомонили утки. Они собирались в большие стаи, готовясь к перелету в теплые края.
Однажды к Чуриле, с тоской наблюдавшему за утиным базаром, подошел Карачун.

– Что дальше делать собираешься, Чурила, как жить? – спросил он.

Чурила пожал плечами:

– Если бы были у меня крылья, вслед за птицами на юг улетел. Ведь там теперь моя Оляна.

Карачун пристально посмотрел на молодца.

– Что же ты свою Оляну у казар не отбил, когда с Владом, да Костятой, да Есеней на них кинулся?

– Силы не хватило.

– Ума тебе не хватило, Чурила, а не силы.

Чурила окинул старика отстраненным взглядом и, словно не расслышав его последних слов, произнес:

– Казарский богатырь сильнее оказался и всех нас одолел. Силы нам не хватило, силы.

Старик усмехнулся:

– А теперь, думаешь, хватит?

Ничего не ответил Чурила, а молча уставился на длинный караван птиц, неспешно тянущийся высоко в поднебесье. Снизу, с земли, птицы выглядели маленькими точками. Утки ли это, лебеди, гуси или же еще кто-то было не разобрать.

– Возвращайся в деревню, Чурила, – негромко, но настойчиво заговорил Карачун, – ведь работников и воинов почти не осталось у нас. Новый дом построишь, заживешь с матерью. А потом женишься. Добравка все лето за тобой ходила. Чем не невеста тебе?

– Я, ведь, по справедливости хочу, – произнес Чурила, – за брата Николу отомстить, за друзей своих, за Пепла, за всех наших. И Оляну возвернуть.

– По справедливости, говоришь, – покручивая длинный, белый ус, задумчиво проговорил Карачун, – а по совести не хочешь.

– Как это – по совести?

– А вот послушай как. Жил, к примеру, мужик. И был у него дом, и было три сына. Двое старших – путевые, работящие ребята, а младший так себе – трем свиньям корму не разделит. Двое старших свои дома поставили, а младший все с отцом в хате жил. Но вот отец помер. Собрались братья. Отцовского наследства – один дом. Как делить? Каждому брату по трети отцовского дома. Это по справедливости?

– По справедливости, – кивнул Чурила.

– И тогда, – продолжал Карачун, – у двух старших будет по целому своему дому и еще по трети отцовского, а у младшего всего одна треть. А по совести надо бы старшим разумным да работящим свои доли наследства младшему отдать. Согласен?

– Не знаю, – хмыкнул Чурила, – отец, дети, наследство. К чему все это? Про другое, ведь, говорим.

– А к тому, Чурила, что прямая дорога не всегда самой короткой бывает и еще к тому, что справедливость у человека в голове живет, а совесть в сердце. А твое сердце, видать, далеко в чужих краях заблудилось.

– Не понимаю я тебя, Карачун, – сказал Чурила и тяжело вздохнул. – Эх, если бы крылья у меня были, но, ничего, я и без крыльев своих обидчиков достану и Оляну верну.

Он упрямо мотнул своей патлатой головой и, сгорбив спину, пошел прочь от старого волхва. Карачун проводил Чурилу долгим, внимательным взглядом и тихо пробурчал:
– Не научила тебя жизнь, добрый молодец, ужо поучит.

И с этого самого дня, не слушая ни увещеваний матери, ни уговоров Карачуна, Чурила начал готовиться к далекому и опасному походу. Он сходил в деревню, где на размытом дождями пепелище их с матерью дома отыскал старый отцовский меч. Он смастерил крепкий, разрывчатый лук с изрядным запасом стрел. Он набил в лесу зайцев и упросил мать и Добравку сшить из их шкурок просторный кожух, треух и мягкие, теплые чуни.

И вот в последний вечер пребывания Чурилы на болотном острове старый волхв вновь затеял с молодым ваном беседу. На этот раз он не просил его остаться.
– Вижу я, что не удержать тебя, – сказал Карачун, – хочешь к казарам идти – Оляну из неволи вызволять – иди. Но одному с целой ратью тягаться – верная смерть. Ума я в твою голову не вложу, а силу великую, такую, какой не владел ни один смертный, помогу отыскать.

Глаза Чурилы загорелись. Он часто закивал:

- Помоги.

– Слушай и запоминай, – начал свой рассказ Карачун, – в стародавние времена, когда мир был молод, как гибкая, зеленая ветвь, когда в реках вместо воды текло белое молоко и сладкая хмельная сурья, когда первый прародитель людского рода еще дремал в теплом лоне дочери Дона, по земле гуляло племя могучих волотов. Это были удивительные создания. Головою они подпирали небеса, а силою поражали даже Сварога – деда богов. Много ратных подвигов и славных дел совершили волоты, хорошо вычистили землю от злобных демонов и черных навей. Но однажды они чем-то прогневили богов. И боги исторгли волотов из сердец своих и забыли о них. Но лишенные божьего промысла волоты не преклонили голов и не пришли к огням своих создателей молить о прощении. Волоты были горды и понадеялись на свою великую силу. Но сила погубила их. Мать – сыра земля, уставшая за долгие века носить на себе тяжелое бремя, разверзлась и поглотила волотов. Уцелел лишь один из них по имени Святогор. Он успел уйти в высокие Рипейские горы, и проклятие утомленной земли не коснулось его. После гибели своего племени Святогор еще долго в одиночестве бродил по Рипейским хребтам, не смея спуститься с надежного горного гранита на цветущую и прекрасную, но такую мягкую, зыбкую и обманчивую землю. Однажды, устав от бесцельных скитаний, Святогор лег на высокий, каменный кряж и уснул. Он и сейчас спит. Ноги его превратились в холмы, грудь поросла лесом. Но сны о минувшем все еще тревожат его. Это великая сила волота не дает душе оставить тело и покинуть мир. Если ты отыщешь спящего Святогора  и разбудишь его, он охотно передаст тебе свою силу, а душа его, лишенная тенет плоти, отойдет в лучшие миры вымаливать для себя и своих братьев запоздалое прощение.

– Как же мне отыскать того Святогора? – с дрожью в голосе спросил Чурила.

– Долог и опасен путь к спящему волоту. Много смертельных опасностей и коварных ловушек ожидает путника на его извилистой тропе. Но дорогу осилит идущий. Когда ты выйдешь с острова и минуешь болото, поворачивай на восход. В несколько дней одолев великий лес и моховую пустошь, подойдешь к западным отрогам гор. Рипейские горы долги и велики. От самого Северного студеного моря без конца и края стена за стеной тянутся они в сухие, жаркие земли. По горным кручам и глубоким ущельям ты отправишься на юг. Первой большой преградой на твоем пути станет ледяная ложбина, окруженная высокими, непроходимыми скалами. Путь в нее открыт лишь северному, морскому ветру. Там не бывает лета. Там вечный холод и зима. От своего деда я слышал, будто бы там обитает богиня смерти и холода Мара.

Дальше начинаются земли Великого Полоза – создания чудного и грозного. Мало кто из смертных по доброй воле отважится забрести в его владения.

Соседи Полоза – горный народ по имени Чудь. Среди этого народа много искусных кузнецов и рудознатцев.

Дальше живут дикие орляки. Они необыкновенно свирепы и немедленно убивают любого чужака. Орляки косматы и рогаты. Своим внешним видом орляк больше похож на зверя, чем на разумного человека.

Далее лежат земли одноглазых уримаспов. Эти тоже опасны. Они пьют человеческую кровь. Затем следуют трудно проходимые и глухие горные пустоши. На самом юге Рипейских отрогов обитает племя низкорослых гноргов. Это одно из древнейших и мудрейших земных племен. Они стерегут покой спящего Святогора и укажут тебе место его последнего приюта.

Получив силу, по бурливой, горной реке ты спустишься в широкую, зеленую долину. Там река присмиреет, сделается спокойной и ленивой. Она вынесет тебя в Хвалынское море. Вдоль морского берега оправишься на запад. Войдешь в дельту великой Ра-реки, которую казары именуют Итиль. В долине Ра-реки найдешь Итиль-град – столицу казарского государства. Судя по твоему рассказу, Оляну выкрал сынок самого Кагана. Это по-ихнему вроде князя. Так что в Итиль-городе во дворце правителя и ищи ее.

Чурила, заворожено слушавший рассказ Карачуна, вскинул голову:

– Найду, обязательно найду! Спасибо, дедушка.

Карачун невесело усмехнулся:

– Напрасно ты благодаришь меня. Если даже случится чудо, и боги помогут тебе одолеть трудный путь, то сила волота тяжелым грузом ляжет на твои плечи. Никто во всем мире не одолеет тебя, но и сам ты не управишься с даром Святогора.

– Ничего, как-нибудь управлюсь, – беспечно махнул рукой Чурила.

– Стемнело совсем, – вздохнул Карачун, – спать пора.

Утром следующего дня из черных болотных вод поднялся стылый, зябкий туман. Его мутная, густая завеса заслонила собой далекий горизонт с нарождающейся зарей и окутала все кругом серой, промозглой сыростью. Вместе с туманом пришли первые этой осенью заморозки. Желтые опавшие листья покрылись матовым, зернистым инеем. Береговые мелины подернулись тонкой, прозрачной наледью.
 
На болоте стояла тишина. Последние птичьи стаи улетели на юг. А гуляка-ветер, проспавший рассвет, не шуршал и не завывал в сухих камышовых будыльях. Лишь ручей-кипун у землянки Карачуна, не обращая никакого внимания на сонный, утренний час и на строгий к их водному брату морозец, продолжал все также бодро и неутомимо журчать, напаивая своей студеной водой бездонную болотную заводь.
Карачун, старуха-мать и Добравка вышли провожать Чурилу. Заботясь о нуждах рода, коему немало досталось от казар, Карачун ни за что не захотел отпускать вместе с Чурилой Николиного коня Ветра. Так что нелегкий путь ему предстояло одолевать пешим.

Чурила обнялся с матерью, поклонился Карачуну и Добравке и, закинув за спину походную суму и поправив у пояса ножны с отцовским мечом, потопал прочь по хрусткой от инея тропе.

Его рослая фигура скоро растаяла в туманной пелене. Карачун вздохнул, огладил бороду и пошел к дому. С этой минуты старого волхва больше не волновала участь Чурилы. В преддверие  предстоящей зимы его больше заботила судьба побитого и пограбленного рода.

Добравка, размазывая по щекам слезы и вот-вот готовая разреветься белугой во все свое девичье горло, побрела следом за Карачуном. А Чурилина мать все стояла и стояла на месте, устремив неподвижный взор вслед своему сыну. Ни тоски, ни боли уж не было в сухих старушечьих глазах, лишь растерянность и хладная могильная пустота.

Между тем, миновав болото, Чурила свернул на восток и твердым и быстрым шагом устремился навстречу солнцу.

Почти целый месяц путешествовал он по дремучим лесам, пустошам и топким болотам. Ночевал Чурила у жарких костров, а силы свои питал охотой на мелкую дичь: зайцев и куропаток, а также добычей меда в глубоких бортях – древесных дуплах – жилищах диких, лесных пчел. Начавшаяся зима была крепка на морозец, но совершенно суха и бесснежна. Мать – сыра земля вместо того, чтобы накрыться толстым, пушистым, снежным одеялом и уснуть до весны, зябко куталась в худой, не держащий тепла зипунишка из инея и ледяных корок. На чистом от облаков небосклоне ненадолго появлялось солнце. Оно быстро описывало короткую дугу над горизонтом и вновь пряталось в свои далекие спальные чертоги. Ночи были длинны, морозны, но благодаря сияющим в полную силу звездам и растущей луне, лучисты и прозрачны.
Скоро вдали показались голубоватые пики Рипейских гор. С каждым днем пути, приближаясь, они становились немного больше. И вот в один из полудней, миновав полосу светлого, березового леса, Чурила вышел на берег широкой, полноводной реки. За рекой виднелась холмистая луговина, а за ней горделиво и величественно возвышались горные хребты. Ближе к берегам: западному, на котором находился Чурила, и противоположному восточному река была покрыта льдом. Но в центре ее, на стремнине, там, где течение было особенно сильно, льда не было. Чурила глубоко вздохнул, сдвинул на затылок меховой треух и неторопливо направился вверх по течению, надеясь отыскать место, где ток речной воды был бы более спокойным, и где река уже успела покрыться ледяным панцирем от одного берега до другого.
Неожиданно в воздухе мелькнула серая, стремительная тень. Это был огромный орел. Он соскользнул со стоящего на берегу дерева, выхватил из речной воды огромную, под стать себе рыбину и теперь, тяжело взмахивая крыльями, летел обратно к берегу в свое гнездо. Рыбья чешуя серебряным зигзагом вспыхнула на солнце.

– Щука, – выдохнул Чурила.

Вот уже второй день охота его была неудачной, и второй день во рту у него не было и маковой росинки. А белое, сочное щучье мясо, поджаренное на костре так нежно и так упоительно аппетитно. Чурила сглотнул слюну, сорвал с плеча лук, выхватил стрелу из колчана. Он поторопился всего лишь на одно мгновение. Пробитая стрелой хищная птица упала не на берег и даже не на ледяную, прибрежную корку, а прямиком в черную воду реки. Следом за ней, весело ударив по воде хвостом и в последний раз блеснув серебристым боком, канула щука.

– Тьфу, чтоб тебя, – в сердцах выругался Чурила и, не солоно хлебавши, пошел дальше.

Через пол версты у самого берега обнаружилась вмерзшая в лед крохотная, кривобокая лодочка. В лодочке на узкой, полусгнившей скамье сидел человек и, забросив уду в круглую прорубь, ловил рыбу.

– Здрав будь, дядя! – крикнул Чурила.

Рыбак повернул голову, бросил на Чурилу хмурый, неприязненный взгляд.

– Здорово, – недовольно промолвил он. – Не ори! Рыбу распугаешь.

На вид рыбак был уже пожилым человеком. Однако определенно судить о его возрасте было весьма затруднительно из-за густой, перепутанной бороды, покрывающей собой почти всю поверхность угреватой рыбацкой физиономии. Сквозь рыжие с проседью космы четко просматривались лишь лупатые, зеленые глаза, толстые сомовьи губы и нос-слива, пробитый замысловатым узором тонких, фиолетовых жилок. Из одежды на рыбаке была какая-то рвань, давно потерявшая свою изначальную форму. На голове сидел потертый, но еще вполне приличный картуз.

– Далеко ли до жилья, – стараясь ввязаться в разговор, спросил Чурила.

– Нету здесь жилья, – недобро сверкнул глазами рыбак.

Чурила ступил на лед, вплотную подошел к лодке, заглянул в нее. Ни одной, даже самой маленькой рыбешки, не лежало на ее дне. Видно, день для рыбака выдался неудачным.

– Слушай, мил человек, иди, куда шел, – забубнил рыбак, – и так задаром тут третий час торчу, так ты еще здесь, как конь, топаешь.

– Да мне на тот берег надо, – махнул рукой Чурила.

– Так и иди на тот берег, – кивнул рыбак, – река то встала.

Чурила поднял голову и ахнул от изумления. Действительно, прямо перед ним между двумя берегами, словно мосток, шла широкая ледяная лента. Как он ее раньше не заметил?

– А выдержит? – с сомнением спросил Чурила.

– Попробуй, – хитро прищурился рыбак  и растянул свои рыбьи губы в кривой ухмылке.

– Ну, прощай, дядя, – бросил Чурила и, стараясь ступать, как можно мягче и осторожнее, направился к ледяному проходу.

Но, не успел он сделать и десяти шагов, как за его спиной послышался громкий всплеск. Чурила обернулся. Лодчонка была пуста. Недавний собеседник Чурилы – бородатый рыбак – таинственным образом исчез, словно в воздухе растаял. Уже не думая о хрупкой, ненадежной опоре под ногами, Чурила бегом вернулся к лодке и, осмотревшись, понял, что рыбак растаял вовсе не в воздухе, а, скорее, в воде. Об этом точно и однозначно говорил рыбацкий картуз, плавающий посреди проруби.

– Утопился бедняга, – покачал головой Чурила и горестно стянул с головы треух, – ну, вода ему пухом.

Памятуя о незадачливом рыбаке, Чурила с пару минут постоял возле проруби и вновь потопал к опасной ледяной переправе.

Чем дальше он отходил от берега, тем тоньше и прозрачнее становился речной лед. С содроганием в сердце смотрел Чурила, как прямо под его ногами проносятся стремительные струи течения, закручиваются хищные виры и воронки водоворотов, чернеют провалы омутов. Неожиданно он увидел сквозь лед, что в одном с ним направление и даже с одной с ним скоростью движутся большие, речные рыбины.
 «Щуки. Дожидаются, когда лед подо мной подломится. Пообедать мною хотят, – мелькнула в голове Чурилы шальная мысль, а сердце от подкатившего страха забилось отрывисто и часто, – не дождетесь». Чурила поднял глаза к солнцу: «Помоги мне, Велес-батюшка». Лед под Чурилиной чуней угрожающе хрустнул. «Может быть, назад повернуть? Может быть, понадежнее переправу поискать? Нет». Чурила сжал кулаки и упрямо двинулся дальше.

Он достиг почти самой середины реки. Черные щучьи спины продолжали неотступно следовать за ним. Но что это? Уж не привиделось ли ему? Вместо щук плыли подо льдом нагие девицы, улыбались ему, смеялись и манили к себе белыми руками.

– Русалки, – внутри у Чурилы все похолодело. – Чур, меня!

Еще несколько минут, резвясь и играя, русалки следовали за Чурилой. Но вдруг, как будто испугавшись чего-то, они порскнули в разные стороны, и вместо их красивых фигурок показалось большое, грузное мужицкое тулово. Без движений, неторопливо плыло оно, выпятив огромное пузо и раскинув в стороны руки. На пузе висели пиявки, а в мохнатой подмышке запутался бурый рак. Струи речной воды плавно полоскали длинную бороду и рваные ленты худой, истлевшей одежды. Солнце все еще пребывающее в своем невысоком, зимнем зените, пробивалось сквозь тонкую линзу льда, отражалось в распахнутых настежь глазах утопленника размытыми, зеленоватыми бликами. «Так это же рыбак», - в смятение подумал Чурила. Утопленник, уставившись на Чурилу своими выпученными бельмами, быстро, но совсем беззвучно зашевелил губами, погрозил пальцем, а потом вдруг ударил кулаком снизу по льду с такой силой, что лед треснул. От ледового моста откололась льдина и подобная большому плоту понесла Чурилу вниз по течению. Рыбак не отставал. Он ухватился за край льдины и, подняв над водой свою страшную голову, заговорил:

– Попался, мил человек. Будешь знать теперь, как моей рыбалке мешать. Ну, да ладно, я зла на тебя не держу. У меня девять дочек на выданье. Выбирай, которая по сердцу придется.

Рыбак вложил пальцы в рот и оглушительно свистнул:

– Эй, дочки, сюда, я для вас жениха отыскал!

Вода вокруг льдины забурлила, и из глубин одна за другой вынырнули уже знакомые Чуриле девицы.

– Кто вы? – срывающимся голосом выдавил из себя Чурила.

Чтобы не упасть в холодную воду с неустойчивой, зыбкой поверхности своего плота, он сел на лед и оперся руками на его гладкую, скользкую поверхность.

– Я водяной – хозяин реки, – грозно рыкнул бородатый мужик. – Ты, давай, мил человек, не тяни, говори скорее, кого в жены берешь. Дочки у меня загляденье – белозубы, светлооки, сосцасты, плодовиты. Одна другой краше.

От таких комплементов русалки – дочки водяного закраснелись, засмущались и, красуясь, закружились хороводом вокруг льдины.

– Да я не того, – запинаясь, забормотал Чурила, – не этого…

– Если ты насчет приданного, – истолковав нерешительность Чурилы по своему, важно заявил водяной, – то напрасно сомневаешься. За дочкой своей даю пять полных омутов серебра, два золота, семь стад севрюги, десять семги, тысячу налимов и одного сома – лежебоку. Жить у меня будете, места всем хватит.
 
– Где это у тебя? – упавшим голосом спросил Чурила.

– В реке, где же еще, – хохотнул водяной.

– А если откажусь?

– Река моя широка и долга, а еще глубока безмерно, – процедил водяной, – на корм рыбам да ракам пойдешь.

С этими словами он так качнул льдину, что Чурила чуть не свалился с нее в воду. Распластавшись на ледяном плоту, Чурила смерил глазом расстояние до противоположного берега. Про себя он начал подумывать, как бы половчее снести водяному его бородатую башку мечем, а самому на льдине, а если придется, то и вплавь добраться до спасительной суши.

– Эй, дочки, – гневно крикнул водяной, – женишок то ваш не мычит, не телиться. Через три мили горные пороги начнутся. А покатайте вы его по тем порогам, может у него в голове ума и поприбавится.

Водяной отпустил льдину, которая, подхваченная течением, начала быстро удаляться от него. Вокруг льдины с быстротой и верткостью речных рыб закружились русалки. Они больше не хихикали игриво, а скалили острые, белые зубы и злобно шипели:

– Покатаем, покатаем.

Вдруг откуда-то донесся звонкий девичий голосок:

– Постойте, сестры, обожди, отец!

К льдине подплыла еще одна русалка – самая красивая и молоденькая из всех. Была она смертельно бледна. На боку и груди ее виднелись глубокие раны, как будто оставленные острыми булатными ножами. Сестры остановились. Из глубины на зов дочери вновь вынырнул водяной.

– Младшенькая моя, доченька любимая, что стряслось с тобой? – заголосил он.

– Обернувшись щучицей, грелась я на солнышке, – начала свой рассказ меньшая русалка, – черный стервятник, как молния, с высоты налетел, крылом оглушил, вострыми когтями тело мое нежное, девичье пронзил. Но нашелся спаситель, крылатого злодея погубил, меня на простор-волю гулять пустил.
 
– Кто же твой спаситель? – спросил водяной, – уж я бы его отблагодарил, подарил бы ему то, чего он сам пожелает.

– Вот он, отец, – русалка показала на Чурилу, – вот он – мой спаситель.
 
– Хм, – смутился водяной, – значит, любишь щучиц.
 
– Без меры, – закивал Чурила.

О том, что щуки больше всего нравятся ему в жареном виде, Чурила предпочел не уточнять.

– Я от своих слов не отказываюсь – говори, чего хочешь, милый человек.
 
– Жить хочу, – выпалил Чурила, – а еще до того берега добраться хочу.

– Стало быть, в зятья ко мне идти не желаешь? – грозно спросил водяной.

– Не желаю, – твердо ответил Чурила, – есть у меня невеста.

– Ладно, будь по-твоему, – промолвил водяной и, подняв волну, которая чуть не перевернула Чурилину льдину, нырнул в хладную и мглистую речную глубину.
 
Вслед за ним одна за другой уплыли русалки, все, кроме одной – той самой, которую Чурила спас от орлиных когтей. Легонько подталкивая льдину, она отбуксировала ее к восточному берегу и сказала:
 
– Спасибо тебе, добрый молодец, не держи зла на отца моего и на сестер моих. А в благодарность прими от хозяйки вод подарочек.

Русалка положила на край льдины крохотную, закупоренную скляночку.

– Когда губы твои пересохнут от жажды, а ни реки, ни ручья не окажется рядом, открой ее, и река сама придет к тебе. Прощай.

Русалка пропала.

– Спасибо, – кивнул Чурила, сунул в карман портов склянку и спрыгнул на прибрежный лед.

К вечеру, без всяких приключений одолев холмистый луг, он подошел к подножью западного хребта Рипейских гор.

3

На то, чтобы одолеть горный перевал, у Чурилы ушло три дня. На четвертый день он оказался в узком, глубоком ущелье, зажатом меж западным и срединным  хребтами Рипейских гор. С севера со стороны студеного моря дул крепкий, ни на миг не ослабевающий ветер. Каменистая, бесплодная почва ущелья и горные кручи с обеих сторон были укутаны снегом, из-под которого проглядывали толстые, мутные панцири ледников. Деревьев в ущелье, даже самых чахлых и низкорослых, не было видно не одного. Чурила внимательно осмотрел этот новый, открывшейся перед ним ландшафт, поежился от холода и, поправив за спиной котомку, повернул вдоль по ущелью на юг. Северный ветер, дующий в спину, хоть и холодил нещадно, но все ж таки помогал идти.

К вечеру Чурила остановился на ночлег. Он забился в широкую трещину в каменной скале. Разведенный огонь оказался слишком прожорливым, и предусмотрительно прихваченная с перевала вязанка хвороста перегорела на удивление быстро. Последний клок зайчатины, добытый там же, на перевале, был съеден в одно мгновение. Еда заглушила голодные стенания Чурилиного брюха, но не избавила ни натруженных за день ног от усталости, ни молодецкую голову от черных дум и тревожных мыслей. И эти самые думы появились в Чурилиной голове неспроста. В безжизненном, стылом ущелье с поселившейся здесь вечной зимой не могли найти приюта ни зверь, ни птица, ни дерево и значит, по крайней мере, в ближайшие дни, пришедший сюда человек не мог рассчитывать ни на тепло, ни на пропитание. Но ни холод, ни голод, ни сама смерть не смогли бы заставить повернуть назад упорного путника.

Чуть только восточные пики гор заалели от утренней зари, Чурила продолжил свой путь. Постепенно ущелье начало расширяться и скоро узкая тропа меж двух хребтов превратилась в широкую пустошь. Ветер поутих. Как будто, немного потеплело. Однако от этого Чуриле не стало ни легче, ни веселее. Пустошь поперек была перегорожена высоким, каменным кряжем с отвесными, покрытыми льдом стенами. Над кряжем вились сизоватые дымки, а из глубин земной тверди доносился едва уловимый для слуха глухой, монотонный рокот. Вспомнились слова старого Карачуна о злобной богине Маре, обитающей в горной долине. «Не она ли в норах подгорных сидит и дрожь по земле пускает?» Чурила мотнул головой, отгоняя от себя нехорошие мысли. Солнце еще высоко. Ночи дожидаться нечего. У него сейчас два пути – либо повернуть по ущелью назад и вернуться домой, либо, уподобившись таракану, лезть наверх по скользкой, отвесной стене. Чурила выбрал последнее. Он нашел склон, где было поменьше льда и побольше выступов и трещин и, поплевав на ладони, начал трудное и опасное восхождение.

Никогда еще Чуриле не приходилось так напрягать свои телесные силы. Никогда еще он не испытывал такого страха, какой породил в его душе вид бездны, растущей под его ногами с каждым шагом наверх. Никогда Чурила так не любил холодный и мертвый камень. Он обнимал и прижимался к нему с такой страстью и вожделением, с какой муж обнимает свою красавицу жену, да и то не всегда, а лишь в самую первую брачную ночь. Ранние зимние сумерки застали Чурилу в самой середине горного откоса на крохотном, гранитном уступе. Решив не искушать судьбу, Чурила приостановил восхождение и стал дожидаться утра. Всю ночь, ни на минуту не сомкнув глаз, он дрожал от холода, кутался в свой заячий кожух и, рискуя упасть вниз, неустанно приплясывал и притоптывал для обогрева.

Утром голодный и полуживой от холода он снова полез наверх. Заиндевевшие за ночь конечности плохо слушались его, и Чурила несколько раз чуть не сорвался с льдистой, горной кручи. К полудню, тяжело дыша и вконец обессилив, он заполз на горбатую вершину хребта и с замиранием сердца посмотрел вниз на то, что лежало по ту сторону высокой, каменной преграды. Чурила ожидал увидеть такую же безжизненную, ледяную пустошь, но вместо этого перед его взором предстала чудная, утопающая в зелени долина. С четырех сторон долина была зажата меж горными хребтами и потому напоминала огромную чашу почти идеальной круглой формы. В центре долины находилось небольшое озеро, вокруг которого виднелись крыши маленьких домиков, окруженных невысокими, скорее всего плодовыми деревьями. Недалеко от деревеньки виднелись обширные, возделанные поля. Часть из них была покрыта зелеными коврами всходов, часть же после недавней пахоты чернела свежими пластами черной, плодородной почвы. Из долины веяло необыкновенным для нынешней зимней поры теплом, даже скорее жаром. Но самое приятное открытие для Чурилы было все же не в этом, а в том, что склон с хребта в долину был ровным и пологим, совсем не похожим на обрывистый северный склон.

Отдохнув немного, Чурила начал спускаться вниз. Здесь, в долине, стояла такая теплынь, какая в тех краях, где родился и вырос молодой ван, редко бывала даже в самый разгар лета. Он подивился, расстегнул кожух, стянул с головы треух и спрятал его в заплечный мешок.

Таинственный подземный гул с продвижением вперед не затихал, а наоборот становился все громче. Значения его Чурила по-прежнему не понимал и скоро перестал обращать на него внимание. Вокруг росла сочная, луговая трава. Виднелись кустарники и невысокие деревца незнакомой породы. На некоторых из них виднелись созревающие плоды, некоторые были покрыты цветами, источающими приторные, медвяные ароматы. Со всех сторон доносились трели певчих птиц, жужжание и стрекот насекомых. Среди травы то и дело попадались земляные холмики и норки каких-то мелких, полевых зверьков. Не верилось, что всего за четверть версты отсюда  начиналось царство вечной зимы и холода.
 
Тут путник набрел на дорогу, ведущую к виднеющейся вдали деревне и, подгоняемый голодом, чуть не бегом заспешил к людскому обиталищу. Скоро луг сменился возделанными полями, на которых колосилась золотая пшеница, вызревали неизвестные Чуриле овощи.
 
Со стороны приближающейся деревни послышалась музыка, отзвуки веселой песни.  И уже через несколько минут из-за домов навстречу путнику высыпала целая толпа местных жителей. Должно быть, они отмечали какой-то праздник. Об этом говорили их яркие, красивые одежды и румяные, улыбающиеся лица. Однако при виде незнакомца улыбки быстро сползли с лиц обитателей зеленой долины, а вместо них появилось выражение крайнего удивления. Словно споткнувшись на трудной, неодолимой ноте, оборвалась музыка, замолкла песня. В наступившей тишине вдруг послышался тихий шепоток, потом еще один и еще. Пока местные совещались между собой, Чурила с интересом рассматривал деревенское общество. Люди зеленой долины ростом были не велики. Самый высокий из них едва доставал Чуриле до плеч. Фигуры их были хрупки и стройны. Ни одного толстого и даже полного человека не разглядел среди них Чурила. Все были белокуры, и голубоглазы, вид имели самый мирный и не воинственный, что, нужно заметить, весьма ободрило растерявшегося путника.
Молодой ван сделал шаг вперед и, подняв вверх правую раскрытую ладонь, а левую приложив к груди, громко выпалил:

– Чурила!

Местные, словно, только и ждали этого заявления незнакомца. Их лица вновь посветлели и озарились широкими, белозубыми улыбками. Толпа расступилась и вперед вышли двое: юноша и девушка. На них были самые яркие и красивые одежды. Их головы украшали венки из красных маков. Взявшись за руки, они подошли к Чуриле.

– Незнакомец, назвавший себя странным, но оттого не менее ярким и мужественным именем Чурила, – высоким и звонким голосом возвестил юноша, – сегодня наше древнее племя агафирсов встречает праздник священного, земного тепла. По обычаю предков любой незнакомец и чужак, явившейся в этот день на нашу землю, избирается владыкой праздника.

С этими словами юноша снял со своей головы маковый венок и осторожно одел его на темя Чурилы.

– Сегодня ты – владыка праздника и хозяин всего сущего в нашей стране. Ты волен повелевать всем и желать, чего угодно. Эта девушка, - юноша кивнул на застывшую рядом с ним красавицу, - твоя. Но сегодня ты волен выбрать себе любую и не одну. Выбирай и желай, владыка, - юноша склонился перед Чурилой в глубоком поклоне.
Вслед за ним склонилась и девушка и все остальные агафирсы.

Чурила сглотнул слюну и ошалело выдавил из себя:

– Есть хочу.

Тут же он был подхвачен несколькими десятками услужливых рук. Агафирсы со всеми подобающими владыке почестями – с музыкой, хвалами и гимнами понесли Чурилу вглубь деревни к ломящемуся от яств праздничному столу. Остальные жители радостно кинулись следом. Побежала за всеми и девушка – владычица праздника. Только теперь на ней не было цветочного венка. Красные маки с ее головы ярким, притягивающим к себе взгляд пятном остались лежать в дорожной пыли.

Если бы Чурила не был так голоден, так утомлен недавним тяжелым переходом через горный хребет, так удивлен неожиданным приемом, то его внимание привлекла бы фраза, раз за разом повторяемая среди снующих вокруг агафирсов: «Один заменит двоих», и он, возможно, попросил бы расшифровать ее смысл. Но открывшийся перед ним вид огромного, заваленного различной снедью стола начисто заглушил все сомнения и подозрения, призрачными тенями еще витавшие на глухих задворках его рассудка. А вместо сомнений твердо, надежно и непоколебимо утвердился яростный и зверский аппетит – наместник его величества пустого желудка. Под сенью того самого сада, кроны которого Чурила рассматривал еще с вершины хребта, начался праздничный пир. Чурилу, как владыку праздника, усадили на высокий, деревянный трон – самое видное и почетное место за столом. Слева от него на таком же самом троне, только чуть пониже, уселась владычица – девушка, сбросившая со своей головы маковый венок. Одна из всех она была грустна и печальна. Справа на обычном табурете расположился юноша, венок которого возлежал теперь на голове Чурилы. Юноша нисколько не печалился потерей высокого праздничного титула владыки. Наоборот, он был чрезвычайно весел и говорлив. А за столом он, кажется, избрал для себя роль Чурилиного слуги.

– Меня зовут Рахис, владыка, – вкрадчиво произнес он, наливая что-то из глиняного кувшина в кубок Чурилы, – а ее – Лана.

Юноша кивнул в сторону владычицы праздника и вдруг громко и церемонно возвестил:

– Здоровье нашего гостя и владыки праздника земного тепла Чурилы!

Агафирсы, уже рассевшиеся за столом и просто на траве под деревьями вразнобой закричали:

– Здоровья, крепкого здоровья.

И тут же, осушив свои кубки и кружки, принялись за еду.

Чурила с сомнением заглянул в свой кубок.

– Это вино, – подсказал ему Рахис, – мы делаем его из виноградных ягод. Они растут в нашей долине. Попробуй, владыка, тебе понравится.

Чурила выпил. Напиток был сладким, ароматным и хмельным.

Через пол часа, утолив голод и вальяжно раскинувшись в троне, Чурила спросил:

– Послушай, Рахис, почему на столе нет ни дичи, ни рыбы, ни масла, ни молока, один хлеб, ягоды, корешки да грибы какие-то?

– Наше племя агафирсов не ест животной пищи, – произнес Рахис.

– С чего так?

– Во-первых, в нашей долине нет ни домашней скотины, ни крупной дичи, а во-вторых, мы считаем мясо нечистой пищей.

Чурила хмыкнул, с хрустом откусил красный бок у сладкого яблока.

– А почему у вас тут земля гудит и жара стоит, словно летом?

– У нас вечное лето, - начал пояснять Рахис, – зимы вовсе не бывает. А земля гудит оттого, что в недрах ее горят огненные горны. Они и дают тепло нашей долине.

– Чудеса, – пожал плечами Чурила и вдруг по-хозяйски распорядился. – Что-то без музыки тоскливо. А пускай ваши музыканты поиграют, девки ваши пусть попляшут. А ты налей мне еще вина и расскажи про твой народ, про твою землю. Я эти сказки страсть как люблю.

– Музыкантов и танцовщиц! – громко распорядился Рахис.

Почти сразу же за его словами откуда-то сбоку полилась ласкающая слух мелодия. Чурила повернул голову и разглядел музыкантов, расположившихся под невысоким грушевым деревом. Двое из них наяривали на флейтах, один пиликал на скрипочке, еще трое играли на каких-то незнакомых Чуриле инструментах.  Но тут прямо напротив тронов появились танцовщицы – молодые, красивые девушки, и все внимание владыки праздника переключилось на них.

Рахис, между тем, исполняя приказ Чурилы, начал рассказывать ему про народ, обитающий в зеленой долине. Его голос был ненавязчив и мелодичен. Он гармонично вплетался в канву музыки и совсем не мешал Чуриле любоваться пляской танцовщиц.
– Много, много веков назад, – медоточил рассказчик, – племя агафирсов обитало на берегах Северного моря. В те времена северные земли еще не сковывали льды, и не покрывали снега. Море было теплым и ласковым, а племя агафирсов многочисленным, могучим и воинственным. Но однажды все изменилось. С моря пришла лютая стужа и льдины, похожие на горные утесы, покрыли наши пашни и раздавили дома. Роды племени агафирсов бежали на юг. О судьбе прочих мне ничего не известно, наш же род после долгих и мучительных скитаний среди мертвых и холодных скал обрел эту новую чудную, плодородную родину. От лютого северного ветра мы защищены высоким скалистым хребтом, а в глубине земли под нашими ногами горит неугасимое и жаркое пламя. Оттого у нас вечное лето. За год мы собираем два, а иногда и три урожая. Мы забыли, что такое голод и болезни. Мы плодимся и процветаем. Когда-то наши предки воевали, охотились и ели животную пищу. Но здесь у нас нет врагов, и мы забыли не только о войне, но и том, как выглядит оружие. С нашей старой северной родины в этот благодатный край сумела дойти лишь маленькая кучка людей. Все домашние животные пали в пути, а здесь из живых тварей обитают лишь жучки, червячки да мелкие пичуги с мышами. Поэтому мы вкушаем только то, что выращиваем в своих садах, полях и нивах. Священное земное тепло даровало нам мир и изобилие. У нас все общее и оттого нет зависти и воровства. Мы не обременяем себя законами, обязательствами и обетами, в том числе и семейными. Любой из наших мужей вправе взять себе любую из жен. А любая жена и девушка вправе желать любого приглянувшегося ей юношу и мужа. Поэтому у нас нет черной ревности и измен. Все мы между собой мужья и жены, братья и сестры. И все мы по-братски заботимся и любим друг друга.

– Да-а-а? – вскинул брови Чурила. – Чудеса.

Подобное устройство семьи у агафирсов удивило его, пожалуй, даже больше факта существования под поверхностью зеленой долины вечного, неугасимого огня.

– Налей мне еще этого, как ты сказал, вина, – сказал Чурила.

Рахис тут же с готовностью исполнил просьбу праздничного владыки.
Чурила выпил. От вида крутящихся задов танцовщиц, колышущихся под тонкими платьями пышных бюстов у Чурилы загорелись уши. Он повернулся к сидящей по левую руку от него Лане. Одна из всех она по-прежнему была печальна, почти ничего не ела и еще не произнесла ни одного слова. Чурила не смело накрыл ее тонкую, белую ладошку, покоящуюся на подлокотнике трона, своей тяжелой шуйцей.

– Как, ты говоришь, тебя звать? – спросил он.

– Мое имя Лана.

Слова владычицы были звонки и мелодичны, как голос флейты.

– Лана, – задумчиво повторил Чурила, – твое имя похоже на имя другой девушки – Оляны.

Чурила впился взглядом в ее гордый профиль. И показалось ему, что не только имя красавицы, но и само лицо ее похоже на ту, другую, краше которой нет на всем белом свете.

– Пойдем плясать, Лана, – тихо выдохнул Чурила.

В синих глазах красавицы блеснули льдинки холодной отчужденности.

– Я не хочу плясать, – прошептала она.

– Лана, – раздалось приглушенное, негодующее шипение Рахиса.

Девушка потупила взор, молча встала и вышла в центр круга, образованного танцовщицами. Чурила бросил на колени Рахису свой заплечный мешок, отстегнул от пояса и аккуратно поставил рядом с троном меч в ножнах, повесил на резную спинку лук и колчан со стрелами.

– Постереги, – кратко бросил Чурила и кинулся следом за Ланой.

Их танец выглядел довольно странно. Чурила ходил вокруг Ланы чуть не колесом, пускался вприсядку, крутил, словно мельница, руками, орал музыкантам:

– Наддай, еще наддай!

Музыканты старались изо всех сил. Танцовщицы, повинуясь задаваемому Чурилой ритму, выбивались из сил. Лана же, разведя в стороны руки, стояла на одном месте почти без движений.

Наплясавшись вволю, Чурила вернулся к столу. За ним последовала Лана.

– Вина, – тяжело дыша, потребовал владыка праздника.

Рахис тут же поспешил исполнить приказ Чурилы.

– Мешочек свой забери, – преданно заглядывая Чуриле в глаза, запел он.

Опорожнив кубок, Чурила кивнул, небрежно бросил под ноги мешок, потянулся к Лане. Она не отстранилась, но не сделала ни единого даже самого робкого движения навстречу. Поцелуй вышел сухой и короткий, как прошлогодний, обгрызенный кукурузный початок.

Между тем, с увеличением количества пустых кувшинов и бочонков из-под вина, веселье за столом разгоралось. Со всех сторон доносился смех, громкие речи и здравицы, посвященные обильному урожаю, земному теплу и, конечно же, владыке и владычице праздника. Агафирсы плясали, играли в какие-то незнакомые Чуриле игры, распевали песни. За всей этой праздничной чехардой, шумом и ни на миг не смолкающей музыкой Чурила не заметил, как на землю опустились вечерние сумерки, воздух посинел, а над далекими пиками гор зажглась одинокая звезда – первая вестница подступающей ночи.

– Для ночлега ты можешь выбрать любой понравившейся тебе дом, – предусмотрительно промолвил Рахис.

– Отстань, – цыкнул на него Чурила и, наклонившись к Лане, быстро спросил. – Жених то есть у тебя?

– Есть, – кивнула она, – ты мой жених.

В голове Чурилы все окончательно смешалось, а ум, как говорится, зашел за разум. Громкие, навязчивые шумы уходящего дня, вечерний сумрак, скрадывающий правильные очертания предметов и усиливающий игру теней, а более всего никем не мереное количество выпитого хмельного вина сотворили что-то курьезное с его сознанием и напустили в глаза такого тумана, что он и сам толком не мог сказать, кто это сидит рядом с ним – Лана или Оляна.

– Люблю тебя, – жарко зашептал ей на ухо Чурила, – пойдем в сад гулять.

– Пойдем, – просто ответила она.

 Вновь оставив на попечение услужливого Рахиса суму и оружие, Чурила выскочил из-за стола и, придерживая за руку Лану, повел ее вглубь тенистого сада.
Когда древесные ветви скрыли их от многолюдья и шума праздника, Чурила, трепеща от страсти, начал целовать свою владычицу в губы, глаза, шею, грудь, руки. Но платье ее, замысловатое платье хранило в себе какой-то секрет. Оно никак не хотело слушаться рук Чурилы и спадать с тела девушки. Наконец, Лана сама сбросила его с себя, улеглась на мягкую перину травы и призывно, но по-прежнему спокойно и рассудительно произнесла:

– Иди ко мне.

–Оляна, – чуть слышно простонал Чурила и склонился над лежащей у его ног Ланой.
В серебристом, звездном свете черного ночного неба, в сияние тонкой, новорожденной луны молодой ван взял в жены себе юную красавицу из племени агафирсов.

А потом Чурила уснул. Его сон был продолжением яви. Он долго и страстно любил свою то ли Оляну, то ли Лану. А потом Оляна-Лана куда-то ушла, и вместо нее появилась длинная змея. Она обвила Чурилу кольцами и принялась душить в своих холодных объятиях. Чурила вскрикнул и проснулся. Но, не смотря на пробуждение, сон не исчез до конца. Болезненная, удушающая хватка привидевшейся гадюки не пропала. Он, Чурила, был накрепко связан толстой, крепкой веревкой и за руки и за ноги подвешен к длинному деревянному шесту, который шестеро агафирсов (трое спереди и трое сзади), перекинув через плечи, с трудом несли куда-то в кромешной ночной темноте. Чурила дернулся, пытаясь освободиться. Веревки с болью врезались в его тело.

– Не нужно, – раздался откуда-то со стороны знакомый вкрадчивый голос, – полночь миновала, праздник закончился, и ты больше не владыка.

Чурила скосил набок глаза. Рядом с их процессией шагал Рахис. Лицо его было бледно и серьезно.

– Сегодня ты живешь свою последнюю ночь, пришелец, – с грустью произнес Рахис.

– Ты издеваешься надо мной, – все еще пытаясь разорвать стесняющие его путы, зло процедил Чурила.

– Вовсе нет, – покачал головой Рахис, – я испытываю к тебе благодарность, ведь тебе я обязан своей жизнью.

– Как это? – мыкнул Чурила.

Рахис вздохнул:

– Все, что я рассказывал тебе за столом во время праздника – правда. Я утаил от тебя лишь одно. Огонь в подземных горнах горит не сам по себе. Его поддерживает Огл – древний подгорный обитатель. Когда наши предки пришли в эту долину, Огл выбрался из своего логовища и предложил им сделку – он поддерживает в печах огонь и дает тепло, агафирсы же кормят его мясом. Еды ему требовалось совсем немного. Он питал свои силы всего один раз в год. Но ему нужно было только мясо, а весь наш домашний скот пал во время длительного перехода по ледяным пустыням. И наши прадеды отдали Оглу одного из своих сородичей. Так повелось – один раз в год во имя тепла, так необходимого людям, они жертвовали жизнью одного человека. Выбирали самых рослых и здоровых. Постепенно рослые перевелись. Племя мельчало. И нам не оставалось ничего другого, как вместо одного отдавать Оглу двоих. Судьбу жертв решал жребий. В этом году стать обедом для Огла выпало мне и Лане. Венок из красных маков, что до сих пор возлежит на твоем челе – не венец владыки праздника, а символ жертвенной скорби для одного и продолжающейся жизни для всех. Ты высок и могуч. Такими, как ты, прежде были и наши пращуры. Ты, один, заменишь нас двоих. Спасибо тебе.

– Не хочу я никого заменять! – заорал Чурила. – А ну-ка развяжи меня, а ну-ка меч мне мой возверни, ну-ка, ну-ка…

– Пришли, – прерывая словоизлияния Чурилы, произнес Рахис.

Агафирсы-носильщики молча сняли со своих плеч тяжелую ношу и аккуратно положили ее на землю.

– Прощай пришелец, – грустно сказал Рахис и, не обращая внимания на истошные и негодующие вопли Чурилы, скрылся в темноте.

За ним последовали и остальные его соплеменники. Видя, что от криков толку не прибавляется, Чурила замолчал и начал озираться по сторонам. Однако в темноте он заметил не многое. Различил только громадную тень, четко вырисовывающуюся на фоне неба. Должно быть, агафирсы отнесли его к горному кольцу, охватывающему долину. Напрягая мускулы рук и плеч, Чурила вновь попытался разорвать веревки, и у него вновь ничего не вышло. Страха смерти не было и в помине. А вот чувство собственного бессилия угнетало крепко, да еще этот не  умолкающий, надоедливый земной гул медленно, но неотвратимо начал подталкивать рассудок к исступлению.
Неожиданно послышались чьи-то тихие, крадущиеся шаги, и из темноты вынырнула фигурка Ланы. Глаза ее горели, на щеках играл нездоровый румянец, рот от неимоверных усилий был перекошен. Ухватившись за толстый, кожаный ремешок, она волокла по земле непомерную для себя тяжесть – Чурилин меч. Увидев, что цель ее пути достигнута, Лана ухватилась за рукоять, начала судорожно вытаскивать клинок из ножен. Через несколько минут это ей удалось, но оторвать меч от земли она так и не смогла. Тогда по-прежнему волоком она подтащила его вплотную  к связанному Чуриле и из последних сил начала перетирать мечом веревки.

– Ты чего, Лана? – удивленно произнес Чурила.

– Пропади все пропадом, – с надрывом простонала она, – и отчий дом, и тепло благое, и наш вечный страх попасть под жребий жертвы. Сегодня ты спас меня, я же спасу тебя. Ты сильный, ты воин, у нас таких не осталось. Забирай меня и уводи прочь из этой проклятой долины.

Ее слова прервала тяжелая раскатистая поступь, исходящая, казалось, из-под самой земли.

– Он идет, я не успела.

Лана зарыдала, затряслась то ли от ужаса, то ли от обуявшего ее отчаяния.

– Веревка крепка, твой меч тяжел, а наши кузнецы уже давно не делают ни ножей, ни кинжалов.

Поступь становилась все громче, послышалось глухое, утробное рычание. Лана вскрикнула, из последних сил загнала меч под два или три веревочных завитка, стягивающих тело Чурилы.

– Помоги себе сам, если сможешь, любимый, – всхлипнула она, метнулась прочь и пропала в ночном мраке.
 
Почти одновременно с исчезновением Ланы со стороны горы показалось такое чудное создание, какого Чуриле еще не приходилось видеть в своей молодой жизни. Размером и формой оно напоминало стог сена средних размеров. Создание имело две короткие, но очень толстые ноги-тумбы, две трехпалые и тоже очень толстые руки и одну голову, без всякого посредничества шеи плавно переходящую в плечи и грудь. В низу головы, а, может быть, и вверху груди имелась большая, разверзнутая пасть. Над пастью виднелись широкие раструбы ноздрей. Они то и порождали при дыхание тот самый рык, спугнувший Лану. В верху головы, почти у самой макушки сидела пара крошечных, похожих на бородавки глазенок. Судя по всему, зрение у подземного обитателя было слабым, и в пространстве он ориентировался в основном на ощупь и по запаху. Все тело Огла покрывала толстая чешуя. Лишенной чешуйчатой брони была лишь морда, да изрядно запачканное сажей брюхо. Огл принюхался, глубоко засосал в себя воздух, нагнулся, подобрал с земли шест с привязанной к нему жертвой и, легко помахивая им, словно тростинкой, отправился в обратный путь.

Перед взором Чурилы мелькнул вход в пещеру у подножия горы, а дальше все утонуло в беспросветном подземном мраке. Однако мрак длился не долго. Огл вышел в длинный туннель. Здесь было нестерпимо жарко и шумно от ревущего пламени. Пламя гудело в горнах, а точнее в широких пещерах, берущих начало по бокам туннеля. Огонь давал неяркий, красноватый свет. Огл небрежно бросил Чурилу на пол, медленно и неторопливо побрел по туннелю, подбирая с пола заранее приготовленные глыбы черного антрацита и подкидывая их в жаркое и жадное пламя. Движения Огла были медлительны, неторопливы и размеренны, а сила, судя по тому с какой легкостью он поднимал и швырял глыбы, непомерна.

Задыхаясь от жара и угольного смрада, Чурила стал покручивать плечами, вращать взад – вперед туловищем, норовя рассечь веревку о вставленный между путами и его боком меч. Несколько веревочных волокон нехотя разошлись, подчиняясь вялому напору лезвия. Чурила приободрился. Почти четверть часа ушло у него на то, чтобы перетереть об острие клинка половину толщины веревки. Но в это время вернулся Огл. Шумно дыша, он подхватил шест, отодвинул в сторону заслонку от одной из печей-пещер.

– Отпусти! – отчаянно закричал Чурила.

Огл замер на мгновение, но, ничего не ответив, сунул жертву внутрь раскаленного каменного мешка. Он зацепил концы шеста за два толстых стальных крюка, торчащих из свода пещеры, после чего, не мешкая, вытащил из печи лапу и задвинул печной затвор на прежнее место.

В пещере не было огня. Опасаясь, чтобы жаркое не пригорело, Огл оставил на ее дне лишь груду раскаленных, багровых углей. От непереносимого, убийственного жара Чурила извивался на шесте-вертеле, как червяк на рыбацком крючке. Но все усилия были напрасны. Вот уже начало меркнуть сознание. И вдруг, как соломинка, попавшая в руки утопающего, в голове Чурилы зазвучали слова младшей дочери водяного: «Когда губы твои пересохнут от жажды, открой ее, и река сама придет к тебе». Чурила вывернул кисть, сунул ее в карман портов, выудил оттуда подарок русалки – крохотную скляночку, подцепил ногтем пробку, но не удержал в обожженных пальцах и упустил. Скляночка сверкнула пузатеньким боком и, ударившись о камень, брызнула в стороны россыпью стеклянных осколков и целым водопадом студеной, речной воды. Русалье колдовство не пропало даром и помогло Чуриле. В мгновение ока пол пещеры был залит водой и превратился в маленькое, круглое озерцо. Угли потухли, а все вокруг заволокло белесым, клубящимся паром. Чурила облегченно втянул в себя влажный, прохладный воздух и тут же, не медля, вновь принялся перетирать веревку. Вскоре ее размахренные концы разошлись, меч выскользнул из ослабевших витков и плюхнулся в воду. Через несколько минут, полностью освободившись от стесняющих его пут, Чурила спрыгнул вниз. Воды в новорожденном озерке было не выше колена, поэтому он быстро нашарил на его дне выпавший меч, крепко сжал рукоять и, забившись в угол пещеры, принялся ждать дальнейшего развития событий.

Очевидно, Огл предпочитал хорошо прожаренное мясо, поэтому озаботился судьбой своего ежегодного обеда не менее чем через два часа от начала жарки. Стопудовый печной затвор со скрежетом ушел в сторону. В печь влезла чешуйчатая лапа Огла, пошарила под потолком, сняла с крюков пустой шест. Наверное, шест показался Оглу слишком легким, поэтому в пещеру вслед за лапой просунулась его уродливая башка. И тут Чурила выскочил из угла и нанес прямой, колющий удар мечом в кожистую, морщинистую физиономию любителя печеного мяса, в самое уязвимое место между пастью и широкими ноздрями. Огл сипло и тонко взревел, дернулся, ударился о потолок и, вырвав руку и башку вон из пещеры, исчез в туннеле. Чурилин меч, застрявший в тулове Огла, исчез вместе с ним. Ван потер онемевшую от удара руку, прислушался, но кроме привычного гула пламени в подземных топках ничего не услышал. Чурила осторожно выглянул в туннель. Прямо перед входом в пещеру, где он чуть не был зажарен, лежала необъятная туша Огла. Из головы его торчал меч. Все вокруг было залито густой, черной кровью хранителя подземных очагов. Огл не двигался и не дышал. Жизнь покинула его огромное тело на удивление легко и быстро. Чурила рывком извлек свой меч из мертвого тела и направился прочь из этого странного, огненного мирка.

А огонь в печах весело и игриво полыхал, не понимая, что больше некому подкормить его аппетитными ломтями антрацита, и скоро вслед за кончиной кормильца наступит и его конец.

В долине уже наступило утро. Выйдя из каменных недр горы, Чурила вздохнул радостно и облегченно, улыбнулся солнцу, подставил лицо теплому, утреннему ветерку, а потом наклонился и тщательно принялся оттирать травой свой меч от  запекшейся черной крови.

Из-за кустов, растущих неподалеку от входа в подземелье Огла, вышла Лана. С момента неудачной попытки освобождения Чурилы весь остаток ночи и все утро она провела здесь.

– Живой, дождалась, – вздохнула красавица.
 
– Я убил его, – негромко произнес Чурила.

Лана побледнела.

– Я с тобой уйду. Ты не бросишь меня?

– Не брошу.

– Я проведу тебя к южной стене окольными путями, минуя деревню.

– Нет, Лана, в деревне остались мои вещи, лук, стрелы. Мне нужно забрать это.
 
– Мои соплеменники убьют тебя и меня.

– Ты имеешь в виду этих огородников, забывших как выглядят кухонные ножи. Нет, это они пусть меня бояться, а не я их.

Чурила поднял с земли ножны, привязал их к поясу, но меч в них не вложил.

– Эта что ли тропа к деревне вашей ведет?

– Эта.

– Пошли.

Чурила шел быстро. Правой рукой он держал обнаженный меч, а левой придерживал ножны, чтоб не бились по ногам. Лана едва поспевала за ним.

Вот и деревня. Как накануне, навстречу Чуриле высыпала целая толпа агафирсов. Только теперь на их лицах не было и тени улыбок. Не желая вступать в препирательства и объяснения с местными, Чурила с ходу заорал:

– Мой мешок, лук и стрелы принести быстро!

Никто из агафирсов не пошевелился. Чурила поднял меч и сделал шаг вперед. Толпа испугано отхлынула, но все равно никто не кинулся исполнять приказ чужака.
 
– Что случилось, Лана? – в толпе агафирсов мелькнуло лицо Рахиса. – Почему он живой? Почему ты с ним?

– Вашего божка Огла больше нет, я убил его! – выкрикнул Чурила.
 
Лица агафирсов посерели. Повисла гробовая тишина. Тишина была именно гробовой и именно полной. Только теперь Чурила заметил, что земля больше не гудит и не дрожит под его ногами. На это обратили внимание и агафирсы.
 
– Подземные горны потухли, – донесся чей-то горестный стон.
 
Послышались рыдания, и вновь заговорил Рахис:

– Чужак, понимаешь ли ты, что обрек сегодня на смерть сотни человеческих жизней?

– Понимаю, – спокойно кивнул Чурила, – но я спасал свою жизнь. Не надо было обманывать меня. Вы сами виноваты в своей беде.
 
– Мы будем судить тебя, чужак, – решительно промолвил Рахис.

– Тогда и меня судите вместе с ним, – крикнула Лана, – это я принесла ему меч и освободила от пут!

– Что-о-о?! – голос Рахиса захлебнулся в негодовании.

– Никого вы не будете судить, – по-прежнему спокойно произнес Чурила, – ни ее, ни меня. Крепости в моих руках и в моем мече хватит на то, чтобы усмирить всю вашу деревню. А что будет дальше – я вам сейчас расскажу. Вы вернете мне мои вещи, и мы с Ланой покинем вашу землю. Мстить вам за обиду я не буду. А уж как вам дальше жить, вы сами решайте. Хотите – следом за нами идите, а хотите – в подземелье спускайтесь и печки топите.

– Мы задохнемся там и погибнем, – горько заметил кто-то.

Не обратив внимания на замечание, Чурила грозно выпалил:

– Считаю до десяти – раз…

На счете семь у его ног лежали: заячий кожух, заплечный мешок и лук с колчаном. Чурила поднял с земли вещи, взял за руку Лану и бесстрашно пошел вперед, ни на пол шага не отклоняясь в сторону от прямого пути к дальнему южному хребту. Агафирсы расступились. В бессильной злобе они шептали вслед уходящим какие-то смутные угрозы.

Внезапно откуда-то из самого центра толпы вылетел камень и ударил в голову Ланы. Она вскрикнула и, как подкошенная, упала в серую дорожную пыль. Чурила подхватил ее на руки.

– Лана, Лана, – запричитал он.

Лицо женщины залила мертвенная бледность, на виске выступила алая капелька крови.
 
– Не получилось у нас с тобой, Чурилушка. Суждено мне было уйти и вот ухожу, – прошептала она, – не наказывай их за меня. У южного хребта найди одинокую, старую сосну, у ее корней тайный ход, через него покинешь долину.

Лана судорожно вздохнула:

– Прощай.

И закрыла глаза.

Толпа агафирсов в страхе раздалась в стороны. Убоялись ли они меча Чурилы, или же вид трагической, неестественной смерти так устрашил изнеженных детей земного тепла. Кто знает?

Чурила же на руках донес тело Ланы до южного хребта и похоронил там среди фиолетовых кристаллов горного аметиста. Потом он нашел одинокую сосну и узкую нору у ее корней, уходящую в глубь хребта. Ван бросил прощальный взгляд на зеленую долину. Над северным хребтом и над далекой деревней лениво клубились серые облака, посыпая пшеничные нивы и виноградники холодной, снежной крупой.
Чурила нырнул в каменную нору. Через час путь под горой остался позади, а к заходу солнца поперечный хребет, служивший южной границей зеленой долины, полностью скрылся за вершинами других, более высоких горных пиков и скал.

4

Прошел месяц. Чурила продолжал свой путь на юг по высоким, каменистым нагорьям, глубоким ущельям, перевалам и узким, труднопроходимым теснинам горных рек. Последние дни небушко обильно посыпало землю мягким, пушистым снегом. Мороз отпустил. Но наметенные сугробы мешали быстрому продвижению вперед.

На тридцатый день пути Чурила вышел на высокое, холмистое плато, сплошь поросшее густым еловым лесом. В южную сторону голубоватая, лесная лента простиралась вплоть до самого горизонта. Далеко расступившиеся в стороны боковые хребты – западный и срединный – также были покрыты рваными лоскутами хвойной чащи.

Молодой ван молча оглядел открывшуюся перед ним величественную картину, вздохнул и, стараясь черпать своими чунями поменьше снега, направился к лесной опушке. Миновав узкую полосу жидкоствольного подлеска, Чурила вышел под тенистую сень высоких под самое небо и толстенных в три – четыре обхвата елей-великанов.

Неожиданно издалека донесся резкий, пронзительный крик:

– Помогите, спасите!!!

Чурила замер. Не определив, откуда именно несся крик, начал озираться по сторонам.

– Помогите! – закричали откуда-то сверху.

Чурила задрал голову. На фоне яркого, полуденного неба, над верхушками елей пролетело несколько связанных между собой больших пузырей. Под их связкой висела веревка, а на веревки болтался человек.

– Помогите! – в очередной раз остервенело взвыл он и осекся.

Пузыри, с каждой минутой терявшие высоту, зацепились за одну из еловых верхушек. Человек с разгону треснулся о древесный ствол и, выпустив из рук конец веревки, упал на землю. Конечно, упади он на голую землю, да еще такую твердую и каменистую, какой была она в Рипейских горах, то ему пришел бы конец. Но человек рухнул в снежный сугроб, и это значительно смягчило падение.

Подбежав к месту трагедии, Чурила ухватил человека за ноги и вытащил его из сугроба. Незнакомец потряс головой, выплюнул изо рта комок снега, ошалело огляделся по сторонам. Затем, кряхтя и постанывая от боли в зашибленных боках и коленках, с трудом поднялся на ноги и произнес:

– Благодарю тебя, местный житель, за помощь в освобождение от ледяного плена. Твое гордое лицо говорит мне, что среди прочих обитателей славной, горной страны, в которую я сам только что был занесен волею ветра, ты занимаешь место, по меньшей мере, императора или шаха. Однако твой костюм, да обломает зловредная моль о его мех свои зубы, указывает на обратное.

От такого многословного, витиеватого приветствия Чурила только рот открыл.

– Никакой я не местный житель, – хмыкнул он, – я путник и пришел сюда издалека.

– Собрат, – незнакомец улыбнулся, – прими благодарность от собрата. Я ведь тоже путешественник, и моя родная страна отсюда тоже, ох, как далеко.

Незнакомец начал тщательно отряхивать и оттирать от снега свою одежду и куцую бороду. Пока незнакомец приводил себя в порядок, Чурила внимательно оглядел его. На вид человеку было около сорока лет. Роста он был среднего, телом был хлипок и тщедушен, одет был в худой, изрядно поношенный армяк и полосатые портки. Круглую, лысую голову его венчала странная тряпичная шапка, похожая на большое, осиное гнездо.

– Как звать тебя? – спросил Чурила.

– Азя Философ.

– А меня Чурила. Ты, Азя, какого роду-племени будешь?

– Я гражданин великой Римской империи, – с гордостью произнес Азя и, подняв голову, уставился на свои воздушные пузыри, висящие на верхушки ели.

– Хорошо бы их достать оттуда, – задумчиво произнес он, – вещь хорошая, в будущем пригодиться может.

В голосе его звучало сомнение.

– Так полезай, доставай, если надо, – заметил Чурила.

Азя покачал головой:

– Нет, на такую высоту без крыльев не залетишь. Пропал мой летательный аппарат. Слушай, брат Чурила, ты в какую сторону путь держишь?

– На юг иду.

– Хм, на юг, так ведь и мне туда же. Пошли вместе.

– Айда, – кивнул Чурила и затопал в чащу леса.

Азя приподнял над снегом длинные подолы своего армяка и припустил следом.
Путь по заснеженному лесу давался нелегко. Холмистые возвышенности чередовались с глубокими трещинами и оврагами. Часто попадались непроходимые завалы, поваленных ураганом деревьев. Было заметно, что лес полон живности. Об этом говорило множество крупных и мелких следов, оставленных на белой, снежной скатерти, покрывающей землю. Здесь были отпечатки и трусов-зайцев, и рыжих красавиц-лисиц, и разбойников-волков, и великанов-лосей, и кабанов, и рысей, и горностаев. Но сами звери почти не попадались, что очень злило Чурилу, помышляющего о сытном ужине. К вечеру, подстрелив из лука какого-то неосторожного тетерева, остановились на ночлег. Среди очередного завала древесных стволов Чурила отыскал укромный уголок, где спокойно могли разместиться два человека, и где еще оставалось место для небольшого костра.

Через час тетерев был ощипан, зажарен и съеден. А сытые путники облокотились спинами о неровные стены завала и протянули к горячим углям уставшие за день ноги.

– Брат Чурила, – попросил Азя, – расскажи мне, откуда ты, куда и зачем путь держишь?

– Сам я из племени ванов, – охотно отвечал Чурила, – род мой обитает за много дней пути от здешних мест. Претерпели мы немало зла от кочевников-казаров. Казары родичей моих побили, а невесту мою в полон увели в свой Итиль-град, что на берегу великой Ра-реки рядом с теплым Хвалынским морем. Теперь иду я невесту свою из беды вызволять, а по дороге силу хочу заполучить, силу великую, неодолимую от богатыря волота, что спит вечным сном у южных пределов Рипейских гор.

– Похвально, брат Чурила, – Азя благосклонно кивнул головой. – Я же, положа руку на сердце, и сам точно не знаю к какому роду причислить себя. Был я рожден посреди дороги в широком поле. Отца у меня и вовсе никакого не было, а мать моя, по словам добрых людей меня воспитавших, померла на третий день после того, как выпустила меня на свет из своей утробы. Добрые люди, да не обломятся во век об их спины те палки, коими воспитывали они меня, прочно утвердили в моей голове только ту мысль, что если уж я живу на земле великой и священной Римской империи, то, верно, я – гражданин Рима. Эта простая мысль внушалась мне почти с такой же тщательностью, с какой вкладывалась в мою маленькую, детскую головенку идея о чистоте и сытости стада свиней, к которому в качестве прислуги был я приставлен. Мои воспитатели – добрые люди – позволяли мне питать свои силы вместе с моими подопечными из свинских кормушек, поэтому муками голода я не страдал. Пережив двенадцатый год от моего рождения, как примерный гражданин, я решил посетить столицу своей великой империи. Выбрав ночку потемнее, я заколол одного из своих подопечных и всласть наелся парной поросятины. Потом я обложил свинарник и дом моих воспитателей соломой, не жалея, окропил маслом и поджег. После чего во все лопатки припустил в сторону Рима, куда по утверждению моих воспитателей, вели все дороги на свете. До Рима я добирался добрых десять лет. А когда дошел, то оказалось, что никакого Рима уже нет. Он был разрушен и разграблен ордой варваров, пришедших из далекой Африки. После этого жизнь меня помотала и многому научила. Я побывал во многих землях и странах, встречался с самыми разными людьми – злыми и добрыми, мудрецами и дураками, прочитал много ученых книг. Скоро люди стали прибавлять к моему имени прозвище – Философ. Это значит, что я умен, знаком с науками, люблю рассуждать и во всем находить первопричину.

– А сюда тебя какой ветер занес? – спросил Чурила.

– В далекой Стигии я выучился одной тайной науке. Все ее постулаты и правила, как туча мошки, вокруг свечки, вьются и вращаются вокруг идеи некоего философского камня – штуки очень полезной и практичной. Мне удалось выведать, что камень этот можно отыскать в далеких, северных Рипейских горах. Но где именно находятся эти горы, никто толком не знал. Я отправился на север, миновал земли готов, франков, галлов и достиг земель пиктов, друидов и грозных троллей. Там от одного старца я узнал, что Рипейские горы лежат далеко к востоку, от тех земель, куда забросила меня судьба. Я снова пустился в путь. После трех лет скитаний я достиг словенских земель, за ними жили берендеи, а еще восточнее дикие кипчаки. Эти последние обчистили меня до нитки и хотели продать в рабство. Но мне помог счастливый случай. Среди отбросов на скотобойне я отыскал несколько бычьих желудков, наполнил их горячим березовым дымом от костров и, как птица, взлетел под самое небо.

– Как это? – удивился Чурила.

– Понимаешь, брат, – начал пояснять Азя Философ, – у человека есть душа и у дерева есть душа. А свойства любой души таковы, что после освобождения от тенет плоти, она неудержимо рвется вверх к небесам и если ее вовремя изловить, то может утянуть за собой и живого человека. Когда дерево сжигают, из него дым выходит. А ведь дым – это душа дерева.

–Иди ты, – с сомнением покачал головой Чурила.

– Я тебе точно говорю, брат, – стоял на своем Азя. – Душа к небесам летит, и дым от костров туда же. Значит дым – это и есть душа дерева.

– Чудеса говоришь, – все еще сомневался Чурила.

– Отчего же чудеса. Ты же сам видел, как меня те пузыри с березовыми душами по небу несли.

– Видел.

– Ну вот. Это уже под конец они силы свои растратили, а вначале очень высоко меня над землей подняли. Видать сильно к небесам рвались. Я ведь на них через топи какие-то перемахнул, потом через горный хребет. Спасибо, ветерок попутный был – западный.

Помолчали. Чурила подкинул в костер несколько сухих палок. Засмотрелся, как струится из-под желтых языков пламени скупой, сизоватый дымок.

– Душа, ишь ты, душа, – зачаровано пробормотал он.

– Тише, – вдруг прервал его Азя и приложил палец к губам, – слышишь что-нибудь?

Чурила прислушался. Под пологом леса стояла тишина.

– Ничего не слышу, – пожал плечами ван.

– В том то и дело, что и я ничего, – задумчиво пробормотал Азя, – ни воя волчьего, ни тявка лисьего, ни хрюка кабаньего. Ни мышь не шуршит, ни сова не кричит. То же и днем было. Я специально останавливался и слушал. Следов на снегу много, зверья полно. А все молчат, словно онемели. Я который раз в лесу ночую, но такое первый раз слышу, точнее ничего не слышу.

– Эка печаль, – буркнул Чурила, – волки не воют. Да и пес с ними. Нам же спокойнее ночевать будет.

– Может быть, – пожал плечами Философ, плотнее закутался в свой армяк, надвинул на глаза шапку и затих до утра.

С первыми лучами солнца Чурила пошел проверить силки, которые с вечера расставил поблизости от лагеря в надежде на поживу. В одном из силков сидел крупный заяц-беляк.

 –Эй, Философ, живем! – крикнул Чурила. – Позавтракаем зайчатинкой.

Заяц прижал свои уши к белым, пушистым бокам и вдруг вполне рассудительно и здраво на чистом человеческом языке взмолился:

– Не надо кричать, я вас умоляю, господин охотник, поменьше шума.

Чурила от неожиданности запнулся одной ногой об другую и сел в сугроб.

– Чего? – выдохнул он.

Вид говорящего зайца был странен и внушал опасение.

– Я говорю, что незачем так кричать, – тихо повторил заяц, – ваш друг вас и так услышит.

Из-за деревьев показался Философ.

– Чего у тебя тут, – громко выпалил он.

– Здрасте, пожалуйста, – раздраженно зашипел заяц, – и этот туда же. Да прекратите же вы орать, господа хорошие. Вы же своими шумами, не ровен час, разбудите Великого Полоза. А уж тогда никому из нас мало не покажется.

– Хм, – Чурила задумчиво поскреб ладонью щеку.

С одной стороны есть хотелось сильно, но с другой –  утолять голод существом мыслящим и говорящим по-человечески и значит похожим на человека как-то не с руки, а с третьей стороны еще Полоз какой-то Великий. Чурила осторожно освободил зайца от захвата петли, поднял на руки.

– Слушай, косой, ты, где так выучился по-людски шпарить? – спросил он

– Ага, – поддакнул Азя и тут же влез со своим вопросом, – а Полоз этот кто?

– Разговаривать в нашем лесу все звери умеют, – терпеливо и по-прежнему тихо начал пояснять заяц, –  а что касается ответа на ваш второй вопрос относительно Великого Полоза, то, если ваш товарищ меня еще покрепче сожмет, я не только ничего говорить не смогу, но попросту задохнусь в его лапищах и подохну. Честное слово.

Чурила покраснел.

– Извини, – произнес он  и опустил зайца на землю.

Дальше заяц повел себя таким хамским и коварным образом, как будто и не был наделен интеллектом и человеческой речью, а был просто зайцем в самом заурядном и низменном понимание этого слова. Он тут же дал стрекоча и, как будто, растворился в белом, заснеженном пространстве меж смолистых стволов. Но спустя минуту высунул из-за елки свою наглую, косую физиономию и назидательно произнес:

– Великий Полоз – это хозяин здешнего края. Полоз разный. Он может быть тихим и незаметным, как утренняя роса, а может превращаться в стихию, ревущую подобно грому. Он может быть добрым и ласковым, как руки матери, а может злым и свирепым, как молния, расщепляющая тысячелетний дуб. А сейчас он спит и видит сладкие сны. И горе тому, кто его разбудит, и горе всем, кто окажется рядом в момент его пробуждения.

Заяц сказал и исчез.

– Придется нам сегодня без завтрака обойтись, – впечатленный заячьей речью, как можно тише, выдавил  из себя Чурила.

– Да, уж, – качнул головой Философ.

День продвигались без всяких приключений, а к вечеру перед самой остановкой на ночлег добыли жирного, мясистого глухаря.

Укромного места на этот раз не отыскали, поэтому бивак разбили и огонь развели попросту на крошечной полянке, затерянной под широкими хвойными кронами елей.
Чурила зажарил глухаря, отделил половину Философу, а за вторую половину взялся сам. Но поужинать в этот вечер им так и не удалось. В темноте из близлежащих кустов вынырнула какая-то массивная, мохнатая тень. В мгновение ока тень подмяла под себя Философа, вырвала из его рук половину глухаря, тут же сожрала ее и вцепилась когтистыми лапами в бок путешественника, очевидно рассчитывая, то ли целиком, то ли по кусочкам отравить его вслед за жареной птицей.

Чурила пребывал в замешательстве меньше минуты. Он выхватил из ножен меч, отпихнул в сторону от Философа страшную тень и, опрокинув ее навзничь, приставил к  горлу тени острие клинка.

Это был бурый медведь.

–Ты чего разбойничаешь?! – сгоряча заорал Чурила. – Гляди, сейчас требуху выпущу.

– Тише, тише, не надо шуметь, – испуганно зашептал медведь, – Великого Полоза разбудите.

Было видно, что страх медведя перед Полозом намного превосходит страх, порожденный Чурилиным мечом.

Вняв мольбе косолапого налетчика, Чурила спросил уже много тише и спокойнее:

– Какого лешего тебе тут надо, чего озоруешь?

– Так ведь голод – не тетка, – начал оправдываться медведь, – вы тут, понимаешь, мясо жарите, честных медведей в соблазн вводите.

– Честные медведи зимою в берлогах спят, – поднимаясь, заметил Философ.

– Старость не в радость, – закряхтел медведь. Сна в эту зиму бог не дал. Вот и шатаюсь по лесу, как неприкаянный.

– Ладно, вставай ужо, – беззлобно бросил Чурила, спрятал в ножны меч и несильно пнул медведя ногой в бурый, косматый бок.

Медведь охнул и поднялся на свои косолапые лапы. Шкура на нем обвисла. Сразу стало заметно, что под ней совсем нет жира, а лишь жилистое мясо да старые мослы.

– Проваливай, – цыкнул на медведя Чурила.

– Отпускаете, стало быть, – недоверчиво спросил медведь.

– Сказано тебе – пошел вон, – подал голос Философ.

Медведь попятился прочь от костра. Но, сделав всего несколько коротких шагов, остановился, настороженно поднял голову, принюхался и вдруг задрожал, как осиновый лист.

– Волки, – испуганно пролепетал медведь, – старая Колча со своей стаей жаренным глухарем угоститься пришла.

Чурила насмешливо произнес:

– Тебе ли, медведю, волков бояться?

– Это большие, черные волки, – застучал зубами медведь, – в стае их не меньше сотни. Они шутя разделаются сначала со мной, потом с вами, а под конец закусят оставшейся половиной глухаря.

– Пустое, – махнул рукою Чурила.

– Не уверен, – выпалил медведь и рванулся наутек.

Совершенно неожиданно за ним бросился и Философ. Чурила пожал плечами, вгляделся в ночной мрак и вдруг очень отчетливо увидел меж черных еловых колонн десятки крупных глаз, мерцающих в ночи бледным, желтоватым огнем и внимательно наблюдающих за ним. От этого неприятного открытия едкий холодок пробежал по Чурилиной спине, а в животе что-то затосковало и затомилось. С деланной медлительностью Чурила поднял с земли недоеденную половинку глухаря, сунул ее себе за пазуху, аккуратно поправил пояс и, что было духу, чесанул вслед за лесным гулякой медведем-шатуном и за своим приятелем Азей.

Волки, кинувшиеся в погоню, не отставали. Чурила слышал за своей спиной их тяжелое дыхание, затылком чуял их злобные, кровожадные взгляды. Еще минута и стая настигла бы его. Но в это мгновение еловые стволы раздвинулись в стороны, и Чурила выскочил на залитую ярким лунным светом широкую лесную лужайку. В центре ее возвышалось одинокое, высокое дерево из породы лиственных – то ли дуб, то ли бук, то ли вяз. В трех саженях над землей в широкой развилке между ветвей, отдуваясь после короткого броска по глубоким сугробам, сидели медведь и Философ. Нужно заметить, что медведь, зная окрестные места, убегал от волков не абы куда, а именно к этому дереву. На елки, великое множество которых росло вокруг, медведь не рассчитывал, по своему опыту зная, как тяжело протиснуться вверх по еловому стволу меж частокола острых веток.

В мгновение ока резвой белкой взлетел Чурила на дерево и, обхватив руками толстый сук, уселся рядом со своими товарищами.

Лужайка, между тем, заполнилась волками. Действительно, это были необыкновенно крупные и свирепые звери все, как один, черной масти. Они нетерпеливо кружили вокруг дерева с ушедшей от них добычей, недобро сверкали глазами, скалили острые зубы. Но никто из них ни только не выл, но даже тявкать не осмеливался. Скоро в тишине, нарушаемой лишь хрустом снега под волчьими лапами, на лужайке появилось новое действующее лицо. Это была старая, седая волчица. По размерам она несколько уступала остальным волкам своей стаи и при ходьбе припадала на переднюю лапу.

– Колча пожаловала, – буркнул медведь.

– Здравствуйте, друзья, – заговорила волчица, – гости нашего леса и ты, – Колча осклабилась в широкой ухмылке, – коренной обитатель здешних мест.

Голос волчицы был певуч и мягок.

– Здорова и ты будь, – за всех ответил Чурила и посильнее поджал под себя ноги.

– Отчего вы влезли на дерево? – ласково спросила волчица. – Спускайтесь вниз, мои дети угостят вас вкусным ужином.

– А ужин случайно не из нас готовить собираешься? – произнес медведь.

– Что ты, бурый, – удивилась Колча, – в дальней лощине нас ждет свежая туша оленя и еще две туши молодых, жирных кабанчиков. От такого угощения пальчики оближите. Спускайтесь.

– Нет уж, – растягивая слова, ответил медведь, –- ты старуха хитрая, но и я не вчера на свет появился. Вашу волчью натуру хорошо знаю.

– Тогда я обращаюсь к вам, милые гости, – по-прежнему приторно улыбаясь, проговорила волчица, - наш бурый отшельник обуреваем сомнениями и страхами. Мы больше не станем уговаривать его присоединиться к нашей трапезе. Вас же я сердечно прошу не обижать хозяев, спуститься вниз и разделить с нами ужин.

– Я, конечно, прежде говорящих волков не видел, – заговорил Философ, – но с обычными знаком очень даже хорошо. Твои слова льстивы, а мысли также черны, как шкуры твоих детей. Я не слезу с дерева.

– Что скажет самый сильный и самый бесстрашный из вас? – поглядывая на Чурилу, пропела Колча.

– Там, где я родился и вырос, мы привыкли разговаривать с волками так, – Чурила быстро сорвал с плеча лук и натянул тетиву.

Впопыхах пущенная стрела скользнула по седому боку волчицы и по самое оперение ушла в снег. Колча скакнула в сторону, злобно зашипела:

– Ты дорого заплатишь за эту стрелу, чужак. Не успеет взойти солнце, как ваши обмороженные тела свалятся с дерева на снег, и я сама перегрызу твое горло.

– Это вряд ли, – криво ухмыльнулся Философ, – у нас есть веревка. Когда мы поймем, что наши часы сочтены, то привяжем себя к стволу, и вы останетесь ни с чем.

Волки о чем-то беспокойно зашептались друг с другом. Подобное заявление их весьма огорчило.

– Нет уж, – твердо проговорил Чурила, – я себя привязывать не буду. Если уж суждено умереть, то в бою с оружием в руках. Пару, тройку десятков этих плешивых, чернохвостых собак я на тот свет с собой прихвачу.

– Мы сделаем по-другому, – задумчиво произнес Философ  и вдруг заорал заливисто и громко. - Тю-лю-лю-лю!

Его крик раскатистым эхом пошел гулять по лесу.

– Замолчи, – одновременно зашипели волчица Колча и медведь.

– Замолчи, – хором повторили черные волки и от ужаса чуть на снег не попадали, – замолчи, Великого Полоза разбудишь.

–Тю-лю-лю-лю! – не слушая звериных советов, продолжал вопить Философ.

Медведь, согнув спину колесом, хотел, было, хватить когтистой лапой по физиономии Ази, но Чурила остановил его, пригрозив мечом.

– Пустите, лучше я вниз слезу, – заголосил медведь, – пусть лучше волки меня съедят, чем Великий Полоз проснется. Пустите.

– Сиди, не рыпайся, – приказал Чурила.

Медведь судорожно и глубоко втянул в себя воздух и заткнул себе уши лапами.
Волков от непрерывающегося Азиного крика обуял не то слепой ужас, не то дикая, безотчетная ярость. Они зарывались в снег, жалобно скулили, кусали друг дружку за бока и ляжки, прыгали на дерево, пытаясь достать до Философа.

– Что, не нравится? – весело спросил Азя. – Если хотите, чтобы ваш Полоз и дальше спал и видел сны, уходите отсюда и забудьте про нас. А если задумаете вернуться, то мы с моим братом Чурилой в десятеро сильнее прежнего заголосим и тогда Великого Полоза точно разбудим. Вот тогда вы лихо узнаете.

Матерые, черные волки быстро сбились в дрожащую кучу и, как побитые щенята, затрусили прочь. Последней, опустив голову и роняя на снег густую, пенную слюну, семенила колченогая, седая волчица.

– Законы жизни нужно придумывать самому, –  поучительно заметил Философ, – и подчинять своим законам всех прочих живых тварей.

– Если бы Великий Полоз проснулся, тогда для тебя был бы один закон – его, – пробасил медведь и тяжело спрыгнул с дерева в сугроб.

– Какой это закон? – с пренебрежением поинтересовался Философ.

Только что он одержал крупную победу над сильным, многочисленным противником, и его самомнение в мгновение ока разбухло до невероятных размеров.

Медведь, молча, закосолапил прочь с лесной лужайки от одинокого дерева под мглистую сень леса. Но, войдя в полосу тени, повернул башку и хмуро бросил через плечо:

– Смерть в волчьих зубах – это просто маленький праздник в сравнение с его законом. Прощайте, безумцы.

Медведь скрылся за деревьями.

– Что ж, братец Философ, – сказал Чурила, – ты волчищ изрядно напугал. Похоже, они не вернуться. Здесь, на дереве, нам не след оставаться. Мороз покоя не даст. В этом старая Колча права была. Пойдем, место для ночлега поищем.

Долго плутать по лесу путникам не пришлось. Через час они вышли к одинокому, заснеженному холму, у подножия которого чернел вход в узкий, укромный грот. Опасаясь, что свет огня привлечет внимание хищников, костер решили не разводить. Чурила с Азей заползли в грот, забаррикадировали вход нарезанными пластами снежного наста и мирно погрузились в глубокий, сладостный сон.

5

Путников разбудил неяркий свет, с трудом пробивавшийся в грот сквозь толстый слой наста. Наступило утро. Чурила протер заспанные глаза, сладко потянулся и тут же ощутил острый приступ голода. То же чувство, очевидно, беспокоило и Философа. Раскрыв глаза, первое, что произнес он, было:

– Эх, кушать охота.

– Сейчас сообразим, – подмигнул Чурила и извлек из-за пазухи вчерашнюю половину жареного глухаря.

– Ура, живем, – воскликнул Азя, – только подогреть надо, а то холодный кусок в горло не пролезет.

Накануне, во время поисков ночлега, путники насобирали в лесу большую вязанку сухого хвороста и принесли с собой в грот. Чурила высек из огнива искру. Весело потрескивая, хворост запылал жарким огоньком.
 
– Сейчас, сейчас, – жмурясь от сухого, горьковатого дыма, Чурила сунул мясо в огонь.

И тут произошло нечто необыкновенное и нежданное. Окружающий мир заколебался, задрожал, земля, в буквальном смысле слова, ушла из-под ног путников. А в грот, сорвав хрупкую, снежную преграду, ворвался яростный воздушный смерч. Он пронесся в дальние и совершенно темные пределы грота и через несколько секунд усиленный во сто крат вернулся назад. Чурила и Азя вместе с жареным глухарем и горячим хворостом вылетели из грота, как пробки из бочонков с забродившим суслом. Но чудо! Вход в таинственный грот теперь находился не у самой земли, а где-то очень высоко, выше самых высоких елей. Пролетев с версту, незадачливые путники шлепнулись в какую-то  яму, доверху наполненную снегом. Они подскочили на ноги и с неописуемым ужасом уставились в сторону одинокого лесного холма, туда, где провели ночь и где несколько минут назад собирались позавтракать.

Над лесом чуть не самого неба возвышался подвижный, непрестанно меняющий свои очертания хобот смерча. В его верхних пределах виднелась огромная голова с черным рассерженным и гневным ликом. Именно эту голову накануне путники приняли за холм, а ноздрю за укромный грот и в ней, в ноздре, развели огонь, жар и дым которого разбудил спящего хозяина леса – Великого Полоза. Словно зачарованные глядели путники на него, а он, как будто наливаясь какой-то скрытой внутренней силой, делался все выше, толще и ужаснее. Из пасти Полоза вырвался, громоподобный рык, от которого пригнуло столетние ели и подняло с холмов густое облако искристой, снежной пурги. Смерч изогнулся и пал оземь. От титанического удара земля содрогнулась и треснула глубокой, рваной раной. Вырванные с корнем деревья, как щепки, полетели в разные стороны.

– Мы разбудили его, бежим! – взвыл Философ.

– Бежим, – заикаясь, повторил Чурила.

И сломя голову, метнулся следом за Философом.

Небо потемнело от поднятой снежной и каменной пыли. Ветер стенал, как больное дитя и надрывно трубил, как тысячеголосое стадо диких, разъяренных быков. Земля дрожала и вздрагивала от ударов. Мимо проносились обломки древесных стволов и глыбы скальной породы. Откуда-то из снежного завала показалось знакомое рыло медведя-шатуна. Оно было обезображено ужасом и измазано кровью.
 
– Вы все-таки разбудили его, – проревел он и тут же был унесен в серую, слепую даль налетевшим еловым бревном.

Один из ближних утесов срединного хребта лопнул и брызнул в стороны бурым, кремниевым крошевом. Только через минуту до беглецов донесся шум удара, расколовшего утес: «Грум-м-м», а с неба смертоносным дождем посыпались каменные осколки. Один из камней зашиб Философу плечо, другой раздробил Чуриле ребра. Беглецы метнулись в показавшийся за деревьями овраг, скатились вниз по его крутому, обрывистому склону. Зажимая раны и все еще надеясь отыскать спасение, побрели по дну оврага. Здесь в низине камнепад ослабел. Ураган буйствовал в верхних этажах леса.

– Гляди-ка – нора! – крикнул Чурила и указал на чернеющее в земле отверстие.

– Лишь бы не хайло Полозова брата, – горько пошутил Философ.

Вдвоем они кинулись к норе и принялись расчищать вход в нее от веток и толстых ледяных сосулек. Когда вход стал достаточно широким, беглецы нырнули в подземное укрывище и оказались в коридоре, который прямым рукавом под небольшим уклоном уходил в недра земли.

– Это рудничная штольня, судя по всему, заброшенная, – осматриваясь, сказал Философ и кивнул на старую медную бадью, валявшуюся неподалеку от входа в мелкой замерзшей луже и сплошь покрытую махровыми разводами зеленой патины.

Земля содрогнулась от нового мощного удара, с потолка штольни посыпался песок.

– На глубине прятаться надо, не то пропадем, - испуганно затряс головой Философ.

Не тратя больше времени на разговоры, пошли вперед и вниз по таинственной штольне. Пошли так быстро, как только позволял им идти черный, беспросветный мрак, все сильнее сгущавшийся с каждым шагом, приближающим  путников к центру земли. С продвижением вперед шум бури слышался все слабее и скоро затих совсем. Чурила и Азя уселись на каменный пол штольни. Бегство от стихии и полученные раны отняли и у одного, и у другого много сил. Разговаривать не хотелось. Подгорная тишина, мрак и усталость оказались хорошими сподручными и помощниками сна, который не замедлил сплести над головами путников тонкое, прозрачное покрывало, расписанное лесами, морями, молочными реками и пряничными хоромами.

Сколько спали они? Неизвестно. Но, проснувшись, обнаружили, что глухая темнота штольни куда-то ушла. Вместо нее окружающее пространство наполнилось слабым, голубоватым светом, источаемым, как будто, самими стенами и сводом штольни.
Подивившись удивительной метаморфозе, путники поднялись и принялись осматриваться по сторонам. Во-первых, они обнаружили, что стены заброшенного рудника буквально усыпан кристаллами и толстыми, ветвистыми жилами самородного серебра. Мало того, слитки серебра устилали пол штольни, как галька берег реки. А во-вторых, Чурила с Философом заметили, что рудник имеет не единственный прямой коридор, а множество боковых, узких и широких ответвлений. По какому из них они пришли сюда и по какому им теперь предстояло вернуться, оставалось лишь догадываться.

Философ поднял с пола крупный слиток серебра, покрутил его в руках, бросил обратно на пол.

– Серебро, – хмыкнул он, – философский камень, который я надеюсь отыскать, подарит мне кое-что получше этого серого металла.

Чурилу серебро тоже не прельстило. Он вообще не знал о том, сколь высоко ценится оно в чужедальних странах. Несоизмеримо большую радость вызвала бы у него находка ситного каравая и горшка с густой, домашней сметаной.

– Как дорогу наверх искать будем? – Чурила в задумчивости почесал затылок.

– Подумаем и найдем, – уверенно произнес Философ.

Но подумать им не удалось. Из бокового хода показались существа, своим внешним видом напоминающие не то закутанных в могильные саваны призраков,  не  то  огромных, в человеческий рост, ночных бабочек. Одно из существ выступило вперед и, подойдя вплотную к Чуриле и Азе, спросило:

– Кто вы и что вам надо в нашей подгорной стране?

Голос существа напоминал шелест листвы, обдуваемой легким, летним ветерком.

– Мы люди из верхнего мира, – смело ответил молодой ван, – меня зовут Чурила, моего друга Азя Философ. А сюда, в штольню, мы спустились, спасаясь от гнева Великого Полоза, которого случайно разбудили.

– Великий Полоз снова разбужен? – в вопросе подземного существа послышалась тревога.

– Да, – утвердительно кивнул Чурила.

Присмотревшись к существам, он решил, что это верно не призраки, а все-таки люди, только очень странные. Таких ни молодому вану, ни умудренному опытом гражданину Римской империи встречать не приходилось еще ни разу в жизни. Все подземные жители были облачены в широкие и длинные плащи, сплетенные из тончайших серебряных нитей. Из-под просторных и, должно быть, весьма тяжелых одежд были видны тонкие кисти рук и гладкие лица, совершенно лишенные морщин и какой бы то ни было растительности. Кожа существ так же, как и одежда, имела серый цвет и казалась пропитанной серебряной пылью. Глаза существ имели совершеннейший цвет и блеск серебряных слитков и были напрочь лишены зрачков. У всех, кроме одного, того, который выступил вперед и начал задавать вопросы. Точнее, один глаз у него был серебряный и ничем не отличался от глаз его собратьев, зато второй был обычным, человеческим глазом зеленоватой масти.

– Почему вы не берете серебро, которое лежит у вас под ногами? – задал новый вопрос подземный житель – обладатель зеленого глаза.

– А на кой ляд оно нам сдалось, – буркнул Чурила, – нам сейчас надо думать, как отсюда на свет божий выбраться.

– Мне серебро не надо, – вторил Чуриле Азя, – я философский камень ищу. Вы, случайно, про него ничего не знаете?

Но подземный житель пропустил вопрос Философа мимо ушей. Он вплотную подошел к Чуриле и мягко провел ладонью по его лицу. Рука его была легка и мягка, как гусиный пух, а еще холодна, как серебряная жила.

– Вы не польстились на наше богатство, – произнес он, – это радует народ белоглазой чуди, – многие спускаются в наш тайный мир, чтобы утолить алчущие поживы сердца. Такие искатели остаются здесь навсегда. В свое время мы сами пострадали от мощи Великого Полоза, поэтому мы помогаем всем от него претерпевшим. Сейчас мои сородичи отправятся в город, затем, чтобы там все было готово к нашему с вами приходу. Мы же, не торопясь, отравимся следом.

Зеленоглазый кивнул своим сородичам. Те быстро исчезли в боковом проходе. Он же благостно улыбнулся, потупился и произнес:

– Называйте меня Среброликим.

После чего повернулся и, поманив за собой Чурилу с Азей, последовал за своими сородичами.

Среброликий вел путников по широким, извилистым подземным коридорам, залитым тусклым, голубоватым светом, часто сворачивал в боковые ходы, по лестницам и хитроумным канатным мостикам переходил на новые, более глубокие уровни и этажи подгорного мира.

– Наше племя звалось чудью и обитало на поверхности земли в тех самых горах, где вы нашли вход в рудничную штольню, – рассказывал Среброликий, – мы были сильны и богаты. У нас был город, сделанный из добытого в горах серебра. Но однажды в наших краях появился Великий Полоз. Он объявил наши земли, наши горы и наш серебряный город своими. Мы вступили с ним в противоборство и проиграли, но не погибли, а ушли в недра земли, в наши подгорные рудники. Великий Полоз, превыше блеска серебра ценивший свет солнца не преследовал нас.  Со временем мы расширили и углубили наши подгорные пределы и построили в глубине новый серебряный город. Скоро вы увидите его волшебный блеск. Мало того, наши мудрецы и маги преуспели в своем искусстве и покорили время. Теперь мы можем бродить по тропам, связывающим года и десятилетия с такой же легкостью, с какой идем по этому широкому проходу. Лишь одно безвозвратно потеряли мы под землей и, сколько не старались, так и не смогли вернуть в полной мере.

– Что же? – поинтересовался Чурила.

– Наше зрение. Рудничная серебряная пыль въелась в нашу кожу и наши глаза и ослепила нас. Наши дети стали рождаться слепыми. И мы перестали видеть и радоваться великолепию нашего серебряного города. А верхние народы, видя наши лица, стали называть нас белоглазой чудью.
 
– Хм, – заметил Чурила, – так ведь у тебя же один зрячий глаз есть.

– Пришли, – коротко произнес Среброликий.

В огромной подземной пещере перед ними лежал серебряный город – блистательный и сказочно-великолепный. Дома, дворцы, храмы, мосты и башни, все большие и малые сооружения его были сделаны из серебра.

Но путникам не дали долго любоваться ювелирной красотой города. Их провели в один из домов, усадили в глубокие, удобные кресла.

– Мы поможем вам, – прошелестел Среброликий, – мы залечим ваши раны и вернем вас в ваш солнечный мир. Гнев Великого Полоза продлится долго, целых пять лет. Если вы выйдите раньше этого срока, то погибнете.

– Как пять лет?! – крикнул Чурила. – Мы не можем ждать столько времени.

– Не можем, – подтвердил Философ.

– Слушайте меня и не перечьте, – не повышая голоса, произнес Среброликий.

А Чурила почувствовал, как ослабели его руки, а тяжесть собственного тела неподъемным грузом придавила его к серебряному креслу.

– Слушайте и не перечьте, – повторил Среброликий, – я говорил, что нам подвластно время. Для вас пять лет покажутся не дольше одного мгновения. Когда вы вновь увидите солнце, Великий Полоз не будет так опасен, он успокоится, многое забудет и, верно, изменит свой лик. Мы сделаем все это для вас, но не просто так, а в обмен  на плату.

Среброликий замолчал и, не мигая, уперся единственным зрячим глазом своим в переносье Чурилы.

– Какую плату? – Чурила едва нашел в себе силы, чтобы произнести эти слова.

– Ваши глаза, –- улыбнулся Среброликий, обнажая острые серебряные зубы.

– Почему? – выдавил из себя Чурила.

Среброликий поднес руку к своему лицу.

– Это не мой глаз, – вздохнул он, – а одного верхнего человека, которому племя белоглазой чуди оказало немалую помощь. Он заплатил за нее своим глазом. Заплатите и вы. Но не убивайтесь, мы не лишим вас драгоценного зрения. От одного человека мы берем только один глаз.

– Нет, нет, – заурчал Чурила и попытался дотянуться ладонью до рукояти меча.

– А теперь спать, – голос Среброликого зазвучал тонко и протяжно, как серебряный колокольчик.

И ни Чурила, ни Азя не смогли противиться ему.

На этот раз сновидений не было. Вместо них пришла черная, беспамятная пустота, похожая на кромешный мрак штольни. В ней было тоскливо, тесно и душно. В ней не было ни единого проблеска света и ни единой искры живой и мыслящей человеческой души. Но время не умерло и не уснуло вместе с путниками. Оно отмерило срок, и мрак с пустотой канули в бездонную утробу подгорного серебряного рудника.
Пробуждение заявило о себе ослепительно яркой вспышкой утреннего света, птичьей трелью и сладковатым ароматом цветущих трав.

Чурила протер глаза, поднялся на ноги, с удивлением осмотрелся по сторонам. Вместо скупой и суровой старухи зимы вокруг буйствовала весна. Среди крохотных, белых цветков земляники и густых, бархатистых венцов низкорослых рябин жужжали пчелы. В зелени, покрывающей землю, журчал невидимый, сладкоголосый ручей. Высоко над землей пел жаворонок. Несмотря на отчаянную и ни на миг не прерывающуюся работу крыльев, он оставался на одном месте и оттого казался подвешенным к небу на тонкой, невидимой нити. В узком пролете меж двух склонов оврага вставало солнце. Чурила заметил, что это был именно тот овраг, в котором они с Азей пытались спрятаться от разбушевавшегося Великого Полоза и на дне которого обнаружили вход в старую штольню. А еще Чурила заметил, что видит он теперь только одним глазом. Второй глаз исчез. Должно быть, какой-нибудь человек из племени чуди забрал глаз у него, втиснул в свою пропитанную рудничной пылью глазницу и пялился теперь на подземный, серебряный дворец.

В кустах что-то зашуршало, зашмыгало, и из-за зеленых веток показалась круглая голова Философа. Правый глаз Ази смотрел на Чурилу с удивлением и немым вопросом, на месте левого темнела затянутая кожей пустая глазница.

– Была зима, а стало лето, – громко выпалил Азя и добавил, – слушай, братец, у тебя глаза то одного нет.

– Думаешь, у тебя оба на месте, – огрызнулся Чурила.

Философ потрогал щеку, лоб, сунул палец в глазницу, скривил губы:

– Точно, и у меня нет. Остались наши гляделки у чуди.

Философ топнул ногой и с остервенением плюнул на землю.

– Нужно из оврага выбираться, – заметил Чурила, – но осторожно и тихо. Может, Великий Полоз поблизости нас стережет.

По крутому склону, густо поросшему колючим малинником и увитому диким хмелем, путники поднялись наверх, осмотрелись и ахнули от удивления. Векового елового леса не было и в помине, точнее не было живого, стоящего на корню леса. Землю, насколько хватало глаз, устилал ковер вырванных с корнем, мертвых деревьев. Хвоя с их ветвей давно осыпалась, кора потрескалась и начала опадать широкими пластами. Между поверженных великанов выглядывали молодые двух-трех летние елочки. Кое-где над завалами стволов возвышались огромные курганы глыб и каменной щебенки. Их бесплодные бока и головы, обильно политые дождями и согретые солнцем, конопатились бурыми проплешинами лишайника.  На месте высоких, заснеженных пиков срединного хребта беззубо щерились жалкие, расщепленные обломки.

– Вот это да, – воскликнул Чурила, – постарался Полоз на славу.

– Постарался, – согласился Азя и заметил, – а ведь не обманула нас чудь – пять лет уж минуло.

Чурила прищурился, закусил губу, задумался о чем-то. Через десяток минут раздумий проговорил упрямо:

– Пусть минуло, все равно я назад не поверну.

– Молодец! – выкрикнул Азя. – Упорство и настойчивость – вот залог достижения цели.

Не теряя времени на пустые разговоры (и так его слишком много потеряли – целые пять лет), тронулись на юг. Шли налегке. У Ази с самого начала не было никакого скарба, а Чурила растерял всю свою небогатую амуницию, состоящую из мешка с припасами, колчана со стрелами и лука, во время достопамятного полета  из ноздри Великого Полоза. При Чуриле остался лишь отцовский меч, который молодой ван не отстегивал от своего пояса даже во время сна.

Но, несмотря на отсутствие поклажи, продвигались крайне медленно. Следы катастрофы очень затрудняли путь. Через несколько часов солнце достигло полуденного зенита, а путники вышли на небольшую прогалину между каменными валунами и гниющими грудами поваленных деревьев. Посреди прогалины в невысокой траве на корточках ползал какой-то белобрысый, голопузый малыш. При появление Чурилы и Ази Философа он подскочил, быстро подбежал к путникам и, широко улыбаясь, радостно сообщил:

– Дяденьки, а у меня вот что есть.

С этими словами он вытянул перед собой пухлые ладошки. В одной из них сидела похожая на сверчка ногастая букашка, а в другой оказалась смятая махровая ромашка.

– Ты чей будешь? – спросил Чурила, разглядывая малыша.

– Ничей, я сам по себе, – деловито ответил малыш и улыбнулся еще шире.
На вид мальчонке было не более трех лет, был он розовощек и курнос, имел веселые, лучистые глазенки – один карий, а другой голубого цвета. Из одежды на малыше был кусок драного лыка, обвязанный вокруг пуза и поясницы наподобие пояса. На поясе висело несколько широких листов папоротника.

-Ты что в таком диком месте без присмотру шатаешься? – снова задал вопрос Чурила.

Мальчик склонил набок голову и ответил:

– Не, дяденька, я не шатаюсь, я ровно стою.

-Да мы не в том смысле, – пояснил Философ, – родители твои – папка с мамкой – где? Кто здесь за тобой смотрит?

Мальчик пожал плечами.

– Нет у меня папки с мамкой. Я сам по себе. А смотрят здесь за мной мои друзья: ящерка, белочка и сойка.

– Хм, – теперь плечами пожимал Философ, – ты что, дикий что ли? Как звать тебя?

– Мне вчера сойка сказала, что звать меня Великим Полозом, и что когда я вырасту, меня все звери бояться будут.

Мальчик засмеялся:

– Только, должно быть, врет моя подружка сойка. Зачем мне зверюшек обижать. Я всех их люблю и жучков, и белочек, и птичек.

Над зеленой прогалиной повисла тишина. Через минуту Философ наклонил голову и, пошерудив в ухе волосатым пальцем, переспросил:

– Как, ты сказал, твое имя? Повтори, я что-то не расслышал.

Расценив повторный вопрос, как следствие тугоухости своего собеседника, мальчик начал старательно и громко выговаривать каждое свое слово:

– Мне вчера сойка сказала, что имя мое – Великий Полоз.

– А до этого ты своего имени не знал? – робко проговорил Философ.

– Не-а, – мальчик беспечно махнул рукой.

– Видать, пока по камням башкой бился, память совсем потерял, – себе под нос буркнул Философ, а вслух произнес. – Ну, прощай, мальчик.

– Прощайте, дяденьки. А вы завтра еще придете. Мы с вами и с белочкой в чехарду поиграем.

– Не могу обещать, – уклончиво ответил Философ.

Он повернулся и, уцепив за рукав Чурилу, засеменил к краю прогалины. Когда странный мальчик скрылся за нагромождениями елок, Философ облегченно вздохнул:

– Фу-у-у, пронесло. Полоз поменял вой лик, забыл свое имя, свое прошлое и, главное, нас забыл. Надо побыстрее уходить отсюда, пока в нем память не проснулась.

Чурила молча кивнул.

Через две недели пути следы катастрофы стали встречаться все реже и скоро совсем пропали. Путники набрели на широкую, полноводную реку. Ее русло глубоко прорезало увалы и каменистые нагорья, а ток воды, неторопливо струящийся на юг, казался размеренным и спокойным. Посовещавшись, Чурила с Азей решили соорудить плот и хотя бы часть дальнейшего пути преодолеть по речному течению. На изготовление крепкого и надежного судоходного средства ушло три дня. На четвертый путники, вооруживший шестами, оседлали плот и отправились в водное путешествие.

Несколько дней путники плыли без всяких приключений. Река была широка и спокойна, без теснин, стремнин и опасных отмелей. Высокие, обрывистые берега, поросшие хвойными и смешанными лесами, медленно текли за спины путников и пропадали вдали. Трудиться шестами почти не приходилось, всю работу брало на себя течение. После многих недель тяжелого, пешего пути и Чурила, и Азя отдыхали. Голод утоляли рыбой, выловленной в реке и птичьими яйцами, добываемыми из гнезд на береговых утесах. Ночевали в укромных бухтах и тихих заводях. Чурила, болезненно переживавший пятилетнюю задержку в своем путешествии, понуро молчал. Для Ази время стоило не дорого, и, обретя покой для ног, он все более работал своим языком.

– Послушай, Чурила, – говорил он, – что есть судьба? Где прописана она и кем? И если прописана, то есть в тех записях мелкие детали? Например: подниму ли я сейчас вверх правую руку или левую, или вовсе не подниму.

Философ поднял вверх правую руку.

– По-моему, это воля одного только моего желания. Да, поднятая рука – это мелкий, незначительный поступок. Но не из мелочей ли складывается великое.

Философ помолчал.

– Не есть ли основные атрибуты судьбы такие, как удача, везение, счастливая звезда – лишь сочетание внешних условий с осторожностью, расчетливостью, умом, хитростью? А неудача, проклятье – сочетание тех же условий с глупостью, ленью? Как считаешь, брат?

Чурила, развалившийся на бревнах плота и наблюдавший за проплывающими вверху белыми облаками, нехотя ответил:

– Богини Доля и Недоля прядут для человека нити судьбы. У одной белая, счастливая нить, а у другой черная, злая.

– Черная судьба, белая, – воскликнул Философ, как все обобщено и размыто. В свое время я вывел универсальную формулу успеха, формулу белой, как ты выразился, судьбы. Моя формула коротка по форме, но глубока по содержанию. Залог успеха в правильных взаимоотношениях с врагом. Сильный враг вызывает страх, слабый враг вызывает гнев. Значит, чем больше у человека страха и чем больше гнева, тем он успешнее. Согласен со мной?

– Ну, – буркнул Чурила и заметил, – ласточки над водой низко летают – к дождю.
Философ обиженно скривил губы:

– Я тебе о судьбе толкую, а ты мне о ласточках.

На пятый или шестой день путешествия Чурила обратил внимание на облако белого, водяного пара, клубящегося над рекой впереди по течению и странный гул, доносящейся оттуда же. Чурила хотел указать на это явление Философу, но тот, разморенный полуденной жарой, спал, накрыв голову листом водяной лилии. Чурила решил подождать и не беспокоить спящего товарища. Он уселся на нос плота и стал напряженно всматриваться в туманную завесу. Ничего особенного он так и не разглядел, а только заметил, что гул становится все громче, а течение реки, вроде, как быстрее и беспокойнее.

– Эй, Философ, – наконец позвал Чурила, – просыпайся, погляди, что это там впереди делается.

Азя приоткрыл сонный глаз, окунул разогретую солнцем голову в реку, отер лицо от воды.

– Чего там? – спросил он.

Посмотрев в указанном Чурилой направлении, он вздрогнул и испуганно прошептал:

– Водопад. Быстро к берегу поворачивай.

Но было поздно. Как ни старались Чурила с Азей повернуть плот вспять по течению и добраться до спасительной суши, течение реки оказалось сильнее. Всего через несколько минут мощные, стремительные струи вынесли их на край глубокой пропасти и вместе с миллионами пудов речной воды низвергли вниз в холодную, затянутую облаками клубящегося тумана пропасть.

6

Падение в ревущих потоках рассерженной реки продолжалось всего несколько коротких мгновений. Затем с разгону путники угодили в глубокую, бурлящую чашу, выдолбленную водопадом в камне за многие тысячелетия. Отчаянно загребая руками, вынырнули из мрака водяной преисподней. Вокруг, со стуком налетая друг на друга, крутились бревна распавшегося при падении плота. Края каменного бассейна высоки и отвесны. По ним не выберешься и не спасешься. А вода с грохотом уносится куда-то еще ниже на острые каменные пороги. Там верная смерть.

Вцепившись за небольшой выступ на крутом берегу и подтащив за собой нахлебавшегося воды Философа, Чурила сопротивлялся коварной, разъяренной пучине изо всех сил. Бревна унеслись вниз и, высоко подлетая, запрыгали по каменным порогам. Чурила скрипнул зубами и полез вверх по покрытому скользкой слизью откосу. Возможно, если бы он бросил Философа, его попытка и увенчалась успехом. Расслабленное тело захлебнувшегося Ази было для него обузой. Но Чурила не сделал этого. Задыхаясь от напряжения, он лез вверх сам и тащил за собой своего товарища. Не одолев и четверти береговой кручи, он сорвался вниз и забарахтался в клокочущем омуте. Не давая больше шанса на спасение, яростные лапы реки подхватили его и понесли следом за разбитым плотом на пороги. И тут  была бы и Чуриле и Азе Философу верная смерть, не появись сверху, с берега толстый, корявый сук. Чурила накрепко вцепился в него одной рукой, а второй подхватил под мышки Философа. Кто-то, стоящий на берегу и пока невидимый для Чурилы, потянул сук наверх. Да так сильно потянул, что Чурила, держась за него, чуть не бегом заскочил по отвесному берегу на широкий каменный козырек, нависающий над водой. Спасителем оказался сухощавый, рослый незнакомец с суровым, изукрашенным множеством шрамов лицом и хищным, настороженным взглядом узких, серых глаз. Одет незнакомец был в широкую байдану*, только не кольчужную, а кожаную, проклепанную множеством медных пластин. Кроме того, на нем были суконные, зеленые штаны и короткие мягкие сапожки. По обе стороны от пояса у него болтались две сабли, загнутые на концах и оттого немного похожие на кривые казарские ятаганы. За спиной незнакомца висел чем-то наполненный и плотно завязанный дорожный мешок.

– Спаси бог тебя, что не дал погибнуть в этой круговерти, – склонил голову Чурила.

Философ икнул, отрыгнул речной водицей и поддакнул:

– Спаси бог.

– Живите, – просто ответил незнакомец и отбросил в сторону спасительный сук.
Голос его был тверд и резок.

– Чем мы можем отблагодарить тебя за твою доброту? – учтиво спросил Чурила.

– Когда я захочу благодарности, я спрошу ее у вас.

 «Во как», – подумал про себя Чурила, а вслух произнес:

– Судя по твоему дорожному мешку, ты – путник. Мы тоже путники. Если наши пути ведут в одну сторону, то не согласишься ли ты разделить с нами дорогу.

– Я иду к южным отрогам Рипейских гор и не ищу попутчиков, – надменно отвечал незнакомец, - но идти рядом со мной не возбраняется никому.

С этими словами он повернулся и пошел прочь, резво перемахивая через валуны и огибая кривые, ветвистые сосны, цепляющиеся за горный склон. Чурила и Азя переглянулись и молча пошли следом.

Остаток дня пролетел быстро. Ночевать остановились на вершине невысокого, пологого холма. Развели костер. Зажарили на углях четырех крупных пойманных в реке судаков. За ужином, наверстывая упущенное за день, Философ стал заводить беседу:

– Меня зовут Азя Философ, – начал он, – а моего брата Чурила. Как твое имя, брат?
Незнакомец проглотил кусок рыбы, отер губы.

– Разве мы с тобой братья? – спросил он.

– Дорога мне мать, – сказал Философ, – а путники, бродящие по свету, мне братья.
Незнакомец кивнул.

– Мое имя Ирбис.

– Брат Чурила из рода ванов, – продолжал Азя, – он ищет спящего волота и великую силу для того, чтобы одолеть казар и отобрать у них свою похищенную невесту. Я – гражданин Великой Римской империи – ищу философский камень, который, – Азя понизил голос, – может превращать неблагородные материалы в золото. Философским камнем владеют гнорги, и я надеюсь…

– Откуда ты знаешь о племени гноргов? – Ирбис метнул на Азю Философа пронзительный взгляд.

Азя смешался.

– Об этом племени мне рассказал один мудрый друид в далекой стране пиктов.
Ирбис опустил глаза, отщипнул от рыбы кусочек и отправил его себе в рот.

– А к какому народу ты относишь себя, – спросил Азя, – куда и зачем держишь свой путь?

– Мой народ живет далеко на востоке от Рипейских хребтов, – бросил Ирбис, – и ты вряд ли когда-нибудь слышал о нем. Ведет меня по пути когда-то данное мной слово. А о том, куда и зачем я иду, каждому встречному, – Ирбис сделал паузу, – брату я рассказывать не собираюсь.

Азя в замешательстве открыл рот, не зная, что на это ответить. А Чурила тяжело запыхтел:

– Ты хочешь нас обидеть?

– Вовсе нет, – легко ответил Ирбис, – Я же не спрашиваю вас, почему у вас на двоих только два глаза. Это ваше дело. Уже глубокая ночь, и всем нам пора спать.

– Но ведь еще одна рыбина осталась, – заметил Философ, – давайте, мы ее сейчас на троих по-братски разделим.

В его голосе послышались извиняющие нотки. Он помнил, что обязан жизнью и Чуриле, и Ирбису и не хотел вражды между этими двумя сильными людьми.

– Ничего мы на троих делить не будем, – произнес Ирбис, – четвертая рыба достанется мне.

С этими словами он взял оставшегося жареного судака, хладнокровно засунул его в свой заплечный мешок, лежавший на земле неподалеку от костра. После чего улегся на землю сам, повернулся к костру спиной и затих.
 
– Да что он о себе возомнил? – с запозданием забубнил Чурила. – Да как он…

– Тише, тише, братец, – начал увещевать его Философ, – что ты, в самом деле, из-за какой-то рыбешки. Ведь он спас нас обоих. Ты же сам сегодня у него о благодарности спрашивал.

– Ну, ладно, – сквозь зубы выдавил Чурила, – давай спать.

В ранний, предрассветный час сквозь чуткую и пугливую утреннюю дрему Чурила различил какое-то движение и приоткрыл глаз.

Восточный край неба багровел широкими, аляповатыми мазками краплака. Над серым пепелищем костра, должно быть, чуя все еще сокрытое в нем тепло, толклась мошка. Сжавшись в комок, неподалеку посапывал во сне Философ. А аршинах в десяти от их ночной стоянки Ирбис выделывал со своими саблями такие фокусы, каких Чурила отродясь не видел. Он закручивал их и перед собой, и позади себя, и у себя над головой, наносил удары по воображаемому противнику из самых разных позиций, но одинаково умело и молниеносно. Упражняясь, Ирбис снял с себя свою тяжелую одежду. Чурила обратил внимание, что в его обнаженном торсе нет ни капли жира. А под смуглой, полосатой от рваных рубцов кожей переливаются и играют налитые мускулы, похожие на крепкие и толстые лубяные канаты.

Заметив, что Чурила не спит, Ирбис прервал свои упражнения, накинул байдану и призывно махнул рукой:

– Пойдем на реку, рыбы к завтраку наловим.

Чурила нехотя встал, отряхнул кожух от налипших за ночь травин и вразвалку потопал следом за Ирбисом. Проходя мимо заплечного мешка своего спутника, он заметил обглоданный скелет вчерашнего, злосчастного судака и недовольно буркнул себе под нос:

– Ночью сожрал.

С появлением в компании путников Ирбиса дневные переходы стали более длинными и утомительными. Он задавал такой темп движения, который с трудом выдерживал даже молодой и выносливый Чурила. Заводить дорогие сердцу Ази беседы во время переходов совсем не удавалось. Зато по вечерам, отдыхая у костров и лакомясь дарами горного края, Философ старался во всю.

– Каким богам молишься, брат Чурила? – интересовался Азя.

– Я молюсь деду богов Сварогу, – отвечал Чурила, – Перуну-громовержцу, Велесу – сыну небесной коровы, а также отцу всех наших родов Дажьбогу.

– А ты кому молишься, брат Ирбис?

– Я никому не молюсь, – с расстановкой произнес Ирбис, – я никогда не видел богов, никогда не слышал их голоса. А сказкам, придуманным людьми, я не верю. Я – воин. Удачу в бою мне даруют не боги, а мой ум, твердая рука, острый клинок и бесстрашное сердце.

– Красиво, брат Ирбис, – рассудительно проговорил Азя, – красиво, но с практической точки зрения не совсем оправдано. От помощи богов все-таки не надо отказываться. Их помощь лишней никогда не бывает. Вопрос в том, каким именно богам следует молиться. То есть от кого из них можно ожидать большей помощи. Я лично на протяжении своей жизни поочередно преклонял свои колени перед многими богами. Как примерный гражданин Рима, я начал с официального культа Юпитера. Но, взглянув на разрушенный Рим, я подумал – много ли помог своему главному городу сей небесный владыка. Он либо слаб, либо плевать хотел на своих приверженцев. И я стал молиться Водану и Тору – богам тех племен, что разорили Рим. Но потом, когда я начал путешествовать и посетил множество далеких земель и стран, в моей голове родилась одна золотая мысль. Какая от этого Водана польза в той стране, где про него слыхом не слыхивали. В этой стране другие боги, им и следует молиться. С тех пор, приходя в какую-нибудь страну, я первым делом узнаю, какие боги там властвуют. Им молюсь и приношу посильные жертвы.

В вечерних беседах Азя удивлял своих слушателей обширными книжными знаниями и собственными умозаключениями. Но изредка Чурила или Ирбис, вовлеченные в орбиту рассуждений словоохотливого Ази, ставили Философа в тупик своими утверждениями.

– Звезды, что у нас над головой, – указывая пальцем на ночное небо, однажды говорил Азя, – это не просто огоньки, блуждающие в пустоте, а огромные миры размером с землю.

– Какие же они огромные, – заспорил Чурила, – если они с просяное зернышко величиной.

– Закон перспективы, – важно заявил Философ, – вон, погляди, та гора вдалеке, тебе за десять верст тоже не больше горшка кажется.

– Если бы звезды были такими большими, то давно бы нам на головы попадали и раздавили бы всех, – не сдавался Чурила.

– Я полагаю, что в них присутствует некий дух, помогающий преодолевать земную тягу. Такой же дух есть, например, в птицах, мухах, стрекозах. Ведь тяга земли не действует на них, оттого они и летают.

– Птицы и мухи не от духа летают, а потому, что у них крылья есть, – заметил Чурила.

– Хм, это резонное замечание, – задумчиво произнес Азя и погрузился в размышления.

– Все, я спать пошел, – сообщил Ирбис, заграбастал остатки ужина, засунул их в мешок и растянулся на траве, нисколько не заботясь о том, что коварные звезды в любой момент могут свалиться с неба ему на голову.

Дни уходили один за другим неспешной чередой. Лето незаметно подбиралось к своей середине. За сутки путникам удавалось одолевать, когда десять, а когда и пятнадцать верст. В один из переходов, когда путники шли узкой, извилистой тропой меж высоких холмов, поросших низкоствольной ольхой и вереском, до их слуха донесся частый и злой звон стали. Путники остановились, прислушались.

– Сабли звенят, – негромко вымолвил Чурила и указал рукою в сторону близлежащих, густых зарослей, – это там. Пойдем и мы позвеним что ли.

– А надо ли, – предостерегающе произнес Ирбис, – это не наша земля и не наша война.

– Как хочешь, – пожал плечами Чурила, – вытащил из ножен меч и неторопливо пошел на шум боя.

Миновав полосу кустарника, он увидел следующую картину – бились два отряда. Один состоял всего из трех воинов. Они стояли, тесно прижавшись друг к другу спинами, и отбивались длинными, острыми клинками от наседающих со всех сторон противников. Трое были облачены в зеленые камзолы, тонкие нагрудные панцири и высокие соболиные шапки, украшенные птичьими перьями. Второй отряд насчитывал не менее четырех десятков бойцов. Они обступали тройку в зеленых камзолах со всех сторон и то и дело атаковали своими короткими, грубо сработанными бронзовыми мечами и каменными секирами. Одеты они были в грубые одежды из звериных шкур, на головах их сидели боевые, рогатые шлемы, сделанные из черепов горных баранов и туров. С появлением Чурилы бой на мгновение остановился, но тут же вспыхнул вновь. А один из рогатых воинов закричал хрипло и истошно:

– Уримасп, уримасп! Убейте его!

От отряда рогатых отделились пять человек и с диким гиканьем бросились навстречу Чуриле. Ван поднял меч и, криво усмехнувшись, повторил свои недавние слова:

– Позвеним, позвеним.

Рогатые не спешили подставлять свои головы под длинный, обоюдоострый меч Чурилы. Они окружили вана широким кольцом и, наскакивая одновременно с разных сторон, стали пытаться уязвить его своим оружием. Чуриле пришлось несладко. Противники, хотя и были вооружены значительно хуже его, но в быстроте и ловкости превосходили многократно. Чурилин меч, со свистом рассекающий воздух, всякий раз встречался с пустотой. Со стороны их поединок напоминал схватку между могучим одиночкой лосем и сворой волков, с той только разницей, что на этот раз рогатым оказался вовсе не лось, а атакующие его волки.

Тем временем, в основном отряде рогатых появились потери. Зеленые камзолы уложили трех или четырех из них, но через пару минут и один из камзолов упал на землю с пробитой грудью.

Со стороны отдаленной дубравы послышались крики, показался еще один отряд рогатых, спешащих на помощь своим товарищам. С появлением подкрепления исход боя между поредевшим на треть отрядом зеленых камзолов, а также Чурилой с одной стороны и рогатой ордой с другой определился  с роковой, пугающей однозначностью.
Но вдруг, совершенно неожиданно, с бокового края пустоши донесся истеричный, визгливый ор Философа:

– Первая и седьмая центурии, готовься к бою! Велиты, натянуть луки! Гастаты, принципы, опустить копья! Триарии, обнажить клинки!

Совершенно бессмысленные, но громкие и воинственные возгласы Философа приковали к себе внимание всех противоборствующих сторон, а спешащие на помощь рогатые и вовсе остановились. И в этот миг на острие короткого замешательства из кустов, растущих на окраине пустоши, противоположной той, где бесчинствовал Философ, вылетел Ирбис. Стремительным, сеющим смерть вихрем пронесся он по отряду подкрепления и тут же сковал и обратил все его силы на себя.

– Молодцы, ребята, – промолвил Чурила и загнал конец меча под ребра зазевавшемуся противнику.

Через несколько минут жаркой сечи еще трое противников Чурилы с разрубленными бараньими и своими собственными черепами лежали на земле, а один обратился в позорное бегство. Зажимая рукой кровоточащий, раненый бок, Чурила кинулся к центру пустыря. Всего лишь один из зеленых камзолов оставался в живых. Он был изранен и обессилен, но продолжал биться стойко и яростно. Вмешательство Чурилы пришлось в пору, и вдвоем они быстро рассеяли поредевшее рогатое войско.

Чурила заспешил к сражающемуся поодаль Ирбису. Могучий воин разил и косил своих врагов обеими своими саблями так, как острая коса в умелых крестьянских руках срезает сочные стебли травы. Но рогатых противников Ирбиса было много, и кроме топоров и коротких мечей они были вооружены боевыми цепами и метательными дротиками. Ирбис тоже был ранен и слабел с каждой минутой. И вот вокруг правого запястья Ирбиса обвился цеп. Сабля со звоном выпала из его руки на камни. Радуясь своей удачи, рогатые торжествующе заревели и с удвоенным усердием кинулись в лобовую атаку, а еще несколько из них ловко зашли Ирбису в тыл. Но тут произошло нечто совершенно невероятное, то, чего никак не ожидали ни обладатели костяных, бараньих шлемов, ни отчаянно спешащий на помощь Ирбису Чурила. Из заплечного мешка Ирбиса высунулась седая, лохматая голова. Она была достаточно свирепа, чтобы на несколько коротких мгновений приостановить коварную, тыловую атаку. Вслед за головой показались две маленькие ручки, в одной из которых был зажат крошечный лук, а в другой тонкие и короткие стрелы, похожие на вязальные спицы. Седое, таинственное существо из мешка принялось метать стрелы в нападавших с необыкновенной быстротой и меткостью. В мгновение ока тыловая атака захлебнулась. Но последний из нападавших прежде, чем поймать своим горлом холодную сталь стрелы, успел метнуть дротик, который, свистнув коротко и зло, впился в грудь обитателя мешка.

Тут подоспел Чурила, а следом за ним оставшийся в живых зеленый камзол. Видя, что удача отвернулась от них, оставшиеся в живых рогатые бросились наутек.

– Фу-у-у, – выдохнул Чурила и произнес устало, но довольно, – управились.

Ирбис яростно сверкнул на Чурилу очами, быстро снял с себя заплечный мешок, аккуратно извлек из него то самое седое существо и мягко и осторожно уложил его на землю.

– Гуриока, Гуриока, – дрожащим голосом позвал Ирбис, – ответь мне, Гуриока.

Чурила с удивлением уставился на обитателя мешка. Это был крошечный человечек ростом с пятилетнего ребенка. Но, судя по морщинистому, сухому лицу, по густой, седой шевелюре и не менее седым бороде и усам, возраст карлика был вовсе не детским. Лоб карлика обвивал широкий золотой обруч, украшенный крупным, зеленым изумрудом и испещренный незнакомыми рунами. В одной руке он все еще продолжал сжимать лук, другая рука была пуста – все имеющиеся у него стрелы человечек выпустил во врагов. А еще у карлика не было ног. Лишь два коротеньких, двухвершковых обрубка угадывались под складками тонкого шелка.

– Гнорг, – вдруг удивленно произнес зеленый камзол, – я думал, что их больше не осталось на этом свете.

– Гуриока, Гуриока, – продолжал звать Ирбис, – ответь мне, Гуриока.

Безногий карлик, повинуясь зову Ирбиса, приоткрыл глаза. Жизнь еще теплилась в его пронзенном теле.

– Ирбис, – слабым голосом произнес он, – нить моей судьбы оборвалась. Но не вини себя за сегодняшний бой и мою смерть, ведь ты исполнял свой долг чести. Об одном прошу тебя – найди мое племя и передай моему старшему сыну корону. Теперь он – король. Цепь не должна прерваться.

Карлик вздохнул.

– И еще передай им – в своих странствиях я нашел то, что искал. Пусть никогда, никогда гнорги не едят цветов черного эдельвейса.

Глаза карлика закатились.

– Черная зависть родила черные цветы, – прошептал он и умер.

Ирбис низко склонился над телом безного гнорга. Чурила заметил, что в глазах воина блестят слезы.

– Нам лучше не оставаться здесь, – подал голос зеленый камзол, – орляки могут вернуться с подкреплением.

С дальнего края пустыря подошел Философ.

– Что скажешь, Ирбис, ловко я их внимание отвлек, – весело произнес он, но, заметив безногого мертвеца и печать горести на лице своего спутника, замолчал.

– Мы возьмем с собой тела моих слуг, – обращаясь к Чуриле, произнес зеленый камзол, – а он, – камзол кивнул на Ирбиса, – возьмет тело своего друга. Отнесем тела в наш город и предадим огню.

– Хорошо, – кивнул Чурила и, взглянув в лицо камзолу, заметил, что у него тоже нет одного глаза.

Под тяжестью трех мертвых тел и гнетом ран продвигались медленно. Через три часа на вершине далекого холма показалось большое селение, обнесенное высоким деревянным тыном. Завидев свой город, зеленый камзол сложил ладони, поднес их ко рту и заухал по совиному громко и раскатисто. В ответ от городских стен донесся звонкий и одинокий колокольный удар.

– Мы услышаны, – облегченно вздохнул камзол, – сейчас придет помощь.

Действительно, не прошло и четверти часа, как из-за деревьев показался большой отряд воинов. Они преклонили перед зеленым камзолом головы, а один из них, должно быть старший, с почтением и испугом спросил:

– Что случилось, повелитель?

– На нас напали орляки, – коротко ответил камзол, – возьмите тела слуг и помогите идти моим друзьям, они ранены.

Воины быстро исполнили приказ своего повелителя.

Преодолевая последний, короткий отрезок пути до города, Чурила заметил, что многие из воинов одноглазы и вспомнил слова старого Карачуна о племени одноглазых уримаспов. «Интересно, пьют ли они человеческую кровь, - подумал ван, - по крайней мере, у меня и у Философа не должны. Мы ведь теперь тоже одноглазы, мы теперь тоже уримаспы». От такого неожиданного сравнения, пришедшего в голову, Чурила ухмыльнулся и прошептал так тихо, что и сам не расслышал своего голоса:

– Ничего, поглядим.

Город, спрятанный за высоким деревянным частоколом, состоял в основном из добротных бревенчатых изб с великим множеством дополнительных, хозяйственных построек. Он напомнил Чуриле родную деревню, близких: брата Николу, мать, Добравку, Карачуна и еще Оляну. Но ее-то в своей памяти Чурила держал всегда.
Остаток дня прошел, как в тумане, должно быть из-за ран и потери крови. Путников поселили в светлой, просторной горнице в доме повелителя. Местные целители промыли их раны, напоили отварами ароматных трав. Вечером, поужинав без всякого аппетита, гости легли спать.

Следующий день начался с подготовки к погребению двух погибших воинов и бедного короля загадочного племени гноргов. Уримаспы не обременяли своих гостей никакими обязанностями и до самого обряда погребения те были предоставлены самим себе.
Ирбис сидел на краю длинной деревянной лавке, хмуро покручивал в руках золотой обруч, снятый с головы Гуриока, и недобро поглядывал на своих спутников, с ночи продолжавших лежать на широких, мягких постелях.

– В дальних землях Гуриока спас мне жизнь, – вдруг произнес Ирбис, – при этом он потерял ноги и чудом не погиб. Чтобы расплатиться с ним, я обещал исполнить любую его волю. Он хотел вернуться домой в свою родную землю, в свое племя гноргов. На своих руках я понес его домой. Наш путь длился несколько долгих лет. И вот, когда земля гноргов была совсем близка, он второй раз спас мне жизнь и погиб. У этого карлика была душа титана, – Ирбис замолчал, несколько минут подумал о чем-то. – Вы слышали его последнюю волю. Я выполню ее.

– Святое дело, – согласился Философ и несмело спросил. – Так это ты для него всякий раз еду забирал?

– Да, – коротко ответил Ирбис.

– А почему он скрывался от нас? – задал вопрос Чурила.

–Гнорги – это особая раса, – сказал Ирбис. – В чужих землях люди считали его малый рост уродством. Он много претерпел от людей и чурался нас.

Вечером на городской площади вспыхнули погребальные костры. Сухие, смолистые  вознеслись к небесам следом за отлетевшими накануне душами. Потом была тризна. В широком круге гости сидели рядом с вчерашним зеленом камзолом – одноглазым повелителем, одетым сегодня в суровый, походный костюм простого воина. За шумом застолья Чурила решил получить от повелителя ответ на давно терзающий его вопрос.

– Я слышал, что ваше племя уримаспов пьет человеческую кровь. Это правда?

Повелитель ничуть не смутился вопросом Чурилы.

– Да, – ответил он, – это так.

С этими словами он взял большой деревянный ковш, достал из-за пояса короткий, остро наточенный нож, провел острием по своей ладони, подставил ковш под тонкую струйку крови, заструившуюся из раны. Потом повелитель передал ковш вместе с ножом Чуриле.

– Сделай то же и передай по кругу.

Недолго думая, Чурила повторил нехитрое действо повелителя и сунул ковш в руки Ирбису. Скоро ковш, полностью наполненный человеческой кровью, описал круг и вернулся в руки повелителя. Он встал и, подняв руку, громко произнес:

– Вчера наши гости Чурила, Ирбис, Азя, именующий себя Философом, а также павший король гноргов Гуриока одержали победу в неравном бою с орляками и спасли мне жизнь. Повелитель низко поклонился путникам. Вслед за ним то же сделала вся его дружина.

– Стать кровными братьями таких великих воинов для нас большая честь, – с этими словами повелитель отхлебнул из ковша и вновь передал его Чуриле.
 
Стараясь не проявить на лице обуявшего его отвращения, ван отпил маленький глоток. Бледные, словно окаменевшие, лица Ирбиса и Ази ясно говорили о том, что и они, подобно Чуриле, не испытывали ни малейшего желания пить человеческую кровь. Но, не желая проявлять неуважения к древнему обычаю уримаспов, и они пригубили диковинного напитка. Спустя некоторое время, совершив второй круг, ковш вернулся к повелителю пустым.

– А теперь испейте наших ставленых, хмельных медов, – сказал он и собственноручно налил в кружки Чуриле, Ирбису и Философу пенный, духмяный напиток.

Повеселев от меда и разносольных закусок, Чурила спросил:

– Расскажи, повелитель, почему и ты, и многие твои слуги, и воины одноглазы и еще расскажи, с каким народом мы вчера бились, не щадя живота, и еще – кто такие гнорги и почему вчера ты сказал, что их нет больше на свете?

– Как много вопросов, – улыбнулся повелитель, – что ж, отвечу на каждый из них. Одноглазы мы потому, что торгуем с подземным народом чуди. Они великие мастера и умеют делать оружие поразительной остроты и прочности. В качестве платы от нас они берут только наши глаза и ничего больше. Судя по тому, что на твоем лице и на лице твоего друга тоже всего по одному глазу, я полагаю, что с народом белоглазой чуди вы уже успели познакомиться.

– Да, уж, – согласился Чурила.

– Наши вчерашние противники – орляки. Племя многочисленное, свирепое и совершенно дикое. Теперь о гноргах. В старые времена этот народ обитал далеко на юге от здешних мест. Наши пути в этом мире редко пересекались. О гноргах нам известно лишь то, что они достигли больших высот в науках и ремеслах, среди них было много мудрецов, а еще то, что все они были чрезвычайно низкорослы. Но несколько десятилетий назад от беглецов южан – соседей гноргов нам стало известно, что в южных землях появился огромный, злобный великан. Он разорил все тамошние селения и истребил все обитающие там народы, в том числе и гноргов. Уцелевшие южане клялись, что вид великана ужасен, а сила непомерна. Вот почему я был удивлен, увидев гнорга.

– А о философском камне, которым владеют гнорги, ты ничего не слышал? – поинтересовался Азя.

– Нет, – покачал головой повелитель, – об этом мне ничего не известно.
И выпив добрую кружку меда, он промолвил:

– Завтра мы идем в поход на орляков. Вы присоединитесь к нам?

– Нет, – негромко, но твердо один за всех ответил Ирбис, – это не наша война.

– Не наша война, – задумчиво повторил Чурила.

7

На следующее утро путники покинули город своих кровных братье уримаспов и снова двинулись на юг в далекую страну низкорослых гноргов.

Лето, миновав свой зенит, начало клониться к закату. Приближалась осень. Короче становились дни. Ночами над землей похаживали прохладные сквозняки. А вода в речках и озерах, несмотря на дневной зной, становилась все холоднее. Несколько раз на пути попадались пустые селения с разоренными домами. Под развалинами и на заросших травой улицах виднелось множество человеческих костей.

– Великан разбойничает, чтоб ему пусто было, – ежась от страха, говорил Азя.
Однако вид мертвых сел не смог ни остановить путников, ни поколебать их решимость в дальнейшем продвижении вперед. Шли по-прежнему быстро, но как-то невесело, без прежней рьяности и задора. Ночные стоянки устраивали только в самых укромных и незаметных местах. Огонь разводили на короткое время только для того, чтобы приготовить пищу. И даже разговаривать стали значительно меньше. Азя совсем забыл о своих философских умозаключениях, а из молчунов Чурилы и Ирбиса стало тяжело вытащить лишнее слово даже кузнечными клещами. Что было причиной такой перемены настроения путников?  Только ли страх перед грозным, беспощадным великаном? Вряд ли. Скорее сюда примешивались и воспоминания о трагической битве, жертвой которой стал несчастный король карлик,  и печаль по уходящему лету, и ощущение одиночества, каким-то странным, непостижимым образом почти одновременно родившееся в трех сердцах. А еще пуще всего остального терзала их нарастающая неуверенность в затеянных ими предприятиях. Один хотел найти в земле гноргов спящего волота, второй мечтал обрести философский камень, а третий, гонимый клятвой, обязался передать маленькому народу королевскую корону и какие-то неясные заповеди. Но где эта таинственная земля и где ее обитатели? Ни прямого ответа, ни туманного намека не давали на этот вопрос седые и хмурые Рипейские горы.

Но вот однажды, когда осенняя желтизна украсила кроны берез и кленов, когда солнце все больше пряталось за серыми тучами, а из поднебесья стало доноситься курлыканье устремленных на юг птичьих караванов, путникам улыбнулась удача. Во время одного из переходов в полдень среди невысоких, но чрезвычайно густых зарослей можжевельника путники нос к носу столкнулись с компанией незнакомых людей, а точнее человечков, ведь самый высокий из них едва достигал роста семилетнего ребенка. Завидев путников, незнакомцы вскрикнули от неожиданности тонкими, звонкими голосами и выхватили из ножен сабли. Их оружие, украшенное тонкой, затейливой резьбой и драгоценными камнями, имело прекрасный вид и было весьма знатного качества. Но по своим размерам оно больше напоминало детские игрушки. Такими же игрушечными казались и их тонкие, ажурные доспехи, тоже очень умело и искусно выкованные из червленого сплава меди и золота.

Видя, что сила не на их стороне, карлики сбились в кучу, ощетинились тонкими саблями и, молча и яростно, уставились на путников своими синими, пронзительными глазами.

Не спеша доставать оружие, Ирбис спросил:

– Гнорги?

Не получив ответа, он повторил свой вопрос:

– Я говорю с народом гноргов?

– Да, – после минутной паузы ответил один из карликов, – что вам нужно?

– Я принес вам последнюю волю вашего короля, – произнес Ирбис.

– Последнюю волю? – мрачно переспросил карлик.

– Король Гуриока погиб в неравном бою, погиб, как настоящий воин.

Не выпуская из рук сабли, карлик осторожно подошел к путникам.

– Чем ты можешь подтвердить свои слова?

Ирбис достал из заплечного мешка золотой венец короля гноргов, который тут же вспыхнул в его руках сотней солнечных бликов.

– Корона, – восхищенно прошептал маленький гнорг, – корона. Король назвал имя наследника?

– Да, это его старший сын.

Гнорг вздохнул, спрятал саблю в ножны и вдруг крикнул:

– Выходите, это друзья!

Из зарослей можжевельника вышло еще с десяток гноргов. В руках они держали маленькие луки со стрелами, похожими на те, которыми отбивался от наседавших орляков Гуриока.

– Эти стрелы пропитаны ядом желтой, болотной жабы. От него нет спасения, – произнес вступивший в разговор с Ирбисом гнорг, – если бы ты назвал другого наследника ни тебя, ни твоих друзей уже не было бы в живых. Я верный друг старшего сына короля Гусмоса. Мое имя Яхтанг.

Гнорг склонил голову.

– Мое имя Ирбис, – сказал воин, – моих друзей зовут Чурила и Азя Философ. Они, так же, как и я, долгие месяцы и годы искали народ гноргов, затерянный среди Рипейских скал.

– Затерялись и опустились мы совсем недавно, – с горечью заметил Яхтанг, – в прежние времена слава о нас гремела далеко за пределами наших земель. Что же надо тебе, Чурила, и тебе, Азя Философ, от гноргов.

– Я ищу спящего Святогора и хочу получить от него силу, – быстро произнес Чурила.
– Я слышал, будто бы гнорги знают место, где покоится волот, и хочу, чтобы они указали мне правильную дорогу.

– Мы знаем это место, – благосклонно кивнул гнорг, – и охотно укажем его тебе.

– Я ищу философский камень, способный превращать в золото все, к чему ни прикоснется, – сказал Азя, – и мечтаю обладать им, хотя, – Азя смешался, – хотя понимаю, что это очень ценный подарок для такого бродяги, как я.

– И этой диковинной вещью обладает народ гноргов. Ты легко сможешь взять себе философский камень, только вряд ли унесешь его с собой.

– Почему? – упавшим голосом спросил Азя.

– Пойдемте с нами, – не замечая последнего вопроса Философа, произнес Яхтанг.

Ведомые отрядом гноргов, путники быстро миновали можжевеловый подлесок и вошли под светлую сень дубравы. Махровые веера дубовых листьев горели золотым, осенним огнем, кровавые плоды калин, заселявших нижний этаж леса, хранили в себе грустный, закатный блеск.

К вечеру добрались до срединного хребта.

– Дальнейший наш путь через горы, – сказал Яхтанг, – тропа там узкая, много обрывов и пропастей. Дождемся утра.

Половину следующего дня, словно горные козлы, карабкались на какую-то несусветно высокую кручу, пока не достигли широкой ложбины, совершенно сокрытой со всех сторон обрывистыми, каменными пиками.

Центр ложбины занимал довольно большой поселок. Хотя даже при первом, непридирчивом взгляде на этот труднодоступный, тщательно сокрытый от посторонних глаз населенный пункт становилось понятно, что такие определения, как город, поселок или просто деревня, совсем не подходят к нему, не передают, что ли, его внешнего облика. Более всего к нему подходило определение – трущоба. Состояла трущоба из множества ветхих, тесных хижин с выбитыми окнами, дырявыми крышами и кособокими стенами, готовыми вот-вот рухнуть и потому кое-где подпертыми толстыми, суковатыми палками. Навстречу отряду, вернувшемуся с тремя рослыми чужаками, из хижин вышли несколько гноргов с сонными, помятыми лицами. Костюмы гноргов, сшитые из дорогого, хотя и изрядно потертого бархата, а также множество украшений из золота, бриллиантов и изумрудов как-то совсем не соответствовали убогому, нищенскому виду их жилищ.

Чурила сразу заметил, что среди обитателей трущобы особняком держались две группы. Одну из них возглавлял полнотелый, седой старик в островерхом золотом колпаке. Вторую – гнорг средних лет с короткой, черной бородой, бледным лицом и крупным, каплеобразным носом.

Не обращая внимания на старика в золотом колпаке, Яхтанг подошел к вожаку второй группы и громко, так, чтобы слышали все, произнес:

– Чужаки из дальних земель принесли весть о вашем отце!

Чернобородый гнорг вздрогнул, нервно передернул плечами, но ничего не сказал.

– Ваш отец умер, но перед смертью завещал корону своему старшему сыну.
На громкий голос Яхтанга из своих развалин вышли почти все обитатели горной трущобы – и мужчины, и женщины, и дети. Внимательно слушая речь Яхтанга и с опаской поглядывая на чужаков, они окружили их тесным кольцом.

– Слушайте все! – выкрикнул Яхтанг, – по завещанию короля Гуриока у нас новый король – Гусмос.

– Доказательства, – строго проскрежетал старец в золотом колпаке.
Яхтанг повернулся к Ирбису.

– Перед тобой старший сын Гуриока – Гусмос. Исполни завет старого короля.

Ирбис достал спрятанный в мешке королевский венец, подошел к наследнику и с поклоном возложил на его чело знак королевской власти. Новоиспеченный король побледнел еще сильнее и с испугом посмотрел на старика в колпаке. Тот буркнул себе под нос, что-то вроде:

– Это еще надо проверить.

Поджал губы и в окружении своих приспешников удалился куда-то на дальние задворки селения.

– Мой король, произнесите своим подданным тронную речь, – проговорил Яхтанг.

– Тронную речь, тронную речь! – послышалось со всех сторон.

– Возлюбленные подданные, – голос Гусмоса был глух и начисто лишен той звучной убедительности, что звучала в словах Яхтанга, – наконец то у вас новый король. Я буду править вами так же мудро и добродетельно, как правил мой отец. Настал конец нашим бедам и тревогам. Будущее будет светло и радостно, как в старые времена. А пока нам нужно готовить себя к большому сну, ведь скоро придет горный страх.
Последние слова короля прозвучали так тихо, что даже стоящие рядом с ним Ирбис, Чурила и Азя едва расслышали их.

– Да, и еще, – вдруг неожиданно произнес Ирбис, – Гуриока просил передать вам, что он нашел то, что искал, а еще, чтобы вы никогда не ели цветов черного эдельвейса, а еще про то, что черная зависть родила черные цветы.

Над селеньем повисла мертвая тишина.

– Нет, нет, мы не можем, – наконец, испуганно пискнул Гусмос, – без цветов великан убьет всех нас.

Вжав голову в плечи и сгорбив спину, он убрался в свою хижину. За ним быстро разошлись кто куда и все остальные гнорги. На улице с путниками остался один Яхтанг. Он был растерян, но нисколько не испуган. Азя шепнул на ухо Чуриле:

– Ну и король. Ни рыба, ни мясо, ни кафтан, ни ряса. Вот кому королем надо быть.

Азя кивнул на Яхтанга. Гнорг не расслышал слов Философа. Проводив взглядом короля, он помолчал несколько минут и, обращаясь к путникам, негромко произнес:

– Прошу разделить трапезу у моего очага.

Очаг Яхтанга находился в одной из полуразвалившихся хижин селенья. Кроме самого Яхтанга в ней обитали его жена и дочь. Как еще раньше заметил Чурила, одежды и украшения гноргов не шли ни в какое сравнение с их жильем. Оказавшись внутри хижины, Чурила сразу же отыскал этому еще одно подтверждение. Дочь Яхтанга, одетая в розовое, шелковое платьице, играла золотыми куколками на холодном, земляном полу.

Вечером Яхтанг, должно быть, проникнутый немалым доверием к людям, вернувшим гноргам главную реликвию – королевскую корону, начал рассказывать путникам горькую историю своего народа:

– В старые времена мы жили не здесь, – говорил он, – внизу на плодородной равнине у нас была прекрасная страна, поражающая путешественников и чужестранных купцов величием своих форм и размеров. Около сорока лет назад, когда нами правил наш последний король Гуриока, наши разведчики подобрали в горах дряхлого старика. От голода и невзгод он скорее походил на изъеденного червями мертвеца, чем на живого человека. Жизнь едва теплилась в нем. Но наши целители выходили его и вернули к жизни. Старик назвался магом и великим мудрецом из чужедальних земель, а еще несчастным изгнанником и беглецом от злого рока. Целый год гостил он в нашей стране. За это время он свел дружбу с королем Гуриокой, который, не уставая, знакомил его с нашими науками, ремеслами, с нашим искусством и укладом жизни. Маг из дальних земель восхищался нашим богатством, идеальностью наших законов, духовной и телесной красотой народа гноргов. Но однажды он сказал королю: «Я ухожу, но перед расставанием хочу предупредить – в горах, окружающих твою страну, завелся большой страх. Лицо его ужасно, а сила огромна. Всего через один год, приняв облик громадного великана, придет он в твою страну и разорит ее». Король содрогнулся. «Есть ли способ избежать напасти?» - вскричал он. «Твоя страна обречена, - покачал головой маг, - но твои подданные могут спастись. Вот тебе семена черного эдельвейса, – маг протянул королю маленькую, резную шкатулку из слоновой кости, – посади их высоко в горах. Через год, когда эдельвейс зацветет, собери цветы, и пусть каждый гнорг вкусит их. В них спасение. Отведавший вкуса цветов засыпает долгим, волшебным сном. И сон этот таков, что спящий становится невидим и недоступен злобным помыслам и усилиям великана. Когда ваш сон пройдет, великан скроется в горах и до следующего урожая цветов черного эдельвейса не покинет своего логова. Но через год лихо повторится. И тут вам на помощь вновь придут черные цветы. Запомни». Так сказал маг и навсегда покинул наш край. Король сделал так, как научил его старый маг. И ровно через год предсказание мага исполнилось. Гнорги вкусили соцветия диковинных, горных цветов и уснули, а когда проснулись, то обнаружили, что вся наша страна разорена и разрушена. Кое-где гнорги заметили впечатанные в мягкую землю следы огромных стоп и ладоней великана. Гнорги начали восстанавливать свой разрушенный город, но через год великан пришел снова, и все труды пропали даром. Хорошо, что самих гноргов спасали цветы черного эдельвейса. Все повторялось из года в год. Через семь лет король сказал: «Я пойду следом за великим магом, предвидевшим будущее, найду его землю и его народ. Возможно, среди его родичей найдется еще более прозорливый волшебник, и он научит меня, как избавиться от горного страха». Король Гуриока ушел один, не назначив ни наместника, ни приемника трона. Мы же, из года в год претерпевая лихо, бежали со своей земли и, меняя места стоянок, начали все выше и выше забираться в горы. Но все попытки бегства были пустыми. Великан везде находил нас и уничтожал наши дома. А беды и невзгоды точили наш народ, как ржа точит железо. Со временем нам надоело впустую тратить силы, восстанавливая разбитые жилища, и мы стали жить в этих руинах. А наши красивые одежда и украшения – это всего лишь слабое эхо нашего прежнего величия. На этой высокогорной ложбине мы обитаем третий год. Два раза великан уже приходил к нам, третий раз он явится всего через два дня. Но, к счастью, завтра вновь зацветет черный эдельвейс.

– Я не знаю, что кроется за заветом Гуриока, – промолвил Ирбис, – но, думаю, вам лучше послушаться его  и не есть больше волшебных цветов.

Яхтанг вздрогнул.

– Но это верная смерть. Нет, новый король никогда не пойдет на это. На это никогда не пойдет народ.

Ирбис пожал плечами.

– Как знаете.

На следующий день Яхтанг отвел Чурилу к дальнему склону. Там в уходящей ввысь отвесной стене таился узкий проход. По нему Яхтанг, а за ним Чурила поднялся на самую вершину горы. Среди прочих пиков и хребтов эта вершина была самой высокой. Здесь начинался пояс вечной мерзлоты, и множество рельефных возвышений и впадин было покрыто тонким слоем снега и сероватого инея.
 
– Вот спящий волот, – произнес Яхтанг, – он лежал здесь задолго до того, как в Рипейских горах появилось племя гноргов. Он пребудет здесь и дальше, пока будут стоять Рипейские горы.

Чурила внимательно оглядел возвышающиеся перед ним каменные глыбы и различил в них огромную грудь, руки, голову,  даже черты лица.

– Почему вы сами не разбудите волота и не возьмете себе его силу? – спросил Чурила. – Святогор охотно отдаст ее.

– Ты пробовал когда-нибудь разбудить гору, – насмешливо бросил Яхтанг, – попробуй, быть может, у тебя получится. К тому же, зачем нам это. Ни человек, ни гнорг не смогут вместить в себя силу волота. Она погубит их.

– Это мы еще посмотрим, – бесшабашно мотнул головой Чурила.

Потом Яхтанг раскрыл Азе тайну философского камня. Он отбил от скалы несколько крупных кусков кварца, растолок их в мелкое крошево стальным пестом, одел себе на лицо толстую, тряпичную маску, вторую маску дал Философу. Затем он окропил измельченную породу несколькими жидкостями, вывернул получившуюся каменную кашу в гранитную чашу, стоящую в жерле кузнечного горна и развел в горне огонь. Чаша тут же закурилась отвратительным, едким смрадом. Яхтанг поддерживал огонь не менее получаса. В конце он выбил глиняную пробку из трубки, выходящей со дна чаши и подставил под нее плошку. Из трубки, медленно набухая, начала вылезать массивная, белая капля расплавленного металла. Спустя минуту, достигнув размера крупной сливы, она сорвалась в плошку. Яхтанг тут же окунул ее в ведерко с холодной водой. Вода обиженно зашипела. А капля из белой в мгновение ока стала желтой, точнее золотой. Азя жадно схватил ее.

– Золото, настоящее золото, – возбужденно зашептал он, – значит это не обман, и философский камень существует.

– Философский камень, а точнее золотая руда – это вся наша гора. Но золото из добытой породы можно извлечь только единожды.

– Как это, объяснись, – воскликнул Философ.

И Яхтанг со всеми возможными подробностями принялся объяснять ему принцип добычи благородного металла из кварцевой золотой руды.

А к вечеру из высокогорий вернулись сборщики черного эдельвейса. Они принесли с собой несколько больших тюков ценного волшебного груза. По их словам в этом году эдельвейсы цвели особенно бурно и их соцветий должно было хватить на всех с избытком. Гнорги разделили между собой черные лепестки и разбрелись по своим жилищам. Через час над затерянной в горах каменной ложбиной опустилась ночь. На улице под звездным небом остались лишь Чурила, Ирбис да Азя Философ. Они наотрез отказались от предложенного им сонного зелья, предпочитая встречу с грозным великаном таинственному, колдовскому сну.

– Что-то я не пойму, – говорил Чурила, – они, что погром в своих домах спящими пережидать будут. Их же обломками засыплет.

– Н-да, – хмыкнул Ирбис, – я тоже полагал, что они в укромном месте спрячутся. Неужели сила цветов такова, что рухнувший на голову спящего дом кажется ему легковесной пушинкой.

– Магия – это великая сила, – рассудительно заметил Философ. – Вот послушайте, сейчас я расскажу вам о том, как неким магическим образом камень обращается в золото.

– Нашел время, – недовольно буркнул Чурила, – тут с минуты на минуту великан явится. Нам либо драться нужно будет, либо ноги уносить.

Время шло. В погруженном в волшебный сон селение гноргов ничего не менялось. Все так же на синем, ночном небосклоне сверкали звезды, тускло светила ущербная луна. Под стенами хижин сдержанно потрескивали сверчки, а откуда-то издалека доносились отзвуки совиного уханья. Путники, притаившиеся в черной тени нависающего над ложбиной утеса, напряженно всматривались в ночной мрак. Неожиданно скрипнула дверь, и из ближайшей хижины вышел молодой гнорг. Он прошел совсем рядом с Чурилой и едва не задел его рукой.

– Эй, – приглушенно позвал Азя.

Гнорг не отозвался и не обернулся на зов, а устремлено направился к центру селения. Через пол минуты показался еще один гнорг и еще один, и еще. Глаза их были открыты, но они не видели и не слышали ничего вокруг, а, повинуясь какому-то внутреннему зову, стремились в одно место – в центр ложбины. Спустя четверть часа растерявшиеся путники стали свидетелями массового исхода гноргов из своих домов и их таинственного, молчаливого шествия. Путники последовали за гноргами. В собравшейся толпе они заметили знакомые лица Яхтанга, короля Гусмоса и его дяди. Когда все поселение собралось в центре ложбины, гнорги ухватили друг друга за плечи, края одежды, волосы, бороды – в общем, за все, что попадалось под руку и, как трава под порывами ветра, начали раскачиваться то в одну, то в другую сторону. Вида этого молчаливого безумства первым не выдержал Азя. Он погрозил кому-то своим маленьким, жилистым кулаком и отчаянно завопил:

– Эй, вы, пни березовые, чурки с глазами, чего вам тут надо, чего вы тут собрались, у-у-у, расходитесь по домам.

Но упражнения Ази в ораторском искусстве остались незамеченными и неоцененными гноргами. Вместо того, чтобы прислушаться к совету Ази и разойтись по домам, они полезли на головы друг к дружке, и скоро перед опешившими от изумления путниками образовалась шевелящаяся живая гора. Те гнорги, что оказались снаружи, карабкались по этой горе все выше и выше. И тут к неописуемому ужасу трех зрителей гора вдруг начала приобретать форму огромного и уродливого великана. Какая-то злая воля и непостижимая сила сплачивала и склеивала меж собой крохотные тельца гноргов и лепила из этого податливого, живого материала одно громадное тело. Когда процесс лепки был завершен, великан поднялся на ноги и тут же, словно одержимый духом разрушения, принялся крушить и топтать убогие лачуги.

Не сговариваясь между собой Азя, Ирбис и Чурила кинулись бежать. На теле великана было несколько тысяч глаз и ушей. И теперь, надо полагать, они и видели и слышали прекрасно. Топот ног и неясное движение в темноте привлекли его внимание, и он тут же бросился в погоню. В три широченных прыжка он настиг убегавших и смахнул с дороги бежавшего последним Азю. Азя вскрикнул, подлетел вверх и вбок, упал на худую крышу лачуги, проломил ее ударом собственного тела и рухнул внутрь. Не желая оставлять за своей спиной ничего живого, великан начал остервенело вбивать лачугу в землю.

Получив фору времени, Чурила с Ирбисом добежали до края ложбины. С одной стороны была крутая пропасть, с другой узкий проход меж отвесных скал. Он вел наверх к спящему волоту.

– Беги, Чурила, – тяжело дыша, произнес Ирбис, – я задержу его.

– Я тебя не брошу.

– Беги, может быть, хоть один из нас спасется.

Чурила нырнул в заполненный чернильным мраком проход и заспешил наверх. Сзади зазвенели мечи Ирбиса, раздался его гортанный возглас, и все стихло.

Чурила несся по крутому подъему изо всех сил. За его спиной слышалась тяжелая поступь великана. Близко расположенные одна от другой боковые стены прохода не давали великану разогнаться. Он с трудом протискивал меж них свое грузное тело. Наконец Чурила выскочил на вершину и кинулся к каменной глыбе, которую днем принял за голову спящего Святогора. Он вскарабкался на нее, заорал, что было духу:

– Проснись, проснись, Святогор!!!

Замолотил по камню кулаками. Все было напрасно, камень молчал.

Из прохода показалась лапища великана.

– Проснись! – взревел Чурила, выхватил отцовский меч и изо всех сил рубанул им по лицу спящего.

Меч звякнул и сломался. Глыба же под ногами Чурилы вдруг заколебалась, окаменевшие веки волота разомкнулись.

– Кто здесь? – из толщи скалы послышался глухой стон.

– Я, Чурила, из рода ванов, - в Чурилином крике дикий, животный страх смешался с безотчетной радостью, - Святогор, передай мне бремя силы и уходи в сваргу к богам.

Великан, тем временем, уже полностью освободил туловище из узкой, каменной щели и, занеся над головой кулак, чтобы с ходу раздавить ускользнувшую от него букашку, прыгнул к Чуриле.

Уста Святогора разверзлись.

– Бери, – прошептал он.

Лицо Чурилы обдал легкий, прохладный ветерок. Это был последний вздох волота. Вместе с ним к Чуриле перешла сила Святогора, а душа спящего, освобожденная наконец от стесняющих вериг плоти, кружась и играя, полетела наверх к бездонному и бесконечному небу. В этот момент тяжелый кулак великана опустился на спину Чурилы. Если бы это произошло хотя бы на несколько секунд раньше, то от молодого вана осталось бы лишь густое, кровавое пятно на седом граните. Но сила волота защитила Чурилу, и громадный кулак отлетел от него, как детский, тряпичный мяч отлетает от ствола крепкого, высокого дерева. Насупив брови, Чурила повернулся к великану, левой рукой отвел от своей груди новый удар, а правой в четверть своей новой, еще не изведанной силы ударил великана в бедро, которое толстой, бугристой колонной возвышалось прямо напротив него. Великан покачнулся, неуклюже взмахнул руками и рухнул, подняв огромное снежное облако, засверкавшее в лунном свете мириадой серебристых искр. Когда снежная пыль осела, стало видно, что грозного и злобного великана больше нет. От Чурилиного удара он распался на множество «осколков» - тысячи гноргов, тела которых, что-то сонно бормоча, устлали собой всю вершину горы.

Не теряя больше ни одной минуты, Чурила поспешил вниз в селение, туда, где оставались его друзья Ирбис и Азя. У входа в расселину Чурила обнаружил Ирбиса. Отважный воин был ранен, но умирать, похоже, не собирался. Очевидно, великан знал, что поднявшийся на гору и разбудивший спящего волота Чурила, может стать опасным для него. Поэтому тратить время на то, чтобы добить Ирбиса, не стал. Чурила попытался перевязать кровоточащую рану на груди Ирбиса лоскутом, оторванным от своей одежды. Но от первого же его прикосновения Ирбис вскрикнул от боли и, сжав зубы, простонал:

– Отпусти. Ох, и тяжела же у тебя рука стала.

Чурила вздрогнул и спрятал руки за спину.

– Я сам справлюсь, – произнес Ирбис, – отыщи Азю, если он жив, помоги ему.

Чурила кивнул и рысцой метнулся в селение. Он быстро отыскал растоптанную великаном лачугу, внутрь которой канул Азя. Несколькими движениями Чурила разметал груду из битых стен, сломанных потолочных балок и ветхой, разодранной на куски крыши. Добравшись до твердой, каменистой земли и так и не обнаружив останков Ази, Чурила с замиранием сердца позвал негромко:

– Эй, Философ, если живой – отзовись.

Через несколько секунд томительного ожидания послышался ответный голос Философа:

– Брат Чурила, честно говоря, я и сам понять не могу – жив я или нет.

Голос Ази доносился, как будто бы, из-под земли и был настолько слабым и тихим, что у Чурилы, действительно, возникло подозрение, уж не с покойником ли он разговаривает. Но в следующую минуту все разъяснилось. Оказывается, провалившись внутрь хижины, Азя тут же заполз в погреб, который в раскрытом виде оказался прямо перед его носом. Погреб спас Философа от ярости злодея-великана. В погребе в ожидание помощи он и сидел до сих пор.

– Скоро ты вернулся, брат Чурила, – вылезая из темной ямы, пропыхтел Философ. – Где Ирбис и где великан?

– С Ирбисом все в порядке, – успокоил друга Чурила, – а великана больше нет. Я ему раз врезал, так из него песок посыпался.

– Да ладно, песок посыпался, – недоверчиво проговорил Азя, – это ты уж арапа заливаешь.

– Нисколько, – ухмыльнулся Чурила, подобрал с земли крупный булыжник, слегка надавил на него пальцами, разжал кулак. Вместо камня на ладони у него лежала горсть сухой, серой пыли.

– Я, ведь, силу у Святогора получил. Так что великан этот мне букашкой малой показался.

– Ну, тогда, конечно, спору нет, – удивленно развел руками Философ.

К утру в селение начали возвращаться гнорги. Удар Чурилы, сокрушивший великана, разбил злые чары и пробудил гноргов от волшебного сна. Но они, ровным счетом, ничего не помнили и, утвердившись в сознание лежащими на горной вершине, были немало удивлены. Известие же о том, что грозным великаном были они сами, повергло гноргов в такое смятение, что только красноречие Ази Философа помогло им не впасть в безумие и не лишиться рассудка.

– Гнорги, – ораторствовал Азя перед обитателями селения, – сегодня перед вами открылась горькая правда о гибели вашей страны и вашем сегодняшнем упадке. Но во многих знаниях не только многие печали, в них и надежда, и свет возрождения. В своих долгих скитаниях в чужих землям  король Гуриока нашел истину, но смог передать ее вам лишь через моего брата Ирбиса. Дряхлый старик, которого сорок лет назад подобрали вы в горах, которого спасли от смерти, выходили и вылечили, не благодарностью и любовью воспылал к вам, а черной завистью. Богатство и изобилие гноргов костью встали в его горле. Волшебные семена черного эдельвейса и предупреждение о горном страхе в облике злобного великана были не спасительным даром для вас, а изощренной местью. Проклятые цветы год за годом превращали вас в чудовище, а потом отнимали память о том, как вы сами разоряли свой край и истребляли своих соседей. Но отныне проклятие старого колдуна больше не тяготеет над вами. Спускайтесь вниз с высокогорий, отстраивайте вновь вашу страну и никогда, слышите, никогда не ешьте цветов черного эдельвейса. Как завещал вам король Гуриока.

Путники гостили у гноргов три дня. На четвертое утро Чурила сказал своим друзьям:
– Ну, братья, пришло время выбрать для себя дорогу. В десяти верстах отсюда река начинается. Мне о том Яхтанг сказал. Та река меня прямиком на юг в Хвалынское море вынесет, а там до Итиль-града рукой подать.

– Моя дорога на восток, – покачал головой Ирбис, – домой, в родные края пора возвращаться.

Азя подумал малость, вздохнул и с грустью в голосе произнес:

– Мы три брата – дети дороги, а по мудрому закону племени уримаспов – мы кровные братья. Но сегодня пришел конец нашему братству. В стране гноргов мы все нашли то, что искали. Пришло время разойтись. Но мне ли, бродяге, дважды ступать по одной тропе. Я пойду на восток с братом Ирбисом.

– Почему не со мной, – нахмурился Чурила.

– Не гневись, брат, – сказал Азя, – у тебя теперь сила великая, нечеловеческая. Как ты с такой силой среди людей жить будешь? Не могу я с тобой.

– Давай, хоть, обнимемся на прощание, – произнес Чурила.

– Прости, брат, – развел руками Философ, – но и этого ни я не могу, ни брат Ирбис. Тяжки твои объятия, для нас это верная смерть.

– Что ж, прощайте, – сухо бросил Чурила и, не медля больше, пошел прочь.

8

Первое утро наступившей зимы выдалось холодным и мглистым. С моря, не переставая дул промозглый, соленый ветер – посланец начавшихся зимних штормов. А с Итиль-реки на город наползал стылый, серый туман.

Итильский воевода Бамбака проснулся раньше обычного из-за свербящей, тупой боли в культе правой руки. Старая рана не беспокоила воеводу вот уже три года, но нынче разбуженная зимней непогодью, вновь дала знать о себе. Бамбака нехотя оделся, прицепил к культе тяжелую, стальную десницу – подарок персидских мастеров и, пытаясь обмануть боль каким-нибудь делом, отправился самолично проверять посты на городских стенах.

Бамбака стал воеводой еще при старом кагане, у которого за свою силу, доблесть и преданность ходил в любимцах. Новый каган Селим, севший на казарский трон после смерти своего отца всего год назад, Бамбаку не жаловал и дожидался удобного случая и хорошего повода, чтобы посадить на место воеводы верного ему человека. Однорукий богатырь знал об этом. Он был воин, никогда не искал высоких званий и жирных мест, а потому и сам со дня на день собирался подать кагану прошение об отставке.

Воздух, между тем, все сильнее наливался сыростью, туман густел, а боль в культе, скрытой под железным протезом и не думала ослабевать. Неожиданно внимание воеводы, задумчиво прохаживающегося по высокой, каменной стене, привлек вид оборванца, одиноко бредущего по дороге от речного причала к воротам города. Издалека фигура бродяги выглядела совсем маленькой, но почему-то показалась Бамбаке знакомой. Он прищурил глаза и напряг зрение, как будто собираясь разметать взглядом пелену тумана. Со стороны реки следом за бродягой из тумана вынырнули три всадника – это был казарский сторожевой дозор. Один из всадников окликнул бродягу, приказывая ему остановиться. Бродяга и ухом не повел, продолжая шагать к городу. Игнорировать приказ дозорного офицера не следовало даже жителям казарской столицы, не говоря о каком-то захожем оборвыше. Пустив галопом коней, всадники вмиг нагнали бродягу. Один из них схватил его за косматое, дырявое рубище, а другой вскинул нагайку, чтобы всласть наградить за непослушание. Но тут произошло нечто совершенно неожиданное и невообразимое. Бродяга несколько раз лениво взмахнул руками. И от его неуклюжих движений все три всадника вместе с конями попадали на дорогу, да так и остались лежать на ней недвижимые и бездыханные.

Бамбака с трудом проглотил густой комок слюны. Левая ладонь его привычным движением потянулась к рукояти сабли, которая всегда болталась у пояса, но на этот раз судорожно хватилась за пустоту. Сабли не было. Терзаемый болью, он позабыл про оружие и оставил его в своих покоях.

И тут Бамбака узнал бродягу. Это был тот самый северянин, который шесть лет назад изуродовал его и лишил правой кисти. Но северянин мертв. Бамбака знал об этом совершенно точно. Ведь он сам переломил ему хребет и бросил в поле на поживу волкам. От нахлынувшей ярости сердце зачастило в могучей груди воеводы, а едкая, зловредная боль в культе начала расползаться вверх по предплечью и даже вниз на неподвижные пальцы стальной десницы. Не поворачиваясь к застывшему за его спиной сотнику, Бамбака глухо проскрежетал:

– Тридцать тяжело вооруженных воинов вниз, на дорогу. Бродягу раздавить на месте. Тело принести сюда.

Сотник опрометью кинулся исполнять приказ своего командира. Бамбака бросил на бредущего к городу Чурилу последний ненавидящий взгляд и неторопливо пошел следом за сотником вниз к городским воротам. Огромные, дубовые, окованные медью ворота, в которые свободно могли проехать в ряд четыре колесницы, конечно же, не стали открывать настежь. Отряд, посланный для избиения бродяги, покинул город через крохотную калитку, встроенную в ворота. Спустившийся со стен воевода, гордо расправив плечи и упершись руками в бока, застыл на широкой каменной площади напротив ворот. Он с нетерпением ожидал возвращения посланных им воинов. Взор его был прикован к распахнутой настежь калитке. За ней виднелся лишь белый туман и ничего более. С какой охотой он вырвал бы сейчас из ножен какого-нибудь воина охраны булатный меч, нырнул бы в калитку в слепую, туманную пелену и второй раз убил бы этого грязного, северного шакала. Но он, Бамбака, воевода и сойтись в поединки с оборвышем посреди дороги – это значит унизить себя в глазах подчиненных.

Снаружи донеслись разноголосые крики, бряцанье оружия, и вдруг все вновь стихло. Напряженно уставившись на проем калитки, Бамбака ждал. Скоро в тумане замаячила одинокая фигура, и спустя минуту Чурила, переступив высокий порог калитки, вошел в город. Взоры вана и Итильского воеводы встретились. «Тридцать закаленных в боях и хорошо вооруженных воинов против одного безоружного бродяги, - пронеслось в голове Бамбаки, - нет, так не бывает». Закипевшая ярость полилась из него через край. Уже не думая о манерах, он выхватил из рук одного из охранников боевой топор. Быстрый, как молния, метнулся навстречу своему врагу и опустил топор на голову вана. Чурила не увернулся, даже руку не поднял, чтобы защитить себя от удара. Топор, однако, не причинил ему никакого вреда. Он отскочил от его лба, как от гранитной стены и, переломившись, со звоном упал на мостовую. Вся сила, вложенная Бамбакой в удар, оборотилась против него же. Прижав к груди левую ушибленную и онемевшую руку, он отступил назад. Впервые в жизни в его сердце шевельнулось нечто похожее на темный, панический ужас. Чурила протянул руку вперед, ухватил Бамбаку за широкий, золотой пояс и подкинул Итильского воеводу высоко вверх, выше окованных медью дубовых ворот, выше самых высоких шпилей городских башен. Подкинул и неторопливо пошел вперед. Тело Бамбаки с глухим шлепком приземлилось на каменную мостовую за спиной Чурилы, забрызгав его прохудившийся кожух кровавыми брызгами. Чурила не обернулся. Он разметал со своего пути половину городской стражи, а вторую половину обратил в бегство. После чего продолжил свой путь к центру города.

Со стены раздался тревожный звук рога. Горнист предупреждал об опасном нашествии, нашествии, нужно заметить, довольно странном, состоящем всего из одного безоружного человека.

В Итиль-городе поднялся ужасный переполох. Чуть ли не вся казарская армия в спешном порядке высыпала на улицы. Армия тут же кинулась к городским стенам. За стенами никакого неприятеля не обнаружили, а у ворот нашли тело воеводы и несколько десятков тел перебитой городской охраны. Сообразив, что враг уже в городе, армия метнулась к центру, и у самого дворца кагана отыскала, наконец, неприятеля, который уже успел разобраться с немногочисленным отрядом дворцовой стражи. Казарская армия налетела на Чурилу так, как рассерженная, кипучая и пенистая морская волна налетает на угрюмый и молчаливый каменный утес. Волна грохочет, рычит, извергает тысячу смертельных угроз, но ни пол вершка не поколебав мощи утеса, разбивается на мириады соленых брызг и посрамленная возвращается в неспокойное лоно пославшей ее пучины. Чурилу не брала ни сабля, ни стрела, ни копье, ни кованая дубинка. Ни сталь, ни плоть не могли совладать с силой волота, переданной молодому вану. Без труда отразив натиск армии и завалив центр города мертвецами, Чурила вошел во дворец. В палатах кагана уже никто не смел противиться ему. Познав его неуязвимость и силу, все прятались и бежали от него. Беспрепятственно он проходил из залы в залу, миновал кухни, столовые, сады и библиотеки. И вот сердце бешено забилось в его груди. В спальном покое под широким балдахином его Оляна. А рядом с нею проклятый Селим, тот самый носатый казарин, что год назад, нет, ведь уже шесть лет назад выкрал ее у него. В руках у Селима длинный, тонкий клинок цвета вороньего пера. Он отчаянно взмахнул им и, наклонясь вперед, пошел на Чурилу. От одного удара Чурилиного кулака сабля Селима рассыпалась на сотню мелких, черных осколков, словно не из дамасской  стали была сделана она, а из хрупкого, горного хрусталя. Сам же Селим, как подкошенный, рухнул на пол и, зажимая руками разбитую грудь, что-то невнятно захрипел.

Бледное, испуганное лицо Оляны исказила гримаса ужаса. Она вскрикнула и кинулась навстречу Чуриле, но, не добежав, упала рядом с телом Селима и, задыхаясь от рыданий, принялась целовать его лицо, его ладони, его окровавленную грудь.

Поднятые для объятий руки Чурилы опустились. А тут из какого-то темного угла спальни выскочил мальчишка – чернявый щенок и принялся дубасить Чурилу по коленям деревянной игрушечной саблей.

– За папу, за маму! – визжал мальчишка – лицом один к одному Селимово отродье.

Лицо Оляны преобразилось. Ужас слетел с него, как пыль под порывом ветра. На четвереньках метнулась Оляна к Чуриле, схватила сына и, заслоняя его собой, попятилась назад.

– Что тебе нужно, зачем ты пришел сюда?! – закричала женщина. – Кто тебя звал, кто тебе рад?!

- Я пришел, чтобы спасти тебя от плена, - произнес Чурила.

– От плена? Какого плена? Безумец! Вот мой муж, а вот мой сын. Ты пришел отобрать у меня мое счастье.

Сколько злобы и ненависти было в словах Оляны. Чурила вздрогнул, опустил голову. Весь пройденный им нелегкий путь, все долгие версты, оставленные за спиной, вдруг показались ему дурным сном, нелепым наваждением. И ему неимоверно сильно, до слез, до сердечной боли захотелось оказаться в родной деревне. «Только бы мать была жива, - пронеслось в его голове, - а еще брат Никола». Чурила сжал зубы и, не обронив больше ни единого слова, вышел вон из дворца кагана, из Итиль-города, стоящего на берегу Ра-реки.

Долго плутал он по свету, стремясь вновь попасть в родные края. Но, то ли дорога не давалась ему, то ли сердце его, навсегда плененное изменчивой красавицей, то и дело заворачивало ноги на юг, то ли сама сыра земля, хранившая в себе память о бремени волотов, стала гнать его прочь со своих васильковых лугов и березовых перелесков. Так или иначе – до своей северной родины он так и не дошел. Сила его с каждым днем росла. Работать он не мог. Ибо все, к чему не прикасался он, рушилось и ломалось. Он забыл о любви и ласке, о дружеском рукопожатии. Ибо даже легкого прикосновения его не могли вынести ни слабые женщины, ни самые сильные мужчины. Люди сторонились и бежали от него. Одиночество стало его уделом. И тогда Чурила пропал. Куда делся он? Одни говорили, что нить его жизни прервалась. Вторые утверждали, что Чурила провалился под землю. А со слов третьих выходило, что он вернулся в Рипейские горы, вновь поднялся на вершину, бывшую усыпальницей Святогора и стал молить его взять назад щедрый, но такой тяжелый подарок. Молчал Святогор. И тогда Чурила лег рядом с ним и уснул долгим сном. Говорят, что он и сейчас лежит там, спит и во сне поджидает того, кто, презрев слабый удел человека, рискнет взвалить на свои плечи великую силу волота.