Солёная вода

На вершине блаженства

Безжалостное июльское солнце за каких-то два-три дня извело полчища чёрных туч, крепко обосновавшихся над станицей, за неделю с небольшим иссушило разжиревшую на проливных дождях огородную ботву, а через полмесяца не оставило в памяти вёшенцев и следа от их былого недовольства холодным июнем. Теперь они, варёные, невыспавшиеся, перемучив ночь в душных комнатах либо во дворе под заунывное комариное пение, закрывали ставни перед самым восходом солнца и прятались от него кто куда.
Во дворах сутками выжаривались выбитые перины с подушками да болтались на штакетинах стеклянные банки в отчаянии заполнить себя хоть чем-то. А в деревянных кадушках, обжатых тремя-четырьмя поржавевшими обручами, пузырилась позеленевшая дождевая вода. 
Вот и заспешили вёшенцы со всех улочек, ближних и дальних, по разводному понтонному мосту на противоположный берег Дона, на намытый земснарядом белопесчаный пляж. Отведённый для пешеходов узенький дощатый примосток до предела запруживался, и самые нетерпеливые станичники, что помоложе, перебирались то на проезжую часть моста, где петляли между пышущих жаром авто, то на раскалённые металлические понтоны, где выбора – нырять или нет – практически не оставалось.  Конечно, попасть на пляж удобнее всего было бы на пароме, но тот зачастую отчаливал перед самым носом невезучих купальщиков.

Искрящийся лукавинками Дон в два счёта остужал вёшенцев и партиями выбрасывал на берег обогреться. Но те, обвалявшись в горячем песке, ещё чего-то с нетерпением ждали.
И Дон заметно мрачнел: вот-вот, под вечер, из-за косы вывернется быстроходная ракета «Заря» и наделает настоящих волн. Как на море…

– Ккклассно! Фффух! Фууух… – спустилась с вершины блаженства двенадцатилетняя Ленка, выбралась на берег и, прыгая на правой ноге, принялась усердно шлёпать себя ладонью по уху, пока не отложило. Потом наспех скрестила на груди загоревшие руки.  Сплошной выцветший  купальник и наполовину не прикрывал её округлившийся верх, а рубашку с шортами она сбросила в самом начале пляжа, под первым грибком, в нетерпении побыстрее окунуться в живительную донскую прохладу. Теперь течение отнесло её за песчаную косу. Утомлённое солнце медленно опускалось за Базковскую гору. Песок остывал и желания обваляться в нём, чтобы согреться, у Ленки уже не возникало. От помрачневшего Дона повеяло холодом. Она поёжилась и ещё крепче обхватила себя руками.
– Тю, тоже мне удовольствие, правда, пап! – скривилась её одноклассница, тощая рыжая Ирка, кутаясь в цветастое махровое полотенце. – Дрожит теперчик, как цуцик!
– Ннничего ттты нне понннимаешь! – еле сдерживалась Ленка, чтобы надлежащим образом не отреагировать на «цуцика»
– Это я не понимаю?! Да я на море сто раз была! И волны тама в сто раз выше, чем на Дону!
– Ха! Да ты всё равно плавать не умеешь!
– А на море вода солёная – сама держит! 
– Не бреши! Дон ей не такой!..
Ленка поддела носком песок и сыпнула на Ирку.
– Дура! Пап, ну скажи ей! Ну, пап!
Но тот вдруг приметил своих приятелей и подался к ним.
Ирка растерянно захлопала рыжими ресницами и полезла в карман за семечками.
– Будешь?
– Да сыпни…
Ленка торопливо опрокинула всю горстку в рот и снова скрестила руки на груди.

– Ба, купишь мне купальник? А то в этом стыдно уже…
Вера Платоновна затушила керосинку, поставила на стол сковородку и уселась напротив Ленки.
– А Зинке ня стыдно? Тожеть мне – мать! Ииих…
– Угу… У Ирки и то раздельный. Хоть он ей триста лет нужен!
Жареная картошка, залитая яичницей и притрушенная мелко нарезанным укропом, никак не хотела остывать. Ленка принялась усердно дуть, а Вера Платоновна обмахиваться цветастым фартуком с нагрудником и бормотать себе под нос:
– Что та Ирка – рыжая да тощая! А у тебя-то и бровочки вразлёт, и ресницы длиннющие, и губки, что очерчены. А кудри! Кабы Зинка не обчекрыжила… Ииих!
Вера Платоновна закрыла лицо фартуком и зашлась беззвучным плачем.
– Ба, ну чё ты? Ну, ба…
– Да сил моих боле нету… Ииих… Доедай, что ли, да в яр за солёной водой пойдём…
– Только, чур, я тама на тарзанке накатаюсь!

Вера Платоновна трижды перекрестила свою покосившуюся хатёнку с взъерошенной камышовой крышей и примкнула дверь тяжёлым навесным замком, оставив его висеть с раскрытым ртом на собственной же дужке. Так поголовно делали все станичники, ненадолго отлучаясь из дома, чтобы пришедшие мало ли за чем, а тем более – с чем-то, видели, что к чему, и тихонько себе дожидались в сторонке, а не стучали зазря калиткой, не кричали и не злили собак.

Веру Платоновну особенно волновало последнее.
Увязался как-то за ней бесхвостый кобелёк: бледно-серый, как поганка, узкомордый, как крыса, с торчащей на носу щетиной, с тонкими кривыми лапами и с закисшими навыкате глазищами. Прогнать такое «страхолюдие» не осмелилась – грех. Думала – откормится, а он ещё страшнее стал. А про лай и говорить жутко – сиплый, скрежещущий, как железом по железу. Кабы ж этот, наречённый Страхолюдием, тогда хоть разочек тявкнул! Куда там – сжался весь в комок, дрожит и как будто ждёт, когда она его ногой подфутболит или хворостиной перепояшет.
Вот и сейчас сидит, с места не сдвинется, как ни ори: «Да лезь же ты, Страхолюдие! Лезь! Кому говорю – в будку!».
– Ба, ну, не мучь ты его и сама не мучься! Там же духота! – нудила возле калитки Ленка.
– Ничё, перетерпит полчаса!
– Как полчаса?!! Я же на тарзанке не успею накататься!
Но Вере Платоновне было не до пререканий. Затолкав Страхолюдие в будку, она усердно притыкала к круглому отверстию колоду, чтоб не вылез и было чем дышать. А то опять кто-нибудь камнем голову проломит. Таким лаем кого хочешь до греха довести можно.


В яру

Ленка с разгону свернула из узенького «бабиного» переулочка на неасфальтированную, но довольно широкую улицу Подтёлкова, укатанную больше гужевым, чем легковым транспортом. Возле «Рыбколхозовского» продуктового магазинчика стояла Ирка и двумя пальчиками сдирала липкую плёнку с пятикопеечного петушка на палочке.
– В яр пойдёшь? – сглотнула слюну Ленка.
– И чё там интересного!
– А дома чё интересного?! Пойдём!
– Ну, не знаю…
– Да не боись! Со мной тебя никто не тронет!
Но Ирка молча отошла к деревянному ящику, чтобы выбросить плёнку. Потом вернулась. Петушок янтарём вспыхнул в лучах заходящего солнца. А Веры Платоновны и близко не было. Ленка сдвинула брови. Дожидаться бабушку, чтобы купить петушок, но не успеть накататься на тарзанке или накататься на тарзанке, но остаться без петушка, её явно не устраивало. Пришлось клянчить:
 – Дашь откусить?..
А Ирка даже ломаться не стала.
– Только чур – хвост отгрызай! – подставила она петушок нужной стороной к Ленкиному рту и скривилась, как от зубной боли, в ожидании хруста.
Хвост Ленка отгрызла в два счёта, и куцый петушок целиком уместился за Иркиной веснушчатой щёкой. Правда, это произошло бы и без Ленкиной помощи, не пропусти продавщица мимо ушей просьбу выбрать ей «мишку» или «девочку»! Ирка обиженно надула щёки, и из левого уголка рта, откуда торчала деревянная палочка, потекла липкая слюна. Прямо на ключицу. Ирку заметно передёрнуло. А Ленка подумала, что так подруга отреагировала на донёсшийся из соснового леска душераздирающий визг пацанов, и в благодарность за петушиный хвост по-дружески похлопала её по плечу. Даже хотела добавить: «Не боись, я тебя в обиду не дам!», как вдруг почувствовала под пальцами что-то липкое.
Ирка растерянно захлопала рыжими ресницами и, в выжидании неминуемой  оплеухи или подзатыльника, втянула голову в плечи. Конечно, будь она сейчас на самой сыпучей песчаной улице Лесной, то непременно бы дала дёру. Но здесь, на подходе к сосновому леску, проезжая часть улицы Подтёлковой была так изуродована следами всевозможной тяжёлой техники, нагнанной для подведения минеральной воды к строящемуся пансионату, что ни о каком бегстве не могло быть и речи. Тем более, что чуть дальше дорога и вовсе была отсечена свеже-вырытым яром от своего степного начала.
Слюна потекла ещё сильнее, но Ленка, посасывая петушиный хвост, лишь молча отдёрнула руку и растопырила липкие пальцы.  А заметив поблёскивающий на солнце металлический трос тарзанки, натянутый через яр от верхней сосны к нижней, и думать забыла про них. Сходу вскарабкавшись по стволу, облитому растопленной июньским зноем смолой, она равномерно умостила над тросом зажатый в обеих руках стальной прут, выхваченный у зазевавшегося пацана, и со скоростью ветра переметнулась на другую сторону яра.
Ирка закрыла веснушчатое лицо ладонями и с ужасом наблюдала в щелочку между средним и указательным пальцами за лихачеством окрестной пацанвы: «Да, правильно папка делает, что собирается позвонить куда следует и наказать разгильдяев, которые трос бросили. – поджимала она и без того тонкие губы. – Вот только бы узнать, кто его на сосны прикрутил!»
Но подбежала разрумянившаяся Ленка и липкими от сосновой смолы руками ухватила её за плечи:
– Ну, чё намухордилась?!! Пошли, подсажу!

Вера Платоновна с двумя бидончиками, жёлтым и синим, до краёв наполненными солёной минеральной водой, стояла в яру и никак не могла дозваться внучку.
– Ленкя! Ленкя! – в который раз крикнула она.
Бидончики оттягивали ей руки, а ставить на песок не хотелось.
Старая сосна, по-над самым краем яра, бесшумно сбрасывала пожелтевшую хвою, обливалась растопленной июльским зноем смолой, и с сочувствием посматривала на Веру Платоновну: «Не в мои колючие ветки уткнулась ты, горемычная, а следы на лице, как от хвои остались, не разгладить». Но Вера Платоновна лишь ухмылялась в ответ: «Что те морщины… От морщин не помирают. За себя лучше переживай. Вон как корни оголились, в яр на полметра выперлись. Ииих, какой лесок бульдозерами испоганили… Солёную воду отрыли, а будет ли от няё прок…»
Но неожиданно по натоптанной в яр крутой дорожке засеменил Лёшка, соседский мальчуган.
– А ну-к, постой! – стала на пути Вера Платоновна. 
– Я… я не лез к вашей Ленке!
– Да мне помоги!
Лёшка нехотя выхватил бидончики.
– Не расплескай! – прикрикнула  она вслед .
– Тю, воды, что ль, жалко! 
– А вам, хоч манну с небес, всё одно! Ииих…               
Вера Платоновна уныло посмотрела на торчащие поодаль друг от друга две чугунные трубы, увенчавшие минеральные источники. Водой из «маленькой» трубы, расположенной вверху, почти на выходе из яра, Вера Платоновна надеялась унять рези в желудке, из «большой» (трёхметровой), что посреди яра, – успокоить набухшие на ногах вены, а хворостинами с разросшихся вокруг яра кустов краснотала пыталась урезонить окрестных сорванцов, самовольно открывающих задвижки на трубах и пускающих по бурлящему ручью минеральной воды самодельные кораблики. Да разве уследишь за ними!..
 Июльское солнце тоже безнадёжно махнуло лучами на непересыхающее русло солёного ручья и перекинулось на Веру Платоновну. Та выбралась из яра, ухватившись за сосновую ветку, да так и осталась держаться за нёё, пока липкая смола не просочилась между пальцев. Отпущенная вдруг ветка спружинила, и зазевавшееся солнце рассыпалось на тысячи хвоинок.
Как-то сразу стало смеркаться. Вот-вот вековухи и вдовушки выпрутся на посиделки за дворы, подожгут сырое полено в худом ведре, чтобы разогнать комаров, а тут она с бидончиками – болеет, мучается, а в больницу не хочет!
Изжога запекла ещё сильнее. Вера Платоновна сделала несколько глотков из жёлтого бидончика, а из синего плеснула на юбку и намокшей тканью принялась поглаживать на ногах набухшие вены, которые перекатывались пузырями под пальцами и, казалось, вот-вот лопнут. Терпения дозваться заигравшуюся Ленку не хватало.
А та, в знак благодарности за сладкий хвост, усердно подсаживала на сосну обомлевшую от страха подругу. Наконец, подбадриваемая окрестной пацанвой Ирка очутилась на гибкой ветке и, намертво вцепившись в металлический прут обеими руками, понеслась над яром. Вот только, с полметра не дотянула до противоположного края.
– Мам-ка! Мам-ка! – заорала она, как резаная, зависнув на тросу.
– Да раскачнись же и прыгай, дура! – советовала ей Ленка.
Но Ирка продолжала орать:
– Мам-ка! Мам-ка! 
А Вера Платоновна:
– Лен-кя! Лен-кя!
– Ба, ну сейчас подтолкну эту писклю и догоню тебя!
– Бидончик под сосной захвати, шелопутная! Другой я сама донясу! – крикнула Вера Платоновна и поплелась по разбитой песчаной колее.
Ленка выхватила металлический прут у зазевавшегося Лёшки и, соскользнув по тросу, со всего разгону подтолкнула Ирку. Та шлёпнулась на хвою под нижнюю сосну и ещё больше заныла:
– Дура! Я всё мамке расскажу!
Потом швырнула в Ленку сосновой шишкой и пустилась наутёк.
На искорёженной дороге Ленка в два счёта догнала её, но на визг обернулась Вера Платоновна: 
– А бидончик-то где?
– Какой бидончик? – опешила та и выпустила рыжую косичку.
– Какой-какой! С водой…Ты мне помогать шла аль играться? Дуй к сосне!
Показав кривляющейся Ирке кулак, Ленка поплелась за бидончиком.
Навстречу ей бежали пацанята годков семи-восьми и в один голос кричали:
– А Лёха с тваво битончика воду разлил!
Но Лёшка перед самым носом переметнулся на тарзанке на другую сторону яра.
– Ничё, я тебя возле дома заловлю! – замахнулась на него пустым бидончиком Ленка и вдруг скривилась:
– Блин, жёлтый! В него ж для ног воду набирать, из нижней трубы! Опять в яр опускаться! Ну, Лёха, тебе хана!

– На, этот няси! – буркнула Вера Платоновна, меняясь с Ленкой бидончиками.
– Не всё равно? – хмыкнула та и остолбенела. – Ба, ты чё?! Эт же для ног вода?! 
Но Вера Платоновна продолжала пить.
– Ба!!!
– Вот смола!!! – утёрлась кончиком цветастой шальки Вера Платоновна. – Ну, бидончики попутала, кады набирала! Не выливать же!
Ленка посмотрела на потемневшие сосны, сникла и молча поплелась за Верой Платоновной по разбитой колее, вздымая босыми ногами остывший песок.
 Немного погодя потянуло едким дымком от крайних дворов.
– Низом пойдём.
– Там же комары! Ну, ба…
Комары, и правда, лютовали. Вера Платоновна по ходу сломала кленовую ветку и принялась ею то обмахивать, то похлёстывать Ленку.
– Ба, ну больно же!
– А Страхоюдию ня больно? Два часа взаперти сидит! А мне ня больно?! Целый час звала тебя… Еле иду… Как же мне ночь таперича пережить-то? Господи милосердный, царица небесная, да не оставьте свою рабу божию, да не покиньте мя…
– Ну, давай я у тебя заночую! Как раньше! Ба, ну, соглашайся, а то мамке в ночь на дежурство, а папка, как всегда, напьётся и до утра зудеть будет: «Зззина! Зззинулечка! Где ты?!!»
– Поди ж не каменный отец… Совсем твоя мать стыд потеряла. Ииих, Мишкя-Мишкя… Жалко тебя.
– А меня, значицца, не жалко!
– Да не трави хоч ты мою душу! – стеганула Вера Платоновна по сгустившемуся сумраку сломанной веткой. – На мать сярчай да на няво вон! Тихий-тихий, а сколькя бед нам причинил своим паводком!
Дон поблескивал за старыми вербами, и Ленка защищать кинулась: 
– А по мне – классно было! Рыбу ж тогда под плетнём ловили! 
– А таперь крышу покосившуюся ловить будем, кады буря подымется… Не приведи, Господи… Спаси, сохрани и помилуй…
– Вечно ты панику разводишь! Папка ж стену столбами подпёр. Держится!
– Держится, покеда молюсь.
– Ну и молись себе на здоровье! А я-то чё плохого сделала?!
Но солёная вода плеснулась ей на цыпки, и она прикусила язык.
– А я, по-твоему, сделала! – буркнула Вера Платоновна и тоже замолчала – в который раз нестерпимо запекла изжога.
Потом окрестила кленовой веткой прибрежную дорогу, отпугнула от Ленки комаров и продолжила молиться.
– Ба, а чё ты талдычишь на каждом шагу – прости меня, грешную, прости меня, грешную. Как будто плохого кому наделала!
– Може, и наделала… Кто знает… Прегрешения ж, внучушка, бывают вольные и невольные…
– А невольные – эт когда не нарочно?..
Ленка болезненно сдвинула брови – солёная вода невыносимо разъедала цыпки.
– Аль натворила чего? – ухватила её за локоть Вера Платоновна. – С Иркой-то чего не поделили?
– Того! Пискля рыжая! Завтра в Дону наныркаю, будет знать! Ой, а ты ж купальник мне обещалась…
– Вот смола!

Жестяная коробочка

Солнце припекало с самого утра. Перед тем, как охладиться в Дону, Ленка привычно забежала к Вере Платоновне позавтракать. В тесном чулане напротив двери, занавешенной старой гардиной, клубился, извивался сизый смрад, пронзённый солнечными лучами.
«Щас и Ирка своё получит! И Лёхе мало не покажется!» – в нетерпении ёрзала она на табурете, но никак не могла оторваться от разомлевших в каймаке* оладушек. Ленка вытаскивала их всей пятернёй одну за другой с самого дна глубокой глиняной миски, где были потеплее да пожирнее, пока живот не распёрло. Чистой пятернёй она принялась расстёгивать шорты, но пуговица разломилась пополам.
– Во невезуха!
 Ленка облизала пальцы, тщательно обстучала песок со ступней о сплетённый из тряпья коврик-кружок и приоткрыла дверь, обитую клетчатой кухонной клеёнкой. Покосившиеся после паводка стены из последних сил держались за многочисленные иконы, оставшиеся Вере Платоновне после тётки-монахини. Через щели в заклинившихся ставнях в хатёнку пробивались белесые солнечные лучи и высвечивали строгие лики.
Ленка осторожно нащупала на этажерке сшитую из открыток шкатулку, поставила её на подоконник под узенькую полоску света, отыскала нитку с иголкой и пуговицу, как вдруг в соседней комнатушке скрипнула кровать.
– Ба?.. Ты?…
– А хто ж ишшо…
– Я думала, что ты на грядках. А ты чё улеглась?
– Да желудок, будь он неладен… 
– Так мы ж за купальником собирались!
– А табе прям нонче горит!
– Ну, ба!
– Сама купишь… 
Вера Платоновна привстала было, но внутри как ножом резануло.
 – Царица небесная! Владыка милосердный… Охо-хо! Охо-хо!
 – Ба? Бабулечка! – кинулась к ней Ленка.
– Да, не пужайся... Щас, щас отлыгнёть… Свет включи, не видать ничего… Фух… А таперь коробочку с-под сумдука вытяни.
– Какую коробочку?
– Жестяную, с-под лампасеек… Ниже нагибайся… Нашарила?
– Ну!
– Так сюды давай.
Вера Платоновна приподняла крышку, вытащила фиолетовую двадцатипятирублёвку и сложила её вчетверо.
– На! Да не потеряй толькя! Глубже, глубже в карман суй! А купальник бяри попросторнее, чтоб и на то лето ...
– А можно мороженого со сдачи?
– Купи. Толькя остальные сразу заняси. Потом на свой Дон дуй. Ты добре поняла?
– Да поняла! Талдычишь… 
– Я те побурчу! Коробочку-то на место засунь! Да подале… Табе ж на приданое коплю. Хатёнку переписала, а яё вон как подкосило… У Лёшки-то родители богатые. Ишшо попрекать вздумают… А Зинке до одного места! Ииих…
– Ну, началось! Какой Лёшка, какое ещё приданое! Вечно ты… – подкатила Ленка глаза и бухнулась рядом на кровати.
 Дрожащими пальцами провела Вера Платоновна по её зардевшимся щекам, по взмокшим кудрям, загоревшим рукам.
– Ты ладушек поела?
– Ага, аж пуговица разломилась! Пришьёшь?
Вера Платоновна едва успела прихватить гребешком растрепавшиеся волосы и перекреститься, как Ленка принесла пуговицу и нитку с иголкой.
– На. Только на мне пришивай. Я рубашку закушу.
– Сымай, шелопутная. И так ума нету – нитка чёрная, пуговица красная, шорты синие! И хто тебя уму-разуму учить будет, как помру!
– А ты воду пей!
– Пила, внучушка… Всю ночь пила, а оно ишшо хуже становится.
– Ты, что ль, всю попила?!!
– Да не боись, нонче за водой не пойдём. Завтра, може, ежели доживу… На, одевайся. Да плесни-ка мне воды в кружку. Сил моих нету… Царица небесная! Боже милосердный!
– Я… я… я тебе сейчас свежей принесу!
– Куды по такой жаре! Поставь бидончик! Ой, ой, ой! Господи!!!

Щёлочка

– Шось з Платоновною? – прищурилась семенящая к рыбколхозовскому магазину толстая-претолстая Родионовна, хохлушка, которая жила по соседству с Ленкой.
– Да желудок разболелся. Воды солёной наберу.
– Якої води?! В лікарню біжи, до матері! Хай рятують!
– А баба не хочет!
– Ну то й шо, як не хоче… Боронь Боже, помре… Біжи, Оленко, біжи! Хоча… Оленко! Оленко! Та стій же!
Ленка обернулась:
– Ну?!
– Ось, сідай! Фаїна підвезе до центру. А посудину мені давай. Я вам у двір поставлю.
Ленка отдала бидончик и умостилась в телеге рядом с Фаиной. У бабы Дуси, родной сестры Веры Платоновны, тоже были лошади. И коровы, и козы. Жила она в маленьком хуторке на двадцать дворов. Школы там никогда не было, и хуторские дети учились в Вёшенском интернате. Теперь остались одни старики. Но Ленке скучно не было.   
– Тёть Фай, а можно мне вожжи. – вспомнилось вдруг прошлогоднее раздолье. – Ну, пожалуйста!
– А табе в больницу надо аль играться? Бабка помирает, а ей хоть бы хны! Но, родимая, но!
От Фаины разило перегаром. Ленка отвернулась. Пыль шлейфом тянулась следом. Июльское солнце безжалостно палило, а по обе стороны улицы тяжело дышали раскидистые клёны, акации. «Лучше бы в тени побегла. И надо было бабе бидончики попутать! Что за невезуха такая!»
 Наконец, возле станичной бани, Фаина выпятила толстые губы и, разбрызгивая слюну, с третьего раза выдавила «Тпппррру!».
Улица Подтёлкова круто спускалась к переулку Мостовому. А справа, совсем рядом, искрился лукавинками Дон. Дон!
Безжалостное июльское солнце распростёрло лучи на всё небо. Не было ни единого облачка, а до больницы ещё километра три чесать. Эх, так бы и нырнула с крайнего понтона, прямо в одежде, чтобы охладиться, если бы не двадцатипятирублёвка – и без присмотра не оставишь, и с ней не поплаваешь. «Это же не какой-нибудь там рубль! – с напускной важностью прижала Ленка к кармашку ладошку и побежала дальше..
Отдышалась в скверике, в тени раскидистых берёз, где были питьевые фонтанчики. Утолив жажду из первого, она тут же заткнула отверстие на металлическом стоячке большим пальцем, а через минуту отжала. Но струя подскочила вверх сантиметров на десять-пятнадцать не больше. Зато на втором фонтанчике, расположенном на противоположном крае скверика, струя получилась, как на настоящем фонтане, вон том, круглом, за последней клумбой с розами. Правда, он уже года три как не действовал. А Ленка всё ещё отчётливо помнила яркую радугу на танцующей воде. Но падающая струя питьевого фонтанчика обдала её холодными брызгами и вернула к реальности.
 Пышущую жаром асфальтированную площадь, распластавшуюся между трёхэтажным зданием школы и высоченной церковью, Ленка пересекла на одном дыхании. Потом замедлила шаг в узенькой полуденной тени от высоченного шолоховского забора. И вдруг совсем остановилась – между плотно подогнанных друг к другу досок пробивалась полоска света. 
– Щёлочка?! –прищурилась она. – Щёлочка… Интересно, как там?..
Михаила Александровича, переезжающего через Дон на открытом уазике по деревянному понтонному мосту, Ленка видела сто раз, а вот побывать у него в доме не доводилось. Это Славке, сводному по матери брату, повезло. Отличником был, председателем совета отряда. Правда, после восьмого класса ни с того, ни с сего на шахтёра вздумал учиться. Никакие уговоры не помогали. Откуда только прознал про эту Свердловку с её «гепетеу»? Две открытки за три года прислал и всё. Как чокнулся.
Вот и засомневалась Ленка в его россказнях, что у Михаила Александровича самодельные шкафы в комнатах стоия, а во дворе картошку сажают.
Но из-за наплыва зелёной краски двор не просматривался.
– Блин, ногтём не получается… Тут надо что-то потвёрже… Гвоздик хотя бы или стёклышко. Сейчас, сейчас… – на четвереньках лазила она под густым бордюрным кустарником, пока кто-то не спросил:
– Что-то потеряла?
– Ннет… – вздрогнула она и бросилась напролом через кустарник. Ну, не признаваться же, что ищет стёклышко или гвоздик. Вдруг спросят – зачем?
– Дикая какая-то! Что за дети пошли! – раздалось вслед.
 Растерев слюнями свежие царапины, застыла Ленка посреди улицы Шолохова. Любому транспорту ездить здесь запрещалось, а стоять можно было сколько угодно. Но на втором этаже шолоховского особняка, на самом крайнем окне, вдруг отдёрнулась занавеска – белая, простая, как у вековух и вдовушек. Как у Родионовны. Как у Веры Платоновны.
«Бабулечка моя! Я сейчас! – очнулась Ленка и побежала дальше. А в глазах то щёлочка мелькала, то занавеска. Может, и правда, картошка у него во дворе растёт? Как  у всех.

Запах керосина

Зинка распахнула калитку и прошла во двор свекрови. Фельдшер Смирнов шагнул следом. Приехавшая вместе с ними на «Скорой» Ленка сунулась было обойти его, но вдоль дорожки разноцветным ковром распластались петунии. Пришлось топтаться позади белых халатов.
А Вера Платоновна подливала из жестяной канистры керосин в керосинку и не реагировала на лай Страхолюдия. 
– Здрасте! – не вытерпела Зинка.
– Здрасте. – смахнул Смирнов пот со лба. – Это вы больная?
Вера Платоновна вздрогнула, и горючая смесь выплеснулась наружу.
– А эт, значица, ты! И чаво ж табе, милок, надобно?
– Чаво, чаво – лечить вас! – вскинула чёрные бровки Зинка.
– А хто ж вас просил?
– Так Ленка ж панику подняла! Ленка, а ну-к подь сюды!
Но той уже и след постыл.
– Вот паскуда! – звонко шлёпнула ладонью о ладонь Зинка. – Ну, приди мне вечером!
– А чаво ж ты ей грозишьси?!! Ленка ей виновата…
Вера Платоновна вытерла трясущимися пальцами вспенившуюся в уголках рта слюну и почувствовала запах керосина.
 – Птьфу ты, птьфу! Птьфу! Ленкя ей не такая! А сама?! Припёрлась! С хахалем! Птьфу ты, бесстыдница… Птьфу! Да он же от Славки тваво годков на пять старше, не боле! Да будь же ты неладна! Ииих! – не на шутку распалилась она, как вдруг распахнулась калитка и во двор вошёл Мишка.
– Ии… Миш?.. Сына, а ты чё ж не на работе?
– Да вот, Родионовна велела занести.
Смирнов оглянулся и поздоровался. Но Мишка молча прислонил порожний жёлтый бидончик к кадушке с позеленевшей водой. Потом уселся на будку. Страхолюдие заскулил.
– Щас, щас, отпущу. Да не дёргайся, ты! Кому говорю!
Вера Платоновна поднесла правую руку ко лбу, чтобы перекреститься, а Зинка украдкой кивнула Смирнову на выход.
– Так ей же в больницу надо, – шепнул он уже за калиткой. – Ты хоть поглядела на её лицо?!
– Да уж, слава Богу, нагляделась за двенадцать лет! Сил моих нету! «Зиночка, не бросай Мишаню, Христом-Богом молю!» Тьфу!
– Да тише ты…

«Скорая» уехала, а Мишка всё никак не мог выпутать застёжку ошейника из свалявшихся колтунов.
– Да оставь ты его в покое! – не вытерпела Вера Платоновна. – Пущай на привязи сидит! Ишшо камнем хто на улице шибанёт. Да цыть ты, Страхолюдие!
– Чё ж прикормила такого?
– Жалко стало. Живой ведь…
Она обмыла руки в кадушке и подняла бидончик.
– Мишань, ладушки будешь?
– Да перекушу.
Оладушки враз улетучились, и самого Мишки как будто не стало.
– Сына… – переполошилась Вера Платоновна. – Сынок!!!
– Ну, чаво табе?..
– Так эт, проходь в хатёнку, охолонь трошки.
Мишка прошел не разуваясь.
На застланном покрывалом сундуке накалялся утюг.
– Я раньше думал, что ты меня в каком-нибудь детдоме взяла, из жалости… И прикормила. Как Страхолюдия. А тут, на тебе – Ленка выродилась… Копия ты!
– Табе всё не в угоду…
Вера Платоновна осеклась, а Мишка как только и ждал:
– Да не «табе», мать, не «табе», а «этому уроду»! Хотя, один чёрт! Ну да, ладно, ладно, не совестись. Чаво там! Какого уж выродила…    
Но та набрала полный рот воды и брызнула на тёмно-синюю юбку в мелкий горошек.
– В богадельню свою собираешься? – не унимался Мишка.   
– В церковь.
– Понятно… Молиться, значицца, будешь… За нас!
– А за кого ж, как не за вас, шелопутных,…
– А хто тебя просит?!!! – уставился он на Веру Платоновну бесцветными раскосыми глазёнками. – Умолила Зинку сойтись со мной, ну и что таперь? 
– А что таперь, что таперь – достраиваться надо, крышу крыть!
Вера Платоновна встряхнула юбку, и невпитавшиеся в ткань капли вцепились в Мишкину рыжую щетину.
– Ты что?!! – вытерся он рукавом.
– А на что ж ты новые стены круг Зинкиного фигалю возвёл? Дом же строить взялись! И толь, и шихверу закупили..  Страпила уж почарнели… Да и сам-то… Ииих… Плотник, тожеть мне… Трошки ж осталось! А Зинке туды-сюды – и сорок. Все Вёшки над вашей «матрёшкой» потешаются!.. Об Ленке хоч бы подумали!
Вера Платоновна допила оставшуюся в кружке воду, перекрестилась и плюнула на утюг. Слюна зашипела и вмиг испарилась.

А перед глазами Мишки расплылись белые халаты, да так и остались. На их фоне всё чётче проявлялся Смирнов – высокий, темноволосый и молодой. Совсем пацан. Мишка ухмыльнулся. Но рядом со Смирновым вырисовывалась Зинка, взволнованная, румяная, как девчонка, и в тридцать семь. С большущими карими глазами, вздёрнутым носиком, чувственными пухлыми губками…
Скошенным к шее подбородком, оперся Мишка на свои жилистые кулаки, но выпирающиеся вперёд редкие зубы до боли врезались в них. Видение тут же рассеялось, и он уставился на Веру Платоновну – та сгорбилась над своей юбкой и всё никак не могла разгладить её. 
«Да, сдала мать… Такая видная была!.. Как же я в детстве трусился за ней… Уткнусь бывало ей в колени, и плачу… И она плачет. Тихо так, про себя.  Думает, что я не слышу. И всё по  вихрам меня гладит. Потом вдруг песню звонкую заведёт, и вся хатёнка светом наполнится. Хотя, что там той хатёнки? Курятник и то поболе будет… Может потому мать мне такой и виделась? Видная не подпустила б к себе такого страхолюдина! Войной всё прикрывается… Война всё спишет! А Зинке какая нужда была сходиться со мной?..»
Мишка взял с этажерки настольное зеркало и провёл ладонью по торчащей во все стороны редкой рыжей щетине. Потом оскалился.
Вера Платоновна мельком взглянула на него. Так нестерпимо больно ей ещё не было. Даже когда два объездчика на скошенном поле по очереди измывались над ней… Потом тот, что пострашнее, узелок с колосками вернул и взгляд потупил. Может, и сошлась бы с ним, когда Мишка чуток подрос и ясно стало чей. Грех такого неприглядного отцовской защиты лишать! Да война всё расставила по своим местам. А больше так ни с кем отношения до серьёзного и не доходили. За Мишаню своего всё переживала. Насмешек-то ему и в школе хватало. Да одно дело, когда дети несмышленые. А ежели отчим? Ииих…

Мишка втянул голову в плечи. Потом сунул зеркало на этажерку и оглянулся. Но Вера Платоновна по-прежнему наглаживала тёмно-синюю юбку в мелкий белый горошек, расстилая её и так, и эдак.
В глазах у Мишки зарябило. Он судорожно достал из кармана смятую пачку «Беломора», хлопнул дверью и тяжёлый навесной замок грохнулся ему на ногу.
– Ну, святоша! Ну, задолбала своими молитвами! – соединил он дужкой замка петли засова да так и оставил его висеть с раскрытым ртом.
Золотозубая улыбка

Ленка поцеловала табличку «Перерыв» в трикотажном отделе универмага, где продавались купальники, и, тяжело топая, спустилась на первый этаж. В галантерейном отделе перерыва не было, а полки ломились от всевозможных статуэток.
В яру по откосу ей нравилось расковыривать разноцветные глиняные прожилки, размачивать сухие комочки в солёной воде и лепить всякую всячину. А вот чтобы такое!
Она поочерёдно вертела в руках то «Нахалёнка», то «деда Щукаря», то «Гришку Мелехова на коне», то… 
– Ну, выбрала?!! – не выдержала продавщица. – На перерыв закрываемся!
Ленка вздрогнула. В её бурном воображении уже такое неповторимое вылепливалось, даже ладони взмокли! А теперь всё скомкалось…  Удручённая, вышла она из отдела и вдруг уловила запах свежей выпечки из «Буфета», расположенного почти у самого выхода. 
– Один… Не, два пирожка с яблоками, – сглотнула Ленка слюну и сунула пальцы в карман.
– Ну? – уставилась на неё продавщица. – Деньги-то где?
– Кккажется, пппотеряла…
– Да не переживай! Я заплачу. – добросердечно улыбнулась золотозубая женщина и протянула Ленке пакет с пирожками. – Бяри, бяри! Подумаешь – десять копеек!
– Да какие десять?!! – вырвалось с надрывом.    
– А сколькя ж? Два по пять… Ну, так же?
Но Ленка пулей выскочила из буфета, машинально прижав к себе пакет.
– Ииих, хоть бы табе спасибо сказала! – понеслось вслед. – Вот вам и молодёжь! Одни танцы-шманцы на уме! Никакого толку с них ня буде…
– Да няхай хоч они поживуть!
Ленка явно представила, кто произнёс последнее. А спустившись со ступенек универмага на аллею, такую же золотозубую улыбку подметила у солнца. Правда, через минуту оно вдруг не на шутку ощетинилось, подгоняя её собраться с мыслями на лавочке в тени раскидистой берёзы.
 «Сейчас, сейчас… Дай вспомню! Так, так, так... – проступала испарина на лбу. – В телеге однозначно не могла потерять! Иначе чё б я в Дон окунаться не стала. Даже руку к кармашку прижала!»
Ленка с ещё большим усердием приложила ладонь к левому карману, и сердце тревожно забилось: «Что-то особой разницы нету. Неужто четвертной уже на Мостовом не было … Нет, только не в телеге! Фаина в два счёта пропьёт!»
Ленка мученически сдвинула брови, но перед глазами снова блеснула золотозубая улыбка.
– Девочка, да что с тобой?!!
– Ннничего...
– А чего ж за сердце схватилась?
– Просто...
– А пирожки почему не кушаешь? Остынут ведь!
– Сейчас…
Ленка достала пирожок и демонстративно откусила. Потом ещё раз. И ещё раз. И ещё…
Второй пирожок ела помедленнее. Потом оторвала от края бумажного пакета полоску, сложила её вчетверо и сунула в карман. «Фух, вроде бы была! Да не, точно была! Значицца – не в телеге! – на мгновение возрадовалась она и снова сдвинула брови. – Но где же тогда?!! Где?!!»
Раскидистая берёза как будто что-то прошелестела в ответ. Ленка запрокинула голову, и в густой тёмно-зелёной кроне проблеснула полоска света, как в шолоховском заборе. Даже во рту пересохло.

Ленка с жадностью напилась из ближнего к площади фонтанчика. Затыкать на стоячке отверстие, чтобы струя подскочила на метр вверх, как на настоящем фонтане, не было настроения, а искать возле него злосчастную четвертную не было смысла. В такой солнцепёк столько голов склонялось над живительной струйкой питьевой воды! Да окажись среди них даже самый богатый богатей, и тот в мгновение ока заметил бы сложенную вчетверо фиолетовую купюру и ещё быстрее наклонился бы за ней до самой земли, чтобы поднять и украдкой сунуть в свой карман. Кто в такой миг убоится стоящей напротив высоченной церкви с зелёным куполом, с золотым крестом.
Июльское солнце пыталось обойти его стороной. Ему, утомлённому за день, не терпелось побыстрее уткнуться в распушившуюся ковыльную маковку степного кургана.
Заветная щёлочка в шолоховском заборе заметно потускнела. Ленка на корточках лазила  под бордюрным кустарником. Теперь, когда не надо, ей попадались и гвозди, и стёклышки. Вот только расковыривать щёлочку никакого желания уже не было. Впрочем, как и продолжать бесполезные поиски.
Огромная тень от церкви простерлась через всю площадь. Но до трёхэтажного здания школы так и не дотянулась. Разве что постлалась на белёный бордюр круглого бассейна недействующего фонтана. Ленка бесцеремонно уселась на неё. Чётко вспомнилось, как прибежала к матери в больницу, а та с брезгливостью скривилась: «Умойся, шелопутная! Опосля полотенце смочи да руки-ноги оботри! Страмота!» и, хлопнув дверью, ушла насчёт «Скорой» договариваться. «Так что и возле умывальника могла выпасть четвертная.  Может, мамка нашла... Да как спросишь у такой!! – нахмурилась Ленка и покосилась на свои руки-ноги в грязных подтёках. – Зря только обтиралась!»

С жадностью напилась она из ближнего к площади фонтанчика. После надолго зажала пальцем отверстие  на стоячке, за что струя окатила её холодными брызгами.
На Набережной сладко пахнуло разноцветными петуниями. Отправив в рот несколько бледно-розовых граммофончиков, Ленка облокотилась на белёную изгородь. Сверкающий Дон был как на ладони. Но ближе к вечеру он заметно помрачнел: вот-вот из-за косы вывернется быстроходная ракета «Заря» и наделает волн… Как на море.
Ноги сами несли к пристани, где толпились  встречающие, провожающие, отъезжающие. Ленка пробралась к причалу, взобралась на металлическое ограждение и нырнула прямо в одежде. Лишь на середине Дона развернулась лицом к станице, чтобы не слепило солнце. Слева от моста, за вербами,  проглядывалась покосившаяся камышовая крыша хатёнки, справа красовался двухэтажный ресторан с балконами-лоджиями. Чуть дальше подпирал небо зелёный купол с золотым крестом, ещё правее – за сеткой-рабицей, была усадьба Шолохова. И если пробраться по склону через колючие заросли дикой маслины, жёлтой акации, то безо всякой щёлочки можно будет позаглядывать во двор, потом до отвала наесться терпких с серебристым отливом ягод, нарвать  узеньких зелёных стручков жёлтой акации, выпотрошить из них семена и вдоволь насвистеться.
Наконец, волны от причалившей к пристани «Зари» вознесли её на вершину блаженства, утихомирили и остудили. Сейчас она зайдёт к Вере Платоновне и повинится. А если той не будет дома, даже не помыслит достать жестяную коробочку из-под сундука и взять оттуда ещё одну двадцатипятирублёвку.

«Цок-цок-цок!»   

Веры Платоновны, и правда, не оказалось дома – входная дверь была примкнута навесным замком. «Наверное, за солёной водой пошла! – сообразила Ленка и вышла за калитку. Сквозь лай Страхолюдия ей вдруг почудилось, что Вера Платоновна кричит вдогонку: «Ленкя, открой! Ленкя! Ленкя…» Как подстрекает на грех. Дрожь пробежала по телу.
– Цыть, ты! – замахнулась она на пса.
Тот залез в будку, но Вера Платоновна уже не звала её.
«Чертовщина какая-то!» – испугалась Ленка и опрометью бросилась к яру.
Вот только бабушки там не было.
Ленка наковыряла по откосу разноцветной глины, размягчила её солёной водой и, перебрасывая из одной руки в другую пластичный ком, поплелась домой, в «матрёшку».

– Ма, а бабу в больницу, что ль, забрали?
– Черти б её забрали! Выдумываешь!
– Но её, правда, нигде нету! Уже стемнело, а хата и доси примкнута!
– Да цыть ты! Папаня твой только что угомонился! Разоралась! Дед Прошка помер. Отпевать, значицца, пошла.
– А… Эт хорошо! Завтра всякой вкуснятины нанесёт... А ты куда?
– На работу.
– А ты ж вчера ночью работала? И днём…
– Табе, что ль, не всё равно!
Зинка застегнула белые босоножки, посмотрелась в зеркало и поправила куль на голове.
– А ну-к глянь – сзади нормально?
– Да нормально, нормально. А что бы такое поесть? А?
– Ну, заакала! Рыбу вяленую начни!
– Рыбу, рыбу! Тошнит уже!
– Картошку копни! Вышни намни с сахаром! Целыми днями гасаешь с пацанвой. Срач, в хату не влезешь!
– Мне так – «не ори, папку разбудишь!» А сама!
– Во паскуда! Точно бабка настропалила, хто ж ишшо… Зараза! Болеет она, не помрёт никак! Других только отпевать мастерица!
Зинка ушла. Пьяный Мишка храпел на всю «матрёшку». Ленка обшарила все карманы, все выдвижные ящики, с надеждой наскрести хотя бы на сдачу. Но, не набрав и рубля, ссыпала медяки в карман. Потом придавила ладонью, чтобы не звенели, и побежала за чем-нибудь вкусненьким в центральный гастроном.

Мишка метался на полу, кричал, стонал и, наконец, проснулся. Голова разваливалась на части, причём в каждой из них была Вера Платоновна. Он выполз на крыльцо, опрокинул на себя последнее ведро воды, и видения растворились. Вот только сразу же невыносимо захотелось пить.
Колонка находилась на соседней улице. Было тихо-тихо, разве что доносился вой Страхолюдия. Мишка заковылял на голос.
– Чего развылся?! – цыкнул он и вытащил из петель замок.
В комнате Веры Платоновны еле теплилась лампадка. Лики святых уставились на него, а холодок пробирал откуда-то со спины. Он обернулся.
– Чё притихла? Прощения просишь у этих?! Да молчи, молчи. И так знаю, что просишь!!! У этого, у этой, у того!!! А надо – у меня! Понимаешь – у ме-ня! Всю жизнь мне испоганила своими молитвами!   
Мишка уселся на пороге и стиснул голову руками. А Страхолюдие всё выл и выл. Выл и выл!
– Ты думаешь собаку кормить, святоша? – кинулся он к Вере Платоновне и наткнулся на мёртвую тишину.

Полуденное солнце притаилось за огромным кучевым облаком и сквозь прореху в нём косилось на Ленку. Так медленно к Вере Платоновне она ещё никогда не ходила. И никогда ещё так громко не колотилось её сердце – «Цок-цок-цок! Цок-цок-цок!»
 Наконец, не выдержала и резко остановилась. Почти одновременно раздалось «Тпррру!», и цоканье прекратилось.
– Тёть Фая?
– А хто ж ишшо. Садись что ли, подвезу.
– Да не, я к бабе иду…
– Так и я ж к ней, родимой. Залазь.
«Значицца, я в её телеге потеряла четвертную. – мелькнуло вдруг в мыслях. – А она догадалась чья! Хорошо, хоть перевстрела!
– Тётечка Фаечка, миленькая, может, не надо к бабушке? –жалобно зашмыгала Ленкка.
– Ленкя, ну ты чаво?.. Чаво ты…
– Ну, пожалуйста! Пожалуйста!
– Тык как же ня надо… Да не боись, не боись… Ну, чаво ты, залазь…
От Фаины разило перегаром. Безжалостное июльское солнце вышло из-за кучевого облака. Ленке невыносимо захотелось окунуться в Дон, но клитка Веры Платоновны была нараспашку. Сиплый лай Страхолюдия доносился из-под нижнего плетня, а Мишка, сжав голову руками, сидел на будке и выл.
– Дурак! Гольный! Угугу... Угугу.. Мать, прости меня! Прости! Угугу… Угугу. .
– Успел уже! – приостановилась Ленка, но Фаина подтолкнула её:.
– Да ня трожь ты яво! Пшли... Ну, ня бойси, ня бойси... Перехрестись, и всё тут!
– Да ничего я не боюсь!
«Ба, я потеряла четвертную в телеге, а Фаина нашла. – приготовилась Ленка произнести вслух, но Вера Платоновна неподвижно лежала на застланных домотканою дорожкою досках, держащихся на трёх табуретках. А в её головах, белее полотна, стояла Зинка. Фаина молча примостилась рядом с Родионовной на сундуке, из-под которого невыносимо громко скрежетала жестяная коробочка: « Повезззло, раззява, повезззло! И призззнаваться не надо – некому!». Но никто, кроме Ленки, не слышал этого.