Ретро

Кафе, где они встретились, относилось к третьеразрядным, сугубо бюджетным. Но может именно поэтому оно не разорялось - не в пример другим, претенциозным и имевшим звучные имена, как-то "Парадигма", "Концепт" и «Арт-дрим", и с прошлого века благополучно перешло в новый. Таким образом, вот уже три десятка лет это кафе существовало под скромной вывеской, которой явно не коснулось освежающе-креативное влияние маркетологов: на темном фоне стеклянной таблички бледно желтый, простой до тоски, каллиграфически-школьный шрифт "Ретро". Заметить это "Ретро" среди других заведений мог только глаз особо заинтересованного клиента, но для наших героев это не составило никакого труда. Они уже посещали его прежде. Обычно его снимали для поминок...

Внутри за тяжелыми шторами цвета вываренной свеклы неподвижно и молча стоял сумрак средней густоты, на фоне которого спокойно, доходчиво, без бликов вам передавали свой идейный смысл плакаты-постеры советских времен в основном жанрового характера. Полненькие продавщицы в высоких колпаках радостно предлагали три сорта колбасы, румяные мальчик и девочка в пионерских галстуках в меру хвастливо держали в руках аппетитное эскимо, девушки с халами на голове и платьицах 60-х годов на точеных фигурках обаятельно улыбались из-за столика с лимонадом на фоне зеленых тополей. И всё это вместе с неизысканно серым кафельным полом и незатейливыми светильниками-тюльпанами составляло своеобразную гармонию.

Обстановка располагала не то к ностальгии, не то к покаянию, но к выпивке однозначно. 
Мужчина постарше (а возраст в этой атмосфере определялся с большим диапазоном) уже сидел,  опустив лысеющую на темени голову за столом, накрытом белой скатеркой, присматриваться к которой мы лучше не станем, когда в «Ретро» вошел мужчина помоложе. Он как-то неуверенно, бочком приблизился к старшему, неловко пристраивая длинные ноги, сел напротив. И будто сбоку припеку, будто не имел на это прав. Он и сам это осознавал, но не словами, а образами: словно в чужую «девятку» тринадцатилетним подростком – вспомнилась ему картинка из исчезнувшего для него времени. Постой, или это фото – плотноватое, слегка поблекшее поляроидное фото из домашнего альбома с большой розой на обложке…

- Ну, здравствуй, сын… - мужчина постарше (далее просто Постарше) поднял  скорее светлые, чем темные глаза на визави (далее Помладше). Но попытки пожать руку, тем более обняться не сделал. Не потому что не хотел, нет, просто невидимые веревки связывали его крепкое туловище. Некрупные, но деловые руки лежали на столе по обе стороны закусочной тарелки с сиреневой каймой. Она пока пустовала.
 
- Привет, пап.

Помладше поёрзал на алюминиевом стуле, стараясь не производить лишних звуков. С силой потер ладонями джинсы над коленями – то ли руки вспотели, то ли привычка. И тоже опустил лобастую, античной лепки голову с хорошими волнистыми волосами без пробора.
"Какой красивый мальчик!" Будто чья-то фраза-мысль сумасшедшей птичкой пронеслась, сделав круг над этой склоненной сыновьей головой. Или вспомнилось…

Повисла пауза. Долгая, долгая - оба совершенно никуда не спешили. И это было не привычным.
- Ну вот, и встретились… - Постарше с трудом выталкивал слова из сжатых губ, а может, ему мешала отросшая без меры рыжеватая курчавая бородка и такие же усы. Кажется, такие бороды называют эспаньолкой.
Помладше не ответил. Если бы отец мог видеть его руки под столом, он бы заметил, что они судорожно сжались. Но не в кулаки, а будто вожжи какие-то удержать собрались. Или руль…

- Выпить не предлагаю – Постарше едва заметно усмехнулся.
Но это вышло слишком горько. И даже жестоко - сердце кольнуло. Рюмки с беленькой, кстати, на этом столе имелись – законно занимая свои места возле тарелок между прочими атрибутами: бумажные салфетки в пластиковых вазочках; жирком, пусть и скудным поблескивают сантиметровые по ширине кусочки селедки под белыми спиральками лука, темнеют на воздухе большие пятаки копченой колбасы, кажется, «одесской». Стоят маленькие четырехугольные салатницы с оливье. Как полагается – по ассортименту.

Но к закуске оба тоже не притрагивались. Наконец, глаза их встретились, хотя это ничего не меняло в способе контакта. Разговор шел сам по себе, без участия органов слуха, зрения и тем более обоняния. Что-то накалялось и назревало между ними. Похоже на желание – страстное, жгучее желание - безоглядного прощения, понимания, единения. Или хотя бы надежды на это…  Эту почти смертельную жажду ощущал и сумрак, начавший подсвечиваться красноватым. Каким-то особым образом фосфоресцирующая краснота собиралась вокруг этих двух собеседников. Но вряд ли она была видна другим посетителям или официантам. Странно, но отца и сына, похоже, никто не замечал. Несмотря на их очевидную импозантность.

Постарше пытался скрывать свои негативно-осуждающие мысли, свою подавленность, чтобы не заскрипеть зубами. Или не завыть.

- Как же ты так?! Почему?!  – вырвалось-таки у него сгустком неуправлямой боли.

Помладше испугался. Ему показалось, что отец сейчас начнёт рыдать. Такое случалось, пусть не часто, может раза три. И ничего страшнее в мире сын не знал. Даже та больница, которой все боятся, как черт ладана, не так уж и жутка, если покантоваться там пару недель. Привыкаешь, присматриваешься: ничё так людишки, вполне себе вменяемые, просто проблемы доконали. Ну, и бухло с наркотой… Зажим снимали. И таким способом мирились с этой долбаной жопой кругом, с тоской неутолимой по... Не будем. Это личное …

Но рыдание отца перенести он больше не сможет! Правда, тогда отец пил. А сейчас – нет, трезвый сидит. Как стекло. Надо же. Первый раз отец заплакал, когда его чемодан на антресолях сгорел. Как сгорел, пятилетний сын не очень понял, пожара-то не было. Но так мать сказала – сгорел. А в чемодане лежали стопки бумажных денег. И, главное, что она, эта стопка осталась невредимой. Но всё же сгорела.  Мальчик убежал тогда из дому и сидел в вонючем соседском сарае до ночи, чтоб не слышать недобрый крик матери на отца: «Замолчи, осточертел уже со своими причитаниями! И хватит лакать водяру! Никогда хорошо не жили, нечего и начинать! Заткнись, я сказала!»
Мать никогда еще так не кричала, каким-то низким и грубым голосом… Потом они помирились, покурили на балконе, сходили в какой-то «кабак», но долго еще оба часто повторяли слово «коператив», и ругали нехорошими словами какого-то Павла или Павлова.

Этой картинке предшествовали хорошие: еще совсем не поздним летним вечером отец появляется на солнечной дорожке в коридоре их большой, но не сильно уютной квартиры довольный, прямо лоснящийся. Он, чуть гундося (нос в юности перешибли), напевает «Вот, новый поворот, и мотор ревёт…» и в руках у него - о, да это же новенький велик для сына! А потом, влюбленно взирая снизу на высокую и стройно-худую (модель!) мать, отец переходит на романтичный блюз: «Для меня нет тебя прекрасней, но ловлю я твой взор напрасно…». Она иронично-величаво дергает стройными плечами, встряхивает длинными коричневыми волосами и улыбается зеркалу. И все счастливы, хотя каждый по-своему.
 
А второй раз отец взрыднул, когда узнал, что мать собирается в командировку, на север. Надолго. Так она сказала им обоим за ужином, намазывая булку маслом, делая волосы за ухо и не глядя им в глаза. Отец кинул вилку на пол и выбежал из кухни. Как раз когда начались «спокойнойночималыши», он вернулся, качаясь, с двумя бутылками и порезами на тыльных сторонах рук. Он пачкал ими кухонные стены и свои щеки. Всю ночь из спальни были слышны его упреки и угрозы матери: что он для нее всё, а она неблагодарная собака, что он кого-то убьёт и вырвет ноги как спички или наоборот, сначала вырвет, а потом выбросит на помойку, а также про то, что у этого молодого козла  тонкие кишки… и на фига ему, козлу, чужой ребенок. Потом раздался глухой стук чего-то тяжелого - чемодан, что ли тот злосчастный упал? И всхлипы матери. Потом отец невнятно бормотал то ли расти, то ли прости...
 
Слышно было плохо, не потому что из-за стены, а потому еще, что он сам плакал и зажимал уши ладошками или прятался под подушку. А потом приехала скорая помощь, и доктор с тонким голосом из-под маски, похожий на дуремара из книжки про Буратино, колол ему руку и говорил, что надо в стационар.
Дальше картинок нет. Или есть, но под тусклой плёнкой. Мать никуда не уехала, но стала какой-то другой, не знакомой и грустной, и губы больше не красила, и зеркалу не улыбалась. Они теперь спали вместе в его комнате с веселыми поросятами на обоях…

Третий же раз отец плакал вслух, правда без рыданий, когда ему позвонили и что-то коротко сказали. Отец спросил «когда» и стал собираться, не видя никого и спотыкаясь обо всё подряд. Слезы ему мешали. Он отсутствовал три дня. Мать объясняла, что умер какой-то «афганец». И отец винил себя в том, что долго не навещал его, что не заставил вовремя лечь в больницу, не помог ничем... Потом он и сам, неузнаваемо распухший и черный, не вставал несколько дней, и мать давала ему таблетки и чай с молоком. Она ходила по дому как по клетке, на что-то злясь и в то же время виноватясь и разговаривала односложно и неестественно. "Ты ж ему деньги хотел отнести, я помню. Ну, не успел, дела были срочные, что ж теперь поделаешь... Тебя как раз в суды тогда таскали, вспомни". У отца тряслись плечи и губы. Он бессвязно бормотал про какой-то Кандагар и просил водки. Вместо пустырника, принесенного матерью.
 
Не видеть всё это помогало пиво. Это открытие изменило всю жизнь подростка. Деньги на него находились просто – они всегда лежали в комоде – на хозяйство. За этим отец всегда следил, чтобы не пустовал ларчик, всё с большим остервенением  вкалывая в своём ИП по изготовлению дверей, гаражных ворот и сейфов.
Пиво давало ощущение тепла, ласкового обращения с тобой мира и всех, кто его населяет, все и вся любили друг друга и уважали. А главное – смелость и свобода приходили вечной парочкой и уже окончательно покоряли душу размягшего изнутри юноши. Потом с ребятами из двора они гоняли на старом харлее, который достался от убитого старшего брата-металлиста одного из пацанов… И пели: «Группа крови на рукаве, мой порядковый номер на рукаве…»

Мать, углубленная в себя, долго не замечала запаха спиртного, обратила внимание, когда понесло еще табаком, а реакция сына на обычные слова и бытовые вещи стала неадекватной.
- А ты знаешь, как сейчас мать? – в голосе Постарше отсутствовал упрёк или нажим. Голос не имел цвета, интонации. Но красновато-багровый цвет вокруг их фигур не исчезал. К нему добавился еще звон – протяжный и унылый, перемежаемый перезвоном стекляшек, подобных тем, что висели у них на кухонных дверях. Значит, кто-то входил и выходил в это кафе, но на них по-прежнему никто не обращал внимания. За соседним длинным столом кто-то плакал. Его неубедительно утешали рядом сидящие: все там будем.

- Хреново. Если б ты видел, она совсем седая, и голова трясётся…

- Я видел – там, в церкви, где тебя… Но она всё равно красивая, мне хочется написать ее портрет, только вот краски не найду – чтобы как ее волосы… И глаза вишневые… Тут расцветок мало...

- Как ты видел, тебя же не было? Или…

- Да. Я могу иногда себе позволить, в исключительных случаях…  Ты скоро это узнаешь…

Опять слова стихли, высохли, как мелкая вода, сошли на нет.

Но они продолжали диалог. Без слов.

- Что же ты оставил ее совсем одну? Не взял себя в руки... Ты же мужик!

- А ты?

- Что я? Что я?! Рак крови… Я бился за жизнь. Два года глотал эту химию как проклятый… И мать старалась изо всех сил. Не отходила...

- Я не про болезнь. Про другое... Но у меня так путается всё в голове, что сформулиры...сформали... сформулировать вопрос, главный вопрос к тебе, я щас ну никак не смогу.
 
Постарше помолчал.
– Видно, и впрямь проклял меня кто-то. Или позавидовал…

Сын молчал, не отрывая покрасневших глаз от полной рюмки с кусочком серого хлеба, лежащем  на ее ободке. Горло отца сжало железной рукой (железо, всю жизнь это железо, чтоб ему пропасть!!) но чуть продышавшись, он упрямо продолжил мучительный для обоих допрос:

- Ну скажи, чего тебе не хватало? Какого рожна? Я же дом для вас с матерью строил, в лепешку расшибался. А тебе на третьем курсе волжанку свою отдал. На, езди, сыночек! В вуз тебя определил, один из лучших… Гитару хотел - на! Почему ты...

- Дом! Я бы сказал, где я видел этот твой дом!

- Но я же тебя даже не привлекал к стройке! Чтоб ты диплом защитил, карьеру делал. Сам, всё сам, своими руками: и штукатурил, и полы , двести квадратов тянул… И окна…

Отец увидел, скорее почувствовал, как привычно, по-видимому, скукожилось нутро у сына, предвещая скорую рвоту.
Поэтому как старший, он взял себя в руки и переключился:

- Может, тебя девчонка обидела, мокрохвостка какая-то? Не верю. Звонили с десятого класса, телефон разбивали. Ведь ты ж  мачо! Был…
И снова взмолился, будто оправдываясь:

- Понимаешь, я должен знать, и пока не пойму, не успокоюсь…

- Типа будешь приходить сюда и ждать? Всегда? – сын вскинул на родителя кинжалы глаз, ставших жутковато-черными и столь же жутко провидческими. И в то же время бесовскими - спирт за много лет своё дело не мог не сделать.

- Буду. Всегда. – прозвучало глухо-обреченно. - Хочу правды...
 
- Пап, мне страшно, дико страшно - вот она, правда. Я знаю, что виноват ... да, виноват. Перед мамой. Наверное, и перед тобой. Но я не могу ... ничего не могу! Я не могу простить себя. И тебя...
Помладше стиснул челюсти. И сквозь них просипел еле слышно:

- Ведь ты... ты это железо долбаное воровал, с завода, я понял... А мать на веревке держал, за горло... Она все ночи рыдала. А потом вы меня бабушке отдали...

- Подожди, постой. Давай разберемся! Мы теперь вместе, сын, мы сможем... По порядку...

- Нет, тут нет выхода! Только яма, черная яма, она меня тянет к себе... За мной уже пришли...

С тем сын засобирался. Руки его тряслись.

– А скажи, как ты узнал, что я тебя жду именно здесь? - торопливо спросил отец. Чтобы хоть на мгновение задержать его, своего мальчика, которого он потерял.

- А где еще? Какие варианты? Не дома же - чтоб мать довести до дурки. Это на раз можно сделать… Про неё и так говорят, что она ку-ку… И одна по этой халабуде твоей бродит, бродит из угла в угол, свет не зажигая. Уже почти месяц…

Отец резко встал. Стол покачнулся и одна из рюмок опрокинулась. Проливая содержимое, она покатилась к краю столешницы и стала медленно-медленно падать на уже затоптанный кафель, превращаясь на глазах мужчин в мелкие брызги, похожие одновременно на ледяной снег, детские слёзы и прозрачный и белый кварцевый песок на невозвратно-роскошном морском побережье.

Полнотелая, грузная официантка в сбившейся набок наколке, она же по совместительству на полставки уборщица, потом будет подметать эти осколки веником, ворча под нос на говнюков-посетителей, которые как напьются, так и давай бить посуду, убирай тут за ними, а сегодня и так беготня целый день, как никогда много поминок здесь прошло, грипп тяжелый весенний ходит, оно, конечно, прибыли больше, да только не ей… Правда, за этим столом как раз сегодня никого не было, он всего на четверых. Как же она упала, эта злосчастная рюмка? Во чудеса в решете! Но зато можно нетронутую закусь и бутылочку с этого стола на законных основаниях отнести домой - своим, они небрезгливые...