Милосердие в аду. Часть пятая. Глава 14

                МИЛОСЕРДИЕ   В  АДУ

                Роман в 5 частях
                с эпилогом

                Часть V

                Глава 14

               

               
                Lamp kaput!



Елена Вадимовна промёрзла так, что казалось, её голова превратилась в головку снеговика с ведром на голове. Ведром был платок, твёрдый и шуршащий при движении. Она стояла в углу у стены клуба и деревянной лесенки, не стряхивая снег и реже дыша, чтобы не тратить силы.
Капитан не выходил. Было уже шесть вечера. Лицо ещё согревало дыхание. Гельмут ушёл на кухню с остатками еды за день и не возвращался. Кто-то прошмыгнул мимо и быстро поднялся по лесенке в клуб. Что теперь с нею будет? Зоя арестована. Вятка не стояла на своём обычном месте, и отвезти её домой было некому. Елена Вадимовна с тоской смотрела в мёртвые окна «русского корпуса», понимая, что ночевать придётся в подвальной комнате. Но что сейчас там происходило!
«Завтра оставшихся больных загонят  в  нетопленые старые склады и будут обращаться с ними, как с военнопленными. Перемрут, — из Дулага выпишут новых. Персонал — кто куда. Нет больницы, нет русских, значит, нет нужды и в переводчицах»
— Frau Helen! Das bin ich! (Фрау Елена! Это я!) — звонким голосом окликнул её стрелок Бом, спускаясь с лестницы.
— Frau Helen, мой капитан поручил мне проводить вас домой.
Елена Вадимовна пыталась сдвинуть застывшие мышцы лба, соображая.
— Frau Helen, вы можете быть совершенно спокойны. Господин комендант поручил мне, чтобы вы были доставлены домой   в целости.
Теперь она разглядела розовые пухлые щёки и круглые живые глазки стрелка Дитера Бома, часто задающего ей глупые вопросы, в надежде обратить на себя внимание. За его маленьким плечом висел карабин, прикладом которого сегодня была убита тётя Клава.
— Да? Вы уверены? Где же носки, взятые вами из корзинки убитой женщины?
Бом сделал два шага к дороге, показывая, что трогать за локоть не будет.
— В казарме.
— Ну что ж, пойдёмте.
Они вышли на дорогу. Елена Вадимовна согревалась от движения и ненависти. Она решила поговорить с немецким солдатом, чего никогда не приходило в голову, и сейчас коротко оглядывала его робко-учтивую фигуру. Видно было, что он очень хочет что-то спросить. Елена Вадимовна шла спокойно, посматривая на  стрелка, как на  ученика,  вызванного к доске.
— Frau Helen, могу я предложить вам дропс?
— Предложите, — неожиданно легко ответила переводчица.
Было смешно видеть радость стрелка и его гордость от своей находчивости.
— Frau Helen, а что у вас за валенки? Я такие здесь не встречал. С подошвой. Наверное, очень удобно.
— О да! Знаете, как они называются? Прощайки.
— Как?
— В полном переводе: «Прощай, молодость».
— Хм, — Бом не стеснялся своего недопонимания и покачивал головой в поисках вариантов.
— Ну...
— Нет, Frau Helen, можно, я догадаюсь? Я вижу, что в этом есть доля шутки. Но... «Прощай, молодость». Что, они такие непрочные?
— Нет. Думайте дальше.
Дорога, освещаемая музейными фонарями, закончилась. Они вышли за ворота больницы. На небе высыпало множество звёзд, которые сегодня висели особенно низко. Елене Вадимовне стало легко. Во рту ещё оставался привкус мятных леденцов. Их холодок напоминал о детстве. Половина пакетика лежала в кармане для дочки Анечки. Влюблённость стрелка смешила. Бом шёл так осторожно-предупредительно и на таком меняющемся расстоянии, что было понятно, он не решится взять её под руку, но тут же поможет, если она не удержится на подледеневшей тонкой снежной корке.
Нужно было пройти ещё метров сто по просёлочной дороге до Киевского шоссе. За пределами больницы в небольшом поселении и дальше возле домов вдоль Киевского шоссе освещения не было. Но сегодня был особенный день. Небо очистилось, и огромная луна заливала голубым тревожащим светом неровную дорогу и сплетенья ветвей высоких лип по обеим её сторонам. Небо нависало над головой звёздным саваном.
Елена Вадимовна остановилась. От голода закружилась голова. Ноги после длинного перехода не слушались.
— Дитер, посмотрите, какое небо звёздное, — тихо проговорила она. От деревьев на голубую измятую простыню дороги падали чёрные тени.
— Да, — растерянно подтвердил Бом.
Елена Вадимовна незаметно переваливалась с носка на пятку и шевелила пальцами ног.  На неё, как будто и не с неба,  а низко-низко сквозь деревья смотрели две звезды, крупные, похожие на две маленькие луны, мигающие и что-то говорящие ей.
«Что это? И созвездия такого не помню».
— Дитер, скажите мне, вы можете ответить на один вопрос?
— О, конечно, Frau  Helen!  —  радостно  ответил стрелок и шагнул немного ближе. — Я слушаю.
Helen медленно двинулась вперёд. Споткнуться о скрытый выступ льда было легко. Она не спешила, выравнивала дыхание, вдыхала чистый вечерний морозный воздух и прислушивалась к тому, что сейчас хотела сказать.
— Что вы желаете спросить?
Она сняла варежку, провела рукой по платку на голове, как бы сбивая снежок, но на самом деле зачерпнула несколько снежинок и протёрла ими лоб и щёки.
— Что это?
— Где?
— У развилки дороги. Там люди!
От середины дороги влево отходила небольшая извилистая дорожка прямо к деревне Ручьицы. Большая круглая луна сейчас стояла прямо над ней и поливала мёртвенно-синим светом выбоины и колеи, по которым сегодня весь день ездили грузовики с убитыми больными. У самой развилки возле бревна шевелились человеческие фигуры.
— Halt! Wer solche! Reagieren und nicht bewegen! Ich schiese ohne Vorwarnung! (Стой! Кто такие! Отвечать и не двигаться! Стреляю без предупреждения!) —  громко  скомандовал  Бом и сдёрнул с плеча карабин.
Елена Вадимовна испугалась.
— Товарищи! Отзовитесь! Кто вы! Он будет стрелять.
Что-то знакомое показалось в фигурах на краю дороги. Чёрное пальто живо развернулось.
— Это мы, Елена Вадимовна!  Свои,  —  ответил  человек в пальто и весело добавил: — Не стреляйте!
Helen тронула стрелка за рукав.
— Мы это, мы. Темень такая! Петров и Никита. Вот веду домой, бедолагу.
Теперь Елена Вадимовна, приближаясь, увидела всю картину. Нетвёрдо стоящий на ногах Петров топтался перед Никитой, который сидел на белом от снега бревне, обхватив голову руками.
— Что, так напились?
— Да что вы, Елена Вадимовна. По стакану водки, разве это выпивка?
— А что с ним?
— Это ещё с дня идёт. Мы на пороге принимали мертвяков  и подавали в грузовик. Там их ложили кладницами. Работа нехитрая. Кожа да кости. Знай,  бери  и  бросай. Сначала  так  и было. А потом, перед самым обедом, вынесли этого... который стихи читал. Помните?
— Знаю. Данилов.
— А. Вот. Так он как схватит его! Завыл. Я отнимаю, он не даёт. Я боюсь, унтер придёт. Нам шума не надо. Ну, я его отсадил... — Петров посмотрел  в сторону Никиты, — и работал за тебя сколько. Ты понимаешь, что ты мне должен?
Никита сидел, наклонив голову и запустив пальцы под шапку.
— Так это он...
— Если бы, Вадимовна. Отошёл. Сделали мы работу. Так вы знаете, что случилось? Эти немцы — жулики почище наших! — он остановился и посмотрел через её плечо на стоящего поодаль Бома.
— Ладно, он не понимает, — Петров в возмущении подошёл ближе к Елене Вадимовне, обдав её волной перегара. — Они обещали нам хорошо заплатить. За... нервную работу. И что! Мы пришли в комендатуру, а никого нет! Смылись. Хорошо,  я крик поднял. Имею право. Прибежал Яниус. Обматерил, но налил по стакану водки.
— И две сигареты дал, — вдруг подал голос Никита.
— Да, каждому по две сигареты. За труды, — Арсений коротко выругался, — извините, Елена Вадимовна, но и вам бы стало обидно.
— Так это он от водки?
— Нет. Из-за Ксюхи.
— Какой Ксюхи?
— Мы шли по дороге. Всё нормально. Тут он увидел Ксюху и опять завыл. Сел. Вот и сидит. Мне бы обратно, ещё стаканчик стрясти. Уж я бы отыскал.
Елена Вадимовна отошла от них и сделала несколько шагов по разъезженной и разбитой грузовиками дороге. Над ней стоял громадный лик луны, освещая далеко вперёд серебристые рёбра выбоин. В нескольких метрах от учительницы в снегу лежала собака. Елена Вадимовна увидела редкие взмахи чёрного хвоста и услышала долгий писк и тявканье, похожие на плач ребенка.
— Ксюша... — прошептала учительница.
— Арсений Петрович, идите в больницу, — сказала она, вернувшись, — мы идём и его заберём. Нам ведь по пути, Никита, правда?
Никита приподнял и опустил голову.
«Значит, про Зою не знает», — подумала она и, стряхнув снег с бугристой древесной коры, села рядом.
— Keine Sorge, Dieter. Bitte eine Minute. Jetzt gehen wir. (Не беспокойтесь, Дитер. Прошу одну минуту. Сейчас мы пойдём.)
— Oh, haben Sie keine Angst! (О, не имейте тревоги!)
Бом стоял посреди дороги и с завистью смотрел на русских в тёплых полушубках и валенках. Ноги Бома давно промёрзли. По спине ходил колючий холод. Газеты, подложенные на животе, спине и в брюках, не спасали, и сами, застыв, кололи и противно ёрзали при каждом движении. Чуть легче было голове, потому что он, не стесняясь, надевал два тока на пилотку. Если не двигаться, тонкая прослойка тепла на спине чуть-чуть «выравнивала гомеостаз» — любил он повторять где-то вычитанные слова.
— Никита, скажи мне, — тихо начала учительница.
— А.
— Ты... там... как их... убивали?
— Укол. Под лопатку. Они сразу засыпали. Лёгкая смерть, — вздохнул и добавил как бы про себя. — Милосердная.
— Пойдём, Никита, — Елена Вадимовна обняла его за плечи, — Холодно. Я замёрзну совсем. И ты... хозяйство простудишь.
Пока шли к шоссе, завьюжило. Ступали молча, разгадывая дорогу. Шоссе было пусто. Домик Никиты с занесённым палисадом стоял недалеко. Но шли медленно.
— Вон мой дом. Совсем близко.
— Да, вижу. «Через метель огонёк у окна», — сказала она, кивнув на еле видный свет керосиновой лампы из глубины комнаты.
— Тётя Дуня ждёт. Керосин жгёт.
По обе стороны шоссе, прячась за деревьями и заборами, еле проступающими из сугробов, стояли избы сплошь с чёрными окнами. Зажигать электричество в тёмное время было запрещено.
Никита шёл по обочине первым. За ним следовала Helen.  И, словно конвоирующий двух русских, замыкающим в низких, затвердевших на морозе сапогах, продвигался Бом.
Возле бревенчатого мостика через канаву Никита остановился. Только сейчас, при свете луны, Елена Вадимовна увидела его потерянное лицо.
— Видите, Елена Вадимовна, я не заехал за вами и Зоей... сегодня. Она была бы зла на меня... Я понимаю. Я прошу вас, объясните ей.
Никита не уловил паузы и шагнул к мостику.
— Елена Вадимовна, стойте! — он подбежал к ним со спины и даже попытался обоих взять за руки. Стрелок Бом удивлённо развернулся.
— Извините... Я хочу сказать... Не могу так.
— Что с тобой?
Никита щурился и пытался разглядеть её лицо. Метель набирала и мела всё гуще.
— Понимаете, он говорил... Я всегда относился к стихам,   к тому, что он делал... Несерьёзно всё это. И так тошно. Я не понимал, почему все его слушают. И Зоя тоже.
— Что же, Никита?
— Да. Холодно. Я хотел сказать, что там были такие слова: «Неужели под душой так же падаешь, как под ношей?»  Вы знаете, — низким изменившимся голосом в сторону проговорил он, — я смеялся. А теперь вижу, что это правда.
Елена Вадимовна моргала, всматриваясь в движение плеч, рук. Всё исчезло. Никиты не было нигде.
Теперь они шли вдвоём по краю шоссе, ровного и очищенного от наледей жителями Никишино. Идти было трудно. В рот залетали снежные хлопья. Дыхание сбивалось, и было страшно подумать, что в ста метрах от них во рву сейчас лежит груда голых человечьих тел, занесённых снегом.
— Frau Helen, — вкрадчиво начал Бом, — помните, вы хотели мне что-то сказать.
— Да. Хотела. Да, — рассеянно ответила Helen, — это когда женщине, ещё молодой, приходится надевать надёжную, тёплую, но не модную обувь. Вот такие сапоги, как у меня. Тогда и говорят: «Прощай, молодость».
Дом Helen был уже недалеко, метрах в двенадцати и на другой стороне дороги. Но Бому хотелось в эту снежную метель и дикий холод идти с ней долго-долго.
— Да. Я понимаю. Но только мне кажется, вы хотели ко мне обратиться с вопросом.
Елена Вадимовна остановилась и спросила:
— Да, я хотела спросить. Вы солдат Вермахта. У вас есть понятие о чести. Вы сегодня убили беззащитную старую женщину, не представляющую опасности для Рейха. Вы участвовали в убийстве ни в чём не повинных людей. Как это у вас всё... укладывается? — она специально завершила вопрос непонятной, на первый взгляд, фразой.
— Да, я знаю, вы об этом думаете.
— Я вообще могу  заключить, что сейчас  иду по  улице  с убийцей. Или это не так?
— Frau Helen, я солдат. И я выполняю приказ. Чёткие инструкции. Это мой долг.
— Да-да, конечно. Долг. Но я спрашиваю вас, как вы к этому относитесь? Вы сегодня умертвили больше девятисот...
— Я стоял в оцеплении. Умертвляли ваши медицинские работники.
Елена Вадимовна демонстративно вскинула голову и молча, из последних сил, твёрдо и быстро зашагала вперёд.
— Frau Helen, но ведь это мой служебный долг. Как вы не понимаете!
Helen встала. Перед ней сейчас был ученик, врущий и объясняющий своё опоздание на урок.
— Я ведь спросила вас, лично вас, как вы к этому относитесь.
— Как к тяжёлой работе. Это война. Это наша тяжёлая служба.
— Хорошо, — перебила Helen, — есть война и есть... работа на мясокомбинате. И там и там убивают. Ну, хорошо. Есть любовь и есть... — она не могла подобрать слова к понятию «свальный грех», — и есть «половая связь». И там и там подразумевается, — она опять запуталась в переводе слова «соитие». — Ладно — секс. И есть люди, не видящие в этом разницу.
Бом понял, что от него хотят, и что ему всё равно придётся ответить.
— Мне кажется, очень горько, что приходится убивать вот так. Простых людей.
— Тогда почему вы это делаете? А если бы на месте тёти Клавы была бы ваша мать?
— Frau  Helen, — не задумываясь ответил Бом, — если бы  я отказался выполнять приказ, меня бы признали изменником и расстреляли.
— Конечно. А вот теперь давайте решим так, что войну вы не выиграете. Считаете ли вы справедливым, что за вот такие действия вас нужно расстреливать, как за преступления в ходе войны?
Бом шел медленно, но не останавливаясь. Он знал, что его не расстреляют, и что войну русские не выиграют. Это было видно даже сейчас, в снежную круговерть, по движению его плеч и наклону корпуса чуть вперёд.
— Frau Helen, — с расстановкой начал он, — я для себя решил так: лучше погибнуть мучеником, чем изменником.
Снежок поредел, словно теряя силу. Над ними опять стояла полная, всё видящая луна и освещала путь и лица.
Елена  Вадимовна вспомнила сказку, которую читала ей   в детстве на ночь мама. Лена любила страшные сказки. Она вспомнила сказку про чёрта, которого давят крестом. Чёрт выскакивает, визжит, и никто его поймать не может.
Они почти пришли. Но не всё было ясно Елене Вадимовне.
— Вот и мой дом. А там, рядом, Зоя живёт с мамой Нюрой.
— Я знаю, у вас квартирует капитан Карл Малекштейн и ещё два офицера из его батальона. А у Frau Zoja... Там много.
Они стояли перед калиткой. Елена Вадимовна пыталась нащупать резиновую петлю. Было видно, как не хочет уходить Бом. Helen оставила калитку в покое, сняла варежки и обтрясла их о подол полушубка.
— Скажите мне, Дитер Бом, я вам нравлюсь?
Луна светила в смеющееся лицо Helen. Но в скрытом от света лице Бома она всё равно увидела, как расширились глаза стрелка.
— Да. Очень.
— Но вы не думайте, — быстро заговорил он.
— Я не думаю. Я просто спрашиваю, если я вам нравлюсь, вы можете себе представить, что я буду вашей женой?
— Ola-la! — вскрикнул юноша, отступая назад. — Я же только вчера ночью об этом думал.
— И что вы думали?
— Я думал, что у нас будет ферма. Мы не будем далеко отсюда уезжать. Мне нравится русская природа.
Мелодия выливалась в невообразимую тему.  Helen стояла  с горящими глазами в шаге от него и смеялась, хохотала, не проявляя это ни одной складкой на лице.
— Та-ак. Но ведь вы считаете нас... не совсем людьми.
— Что вы, Frau Helen, война закончится, и эти строгие ограничения будут сняты.
— Это как?
— А так! Это говорит Геббельс и несколько человек. Они умрут — и перестанут так говорить. И всё. Всё будет, как раньше.
Тема урока была раскрыта. Она долго всматривалась в еле проступающие из темноты скулы, озябшие щёки и занесённые снегом складки тока.
— Неужели вы так думаете?
— Да, Frau Helen.

— Что ж, стрелок Бом, я вас искренне благодарю за то, что вы довели меня до дома. О вашем образцовом поведении я обязательно сообщу коменданту.
У неё защемило сердце при виде того, как опускались, точно сдуваясь, плечи стрелка.
— И ещё должна вам сказать, что вы ошиблись в... — хотела сказать «в мечтаниях», — в расчётах в отношении меня. Ещё раз благодарю. Спокойной ночи.
Helen сдёрнула резиновое кольцо, раскрыла калитку и быстро пошла к крыльцу.
Хотелось скорее, скорее, скорее в свой уголок.
В сенях, на лавке в темноте, в углу, прижавшись спиной  к деревянной стене, именно в этом месте старого родительского дома она в детстве поднимала голову к низкому потолку, затихала и... представляла смотрящее на неё бездонное звёздное небо. Здесь она сочиняла фантастическую повесть; продолжение «Аэлиты». Здесь сидела, обомлев, после первого поцелуя. Правда, Елена Вадимовна давно об этом не думала. Но сейчас!
Сейчас она с бьющимся от нетерпения сердцем, медленно, около минуты прикрывала дверь, чтобы не издать ни одного звука. Её ждали, волновались, но... не сейчас. Она села на лавку, протащилась по ней до угла и осторожно вжалась в стену. Всё. Покой. Даже заплакать можно. Елена Вадимовна сидела, не шевелясь, понемногу согревалась и готова была молиться Богу, чтобы ещё несколько минут никто не зашёл. Ни дочка, ни мама. Капитан Карл с офицерами размещались в большой комнате и сейчас, наверное, спали. Мама с её пятилетней дочуркой Анечкой находились совсем рядом, через дверь, на кухне, куда немцы выселили их.
«Что же это? Что это такое? Как это можно понять?»
Было ощущение, что сейчас ей дали для срочной проверки не 25 тетрадей, а 125. Елена Вадимовна вникала, вносила в себя всё сказанное Бомом, и не могла найти слов, понятий, определений.
«Идиот? Нет. Незрелая инфантильная личность? Нет. Примитивная личность? Нет. Задержка развития? Педагогическая запущенность? Нет. Оголтелое хамство? Нет. Дурак? Как Швейк? Что-то есть, но... нет».
Она всматривалась в образ мыслей стрелка со всеми его объяснениями, расчётами и поступками и не могла сказать определённо, как может это уложиться в одном человеке.
«Хоть бы он врал и злобствовал. Так нет. Он честен и открыт».
Елена Вадимовна без сил откинула голову назад. В висках жужжало от голода и слышались шипящие удары пульса в артериях шеи. Хотелось положить в рот хоть веточку кисленькой хвои.
«Они убивают девятьсот человек в день. Хладнокровно. С перерывом на обед. Не задумываясь ни на долю миллисекунды, что совершают то... к чему даже слова трудно подобрать. При этом согласны умереть мучениками, но оставаться именно теми, кто они есть. И они думают, считают, совершенно естественно... посреди свершившегося смертоубийства... что можно взять меня в жёны. На фоне понравившейся русской природы. У них даже нет мыслей, касательно того, что их выбор может быть неприличен. Что они могут выглядеть в глазах своей избранницы со своим предложением... Нет такого слова! Они биологически не способны что-то понимать. Они без сомнения убили бы и моего Ванечку и явились ко мне с предложением вести хозяйство на ферме. Неужели в его глазах, в его мечтах, — я так ослепительно хороша? С передником в коровнике, дергая за вымя корову и звеня о ведро струйками молока! Нет стыда. Нет чувства приличия. Нет чувства необходимости понимать и учитывать то, что думает человек, которого ты хватаешь и тащишь в постель. Они просты и представляют собой разновидность человека с отсутствующим сознанием того, что может происходить во внутреннем мире у такого же человека рядом. Это заменяется у них сознанием себя. Достаточно. Большего не  требуется. А  дальше...  Что  не  вложишь в такое — всё как в прорву. Недочеловеки. Евреи. Тысячелетний Рейх. Жидо-большевики».
Через горе сегодняшнего дня она опять вспомнила свои слова Ванечке, свои молитвы. Быть жестоким. И ей стало больно от сходящего откуда-то сверху смысла.
«Неужели я жалею его? Нет-нет. Но на тысячную долю жалею. И дело не во мне. Один Бом. Два Бома. Сто таких Бомов — как частичек народа — вот они перед нами, перед русским народом. И мой народ — не я — народ первый скажет: “Да — я жалею его. Он путаник, он убог и нуждается в помощи”».
От обиды она задышала чаще, угадывая продолжение этих мыслей.
«А дальше будет прощение. За жалостью идёт прощение. Да. Прощение».
Впервые она почувствовала, как можно плакать в исступлении от горя, злобы, от невозможности что-то в себе преодолеть.
«Нас не спасут. Нас будут убивать, а мы будем их жалеть. На Руси всегда жалели юродивых. И будет это длиться вечно, так же, как день сменяет ночь, за которой снова приходит день».
«Нет, я просто совсем устала».
Елена Вадимовна сидела без сил, откинув себя в самый угол, чтобы не свалиться с лавки. И так же из последних сил договаривала про себя, чувствуя, что если сейчас что-то не додумает — потом будет поздно. От голода уже не хватит сил.
«Да. Прощаем. Да».
Мысль убегала, но, догоняемая болью сегодняшнего дня, всплывала снова.
«Что же мы... За что же нас? Как так случается... Бей меня, но выслушай, говорит афинский вождь спартанскому. Бей меня, но будь сам здоров и сыт — должны говорить мы... Восьмой класс. “Стихотворения в прозе”. Тургенев... Может, оттуда? Либерал и западник нас учит: прежде всего, будь здоров и сыт. Сыт... Сыт... Я бы сказала: “Но будь сначала счастлив”. Потому что счастливый человек, совестливый, хоть и не сытый, но бить никого не будет. Совесть. Может, отсюда? Да. Отсюда. Для нас совесть — это одно цельное и простое понятие. Для них — до нашего понимания они должны сооружать несколько мостов и переходов. Да. И всё равно наша совесть и их — вычисленная совесть — не одно и то же. Поэтому для Бома всё одно — убить прикладом ружья тётю Клаву и думать о фермерском хозяйстве, обо мне, кормящей цыплят крупитчатою кашей… Больше не могу».
Веки сами опустились, и поднять их уже было невозможно. Что-то брякнуло. Платок скатился на пол.
— Мама, — услышала она шёпот с порога. Полоска жёлтого света от раскрытой двери просочилась в сени. За порогом в кухне стояла Анечка и улыбалась.
— Мама, мы тебя ждали.
Дверь открылась полностью, и её старушка-мать с зажжённой берёзовой лучиной в руке, широко шагнув в войлочных чунях, переступила через порог и вступила в сени.
— Наконец-то!
Она пристроила лучину в ушастый светец, приговаривая:
— Мы с Нюрой уже и не знали, что думать. Она только что ушла. Зоя где? Нюра места себе не находит. Тут такое творится!
— Как ушла? Нельзя же из дома выходить сейчас.
— Да задами она. Что с тобой? — мама присела и начала стягивать с неё прощайки.
— Устала очень.
— Вижу.
— Мама, а дядя Карл дал мне хлеб с колбасой! Я свою колбасу с хлебом съела, и тебе оставили... мы, — хрупким голосом проговорила Аня.
Елена Вадимовна улыбнулась, и любовь к своему пятилетнему крохотному существу согрела внутри лучше всякой печки. Было так ясно видно, что дочка хочет съесть другой кусочек колбасы и хлеба, оставленные для мамы.
— Иди, Анюта. Возьми мою колбасу. Я ела уже.
Анечка вскинула ручки и исчезла из проёма.
— Мама, воды дай.
— Да ты...
— Нет. Просто воды.
Мать, косолапо заваливаясь, подошла к порогу кухни и, подождав немного, вступила в полутёмное помещение. Мягко плюхнул в воду черпак.
За порогом опять стояла счастливая Анюта и дожёвывала последний кусочек колбасы.
Запах копчёности чуть не вызвал обморок.
— Ну как, доча?
— Мама, а знаешь, сегодня мы все дома сидели. Нам сказали, что нельзя даже дверь во двор открывать. Там что-то было. Машины гонялись.
Елена Вадимовна смотрела на голодные круги под глазами дочки, на ключицы, торчащие из-под жёлтого сарафана, и равнодушно проговорила:
— А это дядя Карл сегодня весь день убивал больных в больнице. Вот пока всех не убил, вас и не пускали.
— Да что ты говоришь! — вскрикнула из кухни мама. — Ты что! — уже тише заговорила она. — Иди в кроватку, Аня.
— Ты что при ребёнке такое говоришь! Кто тебе сказал!
— А я правду говорю, мама.
— Как убили? Зачем? Что же это... Боже милостивый! — затихая, бормотала она и нащупывала в углу маленькую скамеечку, на которой всегда чистила картошку.
— Что же такое... Боже мой.
— А ты знаешь, дочка, всё равно не нужно ожесточать малую. Она не поймёт, как надо.
— Мама, а как надо?
— А так. Они тоже люди подневольные. Сегодня мне Нюра рассказала, что утром — у них там три немца живут, ты знаешь, — так вот, утром подходит к ней, что поменьше, и просит: сделай карамель. Махен карамель, дескать. Ну, махен, так махен. Это мы одним махом. Сахар дал. Горелку дал. Сварила она ложку сахара. Взялась за другую. А он хвать ложку. Она ему говорит, что рано ещё. Дай остыть... А он в рот уже засунул. Какой крик поднялся! Он ногами топает, кричит, взял поварёшку и как замахнётся. Так бы и убил Нюру. Зоя без матери осталась. Так  в этот момент ихний майор хвать его за руку  и спас Нюру. Как он его частил, как ругал! «Найн!» — кричит: «Найн!» А Нюре дал за это целую буханку хлеба и кусок масла. Вот ведь какие они бывают! Нюра пришла и немного хлеба  и масла нам принесла. Вставай, хлеба поешь. С бутером.
— Хлеб — это хорошо. Сейчас корочку пососать очень хочется. Какой бутер?
— Да масло они бутером называют. Представляешь! Как это маслице назвать бутером? Как его есть после этого. Ну, вставай.
— Мама, а знаешь что? Вот эти самые немцы с бутером сегодня Зою арестовали. И мама Нюра, кажется, её уже не увидит.
Старушка тихо охнула и опять села на скамеечку.
— Как же это? Как! Что же я Нюре скажу? Как. Как. Как, — она сидела, согнувшись в углу, и повторяла «как» одними губами.
— Мама, иди к нам. Холодно. Хватит сидеть! — за порогом в кухне опять появилась крохотная фигурка дочери.
Елена Вадимовна зачарованно смотрела на волосики, зачёсанные над головкой, которые сейчас светились вокруг темени, ушей и на шее.
В дверь большой комнаты стукнули изнутри и сонный голос что-то невнятно проговорил.
— Мама, видишь, дядя Карл сказал, чтобы мы лучину затушили. Вставай.
— Сейчас встану, Анечка. А как он сказал? Ты разве уже понимаешь по-немецки?
— Он же сейчас сказал: «Ламп капут!» Это я его научила.
— Вот и хорошо. Значит, и мы их чему-то научить можем.