Пожар в степи

  За окном двухэтажного поезда номер 104, следующего маршрутом «Москва – Адлер», давно сгустились сумерки. Аркадий выбрал железную дорогу, потому как с самого детства безмерно любил смотреть на сменяющиеся виды снаружи ритмично плывущего поезда. Сразу после станции Лиски, привычный пейзаж центральной России превратился в необъятную степь. И, несмотря на то, что вокруг была сплошная тьма, Аркадий напрягал глаза и вглядывался в степной мрак. С тех пор как стемнело, мужчина не включал свет в купе, чтобы адаптированным зрением различать детали  ландшафта. В купе на втором этаже, где он ехал до сих пор никого (хвала небесам!) не было. Аркадий изредка спускался вниз, чтобы наполнить стеклянный стакан кипятком. Он старался пробираться незамеченным, но крупных размеров проводница, с добрым, но хитрым как у кошки лицом, и располагающим к себе обманчивым южным говором, каждый раз умудрялась предложить ему кофе, мороженое или газету, от которых Аркадий устал отказываться. Ему всю жизнь было стыдно на рынках, где каждый продавец навязывает любому прохожему нечто совершенно ненужное так, будто от этого зависит жизнь на планете. Возвращаясь в купе, Аркадию сразу становилось легче. Он поправлял очки на переносице, которые вечно стремились вниз – привычка еще со школы, когда Аркадий впервые надел диоптрии. Он вновь начинал наблюдать темноту и прихлебывать чай, продолжая смотреть в неразборчивые силуэты. Шла весна двадцатого года двадцать первого века.
  На столике возле окна, между фруктами, йогуртами, сэндвичами и многочисленными пакетами, лежала не открытая «Доктор Джекилл и мистер Хайд» Стивенсона в мягком переплете, и все же Аркадий не мог оторвать взгляд от тьмы. Про каждую станцию, где останавливался поезд, Аркадий читал информацию в Википедии. К примеру, оказалось, что в ходе ожесточенных боев в Лисках, на правом берегу Дона, остановилось немецкое наступление 1942 года в ходе реализации плана «Гельб». До этого момента, Аркадий не видел степи и Дона. Все для него было новым и любопытным. Смотря на степь, Аркадий размышлял о Сталинградской битве, о том, как воевать в открытом со всех сторон пространстве, о том, как и чем здесь живут люди. Поезд, тем временем, двигался на юг. Ослепительным белым светом в глаза Аркадию били, выплывающие из черноты фонари станций с аббревиатурой «о.п» и номером километра.
  Очередной остановкой поезда, через полтора часа после Лисков, была Россошь. Поезд мягко, словно корабль к причалу, приблизился к перрону. Взгляду Аркадия предстала классическая провинциальная станция с арочными окнами, выделяющейся по высоте кровли центральной частью, белая надпись заглавными буквами на которой гласила: ст. РОССОШЬ. ю.в.ж.д. 1871 год. Обозначенная в коридоре поезда продолжительность стоянки 5 минут. Аркадий осмотрел пустой перрон, сделал глоток остывшего чая и стал прислушиваться к звукам. Проводница открыла дверь вагона. Мужчина из соседнего купе, что на каждой стоянке выбегал на перекур, уже дымил за окном, быстро уничтожая сигарету. В России уже давно запретили курить на вокзалах, но когда русского человека останавливали запреты? Весь ход истории доказывает, что русский живет вопреки существующим запретам. Весьма вероятно, что нарушение – это самый главная стезя русского характера, основной стержень, главный двигающий мотив.
  Кто-то шумно поднимался по лестнице на второй этаж.
  «Не ко мне. Главное, чтобы не ко мне. Весь поезд свободен. Не ко мне, пожалуйста, не ко мне» - Аркадий усиленно начал повторять про себя мантру пассажира-интроверта. 
  Он вышел в коридор посмотреть на входящих. Ими оказалась семья из троих человек. Пожилые родители крупного телосложения и девочка старшего подросткового возраста. Проходя мимо, отец внимательно оглядел Аркадия, вычисляя возможных нежелательных ухажеров. Родители зашли в соседнее купе. Мужчина поставил сумки и вышел в коридор.
  - Ну, хорошо добраться вам, девочки. Доедете, сразу позвоните. Ясно?
  - Да, - девушка стояла в коридоре недалеко от Аркадия и уже не глядя на отца, смотрела в коридорное окно.
  - Обязательно позвоните! Слышишь меня? Ну, все, пойду.
  Отец потянулся поцеловать дочь перед выходом, но по ее недовольному виду было ясно, что возраст папиных поцелуев в этой семье уже давно прошел. Отец немного стушевался от неловкости и провел рукой по волосам дочки.
  На обратном пути он снова метнул суровый взгляд в Аркадия, словно говоривший «не дай бог, мерзавец, я тебя везде найду!» и вышел прочь.
  «Фуф. Пронесло» - с облегчением вздохнул Аркадий.
  - Что значит надо? Мне тоже много чего надо. Ишь, какой наглый!
  Доносящийся снизу голос проводницы заставил Аркадия напрячься заново. На этот раз ему с большой уверенностью показалось, что этот колокол звонит по нему.
  - Сестрица, спасай. Для меня это вопрос жизни и смерти. Ну не успел я билет взять. Мне одну станция, сладенькая. Я больше не прошу у тебя, - говорил в ответ мужской голос.
  - Какая я тебе сладенькая? Нашелся, понимаешь ли, ценитель сахарку! Не положено, тебе говорят.
  Дальше Аркадий не мог разобрать голос мужчины, перешедшего на низкий полушепот. Голос проводницы также стал тише, и Аркадий мог вырывать только отдельные слова. По изменениям вибраций голоса проводницы чувствовалось, что мужчина побеждает.
  «Не ко мне. Главное, чтобы не ко мне. Весь поезд свободен. Не ко мне, пожалуйста, не ко мне» - Аркадий в очередной раз завел про себя пластинку пассажира-интроверта.
  Бодрые шаги поднялись наверх, и в проеме купе уже стоял высокий молодой мужчина с короткими темными волосами на голове, в спортивном костюме и небольшой сумкой с надписью «Russia». Следом в коридоре возникла фигура проводницы.
  - К вам пассажир тут на одну станцию, - объявила она Аркадию со смесью смущения и вины в голосе.
  «Господи, за что? – взмолился Аркадий, вспоминая библейского персонажа, на которого свалились непереносимые тяготы, имя которого он никак не мог вспомнить,
- неужели из-за того, что я кофе не купил? Или газету?»
  - Вижу тут мне рады как в отчем доме, - с улыбкой объявил мужчина.
  Аркадий немного смутился, поправил средним пальцем очки на переносице и перевел взгляд в окно.
  - Ну, вот и ладненько, - уловив, что со стороны Аркадия недовольства, по крайней мере гласного, не предвидится, счастливо подытожила проводница и растворилась в свете коридора. Ее уход сопровождался громким оповещением: «Провожающие все покинули вагон? Через минуту отправляемся!»
  С досадой Аркадий рассматривал на перроне отца, несколько минут назад метавшего в Аркадия ревностные взгляды. Мужчина с нежной улыбкой махал рукой, смотрел в направлении соседнего окна и медленно начинал двигаться по перрону, продолжая смотреть на свою семью. Поезд тронулся.
  Сосед Аркадия засунул спортивную сумку под сиденье и сел напротив.
  - Меня зовут Серега. Но все всю жизнь называют меня Серый, так что лучше обращаться ко мне именно так. Как тебя звать?
  - Аркадий.
  - Ты откуда и куда?
  - Из Москвы в Сочи.
  - Ого, из столицы значит. Ясно.
  Они сидели друг напротив друга. Аркадий в синих одноразовых тапках, которые он нашел, зайдя в купе с Казанского вокзала. Серега в кроссовках, которые он не стал снимать. Аркадий в рубашке, одетой поверх футболки наверху и домашних штанах, надетых на его тощие ноги. Серега в спортивном костюме. Аркадий с копной растрепанных, давно нестриженых волос, которые можно охарактеризовать знаменитым фразеологизмом «творческий беспорядок». Серега с классической «площадкой» на голове. Аркадий с очками на глазах чуть впалыми щеками и угловатой худобой в теле. Серега с чисто выбритым лицом, спортивным телосложением и уверенным, даже немного нагловатым, взглядом. Аркадий держал руки, перекрещенными на груди. Серега положил руки на стол, заняв тем самым все оставшееся на нем свободное место.
  Глаза мужчин встретились. Аркадий быстро отвел свой взгляд и смущенно поправил очки. Серега издал цокающий звук уголком рта, который показался Аркадию проявлением физического превосходства, но Аркадию всю жизнь казалось, что внешними данными природа его не одарила, к тому же спорт всегда был ему чужд, кроме, разве что, спорт интеллектуальный. Серега резким движением достал из кармана штанов телефон – яркий экран осветил его орлиный профиль. Посмотрев пару секунд на дисплей, Серега выключил экран и вернул телефон в карман.
  Поезд набирал скорость. Аркадий вновь вернулся к разглядыванию темноты. Впереди за холмом было зарево и Аркадию стало любопытно, что там. Городок или местное химическое производство? Может карьер? Чем ближе к зареву подбирался поезд, тем больше интереса вызывало оно у Аркадия. Странно, выглядит будто пожар. Неужели что-то горит? Поезд совершал крюк, в окно были видны передние вагоны состава, света в окнах было совсем немного. Аркадию показалось, что он чувствует запах гари. И вот верхняя линия холма, за которой было зарево, начала опускаться и Аркадий увидел огромную территорию, покрытую огнем. Он остолбенел, не поверив собственным глазам. Пожар! Господи, пожар! Пламя неистовствовало на огромной, но видимо, слава богу, нежилой территории. Но огонь, судя по его колоссальному объему, непременно доберется до пригорода и произойдет катастрофа. Что делать? Не в силах размышлять критически, но охваченный волнением и зачарованный ужасом зрелища, Аркадий поднялся с места, достал свой телефон и полез в сеть. «Пожар, Россошь» – вбивал он в поисковик. Результаты были неудовлетворительными. Тогда он добавил к поиску слово «сейчас» - снова без результата. Неужели никто не в курсе? Что делать? Тем временем поезд завершил крюк и перемещался по равнине, открыв еще более захватывающую картину: огонь распространялся по большой открытой территории, по всей вероятности в поле. Неподалеку одинокие частные дома, а дальше за холмом – город! Непременно в скором времени огонь перекинется на жилую зону и катастрофы не избежать!
  Аркадий перевел телефон в режим видеокамеры и начал записывать видео. Переводя взгляд с экрана гаджета на реальную картину происходящего, он понимал, что видео не передает всего ужаса и начал комментировать вслух:
  - Наблюдаю пожар возле города Россошь. По моим предположениям огонь уже бесполезно тушить и он, вероятнее всего перекинется на жилые дома. Я не знаю, что предпринять, но…
  Вдруг Аркадий услышал взрыв смеха рядом с собой. Это был сосед Серега.
  - Ну, ты даешь, москвич! Это у тебя шутки такие?! Ты, видно, братуха, комик. В «камеди-клаб» выступаешь?
  Скованный от происходящего Аркадий потерял дар речи. Пожар за окном и реакция соседа по купе полностью вышибли Аркадия из состояния равновесия.
  - Я… я не понимаю… - выдавил из себя Аркадий.
  - Погоди, ты что это, всерьез? – Серега взорвался новой волной смеха. – Пожар? Ты действительно думаешь, что это пожар?
  - Я не понимаю… А что это?
  - Это же весенний пал.
  - Весенний пал?
  - Да,  весенний пал. Впервые слышишь?
  - Это когда траву весной жгут?
  - Ага.
  - Быть этого не может?! Не в таких же количествах!?
  - Я тебе отвечаю. Успокойся. У нас каждый год так. Ты просто со степью не знаком. 
  - Но это же немыслимо. Дунет ветер, и пламя в два счета на город перекинется.
  - Я тебя умоляю. Какой ветер? На какой город? Это еще цветочки. Ты настоящего пожара не видел.
  - В прошлом году видел, как гаражи горят. Где-то в центре. Не помню… вроде на Пролетарской. Да, точно на Пролетарской.
  - Тьфу ты, гаражи. Разве это пожар? Вот у нас в Россоши в том году пожар в пятиэтажке был. Вот это жуть. Женщина, пытаясь спастись с балкона выпрыгнула. Не выжила. А тут траву жгут! Ерунда! У нас в степи каждый год жгут траву на полях, чтобы со старой не возиться.
  - Но я слышал, что штрафы предусмотрены? К тому же, вредно траву жечь, насколько я понимаю.
  - Что ты понимаешь, москвич. У меня дед каждую весну траву жег. До самой смерти. И сейчас все жгут. Что значит вредно? Кому вредно? Люди старую траву сжигают. А ты представь, если она летом загорится в сухую погоду, когда урожай на полях. Кто тогда будет спасать? Мы с парнями однажды участвовали в тушении настоящего пожара. Дом как спичка сгорел моментально. Баню спасти еле успели. А какой  страшный  жар от огня шел! До сих пор помню. Ближе, чем на сто метров к дому не подойти было, температуры огромные. Крыша металлическая плавится. И звук такой, знаешь, как в печке, когда поленья щелкают, только тут в масштабе горящего дома. Сделать мы ничего не могли. Набирали в ведра воду из колодца и обливали траву вокруг дома, чтобы огонь дальше не пустить… Ужас…   Штрафы говоришь? Да, штрафы ввели – это правда. Но это еще поймать надо. К тому же все равно знакомый у каждого найдется. У кого в полиции брат, у кого в администрации сват. Штрафы для идиотов, которые договариваться не умеют.
  - Вы, Сергей, пожарный?
  Сосед Аркадия вдруг напрягся.
  - Так, значит, во-первых, я представился, когда зашел в хату и тебя с кислой миной тут обнаружил. Во-вторых, не надо манерничать. Не люблю я, когда со мной на вы.  Ясно?
  Аркадий поправил очки и замолчал.
  - Нет, я не пожарный. Это для меня чересчур. Я таксую. Сколько себя помню – баранку кручу. С ребятами у вокзала в основном стоим. А ты, Аркадий, чем ты на жизнь зарабатываешь?
  - Я, - вздохнул Аркадий, - художник. Рисую, пишу, - он поправил очки на переносице и перевел взгляд в окно.
  - Что-то ты не слишком оптимистично отвечаешь, художник? Это же, наверняка, весело быть художником. Девчонки всякие позируют обнаженными, в выставках участвуешь, шампанское из изящных бокалов пьешь. Круто.
  - Натура… ох уж эта натура! Однажды я написал сносный портрет одной дамы, которой еще тогда пора было ухаживать за внуками и полоть на даче цветники. Она решила, что я недооцененный виртуоз нашего цифрового века и теперь мне покоя нет от переспелых красавиц в вуалях и бархатных перчатках, которые смотрят на меня как на придворного живописца. Выставки… да, случаются, конечно, выставки, но на настоящее творчество, если хочешь выжить, времени остается настолько мало. Хороших идей все меньше с каждым годом и все больше внутренних отговорок, чтобы к ним возвращаться… - Аркадий взрыхлил обеими руками копну своих непослушных волос и на время замолчал. – Устал… несколько лет в темном тупике. Пишу то, что меня не интересует, и с каждым мазком загоняю себя все глубже в неприятную черно-красную яму из самобичевания и самопрезрения…
  Аркадий молча посмотрел на Серегу.
  - Да, художник, кто бы мог подумать. А в Сочи, зачем собрался? Да еще в период эпидемии…
  - Удивительная ситуация складывается. Москва словно вымерла. Людей на улице почти не осталось. В кафе, куда я ходил обедать – вчера я был один. Денег у меня почти не осталось, и я решил плюнуть на все и махнуть на море. Надоело! Надо перезагрузиться! Сто лет не отдыхал. Постоянно находил нелепые отговорки: «надо дописать портрет», «надо выставиться там», ну и т.д. К тому же квартиру надо оплачивать постоянно. Хозяевам глубоко наплевать, всегда найдется другой жилец. Крутишься в безумном колесе, бегая по кругу, а жизнь, словно песок сквозь пальцы ускользает…
  - Ты, я смотрю, философ, художник…
  - Какой там философ…, – махнул Аркадий.
  Благодаря монологу Аркадия, несуществующая дистанция между такими разными мужчинами в темном купе двухэтажного поезда, сократилась. И вот уже Аркадий, до того, отводящий взгляд в окно, взял на себя инициативу в разговоре:
  - А вы, Сергей?
  - Так… мы вроде это уже проходили…
  Аркадий поднял раскрытые ладони на уровень глаз:
  - Забыл, прошу прощения. Ты.. Куда ты направляешься, Серега?
  - До Ростова. Там ребята знакомые, там на дно залягу.
  - На дно?
  - Ох уж эти бабы, художник… Вот что им надо? Ты знаешь? – на этот раз Серега смотрел в окно, а не на собеседника. – Зло берет. Мы же с моей Наськой больше десяти лет вместе. Еще со старшей школы. Я, знаешь, однолюб, так уж получилось. Нет, разумеется, сауны с друзьями – это святое дело, ты понимаешь. Постоянно нужно доказывать всем, что ты мужик. Но я же всегда обратно к ней в кровать. Еще в детстве один анекдот запомнил: «если я, то это мы. А если её, то это нас». Бабло домой несу. Матери ее помогаю по возможности. Не скажу, что самый заботливый и любящий на свете, но семья у меня на первом месте. Ей подарки на восьмое марта, на день рожденье. В том году в Турцию ездили. Пару лет назад в Абхазию. Ну что им надо, художник, объясни мне?
  - Я что-то недопонял, Серега, про «я, мы, её и нас»?
  - Когда я под чью-то юбку лезу, это мы под юбку лезем. А когда к ней под юбку лезут, это к нам в святая святых проникают. Смекнул, художник?
  - Я такого предположения до этого не слышал…
  - Ну вот, знакомься.
  Серега достал из кармана телефона, посмотрел на экран и вернул телефон обратно.
  - Связи уже нет, черт побери. В общем, жили нормально, как люди мы с Наськой. Только она постоянно мне спектакли устраивала. Когда я еще на отцовской машине бомбил, какой-то типок рядом с ней околачивался. Но тот ссыкло был невероятное – ему угроз хватило, чтобы все понять. Потом спустя несколько лет другой вокруг нее кругами ходил, пока я ему по первое число не вставил. За свое, художник, биться надо, потому как вишню ободрать в чужом саду всегда охотники найдутся. Помню, в детстве, мы с парнями у соседа однажды решили яблок подтянуть. Он тогда в меня солью выстрелил из своей берданки. Неделю я садиться не мог, а помню до сих пор.
  А недавно тут я начал что-то чувствовать. Понимаешь, художник? В туалете долго с телефоном сидит, глаза отводит. Чутье тревогу забило. Но я постоянно на работе, а как не проверю – все гладко и четко с какой стороны не подступи. Я и социальные сети у нее все просканировал и телефон весь – ничего. А нутро все равно не на месте.  Ну и несколько дней назад, когда вокруг все заговорили о коронавирусе, начала показывать, что происходит в Италии, в Европе, когда в Москве появились первые зараженные, она мне заявляет: «нам надо самоизолироваться, чтобы не допустить заражения. Во всем мире пандемия, значит и до нас дойдет». Я сразу насторожился. У меня родители в доме живут, за городом. Я день у них провел. Бате помог, а потом вдруг почувствовал что-то… Всю ночь не спал, ворочался. Сегодня весь день мурашки по спине. Заехал на обед к родителям, взял отцовский бинокль и во второй половине дня с работы ушел, желающих воспользоваться такси все равно не особенно много. У Наськиного дома я устроил наблюдательный пункт и начал смотреть. Занавески на окне в спальне моей благоверной были задернуты, но движение было. Скорее чувствовалось, но я решил ждать. Волновался как первоклассник – мышцы напряжены, подмышки потеют, ладони холодные и руки трясутся. Вспоминать стыдно! И вот сижу я в своей засаде в машине, пытаюсь разгадать силуэты за занавеской, как вдруг занавеска распахивается, а в окне возникает голый торс какого-то паршивца. Стоит, смотрит в окно и лениво так, по-хозяйски, на поле футбольное смотрит. У меня, разумеется, кровь моментально закипать начала. Смотрю дальше, разглядываю его, думаю кто такой. В тот момент уже плохо соображаю. И вот сзади этого торса руки ее появляются и обвивают его, потом голова Наськина с довольной улыбкой появляется, к нему прижимается, а он ее в лоб целует. Дальше с трудом вспоминаю. Хлопнул дверью в машине, потом выяснилось, что я забыл окно водительское закрыть, и направился к дому. Наська меня увидела, и они сразу исчезли за занавесками. Я начал орать под окнами: «Выходи, тварь! Сейчас я тебе покажу, как в чужие спальни забираться! Тебе все равно не убежать! Выходи, если ты мужик!» Не знаю, сколько это продолжалось, время как-то перестало существовать. Он вышел. Может, зря. Только сейчас бесполезно об этом размышлять. Я ему сразу в челюсть дал без лишних слов. Ненависть и обида, словно пленкой мне глаза застелили. Потом Наська меня от него лежащего оттаскивала. Я сел на лавке около подъезда, а она его к себе в квартиру подняла и в ванной оставила, а я сидел и ни о чем не думал. Теперь понимаю, что все соседи эту сцену видели, только полицию так никто и не вызвал. Знаем же все друг друга. Наська спустилась,  сказала, что плохо ему, что глаза у него ничего не видят и что ванна в крови. Какой-то диалог у нас был. Она просила прощения, сказала, что уговорит его заявление на меня не писать, говорила, что я собственник и быдло. Она без конца говорила и говорила… я посмотрел на нее в конце и сказал только, что люблю ее, что не знаю, как жить без нее…. Наська плачет, обнимает меня, говорит, что любит, что я дикарь. Обратно к родителям в сумерках возвращался. Спокойствие такое на меня снизошло. Решил, что надо на время, на дно залечь, хоть Наська и сказала, что хахаль ее заявление писать не станет. Собрал сумку спортивную, сказал родителям, что к Мишке на недельку съезжу в Воронеж, а сам позвонил Ивану и на вокзал. На перроне договорился с милахой проводницей, чтобы за наличные мне до Ростова местечко выделила…. Такая вот картина, художник…
  Серега достал телефон, посмотрел на подсвеченный экран, недовольно цокнул языком и вернул телефон в карман.
  - Интересная мысль пришла мне в голову, когда я от Наськи к родителям сегодня ехал. Чтобы голова не распухла, я радио в машине включил. Не помню, какую волну, да это, в общем, и не важно. Там, разумеется, без конца про коронавирус, про эпидемию, про шансы в России избежать ее, ну и подобная муть. И вдруг я понял, что это у моей Наськи коронавирус и вообще бабы почти все с коронами. Просто кто-то поадекватнее, поспокойнее, не с такими раздутыми аппетитами, не такие избалованные. Видимо, получается так, что корона иногда на глаза опускается, и они ничего не видят, она им на глаза падает и видеть мешает. Понимаешь суть, художник?
  Аркадий поправил сползающие очки.
  - А эпидемия давно уже началась, - продолжил Серега. - И связано это, конечно, не только с женщинами. Но и с детьми, и с нами в том числе. Может, я сам виноват в том, что ей корона видеть мешает объективную картину реальности. Любил, баловал. Может иногда надо было пожестче с ней? Не знаю…
  Серега замолчал и перевел взгляд в окно. Его задумчивое лицо с промежутком в несколько секунд на мгновение освещалось искусственным светом фонарей – поезд проносился мимо станции или переезда.
  Серега вдруг стал напрягать глаза, а затем направил указательный палец левой руки в темноту.
  - Смотри. Там вдалеке еще траву жгут.
  - Да, действительно, - Аркадий сначала ничего не заметил, и только пошарив взглядом по горизонту, увидел еще одно отдаленное зарево, - кто бы мог подумать? Сколько всего удивительного и необычного происходит в жизни!
  - Может, в ресторан сходим, художник? Выпьем чего?
  -  Терпеть не могу вагонов-ресторанов. Музеи советских столовых. Я билет на поезд через интернет купил. Просто выбрал место подальше от всех и оплатил по карте. А когда поезд тронулся, выяснилось, что у меня в билете оплачена еда. Через полчаса после отправления ко мне в купе заваливается тетка в кокошнике и фартуке и спрашивает фамильярно так и даже с упреком: «Свинина или курица?». Я совершенно не понимаю, что происходит. В какую аферу меня втягивают? «Курица» – говорю. Она достает из китайского баула помятый контейнер, отдает мне, и уходит. Я заглядываю внутрь, там неприглядного вида смесь из риса, подобия чего-то мясного и, по прекрасной русской традиции, сомнительного цвета подливка. Спустя некоторое время по коридору проходила проводница. Я спросил у нее, не вышло ли недоразумения? Вдруг, кто-нибудь заказал, а по ошибке принесли мне. Выяснилось, что это мой обед. Или, как она выразилось «горячее». Что, мол, «ваше горячее входит в стоимость билета». Я еще некоторое время пристально смотрел на мое горячее, но, знаешь, предательский желудок начал выделять слюну и я решился таки это съесть. Тебе в школе нравилось обедать в столовых, Серега?
  - Теперь уже и не вспомню. Не сказать, чтобы прекрасно, но и не отвратительно. Но если жрать сильно хочется, я регулярно наведываюсь в столовку возле станции. Не ресторан, но желудок принимает. Для меня это, в общем, главное.
  - А я терпеть не мог всю эту вонь с юных лет. Толстые женщины в грязных фартуках, плохая вентиляция и самое главное – позорная еда. Мне еще тогда казалось, что это некая разновидность презрения. Будто я не достоин чего-то вкусного, будто я все время виноват, раз меня заставляют, есть пюре на воде из-под крана, плохо пахнущий суп или котлету. Плавать это все обязательно должно в подливке. Словно я арестант виновный в страшном преступлении, питаюсь за счет налогов добропорядочных граждан и мне должно быть стыдно, так как все это часть процесса большого пути по моему перевоспитанию. Мне и сейчас кажется, что есть в этом что-то сакральное, исключительно русское. Особый путь и все такое.
  - Ладно-ладно, художник, - отмахнулся Серега, - что-то ты много расшумелся из-за пустяка. Я тебя бухнуть позвал. Но, может и вправду не стоит. Лучше оставить сознание трезвым. Вон, смотри, еще траву жгут, - Серега снова кивнул головой в направлении темноты за окном. – Будешь репортаж делать?
  - Поразительно, - увидев два других зарева, расположенных на большом расстоянии друг от друга, удивился Аркадий, - ни за что бы ни поверил, пока не увидел своими глазами…
  Серега, тем временем, в очередной раз вынул из кармана телефон, чтобы снова окинуть его коротким взглядом, недовольно цокнуть языком и убрать восвояси.
  - И все-таки мы живем в удивительное время, - начал Аркадий. Возможность в короткие сроки переместиться из одного места планеты в совершенно другое. Узнать что-то новое и необычное. Я впервые вижу степь. Раньше только в книгах читал. А ведь в войну именно здесь, в этих местах, шли ожесточенные бои. Острогожско-Россошанская наступательная операция. Вроде в этих местах маршал Рыбалко со своей третьей танковой армией наступал?
  - Да, художник, тут ты совершенно прав. У нас лет 7 назад маршалу большую статую в городском сквере поставили.
  - Скульптуру.
  - Чего?
  - Правильно говорить скульптуру.
  - Будь, по-твоему, скульптуру.
  - Хм… до сих в памяти фамилии, названия армий и операций. Любопытно…
  - Почему любопытно? Вот ты молодец, знаешь. Забывать нельзя. Надо гордиться и помнить, а то сейчас много желающих и свалить в трудный момент, и забыть. А если мы забудем, дети наши забудут – американцы придут и растащат все наши богатства. Ведь только и ждут подходящего момента. Как фашисты, только хитрые.
  - Это вопрос непростой, Сергей, - Аркадий поправил очки. - Помнить, конечно, надо. С другой стороны, нельзя добиваться успеха такими страшными жертвами. Нельзя забывать ГУЛАГ, этнические чистки, уничтожение крестьянства, тупоголовость. Знаешь, я смотрю на наклейки на машинах «можем повторить!» и мне стыдно…
  - Стыдно? И за что тебе стыдно, художник?
  - За то, что кроме победы у нас гордиться нечем. Ты посмотри вокруг! Нищета, беднота, институты государственные в плачевном состоянии – разваливается все вокруг. Чуть от Москвы отъезжаешь - кино про восьмидесятые годы можно снимать, не создавая декораций. Зато гордые. Пока светло было из окна каждую минуту мусор видно. Все завалено мусором - позорище! За это мне стыдно.
  - Вот у меня на машине наклейка «спасибо деду за победу!». У меня дед, освобождая Будапешт, погиб. Я тебя слушаю, и в толк не возьму -  ты что, рассказываешь, что мне стыдиться нужно предка своего?! 
  -  Нет, Сергей, вы неверно меня понимаете, я…
  - Я тебе уже в третий раз повторяю, как меня нужно называть и как ко мне обращаться.
  - Да, прости, мне немного непривычно.
  - А чем же нам гордиться, в таком случае, если не победой? Ну, давай, объясни мне, художник.
  - Разве обязательно нужно чем-то гордиться, Сергей?
  - А как иначе?
  - Не выдумывать особый путь, не гордиться убийством, даже если оно было во спасение. Не критиковать других, а смотреть в зеркало на свои недостатки. На свои, понимаешь?
  - Ты либераст что ли, художник?
  - Это крайне неприятное обращение. Что ты подразумеваешь под этим, Сергей?
  - Крым наш? Или не наш?
  - Может, не будем?
  - Пидорам можно браки регистрировать?
  Аркадий вздохнул и поправил очки на переносице средним пальцем.
  - Путин – вор? – продолжал наступать Серега. А затем, не дождавшись ответа, вдруг откинулся назад на скамье, и окончательно разочаровавшись Аркадием, выдохнув, продолжил, - я уже на вашего либерального брата насмотрелся. Свобода, равенство, братство. А то, что войска НАТО у нас на границах стоят вас сильно не беспокоит? Ну, что, по-твоему, с армией надо сделать? Расскажи мне.
  - Перейти на контракт. Поступать как в цивилизованных странах. Армия давно превратилась в рассадник коррупции. Все гниет. Неужели ты не замечаешь этого? Это даже не стагнация, это натуральное метастазирование.
  - Ты сам-то служил?
  - Нет.
  - По тебе видно. Если ты не понимаешь, что в армии из сопляков настоящих мужиков куют, значит, распустить всех?
  - Ну, во-первых, я не говорил распустить, я говорил перейти на контракт. Пусть воюют и убивают те, кому это нравится. А во-вторых, что вообще значит, куют мужчин? Каким, позволь поинтересоваться, образом? Тем, что они старослужащим носки стирают? Или траву красят? Или тем, что им бром в пищу добавляют, чтобы не распространять однополых сексуальных актов?
  - Как ты вообще можешь судить о нашей армии, если ты там не бывал?
  - Я сужу по рассказам, которые слышу. Знакомые служили. А как ты можешь уверенно заявлять, что хотят руководители НАТО?
   - Бесполезно с тобой говорить. Ты все равно ничего не соображаешь. Я ему про Фому, он мне про Ерему. Если вам так всем не нравится в России – валите в свои Штаты. Зачем критиковать все вокруг? Митинги устраивают. Все им не так.
  - Ну а как иначе? Мы же деградируем как страна!
  - Что значит деградируем? Я тебя все меньше понимаю, художник.
  - Взять хотя бы перепись конституции. Это же позор! Такой чистый и светлый документ.
  - Не понимаю… конституция тут при чем?
Теперь уже Аркадий в сердцах махнул рукой, поправил очки и начал разглядывать очередное зарево весеннего пала на горизонте.
  - У нас великая страна, а все остальные нам просто завидуют, - сказал Аркадий.
  – Кроме победы ничего не осталось. Страна разворована, везде мусор и развалины. Дороги отвратительные. Пенсионеры в переходах солениями и рассадой торгуют. Дети в войну играют. Взрослые туда же. Промышленность в руинах. Ты на русской машине ездишь, Сергей?
  - Нет.
  - Что так? Где твой патриотизм? А телефон у тебя русского производства? Можешь не отвечать, и так понятно. Пиндосы – сволочи, но все на Айфонах, а у кого Андроид, тому просто денег на Айфон не хватило. Немцы кланяться нам должны еще семь поколений (и все остальные, мы же великая нация), но если деньги есть у человека – он на немецкое авто сядет.  Что и осталось – хвалиться прошлым и жить в прошлом. Поставить пленку на паузу и гордиться размытым стоп-кадром из «Они сражались за Родину». Помнишь, как на видеокассетах? Пусть весь мир летит вперед – у нас Т-34, Гагарин, герои, а за ними, скромненько так, улыбаются усатый вождь в кителе, бледнолицый деспот-царь и решительный император, вырубающий топором окно в Европу и бороды староверов бояр. Любопытно, кстати, что каждый из них убил собственного сына. Куда ни взгляни, бесконечные параллели. Но это не то… Знаешь, Сергей, меня давно одолевает чувство…. Не знаю, как правильно сказать, но куда ни посмотри – все одно к одному. У нас же как: наворовал – молодец, воспользовался моментом, прокормил семью. А не воруешь, живешь по совести – посмотрят как на юродивого. Что, мол, с дурака возьмешь. Любой человек, дорвавшийся до мало-мальски важного поста, - главврач, ректор, руководитель, начальник, президент, - вгрызаются в кресло, и во что бы то ни стало, пытаются его удержать. Обставляют себя родственниками, друзьями, чтобы ближние подступы оборонять. Соответствует человек должности  или нет, какая разница – рука руку моет. А в это время больницы закрываются. О зарплатах врачей и учителей говорить вслух стыдно. Огромные неухоженные территории, объятые пожарами, которые при малейшем дуновении ветра в мгновении ока окажутся на жилых домах, и тогда сгорит все. Люди будут кричать и, словно ветхозаветный Иов (когда-то я сегодня уже о нем вспоминал? Или нет?), взирая на небеса, будут вопрошать «Почему я?!». Вместо цивилизованного развития – торговля, промышленность, опора на малый бизнес, у нас особый путь – коррупция, взятки, наглое вранье. Самое тоскливое – мы все участники этого процесса разложения. У нас так от самого верха до самого низа, - наглая ложь и показуха. В семьях то же самое творится, что и в Кремле, я имею в виду ложь. Прекрасно научились врать себе и окружающим. Сами виноваты в происходящем. Вместо настоящего, прошлое – военные победы и бюсты великих деятелей. Конечно, там не только Сталин, там же и Пушкин, Толстой, Ломоносов, Брюллов. Главное, в храме побольше креститься и челом старательно бить. Может там увидят, что все это было ради блага. Но что меня пугает, так это будущее. Задумаюсь, бывало, и холод по спине. Где будущее? Какое оно? Не сгорело ли оно дотла во мраке степной ночи по воле простого русского мужика, пока мы, словно зачарованные смотрели как военная техника с хищническим лязгом, под общий восторг, проезжала по площади. И плевать, что никто нас серьезно не воспринимает, и плевать, что общаться с нами никто уже не хочет, потому что знает, что мы обманщики и доверять нам нельзя. Сгорела соседняя деревня? Плевать, не наша. Сами, наверное, виноваты. С нами такое не случится, мы же особенные, мы – победители. Сгорела другая? Их проблемы. Небось, всю ночь пили, а теперь причитают.  А загорится наша – спасать будет уже некому, потому как прежним погорельцам помогать не стали, - на парад в телевизоре смотрели, это было важнее. А когда пеплом голову посыпали и руки к небу в отчаянии тянули, мимо с ухмыляющимся видом проходили жители соседней деревни. У нас спасение утопающих, дело рук самих утопающих, это всем с детства известно. Мне совершенно непонятно, почему для нас важнее сила. Неужели сила дана только для того, чтобы бить кого-то в нос и отжимать у соседей территории? Это же тупик, у такого пути нет положительного исхода. Неужели можно наплевать на инвалидов, брошенных детей, пенсионеров, ветеранов? Выставлять их раз в год на ту же площадь, как восковые манекены, как полуживое доказательство бывшего величия, чтобы потом снова засунуть их обратно в вонючую хрущевку с тараканами, где ремонта не было со дня застройки. А портреты тех, кто уже вымер, натягивать на жердь, чтобы из подобных жердей с портретами предков составить длинный лес мертвых победителей, которые при жизни получали жалкую пенсию, пахали как проклятые, и молчали в тряпочку о том, что на самом деле происходило в том аду, из которого они смогли выбраться живыми. Если постоянно надеяться на авось, пожар обязательно придет в наш дом. Я не знаю когда, но это неизбежно.
  - Ты, я смотрю, мастер драматизировать, художник.
  Аркадий поправил очки и махнул рукой:
  - Какой там мастер. Происходящее волнует меня, злит, так как я изменить ничего не могу, может от страха, а может от нехватки сил внутренних. Я не герой – это точно. Наоборот я трус, я боюсь, что мне «пришьют» уголовное дело, или наркотики подкинут. Но и молчать я больше не в состоянии.
  - Загнул ты, конечно, на славу про пожары, художник. Библию приплел зачем-то. Я тебе так скажу – мы тогда победили, и сейчас победим. Я тебе точно говорю – нас не сломать. Русские не сдаются! Крым вернули и Аляску заберем. Ты правильно,  художник, говоришь про пенсии, про инвалидов. Просто армия, ты пойми, она важнее. Если ты врагов не видишь в своем либеральном мире – это вовсе не означает, что их нет. Сейчас с колен встанем окончательно и тогда о слабых позаботимся. 
  - Ты считаешь?
  - Уверен. А про пожары я тебе объяснял – это традиция.
  - Традиция? Ах вот это что. Ясненько.
  - Ты не усмехайся, художник. Это ни к чему. Не надо раздувать катастрофу из простого сжигания травы. И, про «креститься в храме», ты лишнего наговорил – не надо так. Если сам ни в Бога, ни в родину не веришь, то других оскорблять не стоит.
  Аркадий взглянул Сереге в глаза, подумал о чем-то своем, поправил очки и снова посмотрел в окно.
  - Ты прав, Сергей, прости. Я действительно наговорил лишнего.
  Мужчины замолчали. Поезд мчался в темноте на большой скорости. За окном мелькали провинциальные станции, железнодорожные переезды. Временами были видны оранжево-красные огни степных пожаров. На горизонте то и дело появлялись яркие точки поселений разных масштабов.
  Серега снова достал свой телефон, несколько секунд яркий экран освещал его лицо. Перед тем как убрать телефон в карман, Серега повертел его в руках и осмотрел.
  - Думаю, что телефон у меня китайский. Не уверен, конечно, но почти не сомневаюсь.
  - Так много всего китайского…. Ты помнишь, когда все это началось? Я имею в виду бесконечные китайские товары. Теперь вот еще и коронавирус. Тоже из Китая. Помню, когда я впервые услышал про коронавирус, я подумал, что это очередная страшилка из телевизора. Типа, все плохо, все умрут, и только мы одни поднимем над миром красный флаг. Потом началась Италия. Я, честно сказать, и тогда особого значения этому не придавал. Друзья там есть, переписывались, так они сами поражены и не верят. А сейчас авиасообщения перекрывают. Улицы в Москве опустели, метро. Все в масках, шарахаются друг друга. Удивительно! Будто попали в голливудский фильм-катастрофу. Может, оно и к лучшему… может, удастся, наконец, перезапуститься и пересмотреть многое в своей жизни. Недавно где-то слышал, «для некоторых кризис, для других – время возможностей». Но твоя теория о коронавирусе, Сергей, мне тоже понравилась.
  - Я давно думаю, что человек слишком много о себе возомнил. Природу не бережет, землю родную. Людей столько в мире голодает, а в России у многих по две машины и все им мало. У меня у кореша, представляешь, на днях зеркало сняли на машине? Вот же паразиты! У него жена беременная, а они зеркало снимают. А коронавирус, мне кажется, даже называется удивительно верно. Зазнался, думаешь много о себе – раз, и упала корона.
  Аркадий улыбнулся и поправил очки.
  - Но Наська моя, конечно, выдала… Вот так тратишь жизнь свою на человека, а он тебе в спину плюет. Что и делать, теперь не знаю. Натура у нее гадкая. Будто на пороховой бочке все время.
  - Нужна она тебе, Наська твоя?
  - Я и сам размышляю всю дорогу об этом. Одним полушарием мозга с тобой говорю, другим – про Наську думаю. Как же я с ней в постель одну лягу. Все будут за глаза рогатым называть. К тому же, раз, было – может запросто еще десять повториться.
  - Запросто. Где один раз, там и второй. К тому же, я слышал, что коронавирус при контакте передается.
  - Да, - улыбнулся Аркадий, - я тоже такое слышал.
  Мужчины обменялись, по словам Сереги «на всякий пожарный случай», номерами телефонов перед расставанием. Серега махнул рукой Аркадию, сойдя с поезда в Ростове полвторого ночи, и исчез из видимости. На вокзале его ждал друг Иван и новая глава в его жизни. После отправления, Аркадий зачарованно смотрел на Дон, торговые суда, стоящие по обе стороны могучей реки, и на огни крупного города в темноте. Тогда впервые Аркадию пришла мысль о том, чтобы написать большое полотно о степном пожаре перекинувшимся на людей, что сами его создали. «Мой последний день Помпеи» – так думал про себя Аркадий, представляя себе перекошенные ужасом лица с вымышленного полотна, отчаянно пытающие спасти себя от пламени. Он уже видел лысого старика, вознесшего руки и взор свои к небесам. Нет, слишком банально, не надо так прямолинейно и откровенно. Горящая корова, которую некому спасти, все заняты собой. Как лошадь у Тарковского в «Рублеве». Лающая на пламя перепуганная собака. Интересно, может ли собака лаять на огонь? Надо посмотреть будет что-нибудь на эту тему. Назову картину «Степной пожар». Или нет, лучше «Пожар в степи». Да, так определенно лучше. Жесткий свет откуда-то сверху и справа, черно-красная гамма. В центре композиции плачущий навзрыд ребенок. С дикими глазами сзади бежит мужчина. В руках у него скарб, который он в ужасе успел забрать из горящего дома. Коробки закрывают ему обзор, и он вот-вот наступит на ребенка. Большой холст. Вне всяких сомнений, большой холст. Подрамник хороший нужен, чтобы не повело. Жена уткнулась головой в грудь мужа, она не хочет смотреть. У нее сгорели волосы. А в глазах мужчины отражается горящий дом, который он строил всю жизнь. Вместо зрачков – отражение языков пламени. Молодые дети несут на руках мать, которая держится за сердце. Нет, лучше смотрит назад и тянет руки к их горящему дому. С такими дикими выпученными глазами. И тьма… тьмы в негативе должно быть много. Хорошей такой, глубокой тьмы. Аркадий представлял себе композицию, детали своего масштабного полотна и все больше влюблялся в идею. И чем больше он задумывался над реализацией, тем больше казалось ему, что «Пожар в степи» - это точное название будущей картины.
  Эта беседа обо всем и ни о чем в купе полупустого двухэтажного поезда №104, следующего маршрутом «Москва – Адлер» произошла еще до того, как коронавирус расцвел в столице России и перекинулся по регионам. До того, как президент ввел карантин в обращении к гражданам с голубого экрана, не объявляя карантин. До того, как патриарх в кортеже из люксовых автомобилей промчался с молитвой и иконой по МКАДу. До того, как улицы всех европейских столиц опустели. До того как в мире заболел первый, а потом и последующие, миллионы человек. До того, как в Нью-Йорке, ставшим после Италии следующей мировой столицей вируса, открывались временные уличные морги, а гробы с умершими закапывали тракторами в одной большой прямоугольной яме. До того, как в то время как в Китае радостные люди уже выходили на улицы, стригли обросшие волосами головы, и праздновали окончание карантина в своей стране.  До того, как в Москве ввели пропускной режим, первый день которого привел к масштабному коллапсу на входах в метро и въездах в город. До переполненных реанимаций. До пустых и неработающих торговых центров. До объявлений на аптеках «масок нет». До подскочивших в несколько раз продаж алкоголя. До массового закрытия предприятий малого и среднего бизнеса. До первых штрафов за нарушения карантина пенсионерам. До того, как впервые в истории перенесли парад победы, что, по убеждению Аркадия, было для России невероятно символично.



Апрель 2020