Для детей изрядного возраста

Ты говорила со мной на закате. В те мгновения золотисто-синего повечерия, когда подкрадывающиеся тени и ослепительно меркнущий свет превращали тебя из причудливого пятна извести на коре неизвестного дерева перед тёмными окнами в зыбкую девочку.

Твои рассказы… о драконьих кораблях, о сверкании клинковых росчерков над чёрной водой, о вихревых скакунах, на которых ты и твои сёстры мчитесь навстречу восходящей луне. Я их до сих пор храню их где-то рядом с памятью о всех своих потерянных (и любимых) камешках и ракушках. А вот вспоминать, чем они были для меня в мои тогдашние шесть… Знаешь, не люблю – от этого ногти впиваются в ладонь, что, согласись, не сильно приятно.

Новой весной дерево опять побелили. Сплошным противным серым слоем. И тебя под ним искать было совершенно бесполезно. Потому что – я знала – ты ушла. Потому что – я верила – ты вернёшься. Ну просто не сможешь не. Как линдгреновский Карлсон, как Одиссей «пространством и временем полный» из маминой тонкой книжечки. Как я, тридцать лет спустя, вернулась и смотрю с улицы на тёмные окна. А за спиной старое дерево, которое уже некому с первым теплом старательно вымазывать извёсткой.

И по закону жанра я слышу: «Здравствуй, сестра!». И кто-то легко ерошит волосы у меня на затылке (корявая ветка? твоя рука?). И по канону сказки (или его обломкам) я, не оглядываясь, иду прочь. И не вижу листопадовой ряби смеха в твоих глазах, серебряной рукояти над левым плечом, и едва намеченный, недопридуманный контур крыла.

Это плата за то, чтобы, обернувшись, не увидеть лишь сирый морщинистый ствол. За жизнь моей детской веры. За… «Эй, хватит уже выдумывать оправдания собственной трусости!», – мысленно спохватываюсь я, подходя к автобусной остановке. И также безмолвно, запоздало отвечаю тебе: «Ну, здравствуй…».