Ахматова

Анна Андреевна Ахматова (настоящая фамилия — Горенко) родилась в июне 1889 г. в дачном местечке Большой Фонтан под Одессой в семье морского инженера, капитана 2-го ранга в отставке. Через год Горенко переехали в Царское Село. "Мои первые впечатления — царскосельские, — писала Ахматова в позднейшей автобиографической заметке, — зеленое, сырое великолепие парков, выгон, куда меня водила няня, ипподром, где скакали маленькие пестрые лошадки, старый вокзал и нечто другое, что вошло впоследствии в "Царскосельскую оду"". Здесь в 1899 г. Ахматова стала ученицей Мариинской гимназии. Здесь же на Рождество 1903 г. она познакомилась с гимназистом Николаевской гимназии Колей Гумилевым, сразу и безоглядно в нее влюбившимся. Гумилев давал Ане читать стихи тогда еще мало кому известного Иннокентия Анненского. (Впоследствии Ахматова вспоминала, каким откровением было для нее знакомство с поэтом, открывшим "новую гармонию".  Линию поэтической преемственности она подтвердила стихотворением "Учитель" (1945) и собственным признанием: "Я веду свое начало от стихов Анненского»).

В 1905 г. после развода родителей Ахматова с матерью переехала в Евпаторию. В 1906 — 1907 гг. она училась в выпускном классе Киево-Фундуклеевской гимназии, в 1908 — 1910 гг. — на юридическом отделении Киевских высших женских курсов при Киевском университете. За школьными буднями скрывалась напряженная духовная жизнь, полная трагических переживаний. Еще в 1905 г. Гумилев сделал Ане Горенко предложение, но получил отказ. Полтора года они не общались. В 1906 г. неожиданно завязалась переписка (первой в Париж написала Ахматова). Гумилев вновь предложил руку и сердце. В 1907 г.  Ахматова уже совсем было собралась за него замуж, но отношения опять расстроились после таинственного разговора на берегу моря в Севастополе (Он описан в стихотворении Гумилева «Отказ»). Известно, что виновницей разрыва была Ахматова. Она и в самом деле не испытывала горячих чувств к своему поклоннику, так как страдала от любви к студенту Петербургского университета Владимиру Голенищеву-Кутузову. Эта тайная, глубоко спрятанная страсть, вспыхнувшая еще весной 1905 г., как считают, наложила глубокий отпечаток на характер Ахматовой и на всю ее раннюю поэзию. Некоторые ахматоведы считают, что это вообще было самое сильное увлечение в жизни поэтессы. (Сама она признавалась в одном из писем 1907 г.: «Я отравлена на всю жизнь, горек яд неразделенной любви»). Но в конце ноября 1909 г. по дороге в Африку Гумилев заехал в Киев и вновь сделал Ахматовой предложение. На этот раз она ответила согласием. 25 апреля 1910 г. "за Днепром в деревенской церкви", состоялось их венчание,  2 мая молодожены отправились в свадебное путешествие в Париж. Здесь Ахматова случайно познакомилась с молодым, никому тогда неизвестным художником Модильяни. (Много лет спустя она призналась: «Это был юноша, прекрасный, как Божий день. Мы жили в одном квартале, и по утрам, когда Николай Степанович спал, я бросала ему розы в окно»). Весь год он забрасывал ее «сумасшедшими» письмами. В июне 1911 г., Ахматова не выдержала, одна уехала в Париж и провела с Модильяни три месяца.

Между тем, Гумилев стал выводить жену в литературные салоны. 14 июня 1910 г. состоялся дебют Ахматовой на "башне" Вячеслава Иванова. По свидетельству современника, "Вячеслав очень сурово прослушал ее стихи, одобрил только одно, об остальных промолчал, одно раскритиковал". Заключение "мэтра" прозвучало равнодушно-иронично: "Какой густой романтизм..." (Сама Ахматова сохранила другое воспоминание - приглашая ее занять место, на котором прежде сидел Анненский, Иванов будто бы сказал: «Вот новый поэт, открывши нам то, что осталось нераскрытым в тайниках души Анненского»). В 1911 г. стихи Ахматовой стали печататься в петербургских журналах, в том числе и в "Аполлоне". (Свой псевдоним Анна Андреевна взяла в память об одной из прабабушек Прасковье Федосеевне Ахматовой, которая, согласно семейным преданиям (не подтвержденным современными историками), происходила из рода Ахмата – последнего хана Золотой Орды).  С момента основания "Цеха поэтов" Ахматова стала его секретарем и деятельным участником. В 1912 г. вышел ее первый сборник "Вечер" с предисловием  Михаила Кузмина. Однако настоящая слава пришла к Ахматовой в 1914 г., когда была опубликована ее вторая книга "Четки" (в следующие девять лет ее переиздавали девять раз). В эти годы красавица-Ахматова становится излюбленной моделью для многих художников и адресатом многочисленных стихотворных посвящений. Ее образ постепенно превращается в неотъемлемый символ петербургской поэзии эпохи Серебряного века. Третий сборник Ахматовой «Белая стая» появился в сентябре 1917 г.

Личная жизнь поэтессы складывалась в те годы достаточно сложно. Весной 1912 г. Гумилевы совершили путешествие в Италию, а в сентябре у них родился сын Лев. К этому времени взаимные чувства супругов заметно охладели. Позже Ахматова вспоминала: «Скоро после рождения Левы мы молча дали друг другу полную свободу и перестали интересоваться  интимной стороной жизни друг друга». У каждого вскоре появились увлечения на стороне. На «башне» у Иванова Ахматова часто встречалась с критиком Николаем Недоброво, адресатом нескольких ее любовных стихотворений. Особенно близки они были в 1913-1914 гг. Этот роман оказался одним из наиболее значительных событий в становлении творческой личности поэтессы. В 1914 г. Недоброво познакомил Ахматову со своим другом художником Борисом Антрепом. Между ними сразу же возникло горячее чувство. Связь их продолжалась до начала 1917 г. После Февральской революции Антреп навсегда уехал заграницу (вновь они встретились в 1965 г. в Париже). 

В отличие от многих близких ей людей, Ахматова отказалась покинуть Родину после Октябрьской революции, оставшись в "своем краю глухом и грешном". В августе 1918 г. она развелась с Гумилевым и в декабре того же года вышла замуж за Владимира Шилейко - известного ученого-ассирола и поэта. Для многих ее друзей этот шаг оказался совершенно неожиданным. (Шилейко был некрасив и совершенно неприспособлен к жизни). Ахматова признавалась потом, что ее привлекла возможность быть полезной великому человеку, а так же то, что с Шилейко не будет того соперничества, которое было у нее с Гумилевым. Переехав в дом мужа, она полностью подчинила себя его воле: часами писала под диктовку его переводы ассирийских текстов, готовила, колола дрова. Шилейко не разрешал ей никуда выходить, заставлял сжигать нераспечатанными все полученные письма, не давал писать стихов. Долго сносить подобный гнет Ахматова, конечно, не смогла. Летом 1921 г. супруги разошлись (официально развод состоялся только в 1926 г.). С 1922 г. началась совместная жизнь Анны Андреевны с историком и искусствоведом Николем Пуниным. В 1926 г. она прописалась в его квартире, хотя Пунин так и не развелся со своей первой женой Анной Аренс. Обе женщины в течение многих лет ютились под одним кровом.   Когда Аренс уходила на службу, Ахматова присматривала за ее дочерью Ириной.

В 1921 г. увидели свет сразу два сборника Ахматовой "Подорожник" и "Anno Domini MCMXXI". Но затем наступает многолетняя пауза. С 1924 г. Ахматову вообще перестают печатать. В 1926 г. должно было выйти двухтомное собрание ее стихотворений, однако издание не состоялось, несмотря на продолжительные и настойчивые хлопоты. Заполняя вынужденный досуг Ахматова много занималась в эти годы архитектурой старого Петербурга, глубоко изучала жизнь и творчество Пушкина.  Несмотря на неблагоприятные времена, в Ахматовой жил дух высокой классики, определявший как ее творческую манеру, так и стиль жизненного поведения.

Пора жестоких испытаний пришла после убийства Кирова. В октябре 1935 г. были арестованы Пунин и Лев Гумилев. Обоих обвиняли в «создании контрреволюционной террористической организации». Ахматова бросилась в Москву, написала письмо Сталину. На девятый день обоих выпустили. Но в марте 1938 г. Льва Гумилева арестовали вновь и приговорили к десяти годам заключения. (В 1939 г. срок был уменьшен до пяти лет; выйдя на свободу, Гумилев в 1944 г. отправился на фронт, участвовал в боях за Берлин). В ноябре того же 1938 г.  Ахматова порвала с Пуниным, хотя осталась в его квартире. Она жила в крайней нищете, обходясь часто лишь чаем и черным хлебом. Каждый день, чтобы передать сыну передачу, ей приходилось выстаивать бесконечные очереди. Итогом мучительных 30-х стал ее "Реквием" (1935-1940). «В страшные годы ежовщины, - вспоминала поэтесса, - я провела семнадцать месяцев в тюремных очередях в Ленинграде…». Однажды какая-то женщина спросила у нее: «А это вы можете описать?». «Могу», - отвечала Ахматова.  Может быть тогда же, в толпе несчастных женщин, сложились первые строки поэмы: «Это было, когда улыбался только мертвый спокойствию рад. И ненужным привеском болтался возле тюрем своих Ленинград…» Бесценный памятник эпохи, «Реквием» в то же время раскрыл неведомые прежде грани  таланта Ахматовой - поэтесса, известная до того своей тончайшей любовной лирикой, впервые поднимается здесь до подлинно эпических высот.

В 1940 г. Ахматовой вновь разрешили печататься. Сначала вышло несколько отдельных стихов, затем ей позволил выпустить целый сборник "Из шести книг". Его появление вызвало настоящий ажиотаж, хотя сборник почти не включал в себя новых произведений. Стихи 30-х гг. и «Реквием» были известны тогда лишь немногим верным друзьям Ахматовой. Точно так же, в глубокой тайне начала она в 1940 г. работу над своим итоговым шедевром — "Поэмой без героя". Первый вариант ее был закончен в 1942 г.  (Работа над вторым, расширенным, вариантом продолжалась до 1965 г.). Вскоре после начала Великой Отечественной войны, в сентябре 1941 г., Ахматову эвакуировали в Ташкент. (Здесь в 1943 г. вышел ее сборник «Избранное»). Обратно в Ленинград она приехала  в первых числах июня 1944 г.  В ноябре 1945 г. вернулся с фронта Лев Гумилев. Казалось, что жизнь налаживается. В Гослитиздате был подписан к печати сборник «Стихотворения Анны Ахматовой. 1909-1945». Другое издательство «Советский писатель» вело с поэтессой переговоры о выпуске  сборника «Нечет», куда должны были войти стихи 1936-1945 гг. И тут, как гром среди ясного неба, последовала новая опала. В августе 1946 г. на собрании литературно-художественной интеллигенции Ленинграда в Смольном с неожиданным разгромным докладом выступил секретарь Ленинградского обкома ВКП(б) Жданов. Гнев высокого партийного чиновника обрушился прежде всего на Ахматову и Зощенко. Творчество Ахматовой Жданов назвал «поэзией взбесившейся барыньки, мечущейся между будуаром и молельней», а сама поэтесса была представлена «не то монахиней, не то блудницей, а вернее блудницей и монахиней, у которой блуд смешан с молитвой».

14 августа 1946 года вышло постановление ЦК ВКП(б) "О журналах "Звезда" и "Ленинград"". Оба журнала клеймились за то, что они предоставляют свои страницы двум идеологически вредным писателям – Зощенко и Ахматовой. Меньше чем через месяц Ахматову исключили из Союза писателей, ее книга, находившаяся в печати, была уничтожена. В 1949 году вновь арестовали Николая Пунина, а затем и Льва Гумилева. Льву, единственное преступление которого заключалось в том, что он был сыном своих родителей, предстояло провести семь лет в лагере, а Пунину суждено было там погибнуть. Чтобы не умереть с голоду Ахматова с 1949 года начинает заниматься переводами – переводит корейских поэтов, Виктора Гюго, Рабиндраната Тагора, письма Рубенса…

Запрет с имени Ахматовой был снят только после смерти Сталина. Ей выделили от Союза писателей дачу в поселке Комарово под Ленинградом. В 1956 году был освобожден Лев Гумилев. Вообще, последние десять лет жизни Ахматовой совсем не походили на предыдущие годы. Она, наконец, получила возможность печататься. Выходят ее сборники  «Стихотворения» (1958), "Стихотворения. 1909-1960" (1961) и  "Бег времени" (1965). Ей позволяют выезжать заграницу: в 1964 г. Ахматова едет в Италию, в 1965 г. – в Англию и Францию. Повсюду ее чествуют как крупнейшего европейского поэта ХХ века. Идут разговоры о присуждении Ахматовой Нобелевской премии по литературе. Одно плохо - в это время у пожилой поэтессы уже были серьезные проблемы с сердцем. Тем не менее, вплоть до самой смерти Ахматова оставалась царственной и величавой, писала любовные стихи и предупреждала приходящих к ней молодых людей: "Только не надо в меня влюбляться! Мне это уже не нужно".

Умерла Ахматова 5 марта 1966 г.


ххх


ПОДРАЖАНИЕ  И. Ф. АННЕНСКОМУ

И с тобой, моей первой причудой,
Я простился. Восток голубел.
Просто молвила: «Я не забуду».
Я не сразу поверил тебе.

Возникают, стираются лица,
Мил сегодня, а завтра далек.
Отчего же на этой странице
Я когда-то загнул уголок?

И всегда открывается книга
В том же месте. И странно тогда:
Всё как будто с прощального мига
Не прошли невозвратно года.

О, сказавший, что сердце из камня,
Знал наверно: оно из огня...
Никогда не пойму, ты близка мне
Или только любила меня.

1911 ("Вечер")

x x x

Сжала руки под темной вуалью...
«Отчего ты сегодня бледна?»
— Оттого что я терпкой печалью
Напоила его допьяна.

Как забуду? Он вышел, шатаясь,
Искривился мучительно рот...
Я сбежала, перил не касаясь,
Я сбежала за ним до ворот.

Задыхаясь, я крикнула: «Шутка
Все, что было. Уйдешь, я умру».
Улыбнулся спокойно и жутко
И сказал мне: «Не стой на ветру».

1911 ("Вечер")

x x x

А ты теперь тяжелый и унылый,
Отрекшийся от славы и мечты,
Но для меня непоправимо милый,
И чем темней, тем трогательней ты.

Ты пьешь вино, твои нечисты ночи,
Что наяву, не знаешь, что во сне,
Но зелены мучительные очи, —
Покоя, видно, не нашел в вине.

И сердце только скорой смерти просит,
Кляня медлительность судьбы.
Все чаще ветер западный приносит
Твои упреки и твои мольбы.

Но разве я к тебе вернуться смею?
Под бледным небом родины моей
Я только петь и вспоминать умею,
А ты меня и вспоминать не смей.

Так дни идут, печали умножая.
Как за тебя мне Господа молить?
Ты угадал: моя любовь такая,
Что даже ты не мог ее убить.

1911 ("Подорожник")

x x x

Как соломинкой, пьешь мою душу.
Знаю, вкус ее горек и хмелен.
Но я пытку мольбой не нарушу.
О, покой мой многонеделен.

Когда кончишь, скажи. Не печально,
Что души моей нет на свете.
Я пойду дорогой недальней
Посмотреть, как играют дети.

На кустах зацветет крыжовник,
И везут кирпичи за оградой.
Кто ты: брат мой или любовник,
Я не помню, и помнить не надо.

Как светло здесь и как бесприютно,
Отдыхает усталое тело...
А прохожие думают смутно:
Верно, только вчера овдовела.

 1911 ("Вечер")

В ЦАРСКОМ СЕЛЕ

По аллее проводят лошадок.
Длинны волны расчесанных грив.
О, пленительный город загадок,
Я печальна, тебя полюбив.

Странно вспомнить: душа тосковала,
Задыхалась в предсмертном бреду.
А теперь я игрушечной стала,
Как мой розовый друг какаду.

Грудь предчувствием боли не сжата,
Если хочешь, в глаза погляди.
Не люблю только час пред закатом,
Ветер с моря и слово «уйди».

1911 ("Вечер")

x x x

Я научилась просто, мудро жить,
Смотреть на небо и молиться Богу,
И долго перед вечером бродить,
Чтоб утомить ненужную тревогу.

Когда шуршат в овраге лопухи
И никнет гроздь рябины желто-красной,
Слагаю я веселые стихи
О жизни тленной, тленной и прекрасной.

Я возвращаюсь. Лижет мне ладонь
Пушистый кот, мурлыкает умильней,
И яркий загорается огонь
На башенке озерной лесопильни.

Лишь изредка прорезывает тишь
Крик аиста, слетевшего на крышу.
И если в дверь мою ты постучишь,
Мне кажется, я даже не услышу.

1912 ("Четки")

ВЕЧЕРНЯЯ КОМНАТА

Я говорю сейчас словами теми,
Что только раз рождаются в душе.
Жужжит пчела на белой хризантеме,
Так душно пахнет старое саше.

И комната, где окна слишком узки,
Хранит любовь и помнит старину,
А над кроватью надпись по — французски
Гласит: «Seigneur, ayez pitie de nous».

Ты сказки давней горестных заметок,
Душа моя, не тронь и не ищи...
Смотрю, блестящих севрских статуэток
Померкли глянцевитые плащи.

Последний луч, и желтый и тяжелый,
Застыл в букете ярких георгин,
И как во сне я слышу звук виолы
И редкие аккорды клавесин.

1912

x x x

На шее мелких четок ряд,
В широкой муфте руки прячу,
Глаза рассеянно глядят
И больше никогда не плачут.

И кажется лицо бледней
От лиловеющего шелка,
Почти доходит до бровей
Моя незавитая челка.

И непохожа на полет
Походка медленная эта.
Как будто под ногами плот,
А не квадратики паркета.

А бледный рот слегка разжат.
Неровно трудное дыханье,
И на груди моей дрожат
Цветы небывшего свиданья.

1913 ("Подорожник")

x x x

Покорно мне воображенье
В изображенье серых глаз.
В моем тверском уединенье
Я горько вспоминаю вас.

Прекрасных рук счастливый пленник,
На левом берегу Невы,
Мой знаменитый современник,
Случилось, как хотели вы,

Вы, приказавший мне: довольно,
Поди, убей свою любовь!
И вот я таю, я безвольна,
Но все сильней скучает кровь.

И если я умру, то кто же
Мои стихи напишет вам,
Кто стать звенящими поможет
Еще не сказанным словам?

1913 ("Четки")

x x x

Я не любви твоей прошу.
Она теперь в надежном месте...
Поверь, что я твоей невесте
Ревнивых писем не пишу.
Но мудрые прими советы:
Дай ей читать мои стихи,
Дай ей хранить мои портреты —
Ведь так любезны женихи!
А этим дурочкам нужней
Сознанье полное победы,
Чем дружбы светлые беседы
И память первых нежных дней...
Когда же счастия гроши
Ты проживешь с подругой милой
И для пресыщенной души
Все станет сразу так постыло —
В мою торжественную ночь
Не приходи. Тебя не знаю.
И чем могла б тебе помочь?
От счастья я не исцеляю.

1914 ("Четки")

МОЕЙ СЕСТРЕ

Подошла я к сосновому лесу.
Жар велик, да и путь не короткий.
Отодвинул дверную завесу,
Вышел седенький, светлый и кроткий.

Поглядел на меня прозорливец
И промолвил: «Христова невеста!
Не завидуй удаче счастливиц,
Там тебе уготовано место.

Позабудь о родительском доме,
Уподобься небесному крину.
Будешь, хворая, спать на соломе
И блаженную примешь кончину».

Верно, слышал святитель из кельи,
Как я пела обратной дорогой
О моем несказанном веселье,
И дивяся, и радуясь много.

 1914 ("Белая стая")

x x x

«Где, высокая, твой цыганенок,
Тот, что плакал под черным платком,
Где твой маленький первый ребенок,
Что ты знаешь, что помнишь о нем?»

«Доля матери — светлая пытка,
Я достойна ее не была.
В белый рай растворилась калитка,
Магдалина сыночка взяла.

Каждый день мой — веселый, хороший,
Заблудилась я в длинной весне,
Только руки тоскуют по ноше,
Только плач его слышу во сне.

Станет сердце тревожным и томным,
И не помню тогда ничего,
Все брожу я по комнатам темным,
Все ищу колыбельку его».

1914 ("Белая стая")

x x x

Всё мне видится Павловск холмистый,
Круглый луг, неживая вода,
Самый томный и самый тенистый,
Ведь его не забыть никогда.

Как в ворота чугунные въедешь,
Тронет тело блаженная дрожь,
Не живешь, а ликуешь и бредишь
Иль совсем по-иному живешь.

Поздней осенью свежий и колкий
Бродит ветер, безлюдию рад.
В белом инее черные елки
На подтаявшем снеге стоят.

И, исполненный жгучего бреда,
Милый голос как песня звучит,
И на медном плече Кифареда
Красногрудая птичка сидит.

1915 ("Белая стая")

x x x

Я не знаю, ты жив или умер, —
На земле тебя можно искать
Или только в вечерней думе
По усопшем светло горевать.

Все тебе: и молитва дневная,
И бессонницы млеющий жар,
И стихов моих белая стая,
И очей моих синий пожар.

Мне никто сокровенней не был,
Так меня никто не томил,
Даже тот, кто на муку предал,
Даже тот, кто ласкал и забыл.

 1915 ("Белая стая")

x x x

Не хулил меня, не славил,
Как друзья и как враги.
Только душу мне оставил
И сказал: побереги.

И одно меня тревожит:
Если он теперь умрет,
Ведь ко мне архангел Божий
За душой его придет.

Как тогда ее я спрячу,
Как от Бога утаю?
Та, что так поет и плачет,
Быть должна в его раю.

1915 ("Белая стая")

x x x

Бессмертник сух и розов. Облака
На свежем небе вылеплены грубо.
Единственного в этом парке дуба
Листва еще бесцветна и тонка.

Лучи зари до полночи горят.
Как хорошо в моем затворе тесном!
О самом нежном, о всегда чудесном
Со мной сегодня птицы говорят.

Я счастлива. Но мне всего милей
Лесная и пологая дорога,
Убогий мост, скривившийся немного,
И то, что ждать осталось мало дней.

1916 ("Белая стая")

x x x

Двадцать первое. Ночь. Понедельник.
Очертанья столицы во мгле.
Сочинил же какой-то бездельник,
Что бывает любовь на земле.

И от лености или со скуки
Все поверили, так и живут:
Ждут свиданий, боятся разлуки
И любовные песни поют.

Но иным открывается тайна,
И почиет на них тишина...
Я на это наткнулась случайно
И с тех пор все как будто больна.

1917 ("Белая стая")

x x x

Когда в тоске самоубийства
Народ гостей немецких ждал,
И дух суровый византийства
От русской церкви отлетал,

Когда приневская столица,
Забыв величие свое,
Как опьяневшая блудница,
Не знала, кто берет ее, —

Мне голос был. Он звал утешно,
Он говорил: «Иди сюда,
Оставь свой край глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда.

Я кровь от рук твоих отмою,
Из сердца выну черный стыд,
Я новым именем покрою
Боль поражений и обид».

Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернился скорбный дух.

1917 ("Подорожник")

 x x х

Чем хуже этот век предшествующих? Разве
Тем, что в чаду печали и тревог
Он к самой черной прикоснулся язве,
Но исцелить ее не мог.

Еще на западе земное солнце светит
И кровли городов в его лучах блестят,
А здесь уж белая дома крестами метит
И кличет воронов, и вороны летят.

1919 ("Подорожник")

x x x

А ты думал — я тоже такая,
Что можно забыть меня,
И что брошусь, моля и рыдая,
Под копыта гнедого коня.

Или стану просить у знахарок
В наговорной воде корешок
И пришлю тебе странный подарок —
Мой заветный душистый платок.

Будь же проклят. Ни стоном, ни взглядом
Окаянной души не коснусь,
Но клянусь тебе ангельским садом,
Чудотворной иконой клянусь
И ночей наших пламенным чадом —
Я к тебе никогда не вернусь.

1921 ("Anno Domini")

x x x

Страх, во тьме перебирая вещи,
Лунный луч наводит на топор.
За стеною слышен стук зловещий —
Что там, крысы, призрак или вор?

В душной кухне плещется водою,
Половицам шатким счет ведет,
С глянцевитой черной бородою
За окном чердачным промелькнет —

И притихнет. Как он зол и ловок.
Спички спрятал и свечу задул.
Лучше бы поблескиванье дул
В грудь мою направленных винтовок,

Лучше бы на площади зеленой
На помост некрашеный прилечь
И под клики радости и стоны
Красной кровью до конца истечь.

Прижимаю к сердцу крестик гладкий:
Боже, мир душе моей верни!
Запах тленья обморочно сладкий
Веет от прохладной простыни.

 1921 ("Anno Domini")

x x x

Пока не свалюсь под забором
И ветер меня не добьет,
Мечта о спасении скором
Меня, как проклятие, жжет.

Упрямая, жду, что случится,
Как в песне случится со мной, —
Уверенно в дверь постучится
И, прежний, веселый, дневной,

Войдет он и скажет: «Довольно,
Ты видишь, я тоже простил», —
Не будет ни страшно, ни больно..
Ни роз, ни архангельских сил.

Затем и в беспамятстве смуты
Я сердце мое берегу,
Что смерти без этой минуты
Представить себе не могу.

1921 ("Anno Domini")

x x x

Долгим взглядом твоим истомленная,
И сама научилась томить.
Из ребра твоего сотворенная,
Как могу я тебя не любить?

Быть твоею сестрою отрадною
Мне завещано древней судьбой,
А я стала лукавой и жадною
И сладчайшей твоею рабой.

Но когда замираю, смиренная,
На груди твоей снега белей,
Как ликует твое умудренное
Сердце—солнце отчизны моей!

1921 ("Anno Domini")

x x x

Не с теми я, кто бросил землю
На растерзание врагам.
Их грубой лести я не внемлю,
Им песен я своих не дам.

Но вечно жалок мне изгнанник,
Как заключенный, как больной.
Темна твоя дорога, странник,
Полынью пахнет хлеб чужой.

А здесь, в глухом чаду пожара
Остаток юности губя,
Мы ни единого удара
Не отклонили от себя.

И знаем, что в оценке поздней
Оправдан будет каждый час...
Но в мире нет людей бесслезней,
Надменнее и проще нас.

1922 ("Anno Domini")

x x x

Хорошо здесь: и шелест, и хруст;
С каждым утром сильнее мороз,
В белом пламени клонится куст
Ледяных ослепительных роз.
И на пышных парадных снегах
Лыжный след, словно память о том,
Что в каких-то далеких веках
Здесь с тобою прошли мы вдвоем.

1922 ("Anno Domini")

x x x

Одни глядятся в ласковые взоры,
Другие пьют до солнечных лучей,
А я всю ночь веду переговоры
С неукротимой совестью своей.

Я говорю: «Твое несу я бремя
Тяжелое, ты знаешь, сколько лет».
Но для нее не существует время,
И для нее пространства в мире нет.

И снова черный масленичный вечер,
Зловещий парк, неспешный бег коня.
И полный счастья и веселья ветер,
С небесных круч слетевший на меня.

А надо мной спокойный и двурогий
Стоит свидетель... о, туда, туда,
По древней подкапризовой дороге,
Где лебеди и мертвая вода.

1935 ("Тростник")


x x x

От тебя я сердце скрыла,
Словно бросила в Неву...
Прирученной и бескрылой
Я в дому твоем живу.
Только ночью слышу скрипы.
Что там — в сумраках чужих?
Шереметьевские липы...
Перекличка домовых...
Осторожно подступает,
Как журчание воды,
К уху жарко приникает
Черный шепоток беды —
И бормочет, словно дело
Ей всю ночь возится тут:
«Ты уюта захотела,
Знаешь, где он — твой уют?»

1936 ("Тростник")

x x x

Годовщину последнюю празднуй —
Ты пойми, что сегодня точь-в-точь
Нашей первой зимы — той, алмазной —
Повторяется снежная ночь.

Пар валит из-под царских конюшен,
Погружается Мойка во тьму,
Свет луны как нарочно, притушен,
И куда мы идем — не пойму.

Меж гробницами внука и деда
Заблудился взъерошенный сад.
Из тюремного вынырнув бреда,
Фонари погребально горят.

В грозных айсбергах Марсово поле,
И Лебяжья лежит в хрусталях...
Чья с моею сравняется доля,
Если в сердце веселье и страх.

И трепещет, как дивная птица,
Голос твой у меня над плечом.
И, внезапным согретый лучом,
Снежный прах так тепло серебрится.

1939 ("Тростник")

x x x

Один идет прямым путем,
Другой идет по кругу
И ждет возврата в отчий дом,
Ждет прежнюю подругу.
А я иду — за мной беда,
Не прямо и не косо,
А в никуда и в никогда,
Как поезда с откоса.

1940 ("Нечет")

ВТОРАЯ ГОДОВЩИНА

Нет, я не выплакала их.
Они внутри скипелись сами.
И все проходит пред глазами
Давно без них, всегда без них.

Без них меня томит и душит
Обиды и разлуки боль.
Проникла в кровь — трезвит и сушит
Их всесжигающая соль.

Но мнится мне: в сорок четвертом,
И не в июня ль первый день,
Как на шелку возникла стертом
Твоя страдальческая тень.

Еще на всем печать лежала
Великих бед, недавних гроз, —
И я свой город увидала
Сквозь радугу последних слез.

1946 ("Нечет")

x x x

Вот она, плодоносная осень!
Поздновато ее привели.
А пятнадцать блаженнейших весен
Я подняться не смела с земли.
Я так близко ее разглядела,
К ней припала, ее обняла,
А она в обреченное тело
Силу тайную тайно лила.

1962

Модернизм и постмодернизм  http://proza.ru/2010/11/27/375