Точка отсчета

Рассказ

Эту крохотную гостиницу в окрестностях Генуи он обнаружил позавчера и на следующий же день переселился сюда, предвкушая тишину по утрам. Так и оказалось – его разбудили птицы, и, кроме легкого скрипа приоткрытой балконной двери, ни один звук не тревожил зеленоватый сумрак комнаты.
Владимир П., агроном из Таганрога, пробыл в Генуе две недели по приглашению местного общества садоводов-любителей – их прельстил выведенный им новый сорт ириса, который Владимир назвал «Тадж-Махалом» за бело-золотистое марево лепестков.
Еще неделю он оставил для отдыха. Завтракая на деревянной террасе, где теснилось всего пять столиков, он рассеянно наблюдал за толстяком хозяином, гадая, досталась ли ему гостиница случайно или он сам напластовал эту уютную раковину в полтора этажа, откатившуюся от автострады.
Заимствовав у растений их обыкновение помалкивать, Владимир находил, что современники слишком шумны и бесцеремонны, и ловил каждый миг тишины с педантизмом натуралиста.
Хозяин подвел к соседнему столику мать с дочерью и, невинно сводничая, быстро закатил глаза в сторону Владимира. Уже вчера эта толстая шельма нашептал ему на смеси инглиша с итальянским, что дама из Бельгии скучает здесь почти месяц, о, это достойная мать и настоящая синьора, в ее присутствии даже мухи не позволяют себе вольничать, его мать была такой же, просто он видит, что молодой сеньор ценит в гостиницах и женщинах покой, это самый верный подход к делу.
Вчера в приглушенном освещении холла соседки промелькнули по лестнице загорелым всплеском беззаботности и прогулок, сегодня же пасмурное утро растягивало их движения и осыпало скользящими голубыми тенями фиолетовую ровность кожи.
Владимир погрузился в дрему подглядывания, ощущая, как мелкие женские жесты – пальцы ломают булочку, голова склоняется набок, трепещут запястья – плывут на него, подобно запаху, и увлекают в свое течение – соседки не смотрят на него, лишь дочь изредка прыснет взглядом, и это делает их сообщниками скорее, чем явное знакомство.
Волосы у обеих под молодой орех, но у матери темнее, будто она в тени, и вообще, в сравнении с дочерью, мать присутствует под сурдинку – пропускает вперед чашку кофе, лоснящуюся поверхность сыра, шелест виноградных листьев по бокам террасы, а сама ищет уединения за ними.
Днем, отдыхновенно шатаясь по прихоти ног и медля на перекрестках, Владимир иногда замечал соседок издали и улыбался расстоянию, которое, как поднесенный на миг бинокль, вдруг делало их выпукло-близкими.
Генуэзские пляжи их, видимо, уже не манили, они неспешно слонялись по окрестностям, лакомясь мороженным и сладостями, придавая ландшафту ускользающую пряность корицы, и Владимир поймал себя на желании следовать за ними языком – осязать остающуюся после них струю воздуха, следы на дорожках, отражения в стеклах и дрожащее, как тростник, кокетство плоти, возбуждающейся от ходьбы и пасмурного сияния дня.
Вечером он застиг их на ступенях у входа в гостиницу – они возвращались с моря, нега соленой воды круглила обнаженные плечи, и младшая расслабленно тулилась к старшей, терлась о нее, как котенок, и смеялась, путаясь в восклицаниях.
Так сладок был этот полусонный юный смех и так доверчиво была открыта ему мать, что у Владимира защекотало в горле, и неожиданно для себя он поймал руку матери и поцеловал хрупкие замершие пальцы.
То, что он причинил ей боль, он понял сразу – серо-зеленые глаза ее потемнели, ее слегка качнуло. Из глубины лица проступил упрек, потом раскаяние, и он был захвачен врасплох тем, как неудержимо она молодела, словно выплеснулась перед ним девочкой, ударилась о него и покатилась назад – мгновенье, и женщина тридцати с хвостиком, потупившись и вырвав пальцы, убегала, спотыкаясь и торопя дочь, которая удивленно оглядывалась.
Владимир поужинал в Генуе, а на рассвете бросил на их балкон огромный букет ромашек и колокольчиков, которые бесстыдно надрал на чьем-то лугу.
Весь следующий день он старался быть незаметным.
Солнечный свет звенел, как цикады, и будоражил черепицу и автомобили. Высокая синева неба угадывалась даже под крышами, и Владимир готов был поклясться, что наверху просторнее обычного.
В самое пекло он пошел искупаться. Пляж был почти пуст. Ослепнув от зноя и блеска воды, Владимир нырнул – безмолвие и прохлада оглушили его, и он застонал от наслаждения, тут же нахлебавшись до упора.
И в ряби волн таилась суетливая грация его соседок, их перекличка и следование друг за другом. Владимир долго плавал, резвясь, как дельфин, а вернувшись в гостиницу, уснул мгновенно и безмятежно, раскинув руки и едва успев смежить глаза.
На закате он сидел под каштаном, на каменной скамье, отдававшей дневное тепло. Сзади послышались торопливые шажки, и влажные липкие пальцы закрыли ему глаза.
Владимир замер и забыл дышать.
Детский смех щекотал ему уши, застревал в волосах. Сзади елозили, шумно вздыхали, потом тонко и сконфуженно прозвучал носовой всхлип, и кто-то умчался, присвистывая от хохота.
Владимир обернулся – младшая соседка удирала во всю прыть, занося ноги вбок, а за кустом давно отцветшей сирени стояла старшая – лицо ее сквозило между концами веток, будто сирень вдруг стала зрячей на один бок.
 Этот куст чего-то ожидал от него, и Владимир растерялся – сирень и женщина объединились и проникли в воздух мерцающим облаком, от которого сейчас зависела его жизнь – он вскочил и холодком позвоночника соприкоснулся с сумерками, удерживающими его от погони.
Ночью она пришла к нему, и в зыбкой темноте белоснежной постели он постиг,  что ее женская опасность в откидывающемся движении к подушке, в невесомости, которая обычно проступает после смерти, а в ее случае заявлена с рождения и делает ее узкие бедра по-русалочьи влекущими.
Вечером Владимир пригласил их в рыбный ресторан, где недавно ужинал с местными садоводами.
Она позволила дочери пригубить белого вина. Румянец у обеих появился быстро, но неяркий, кочующий по скулам переливами от розового к малине. Старшая ела мелкими кусочками, и Владимир растроганно думал, что она надломлена сочностью фламандского быта и его протяженностью в поколениях, всеми этими окороками, попойками и похлопыванием женщин по заду.
В зале стояли декоративные вазы с камелиями и саговниками, и Владимир рассказал девочке, что сажать деревья в вазы начали еще при фараоне Рамзесе III, всего лишь за полвека до того, как греки стали выжигать окрестности Илиона.
Девочка слушала с живой гримаской, катала хлебные шарики по скатерти и сказала, что раньше греки были красивые и поэтому у них все получалось.
Несколько дней они почти не расставались, растягивая на три угла сладостный плен, доводящий до головокружения. Иногда Владимир встряхивал головой – мимолетно хотелось четкости, но воздушная кутерьма света и меняющихся  дорогих лиц снова ослепляла, мать и дочь множились друг в друге, заставляя его блуждать в лабиринтах женской прелести, крамольная оптика которой обнаруживала его собственные следы в самых неожиданных местах.
Ночные встречи колобродили на дне их полуденной суеты. Ступая босыми подошвами на землю, Владимир поражался ее плотности – сам он, от макушки до пяток, слоился и плавился, десятки Владимиров гостили и исчезали прочь, разнося его счастье и муку, он бы не удивился, узнав, что заполняет собою все побережье.
В пятницу, когда они шли у самой кромки воды, а девочка бежала впереди, швыряя гальку в море, старшая сказала, что завтра, в половине восьмого утра, они уезжают.
Владимир рывком поднял ее на руки, уткнулся лицом в ямочку у начала шеи и, не разбирая дороги, куда-то зашагал.
Опомнился он от смеха девочки, дергавшей его за локоть и кричавшей, что он уронит маму в море.
Они стояли по колено в воде. Владимир машинально опустил и старшую туда же и впервые за все время выговорил ее имя – Элизабет. Она поправляла волосы и неудержимо краснела. Зацепив краем глаза испанскую пару, сидевшую неподалеку в шезлонгах и откровенно пялившуюся на них, Владимир мысленно послал их к черту и тут заметил, что и девочка начала краснеть, затихнув и полуоткрыв рот.
Элизабет беззвучно плакала. Владимир смахнул тыльной стороной ладони большую блестящую слезу с ее щеки, лизнул соленую горечь. Девочка смотрела на него – она была испугана и смущена и у него же искала защиты, и он сдался ей навстречу, бросив к ее ногам свое смятение. Вырвавшийся у него стон испугал его самого. Сделав вид, что споткнулся, он рухнул в воду.
Отжимая на берегу джинсы и сорочку, он оглушенно следил, как девочка заслоняет мать от испанцев, выкручивает подол ее платья, украдкой целует ей руку выше локтя.
За ужином на террасе гостиницы Владимир заказал бутылку шампанского. Когда молчание становилось удушающим, он подзывал хозяина и заказывал то сладости, то фрукты. Хозяин был в ударе, понимающе подмигивал ему и сыпал анекдотами из жизни постояльцев.
В половине двенадцатого, как обычно, Элизабет пришла к нему в номер.
Владимир склонился, чтобы схватить ее в охапку и унести в постель, и вдруг услышал, что она просит его провести эту ночь с дочерью.
Не веря своим ушам, он заглянул ей в лицо – она была по-новому хороша, огромные чуткие глаза, готовые вспорхнуть на любой звук, танцующие с виноградной выпуклостью губы, и вспыхивающие на всем пространстве, колеблющие воздух, блуждающие огоньки любви.
Нет, ты не понял, прошептала она, не будь с нею до конца, но отдай, что можешь, она сегодня подсмотрела что-то, и я боюсь, что она забудет, ей всего тринадцать, а все так быстро ускользает…
Она прильнула к нему мелкими, сводящими с ума поцелуями, а потом вытолкнула из номера.
Девочка лежала, свернувшись калачиком, и грызла ноготь мизинца. Владимир устроился рядом, поверх покрывала, и заставил себя почти заснуть. Ночная свежесть с балкона увлажняла кожу, делая ее падкой на прикосновения и глубокой.
Сначала к нему в щеку ткнулась макушка, следом доверчиво обняла полная шалостей рука. И все равно он почти спал, бодрствовала лишь его юность, ошалевшая от счастья и стыда, это она бормотала восторженную чушь и робко целовала сквозь тонкую ткань набухавшую грудь, именно она превратила эту ночь в бесконечный  взгляд оленя.
Его разбудила Элизабет, уже в дорожном костюме, причесанная и бледная. Они осторожно вышли в его номер.
- Не провожай нас, - твердо сказала она и тут же уткнулась ему в грудь, - боже мой, ревновать к своему ребенку, к своей плоти, я совсем спятила! Но мне хотелось, чтобы она узнала настоящую нежность. – И добавила крепнущим голосом - Теперь у нее будет точка отсчета.