Моя исповедь

Вступление
От моего отца не осталось фотографии. Говорят, что он не фотографировался по религиозным убеждениям. Умер отец в 1943 году. Мать моя умерла 5.01.1945 года. Фотография матери есть, правда всего одна, где она ещё молодая. Черты лица отца я почти не помню, да и матери тоже. Вещей от них почти не сохранилось, за исключением солонки из изолятора, сделанной руками отца. Да ещё сохранилась икона с ликами неизвестных мне святых.* Я очень бы хотел, чтобы от родителей осталось на память что-либо ещё. Даже какая-нибудь записка, хотя бы с образцом почерка. Но этого нет. Чтобы не повторить подобного, попытаюсь оставить своим родным описанные мною события, которые в основном происходили на моей родине недалеко от города Советска (Кукарки). Очень может быть, что записи мои не будут прочитаны, а может быть, и выброшены, но я всё же рискну их сделать.
                Декабрь – январь 1993 – 1994 год.
                Санаторий Нижнее Ивкино. Алексей Городилов.
*Икона святых мучеников Гурия, Самона и Авива

Наша родословная
В прошлом веке, задолго до революции 1917 года, в деревне Вшивцево Петропавловского уезда Кукарской волости росла девушка по имени Варвара, по отчеству Павловна, с фамилией, вероятно, Вшивцева. К ней посватался жених из деревни Большой Борок, что примерно в двадцати пяти километрах от города Советска в сторону города Котельнича. Жениха звали Городилов Меркурий. Стала Варвара Городиловой и родила в Борках двух сыновей: Александра и Анатолия. Когда сыновья подросли, то Александра взял себе в приказчики успешный предприниматель, однофамилец. В те годы на Урале, возможно в городе Челябинске, он занимался предпринимательской деятельностью. Это был член царской государственной думы при императоре Николае Романове. Он также был выходец из деревни Борки и тоже Городилов, хотя и не родственник. Видимо, чем-то приглянулся этому царскому думцу паренёк со своей деревни, с одинаковой фамилией Александр Городилов, и он увёз его на Урал. Сделал своим приказчиком. Со временем у его подшефного Городилова Александра Меркурьевича был уже свой небольшой собственный ларёк.
Иначе сложилась судьба у Анатолия Городилова. Он рано женился на красивой девушке Екатерине Дмитриевне. К сорока годам у них было уже восемь детей. Как и у большинства селян того времени, дети ещё в младенчестве часто помирали. Меркурий, отец Анатолия и Александра, семью бросил, и бабушка Варвара осталась жить в семье моего отца – Анатолия. Она с сыном, снохой и внучатами вернулась в свою деревню Вшивцево. Купить дом приезжим новосёлам не удалось, и они купили старый дом в соседней деревне Баженовка - Горбачата. Двойное название деревни объясняется тем, что почти все деревни в нашей местности, кроме официального названия, имели ещё прозвища. Официальное название: Баженовка, а прозвище: Горбачата. Дом был старый, изнутри побелен. Матницу подпирали несколько подпорок, так как была угроза обвала потолка. Крыша прохудилась, и во время дождя с потолка капала вода. Бабушка подставляла под стёк тазы, чугуны. Вероятно, мне было два - три года, но запомнился внутренний вид этого дома и стекающая и капающая с матницы вода.
Вот так бабушка Варвара Павловна со своим сыном Анатолием, снохой Екатериной и оставшимися в живых дочерями Нюрой и Лизой стали жить в деревне Горбачата. Позже, в 1908 году, у них родился седьмой по счёту ребёнок: Саша. После рождения восьмого ребёнка Екатерина Дмитриевна, первая жена нашего отца, умерла. Деревенские старожилы говорили, и я сам это слышал, что причиной смерти, якобы, было то, что свекровь после родов напоила её холодным квасом. В скором времени умер и младенец. В то время отцу моему было сорок лет. Он остался со своей пожилой матерью и тремя детьми: Нюрой, Лизой и Сашей.
Два года отец не женился. Очень скучал об умершей жене, и она стала ему казаться, как бы наяву. Как у нас говорили в деревне, «стала маниться», что у неграмотных людей того времени связывалось с проделками нечистой силы. Я думаю, это было плодом его истосковавшегося воображения, определённым изменением психики. Необходимость ведения крестьянского хозяйства, ухода за детьми и старение матери вынудили отца на второй брак. В селе Петропавловск жила очень бедная  семья Пересторониных. Была у них маленькая избушка. В ней русская печь, вдоль стены скамейка, в углу сколоченный из досок стол, возле печки полати. Вот и все удобства. С матерью жили две дочери, Анастасия и Катя, и сын Иван. Отец их, кучерявый гармонист, ушёл на заработки и потом семью бросил. Отец обратил внимание на эту семью, потому что богатая невеста за вдовца, на троих детей могла не пойти. Высватал отец Анастасию – мою мать. Было это, видимо, в 1919 году, так как в 1920 году у них родилась первая дочь Валентина. Мать моя с 1895 года рождения, а отец с 1877 года, то есть разница в возрасте у них восемнадцать лет. С молодой женой отец нажил ещё семерых детей. Кроме Валентины, 1920 года рождения, родились:
                Нина с 1922 года рождения,
                Николай с 1925 года,
                Василий с 1928 года,
                Сергей с 1930 года,
                Алексей с 1933 года,
                Владимир с 1937 года.
На момент, когда пишу эти строки, в живых от первой жены остался только Александр, а от второй жены – Нина, Василий, Сергей и я.
При этом самому младшему, то есть мне, исполнилось 60 лет, а самому старшему Александру – 85 лет. Грустно, конечно, от такой арифметики, но ничего не поделаешь.
Мои года – моё богатство.

Моё детство и юность
Я уже писал, что первое восприятие мира у меня связано с грозой. Когда в старой избе ручьями стекала с потолка вода и капала в подставленные вёдра, кадки, чугуны. Запомнился также бледно-жёлтый цвет побеленных подпор и стен избы. Второй случай из своего детства запомнился, когда купали брата Володю. Купали его в деревянном корыте, поставленном рядом с русской печью и подтопком. Помогала купать сестра Нина. Володя, видимо, совсем недавно родился и при купании кричал. А мать почему-то ворчала на Нину. Наверно, помощь Нины её не удовлетворяла. Врезался в память именно крик Володи. Шёл мне в ту пору четвёртый год, так как Володя с 1937 года рождения, а я с 1933 года.
Третий случай. К нам в дом пришёл сосед. Показался он мне огромной копной с чёрной бородой. Перекрестясь на иконы, этот огромный мужик прошёл в комнату и сел у стола. Отец оставил плетение лаптя, сел по другую сторону стола, и они начали о чём-то говорить. Я выглянул с кухни, и, озираясь на тятю, подошёл к столу. Чёрная борода погладил меня по голове и сказал: «Смотри-ка, Анатолий, сын-то у тебя скоро до стола вырастет».
Следующее событие, которое запомнилось, произошло года за два - три до начала войны. В деревне Вшивцево на нижней улице, наш отец купил дом. Дом этот разбирали рослые мужики, нанятые отцом за угощение, как у нас выражались, «на помочь». Была тогда в деревне добрая традиция помогать друг другу в строительстве всем миром. Делалось это с охотой, в каком-то приподнятом настроении, схожим с общим праздником. Врезалась в память эта приподнятость настроения, деловитость сильных сельских мужчин, раскатывающих стены дома, чтобы перевезти его на обжитую усадьбу, в деревню Горбачата. Мы, деревенские босоногие ребятишки, крутились возле взрослых, мешая им работать. А они беззлобно покрикивали, чтобы не пришибить нас очередным спускаемым бревном. Стены дома в Горбачата перевозили на лошадях. В то время, я вместе с соседскими ребятами лазил по оврагу, и вдруг Юрка Рогожников, сын Марии Володиной, сдвинул с места большой камень и пустил его самокатом вниз. Юрка, хотя и с опозданием, закричал об опасности. Оглянувшись на крик, а был я почти на дне оврага, увидел летящий прямо на меня огромный булыжник. В ужасе я упал на самое дно оврага. Камень, ударившись о бровку, подпрыгнул и как с трамплина пролетел надо мной. Видимо, умереть мне было ещё не суждено. Опомнившись от страха, я поднялся с илистого дна оврага и побрёл домой.
А дома на подготовленный заранее фундамент укладывали брёвна стен. Мужчины обеих деревень,  Горбачат и Вшивцево, собирали наше новое жилище. Тут работали: Николай Шестаков, Александр Шерстнёв, Василий Павлович Рогожников, Александр Александрович Рогожников, муж Татьяны Дмитриевны, отец Галины Поляниной, зять Василия Павловича Кузнецов, муж его сестры. Это были рослые, сильные, молодые мужики, которых в июне 1941 года взяли на войну. Почти все они погибли, а кто пропал без вести. Их жёны, совсем ещё молодые, с ребятами на руках, сполна хлебнули вдовьева лиха войны. Но вернусь к дому, вернее к действу «помочи». До войны ещё далеко, два – три года, и о ней тогда никто ничего не знал. Бревно за бревном, дом всё выше и выше. Объявляется перекур. Мужики подходят к ведру, черпают из него ковшом водку и пьют, кто сколько хочет. Крепкую, сорокоградусную, довоенную хлебную водку. Таков был обычай: пей, сколько душа пожелает. Рядом с ведром, в глиняной тарелке, лежала нехитрая закуска.
Особенно мне запомнилась сборка клети. Клеть примыкала к сеням и была сделана из толстых плах – полубрёвен. На определённом этапе сборки этой клети, когда стены поднялись, по моему мнению, особенно высоко, я подошёл к матери и сказал: «Мама, мужиков надо угощать, смотри, они клеть скоро сложат». Мать пересказала это работникам, что послужило причиной смеха. Крышу клети по какой-то причине так и не достроили. Видимо, не хватило досок. Так она и осталась на многие годы крытая соломой, и много позднее, уже после войны, её доделал брат Николай. Окончив «помочь», мужики вспомнили какие-то свои обиды и устроили драчу. А драться довоенные молодцы умели. Обычно дрались деревня с деревней, берег с берегом, а у нас лупили свои своих. Подробности драки я не помню, но сильно побитые были. Кажется, особенно попало Полянину. В милицию раньше по таким пустякам не жаловались. Протрезвев, помирились сами. Ограду и хлев отец достраивал в одиночку. Большой «помочи» уже не было. Прямо за клетью стоял хлев, сложенный из стенок старой заброшенной баржи. Эти доски были просмолённые. Через 12-15 метров стоял вместительный другой хлев. Это пространство между двумя хлевами соединялось общей оградой и общим сеновалом. Дальше, метрах в десяти, стоял амбар. Именно тот амбар, который раньше стоял на месте новой избы, и без разборки, в целом виде, на покатах, вагами был перемещён на его постоянное место. Как-то отец ставил столбы и переводы между оградой и амбаром и сорвался с высоты, упал и разбил губу. Мать прикладывала ему на рану алоэ.
Самым радостным для нас временем года было лето. Я радовался первым проталинам. Сначала обнажалась земля с солнечной стороны вдоль стены хлева. На этот островок я и выбегал. Летом мы бегали босые, без штанов, в длинной домотканой рубахе до колен. Бегали по логам, по берегу реки Пижмы, и даже ходили в березняк за грибами и ягодами. Кожа на ногах грубела, и выше ступней от постоянной грязи покрывалась ципками. Без штанов бегали все: и мальчишки, и девчонки. Штаны полагались только тогда, когда ребёнок шёл в школу. В школу определяли тогда, когда старший ребёнок заканчивал четыре класса. Учить сразу двух или трёх детей родители не могли. Я лично пошёл в школу десяти лет, так как семилетку закончил в городе Советске в 1950 году, а по два года в одном классе не сидел.
Самое скучное время было зимой. Босым и без штанов по снегу не побежишь. Самое большое, на что я решался, это выскочить на крыльцо, попрыгать там с одной ноги на другую и быстрее бежать в тепло. Ни книжек, ни игрушек тоже не было. Основным домашним занятием отца было плетение лаптей. Но иногда он плёл лубни и корзины. Лубня – это круглая высокая корзина объёмом более кубометра. В ней обычно женщины носили домой мякину для скота с колхозного молотильного тока. Из ивовых обрезков я делал табуны коров, коз, овец, лошадей. Это в зависимости от твоей фантазии. Если один конец вицы надломить и надломленную часть расщепить на две половинки, дальше оставить место для туловища, затем надломить и расщепить второй конец и дать просохнуть, то потом это изобретение способно стоять на четырёх ногах. Сортируя по сортам и величине, формировал стада скота с производителями – быками, баранами, жеребцами. Так я часами и играл сам с собой, сидя на русской печи. Табуны гонял по доске, которая была прибита между печью и стеной. Иногда табуны перемещались на полати.
Туда же мне мать часто подавала чашку с едой. Это обычно была картошница с галушками. Галушки – это кусочки теста, опускаемые в кипяток. Галушки иногда чередовались с тукмачами. Тесто раскатывалось в виде длинной верёвки толщиной около сантиметра. Затем резалось кусочками и, обваленные в муке, они опускались в ту же картошницу. Картошница – это суп, где единственной приправой была картошка. Хлеб выпекался домашний. Тесто ставилось в квашонке. Закваской вместо дрожжей служила небольшая лепёшка теста от прошлой выпечки. Мать тесто замешивала рукой, затем оно подходило, то есть закисало. Затем деревянной лопаткой выкладывалось в деревянную хлебницу, где принимало форму каравая. Караваи дозревали на столе. Когда битая из глины русская печь дотапливалась, золу из неё выметали специальным помелом и хлеб садился прямо на под печи лопатой, вытесанной из липы или осины. Когда хлеб испекался, его вытаскивали из печи также лопатой. Корочку смазывали, если было чем смазать. Складывали на столе, закрывали скатертью.
За стол садилась вся семья. Обряд еды считался чем-то особенным. Стоило какому-то ребёнку зашалить, отец облизывал свою большую деревянную ложку и молча, без назиданий, трескал провинившегося по лбу. После чего, как не в чём ни бывало, продолжал есть. Поэтому ели без разговоров, молча. Наевшись, выходили из-за стола, а хлеб мать запирала в сундук. Так что до следующего застолья не кусочничали. Хлеб берегли. Видимо, и до войны хлеба не хватало. К большим престольным праздникам мать что-либо стряпала. Обычно это были ватрушки, а весной – пироги из дикого лука. Лук собирали за рекой Пижмой на Бобыльских лугах. Праздничную стряпню мать особенно тщательно прятала и запирала под замок. Норму нам выдавали к обеду.
Особенно хочется описать стряпание пельменей. Для нас, ребятишек, это было особенное событие. Картошка с луком рубилась тяпкой в деревянном корыте. Мать замешивала тесто из ржаной муки. Сочни резали большим стаканом. Ещё заранее мы, мальчики, делали из лучины вилки. Умудрялись вырезать даже по три – четыре зуба, что было предметом гордости и хвастовства. Когда садились есть пельмени, то наши вилки не требовались, так как пельмени наши разваривались и целых почти не оставалось. Приходилось брать ложку. Наши вилки куда-то исчезали, и в следующий раз всё повторялось.
Как-то я особенно провинился. Было это, наверное, в 1939 году. Нина с матерью ушли в Шалыгино в магазин и что-то там должны были купить особенно вкусное. Я валялся на полатях один. Старшие братья: Сергей, Василий, Николай и даже маленький Вовка, отсутствовали. Отец сидел в большой комнате у зеркала. Огня не зажигал, хотя надвигались осенние сумерки. Берёг керосин. Мне стало скучно и захотелось покурить. Надёргав из паза стены мха, я скрутил цигарку и чиркнул спичкой, пытаясь прикурить. Отец, увидев вспышку спички на полатях, пришёл в ужас, схватил вожжи, намереваясь меня отлупить. Испугавшись, я забился в дальний угол полатей, и с печи отец меня не достал. Тогда он перебежал к окну и с другой стороны полатей пытался меня достать вожжами. Я быстро перелез на печь и опять избежал удара. Взбешённый отец снова перебежал на печь, я же занял прежнее положение в дальнем конце полатей, и снова избежал наказания. Так повторилось несколько раз. Отец запыхался и, бросив бесполезное занятие ловить меня, занял прежнее положение у зеркала на плетёном стуле. Я лежу, молчу и боюсь дышать. Лампу отец так и не зажёг. Через какое-то время радостные и оживлённые из магазина приходят мать с Ниной и сразу же рассказывают отцу, что они купили. Отец говорит им: «Алёшке, паразиту, ничего не давать. Он чуть избу не сжёг».
Особой радостью для нас был сахар. Продавали его большими кусками, головками. В каждом дому были маленькие блестящие щипчики – колоть сахар. К чаю давали маленький кусочек. Чай пили вприкуску, то есть следовало откусить маленькую крошечку и как можно дольше удерживать её во рту, запивая чаем. Как-то мне удалось раздобыть большой кусок сахара, и я его тайком сосал на полатях. Осилить за один приём мне кусок не удалось. Я его спрятал. Спали мы, все дети, большие и маленькие, на полатях вповалку. Матрацы были портяные, набитые соломой, а то и просто без матраца ложились на старые фуфайки. В головах тоже были фуфайки или что-либо из старой одежды. Под такую фуфайку я и спрятал недогрызенный кусок сахара. Всё боялся, что находку мою обнаружат, но никто не взял, и я сосал его несколько дней. По мере уменьшения в размере он приобретал причудливую форму.
Особенно следует описать конный двор. Отец работал конюхом и иногда брал меня с собой. Конный двор был полуподвального типа, то есть на одну треть врыт в землю. Вход начинался с вместительного каретного помещения. С каретника была дверь, ведущая в коридор конного двора. Стойла располагались по обе стороны просторного помещения. Последнее стойло с левой стороны было занято картофельной ямой. Яма на зиму заполнялась картошкой, сверху закрывалась соломой. Если разрыть солому, то можно было достать картошку. Рядом с конным двором стояла избушка – хомутная. Внутри избушки в стенах были вбиты деревянные штыри, на каждом из которых висела сбруя: хомут, седёлка, чересседельник, вожжи. Отец усаживался чинить упряжь, а я шуровал печку и пёк картошку. Вкусна была картошка прямо с углей, с жару, и есть её можно было сколько угодно. От упряжи пахло лошадиным потом. Печка с плитой дышала жаром. Это были минуты блаженства. С тех пор прошло более пятидесяти лет, а мне до сих пор приятен запах конского навоза. Видимо, всё прививается в детстве. Один раз я строгал что-то из палки, нож сорвался, и я почти напрочь отрезал мякоть на указательном пальце левой руки. Отрезанный кусок пальца болтался на одной коже. Я испугался и заревел. Отец приставил обрубок к пальцу, перевязал тряпкой и, надо же, отрезанная часть приросла. Теперь остался только шрам.
Большим праздником в деревне была Пасха. К Пасхе в каждом дому проводилась генеральная уборка. Потолок, стены, пол скребли косарём и мыли. Изба преображалась. За три дня до Пасхи постились особенно строго. И вот долгожданная Пасха. На иконах в переднем красном углу повешено матерью вышитое полотенце. Перед ликом святых горит маленьким пламенем лампадка. Отец опускается на колени и долго молится, кланяясь прямо до пола. Нас тоже заставляли молиться, что делали мы без особого желания. Отец строго следил, чтобы после каждого обеда мы и в будние дни крестились и произносили вслух: «Слава Богу, сыт». Мать к Пасхе что-нибудь пекла вкусное. Поев, мы спешили бежать на улицу. Обычно на Мышеловку, как назывался крутой угор в деревне Вшивцево. Здесь с высокого берега открывался прекрасный вид на Бобыльские луга, за реку Вятку на лесотехникум, лесозавод и село Мерновогодие. Взрослые парни строили качели, обычно на треногах. Раскачивались на верёвках иногда так сильно, что доска перелетала чрез перекладину. Девчата от такой качки визжали иногда до слёз.
Любимым праздником для меня была масленица. В каждом дому для масленицы откладывались тюльки, которые из-за сучков не кололись и не умещались в печь. В последнее воскресенье масленицы на льду реки Пижмы расчищалась площадка. Втыкалась в лёд большая ёлка, и под ёлкой складывали припасённые дрова. Весь день уходил в радостных хлопотах по сбору костра. При этом каждая деревня собирала свой костёр. Все хотели, чтобы их костёр был больше, а огонь ярче. Старшие рассказывали, что раньше, ещё до революции, на этой площадке устанавливался ворот. Этим воротом катали санки по кругу, как на нынешних городских качелях. Как только стемнеет, костёр зажигали. Радость у ребят была неописуемая. Кульминацией всего праздника был момент, когда огонь перекидывался на хвою ёлки. При этом ревниво следили за костром соседей. Река как бы оживала. Горел костёр у Городища, Шалыгино, Вшивцево, Горбачат, Лысаново, Волчихи. Конечно, каждая деревня считала свой костёр лучшим. Мы говорили, что наша масленица самая яркая.
Очень нравился праздник Троицы. До Троицы считалось грехом ломать берёзки с молодыми нежными листочками. Зато к празднику избы украшались ветками молодых берёз как снаружи, так и изнутри.
Ещё летом был большой праздник с массовыми гуляньями в селе Петропавловске. Народу там собиралось очень много. Повсюду разбивались ларьки окрестных сельпо. Продавали всякую всячину. Под открытым небом устраивались танцы. Танцевали и вальс, и краковяк, и фокстрот. Каждый мог показать свою удаль, а девушки блеснуть нарядами.
Запомнился гаданиями праздник Рождества. Чего только не придумывали взрослые парни, разыгрывая девчат! Девчата гадали, чтобы узнать своих будущих женихов.
Очень интересно проводились деревенские вечёрки. Зимой собирались на Щелыгине в избе-читальне, в здании сельского совета или в Лысанове, в угловом обшитом дому. Гармониста усаживали на самое почётное место, и начинались танцы. Танцы были не такие как сейчас, когда каждый сам по себе прыгает и вихляется, а непременно парами. Поодиночке выходили плясать и петь частушки только самые смелые девушки. Но частушки были задиристые, озорные, смелые и на любые темы. Можно было в частушках просмеять соперницу по любви или незадачливого кавалера. В общем, пели на любую тему, какая требовалась в конкретной обстановке. Иногда доставалось и пожилым, приходившим на вечёрки от скуки или чтобы понаблюдать за своим чадом. Таким пели примерно так:
Начинаю конопатить
Правый угол от дверей.
На вечёрку ходят бабы
Караулить дочерей.

Или озорная:
Что ты, милочка, не тужишь,
Чёрну юбочку не шьёшь,
Заберут меня в солдаты,
Провожать-то в чём пойдёшь?

Незадачливых девушек предупреждали так:
Будет, будет, походила,
Будет, покудесила.
У середнего окошка
Зыбочку повесила.

Бей, товарищ, по забору,
Чтобы тросточка вилась.
А потом и по забаве,
Чтобы с каждым не плелась.
У нас была переросшая девушка Нюра. Она была недурна собой, но почему-то ей не везло с замужеством. Дважды она расходилась с мужьями и, когда третий раз вышла замуж на лесозавод за татарина, тут же каким-то озорником была сочинена частушка:
Тра-та-та, тра-та-та
Вышла Нюрка за кота.
Думала за барина,
Вышла за татарина.

Купим козу для колхоза
Бригадир будет доить.
Председатель захворает
Молоком будем поить.
Фольклор деревенский процветал. Летом танцы устраивались на открытом воздухе. Место танцевального круга так вытаптывалось, что там не росла трава много лет.
До войны жила наша семья небогато, но хлеб, картошка, молоко были. В нашем хозяйстве была рыжая большая рогатая корова. В общем, голода не было. Отец в свободное время плёл лапти. Как-то, перед самой войной, он взял меня в Советск торговать этими лаптями. Продавали лапти на базаре. Сам процесс продажи я не запомнил. А на вырученные деньги отец купил кровяной колбасы. Это была удивительно вкусная колбаса. Поев колбасы прямо на базаре, мы пошли с отцом к его знакомому, видимо, уехавшему в город Советск из нашей деревни. Они долго о чём-то беседовали. Я глядел на пламя топившейся в их избе русской печи. Не могу сказать, чем привлёк меня вид огня, но как будто и сейчас перед глазами: чело печи и языки пламени, охватывающие верхний свод. Домой мы шли через Грехово. В крутом логу, перед Греховым, мы нагнали старушку, которая на базаре купила козу и вела её домой. Это была, кажется, Романовна. Жили они вдвоём со стариком на месте дома Шурки Зелёной или Сергея Никитича Вшивцева. Эта старушка была бабушкой моего одногодки Лёвки, позднее уехавшего в город Кирово-Чепецк, живущего там и поныне.
Жили мы до войны беднее других ещё и потому, что отец в деревне был «новиком», то есть не коренным жителем, и ему, ещё и жившему единолично, общество выделяло землю и сенокосы, и участок леса похуже, по сравнению с местными, имевшими коренные деревенские фамилии Вшивцевых и Рогожниковых. Сказывалось так же и то, что детей было много, а отец был уже далеко не молод. Когда в 1937 году родился последний в семье ребёнок, Вовка, отцу было уже 60 лет. Колхозная жизнь не ухудшила жизнь нашей семьи, так как на трудодни в те годы хлеба давали достаточно. У меня нет доказательств этому утверждению, но так я думаю сейчас, и, наверное, не ошибаюсь.
Мы все выросли бы без особых потрясений, и наши родители дожили бы до своей естественной смерти, если бы не грянула война. Война исковеркала жизнь многим миллионам людей и принесла много горя нашей семье. В народе ещё свежа была память о первой мировой войне. Живы были участники боёв той войны с Вильгельмом. Не заросли ещё раны кровопролитной гражданской войны. Но надвинулась новая война. Помню, как отреагировали на объявление о начале войны женщины. Наш огород имеет склон в сторону деревни Вшивцево, и соседняя деревня внизу видна как на ладони. Я был в огороде. Вдруг вижу: бежит женщина по косогору, волосы её растрёпаны, и громким, каким-то обезумевшим голосом кричит: «Война-а-а!» А до меня слышится как: «А-а-а-а!» Этот ужасный крик я как будто слышу и сейчас. На другой день был уже сплошной рёв и стон. Наш маленький колхоз в две деревни, Вшивцево и Горбачата, провожал мужчин на войну. Ни от одного из них не пришло ни письма, ни похоронки. Немец пёр на танках, машинах, мотоциклах. Наша кадровая армия практически перестала существовать. Фашистская авиация летала безнаказанно. Возможно, наши мужики не смогли и до фронта доехать. Никто из первых июньского и июльского призывов не вернулся домой. Только в нашей маленькой деревне погибли: Михаил Васильевич Рогожников, Николай Шестаков, Александр Шерстнёв, Владимир Рогожников. На месте наших деревень в настоящее время пастбище и остовы догнивающих домов, сожжённых и разграбленных. Люди старшего поколения нашли себе приют на кладбище Монастырской горы. Дети их разъехались кто в города, а кто в центральную усадьбу колхоза в деревню Грехово. Думаю, многих погибших в первый период войны я не назвал, возможно, кого-то пропустил. Учитывая, что в деревне было всего десять хозяйств, погиб мужчина в каждом втором доме.
Война идёт. Радио в деревне тогда ещё не было. Газеты выписывали немногие, а известия, полученные то из сельсовета, то от председателя колхоза Рогожникова Василия Павловича, были страшные. Немцы быстро захватили Прибалтику. Двигались в сторону Ленинграда, Минска и Киева. Вслед за мобилизацией людей стали на фронт забирать лошадей. Технику тоже мобилизовывали, но её в нашем колхозе не было. Оставили нам кляч, непригодных для фронта. Довоенные запасы хлеба постепенно убывали. Хлебные запасы из колхозного амбара тоже были отправлены в село Жерновогорье на элеватор. На деревню надвигался голод. В нашей семье голод почувствовался быстрее, чем у более зажиточных соседей. Где тонко, там и рвётся, как говорит пословица. Перед войной мы сменили рыжую старую корову на тёлку. В положенный срок тёлка не обгулялась, и, гонимые нуждой, родители тёлку променяли в деревне Грехово на подгоревшее зерно. Нашей старшей сестры Валентины с нами не было. Она жила в городе Серове, и я её совсем не помню. Дома оставалось восемь едоков. Выменянного на тёлку хлеба хватило ненадолго. Молока тоже не было. Коз мы почему-то не держали. Видимо, купить их было не на что. Скоро у нас один едок убыл. Нина, окончив восемь классов, прошла курсы ветеринаров и была направлена на работу в село Тавалдырь, что в сорока километрах от города Советска. Василий определился в пастухи, но пас скот недолго, кажется, один сезон. Потом пастушью эстафету перехватил Сергей. Летом я иногда его подменял. Дело в том, что у нас исстари пастухов кормили поочерёдно от двора к двору. Как ни странно, кормят и сейчас. Каждый хозяин считал своей честью накормить пастуха хорошо, не хуже, чем его соседи. Прославиться в деревне скупым скрягой никто не хотел. А хорошо поесть, конечно, хотелось. Иногда Сергей, даже если я в этот день не пас скот, уступал мне свой ужин. Хозяева - кормильцы об этом знали, но из вежливости меня никто никогда не оговорил. Хотя накормить голодного им было труднее, чем если бы пришёл ужинать обедавший Сергей. А война всё шла и шла. Призывали уже и более старшие, и более молодые возраста. Ушли на фронт три брата Вшивцевых: Александр, Иван и Сергей Никитовичи. Саша (звали Санчик), и Николай Вшивцевы, Плишкин (забыл его имя), и многие другие. Снова потрясли наших лошадей. Стали приучать к запряжке быков, а огороды пахали на бабах. Какой-нибудь старичок шёл за плугом, а тянули плуг за верёвки женщины и дети. В огородах стали сеять хлеб, обычно ячмень. На одном загоне садили картошку, а на другом – какое-либо зерно. Картошке дорасти не давали, её не выкапывали, а подкапывали. Разроешь куст с одной стороны, и осторожно ищешь. Если попадётся крупная, то срываешь, а куст зарываешь снова. Работать в колхозе заставляли, но на трудодни уже ничего не давали. Всё отбирало государство. У отца была язва желудка. Без молока, на одной траве, он слабел на глазах. Лицо у него желтело. Были времена, особенно зимой, когда я не едал даже грамма хлеба по два - три месяца. Мы ели всё, что можно есть: маковки головок клевера, жёлуди, конский щавель, дикий лук, кисленку, крапиву, свекольный лист, лебеду, петушетник, гнилую картошку и многое другое. Бывало, и дохлую конину. Летом, как только появятся проталины, собирали прошлогодние колоски, затем появлялись пестики хвоща.
Мы, малыши, травой как-то обходились, а отец угасал. И вот в один из июньских дней 1943 года мать ушла косить петушетник – цвет полевой кисленки. Если стебли подсушить, то можно их вальком околотить, а просушенные зёрна сдобрять мукой и печь лепёшки. А меня послали на нефтебазу собирать с земли овёс. Дело в том, что на нефтебазу приезжали на лошадях за ГСМ. Лошадей кормили овсом. Некоторые кони ели овёс из торб неосторожно, часть крошилась на землю. Этот упавший овёс я и собирал. В этот день я набрал очень мало, всю добычу уместил в карман. При возвращении домой возле реки Лысиновские парни с горы меня атаковали камнями. Подшибленный камнями, я упал, и овёс из кармана высыпался. Зарёванный от обиды, я вбегаю домой и, желая найти защиту, зову отца: «Тятя, тятя!» Но отец не отзывается. Лежал он на кровати у двери, немного согнувшись, зажав в руке табакерку с нюхательным табаком. За день до смерти, опираясь на палку и часто отдыхая, он ещё сходил к Рогожниковой Анне Васильевне и выпросил у неё кусок хлеба. Хлеб он съел прямо там же, и само возвращение назад было очень тяжёлым. После нескольких шагов отец долго отдыхал, опираясь на палку обеими руками. Не понимая, почему отец мне ничего не отвечает, я побежал к соседке Семёновне и рассказал ей о случившемся. Семёновна сразу запричитала: «Ой, ой, Анатолий-то, наверно, умер». Она пошла к нам, а я поплёлся за ней, так и не поняв, что такое умер, и почему она заплакала. Потом пришла мать с мешком-матрасовкой петушетника. Увидев мёртвого отца, мать навзрыд заплакала, причитая и называя отца по имени. Осознав случившееся, я убежал в огород, а вечером залез на амбар ночевать и на мёртвого отца смотреть не ходил. Не помню, на второй или на третий день кто-то из старших меня нашёл и привёл в дом. Возле икон горела свеча и у гроба тоже горела свеча. Перед иконами стояла широкая скамья, на ней гроб из досок, не обит и не крашен. В гробу лежит отец, лицо белое, восковое. Руки сложены на груди. Меня заставляли поцеловать отца и попросить у него прощения, но я вырвался и убежал за баню, а для безопасности спрятался в крапиву. Как выносили гроб, ставили его на телегу, я не видел. Слышал, как кто-то сказал: «Настя, давай ещё погрузим на телегу вон ту плиту от амбара. Всё же будет, что на могилу положить». Я выполз из своего укрытия, видел, как грузили плиту из опоки, положили её рядом с гробом. Затем процессия из нескольких женщин тронулась за гробом, в сторону кладбища. Отца увезли.
Билась с нами мать, как рыба об лёд. Ходила в дырявой фуфайке, но прокормить такую ораву не могла. Один раз я здорово заболел, так что она ходила на Городище и там у кого-то выпросила для моего лечения ложку мёда. То ли с этой ложки, то ли сработал молодой организм, но я и на этот раз не умер. Зимой 1943 года взяли на фронт Николая. Перед их отправкой на Шалыгине их призыв обучали военному делу. Ушёл он в армию семнадцати с половиной лет. Совсем мальчишка. Он долго служил на Украине, воевал у города Белая Церковь. Там его и ранило в руку. С фронта писал нам письма и выслал несколько фотографий. Форма ему шла.
Дома осталось нас, вместе с мамой, пятеро. Василий, ему было 14 лет, работал за мужика, пахал, возил зерно на элеватор и дома был за хозяина. А чуть подрос, стал заводилой у ребят на вечёрках. Не прочь был подраться, особенно с парнями с того берега. Деревни от Городища до Потанич были нашим берегом, а далее от Жаворонково до Валовых, в сторону Петропавловска, назывались другим берегом. Вражда между двумя берегами передавалась из поколения в поколение. Прекратилась эта вражда только в последние два десятилетия, так как не стало ни того, ни другого берега. На месте деревень остались полуразвалившиеся дома да черёмухи. Вся такая красивая местность вдоль берегов рек Пижмы и Вятки опустела, одичала, хуже, чем при Мамаевом погроме времён Дмитрия Донского. Я не могу осмыслить до конца, что же случилось. Почему люди, жившие здесь веками, покинули свои родные места с такой живописной природой, богатой для наших мест почвой, с красивыми лесами. Наш отцовский дом года три назад, на Пасху сожгли рыбаки или мальчишки из озорства.
Однако вернусь к 1943 году. В этом году я пошёл учиться в первый класс. В семье нашей только Нина закончила восемь классов. Николай – пять, Сергей – четыре класса. Пришла моя очередь. Во что-то меня одели, дали мне холщовую сумку. Провожать до школы меня было некому. Зашёл я за Генкой Шерстнёвым, что жил на краю нашей деревни. Мать его Нюра благословила своего сына и меня заодним и повела нас в школу на Волчиху. Так началась моя школьная жизнь. Учебников не было, тетрадей и карандашей тоже не было. Чтобы выучить стихотворение, иногда приходилось бегать в соседнюю деревню. Или оставаться в школе и пользоваться учебником своей учительницы. В начальных классах уже была военная подготовка. Помню, кажется в 1944 году, прислали в нашу школу американские подарки, кое-что из детской одежды. Мне дали белые вязаные штаны. Через какое-то время снова что-то прислали. И хотя я был бедняк из бедняков, учительница Жировцева Александра Васильевна сказала: «Не всё же тебе, Алёша, одному давать, другим тоже надо». Так от американского президента Рузвельта я износил только одни штаны. Не догадался он прислать мне ещё хотя бы рубаху. И ботинки бы не помешали, а то приходилось учиться в лаптях. Как то зимой есть в доме было совсем нечего. Всё, что можно, давно было променяно на хлеб и картошку. Изобретательный Сергей достал с подволоки стебли петушетника и рубил их топориком, потом толок в ступе. Получаемое при этом месиво в рассыпчатом виде я и носил с собой в школу в кошельке - кисете.
В декабре 1944 года я заболел сыпным тифом. Лечить меня на дом приходил фельдшер с Шалыгина, женщина лет пятидесяти. Ставила она нам всем градусники. Один раз я свой градусник поднёс к пламени топящейся печки. Градусник лопнул. Ртуть вытекла. Я, испугавшись наказания, сунул сломанный градусник обратно себе под мышку. После того тихо и смирно ждал своей участи. Медсестра, а, вернее, фельдшер сказала, чтобы я ей отдал градусник, так как положенное время уже прошло. Каково же было её удивление, когда она увидела отбитый нижний конец. Я не признался в содеянном, и так мне проказа сошла с рук. От тифа я выздоровел, но, видимо, от меня заразилась мать. Болела она тяжело, и её положили в больницу в город Советск. Остались мы дома одни: Вася, Сергей, я и Володя. Старшая Валентина ещё до войны уехала в город Серов. Нина работала ветеринаром в селе Товалдарь, Николай был на фронте. Всех старше, шестнадцати лет, был Василий. Татьяна Дмитриевна дала ему пол-литра молока, и это молоко он понёс матери в больницу. Было это 6 января 1945 года. К вечеру Василий из города вернулся и молоко принёс домой. На наш вопрос, почему он не отдал молоко матери, Вася ответил, что мама умерла. Лежала она в тифозной палате вместе с матерью Аркадия Колобова из деревни Городище. 4.01.45 года к вечеру маме стало лучше, и она попросила поесть. Колобова поделилась с ней своими домашними запасами, и мать охотно поела. А когда на следующий день больные в палате проснулись, то обнаружили, что Городилова Настя уже умерла. Унесли её в морг и прямо с морга на кладбище. Хоронили мать Нина, Василий и ещё кто-то из соседей. Нас, малышню, на кладбище не взяли, так как были рождественские морозы, а мы были наги и босы. Мать похоронили. Нина вернулась в свой Товалдарь, так как порядки были строгие. Шла война, и её отпуск на похороны кончился. Остались в дому совсем одни тощие, маленькие четыре паренька: 16 – 14 – 12 – и 7 лет. Из-за тяжёлой жизни в развитии мы отставали и своим видом выглядели моложе этих лет. Есть было нечего. Вдобавок не было и дров. И опять же выручал Сергей. С санками он ходил за реку на бобыльские луга, рубил и привозил оттуда дубняк. Так называли ивовые стволики, кору с которых сдирали и сдавали государству на дубильные вещества. Проходили месяцы, а мы так и жили. И только потом стало известно, что сельский совет вызвал из города Серова нашу самую старшую сестру Валентину. Её отпустили с военного завода, где она работала крановщиком. Она отрабатывала последнюю смену, обучая при этом себе замену. Вероятно, какого-нибудь подростка. Этот сменщик по неопытности невовремя нажал кнопку спуска. Валю грузом придавило и, прожив день или два в больнице, она умерла. Так мы её и не дождались. Пришёл от неё зелёный кованый сундучок с каким-то барахлишком. И сестры не стало. Тот же сельский совет отзывает нашу вторую сестру Нину. Нина приезжает. В то же время сельсоветом были подготовлены документы, согласно которым Василия отправляли в школу ФЗО (фабрично-заводское обучение). Сергея, меня и Володю – в детский дом. Вернувшись в качестве опекунши, Нина не захотела нас никого никуда отдавать. Она устроилась работать колхозным бригадиром, и мы продолжали жить уже без родителей.
Взяв на себя непосильный труд воспитания и кормления четырёх братьев, она испортила себе жизнь, а нас обрекла на дальнейший голод и страдания. Так я стал считать уже взрослым. Ещё долго и после войны жилось нам очень тяжело. (Я хорошо помню, что досыта стал есть только в 1952 году, когда проходил производственную практику в Спасо–Заозерье. И то благодаря тому, что меня бескорыстно и очень деликатно кормил кашей на козьем молоке тогдашний лесничий, Бурдуков Георгий Николаевич. Меня очень радушно приняли родители Георгия Николаевича: Николай Николаевич и Тамара Карповна.) Убеждён, что если бы мы жили в детдоме, то 400 грамм хлеба, похлёбку и одежду мы бы имели. Думаю, что жалость Нины была не на пользу, по крайней мере, мне. Нине было в ту пору 22 года. Вернувшись с Товалдаря, она всплакнула и объявила нам о своём решении жить с нами и быть нам вместо родителей. Василий взрослел, работал, где только можно. Но за работу тогда ничего не платили, и мы по-прежнему голодали. Каким-то образом Нина сумела купить козу, где-то доставала манную крупу и на таганке варила манную кашу с молоком. Таганок – это два кирпича, поставленные на ребро, на них ставили чугунок, под ним разжигали щепки или хворост, и вскоре каша была готова. В 1946 году я закончил четыре класса. В пятый класс надо было ходить в город Советск. Это пять километров в одну сторону и пять обратно. Нина заявила, что учить она меня больше не будет, что возможности для этого нет, и сказала мне, что отдаст меня в пастухи. Но я её ослушался и сам отнёс документы в город Советск. Пока была осень и относительно тепло, в пятый класс я бегал. Потом стало холодать, и на зиму Нина устроила меня на квартиру. Если спуститься с монастырской горы, пройти мост и немного приподняться в гору, с левой стороны можно было увидеть старый двухэтажный дом. На второй этаж этого дома, к двум ранее поселившимся там мальчикам откуда-то с Макинской стороны, подселили меня. За каждый прожитый мною месяц требовалась плата – пуд муки. Прожил я там два месяца и с квартиры сбежал, так как платить за неё было нечем. Правда, мимо этого дома мне приходилось дважды в день проходить. Мост никак не минуешь, другой дороги не было, и мне приходилось перебегать это место бегом. В марте хозяева квартиры встретили сестру на базаре и пригрозили судом, если она не привезёт муку. Делать нечего, Нина погрузила последнюю муку на санки и отвезла. Есть снова стало нечего. В шестом и седьмом классе я на квартире не стоял. Учился я средне: и двоек не получал, и пятёрок не было. Учёбе мешало ещё и то, что дом наш был молодёжным. Нина была в возрасте, Василий рано повзрослел, за ними подтягивался и Сергей. Не имея оговора стариков, к нам приходила молодёжь. Играли в карты, шутили, смеялись. Это мешало мне сосредоточиться на уроках. Но это не главное. Имеющаяся одна лампа со стеклом была в передней комнате, то есть там, где веселились гости. Меня обычно с коптилкой прогоняли на печку. Разляжешься на печке, сколько-то почитаешь и незаметно для себя на книжке же и уснёшь. Кто-нибудь из старших заглянет, ткнёт по загривку за то, что уснул, а лампу не затушил, и уроки останутся недоученные. Так повторялось каждый день. Никто со мной не возился. Никто не заставлял учиться. Никто и никогда не проверял моих тетрадей и не ходил на родительские собрания. Был я очень мал, физически слаб, ни на что кроме учёбы, не был пригоден. Володю после смерти матери увёз Саша с женой Марией Михайловной. Через какое-то время он перекочевал к старшей замужней сестре Лизе, в город Ташкент. У Лизы своих детей не было. А здесь я оставался самым младшим и числился нахлебником. Кое-как я закончил семь классов. Наш наставник, сестра Нина, говорит, что больше у неё сил нет меня учить, и что я должен работать почтальоном. Всё лето я работал, как мог. Подменял Сергея, пас коров. Бегал в березняк за земляникой и в этот же день успевал продать её в Советске на базаре и к осени с большим трудом купил себе рубашку. Тайно от сестры унёс документы в Суводский лесной техникум. Приёмные экзамены сдал и прошёл по конкурсу. Думаю, что мой захудалый вид сработал в мою пользу. Учителя на приёмных экзаменах, как я убедился позднее, были люди хорошие. На экзамене по русскому языку (устно) почему-то я вытащил два билета. Видимо, они как-то склеились. Я испугался, так как заметил это уже сидя за столом. Ко мне подходит учительница и спрашивает, почему у меня два билета. Я мнусь и говорю, что готов ответить на любой из билетов или даже на оба сразу. Забрала она у меня один билет и, кажется, не рассердилась.
Подходило первое сентября. Идти в лесотехникум на первый курс мне было не в чем. Как уже писал, рубаху я купил, сандальки подарил пастух Гаврила, а отцовые старые штаны я обнаружил на чердаке. Правда, они были все в дырах и мне длинны, но это меня не смутило. Обрезав снизу, я стал садить заплату на заднее место. Пришла к нам соседка Семёновна и спросила, что я делаю. Я поведал этой доброй старушке о своей затее. Штаны она у меня отобрала и заштопала всё очень аккуратно, да так, что и заплат почти не было заметно. Вот так с мира по нитке меня экипировали в студенты. Лесной техникум я выбрал лишь потому, что там стипендию платили с тройками, а в медучилище и в педагогическом только с четвёрками и пятёрками. Мне очень хотелось быть учителем. Возможно, у меня к этому было больше способностей, но гарантия иметь стипендию была превыше всего. Я проучился месяц, было ещё тепло. Близился октябрь, а, следовательно, грязь и слякоть. Сандалии для октября уже не подходили. Первую стипендию ещё сталинскими деньгами, 140 рублей (или 14 брежневскими), я отдал сестре Нине, и она купила мне лоскутные кирзовые сапоги. Лоскутные – это значит, что голенища сшиты из лоскутков. Хватило мне этих сапог на один месяц. Они буквально разъехались по частям. Со второй стипендии дело расхода денег я уже больше никому не доверял. Старался, где можно, покупать материю. Добрая душа Анюта, мать шестерых детей, жена Василия Павловича, шила мне рубашки бесплатно, при этом ещё свои пришивала пуговицы. Как было приятно одеть на себя новую ситцевую рубашку. Костюм, самый дешёвый, я также покупал сам. Довершало это одеяние фуфайка и дешёвенькая шапка. Жил я в общежитии. В комнате нас было девять человек. Спали мы на соломенных матрацах, соломенных подушках. Давались простенькие байковые одеяла. Что такое простыни, мы не знали. Раз в год, в каникулы, матрацы наши стирали. А первого сентября привозился тракторный воз соломы, и мы, мальчишки и девчонки, с дуром и смехом набивали на улице свои матрацы и подушки новой соломой, на новый учебный год. Студенты были не все одинаковы. Некоторые ребята приносили из дома мясо, лук, картошку, имели необходимое количество денег. Это были богачи. Некоторые, вроде меня, из дома могли принести только картошку. Это бедняки. Варили мы картошницу сами. В общежитии в нужное время всегда топилась печь с большой плитой, вся уставленная котелками. Возможно, я не смог бы доучиться, если бы не овсяная каша. В столовой техникума, если были деньги, всегда можно было взять недорогую овсяную кашу. Накладывали её довольно много, с горкой. Стоила она сорок пять копеек сталинскими, так называемыми старыми деньгами, или четыре с половиной копейки брежневскими, новыми. В самый верх пирамиды каши накладывалось что-то из жиров. Конечно, не сливочное масло, а, возможно, маргарин. Это было самое заветное лакомство – чайная ложка жира. Она соблазнительно блестела, и её хотелось размазать по всей каше. Кроме каши я брал ещё два - три куска чёрного хлеба и стакан чая. Очень хотелось съесть две каши и побольше хлеба, но стипендии должно было хватить на целый месяц, и требовалось ещё отделить на одежду и обувь. В нашей третьей группе был парень ещё беднее меня. Отца у него убили на фронте. Мать привела в дом приёмка. Так называли у нас мужчин, которые поселялись в доме жены. Приёмок – значит принятый. Через несколько лет мать этого парня, Витьки Долгушева, умерла. Приёмок – не родной отец, привёл в дом чужую женщину. Таким образом, остался Витька в своём собственном доме совсем с чужими людьми. Домой он ходил очень редко, не каждый месяц. Приносил из дома, как и я, одну картошку. Полученную стипендию транжирил за несколько дней. Одевали его сообща, всей группой, сбрасывались по одному – два рубля. А кормили «богатые» ребята по очереди. Витька в благодарность варил из хозяйских продуктов суп. Кормил хозяина, а затем после трапезы мыл посуду. Делалось это дружески, и никто, тем более вечно от всех зависящий Витька, не обижался. Был Витька просто талант, конспектов на лекциях не писал, за многих чертил рейсфедером чертежи, уроков не учил и ниже четвёрки не получал. Лесной техникум располагался за рекой Пижмой и Вяткой. По прямой до дома близко. С чердака первого общежития я видел свою деревню и даже берёзы у нашего дома. Но чтобы попасть домой, нужно было дойти до посёлка Лесозавод. Затем спуститься до бакенщика Арсения (Арсентия Фёдоровича), и на лодке, конечно, без мотора, догрести – доплыть до своей деревни. У меня лодки не было, и я всегда был вынужден проситься к кому-то другому, у кого лодка была. Зимой мы бегали по льду. Это довольно далеко. Следовало по реке Пижме по ледяной дороге дойти до деревни Волчиха. Затем по Бобыльским лугам до Лесозавода и далее до усадьбы лесотехникума. Бывало, пропускали учебные дни и опаздывали на занятия. Это грозило лишением стипендии. За три года учёбы я ни одного раза не сходил в кино, если не считать, что несколько раз пролезал в форточку. Благо моя толщина в то время пролезть в форточку позволяла. Спиртного выпил впервые, когда сдал основные экзамены за третий курс и, отъезжал на практику на три месяца в Зуевский лесхоз, весной 1952 года. Конечно, о танцах не могло быть и речи. Вечная стеснительность своего положения бедняка угнетала. 10 марта 1953 года, получив долгожданный диплом, я был направлен на работу в Талицкое лесничество Унинского (ныне Фалёнского) лесхоза. Лесничим там был хороший человек, инженер Макарьевских Виталий Михайлович. Проработал десять месяцев в должности помощника лесничего и был призван в Советскую Армию. В Хилакском районе Читинской области закончил годичную школу механиков телеграфных аппаратов и был направлен в действующую часть истребительный полк авиации на остров Сахалин. Наша часть располагалась около посёлка Матросово, в восьми километрах от посёлка Леонидово, примерно посреди острова Сахалин. Эта территория до 1945 года занималась японцами. Демобилизовался в октябре 1957 года. Может быть, я соберусь ещё когда-нибудь дополнить своё описание о работе, о службе, о студенческой жизни. А пока на этом кончаю, так как кончается срок пребывания в санатории Нижнее Ивкино. Думаю, не напрасно ли я стараюсь? Если бы нашёлся такой специалист - литератор и мои воспоминания обработал, можно было бы попытаться издать. Но опять же, сомневаюсь, ведь таких воспоминаний о войне много уже напечатано, и едва ли моя исповедь пригодится. Я не претендую на полную точность всех фактов. Кое-что я позабыл, так как во время войны, а тем более до неё, был мал. Может, какие имена назвал с ошибками. Был бы рад, если бы кто-то из моих родных дополнил мои записи. Ниже я прилагаю отдельные записи и стихи, которые мною написаны несколько раньше. В рассказах и стихах описываются подлинные события с указанием и ныне живущих и здравствующих людей: моих земляков, друзей и знакомых.
                15.01.1994 года.
                А. Городилов.