Серафим в женской плоти

Моя бабушка. Ее имя Любовь. Кратко – Люба. Была гением отношений с близкими. Для нее все были братья и сестры. Дерзновенная нежность плескалась у ее ног и диссонировала бликами в полуоткрытые глаза людей, даже когда они смотрели в другую сторону. Все догматичные настроения были ею сотворены заново и дробь, стучавшая в них, покоряла сердца. Дружественное евангельское отношение ко всему сущему едва не делало ее приведение к единогласию, единодушию, единокровию в чувствах второй Божьей Матерью. Емкость ее стандартов, которые провозглашали доброту и покорность, поражали блистательной белизной. Никакое жало не могло привести ее к абсурдному неповиновению своим лицеприятным устремлениям. Жалюзи чувств она держала все время открытыми. Падкая симпатия даже к полным уродцам возвышала ее ступни от пола на крыльях благоразумия. Жертвенность всегда гасила даже самые сильные свечи своей невыносимо крепкой силой воли. Любые ее заблуждения были мягкие, гибкие и исправимые, она сама могла их иногда находить. Она легкой пыткой задавалась вопросами бытия. Она заигрывала с этими толстокожими, старыми, зажмурившимися монадами и пережевывала их с гуманностью птицы. Закон для нее был написан ею. Но она не испещрялась писательством. И держала все в обнаженной груди. Но, когда никто ее не видел, она истязалась накоплением пломбированных жизненных опытов. С зубчатой поверхностью изводящие до изнеможения ужасные опыты. Но она никогда этого не показывала. Изводящие ее приступы, против которых она не была вооружена. Больное сердце. Она умалчивала об этом. Никакого изумления это не вызывало у Бабушки. Не то, чтобы Бабушка была инкогнито. Она пристально и очень прилично по объему изливала свои чувства, если ей вдруг было плохо. Но она делала это с такой осторожностью, что никому в голову не могло прийти, что она подвержена разного рода интоксикации или что хуже всего, что она подвержена смерти.
Так она и умерла – почти молча. Ей максимум, что не удалось в этой жизни, так это исписаться. Несмотря на то, что на руках она имела большие знания и изощренный ум ее ликовал клекотом поразительных симфоний. Я посвящаю Бабушке великую коронацию за испещренный величественным божественным опытом, труд. Как отвратительно смотреть на то, что из-за того, что у нашей семьи недостаточно денег, Бабушка похоронена среди таких «как все». У нее обычное надгробье и как сильно я хочу разбогатеть, чтобы поставить ей обелиск невероятной величины.
Сколько она корпела с постоянным божественным крещендо. Ничья кристаллическая душа не сравнится с ее чистотой. Кубово-перламутровая деятельность с культом вознесения даров жизни была присуща ей. Но и слащавая курьезность не оставляла Бабушку. Своей щекотливой ладонью она щекотала мне пятки, пока я лежала беспечно на постели. Но настоящий левиафан с горстью золотого солнца вселялся в нее на выступлениях перед публикой. И на лиане жизни она развешивала лицеприятные представления о Вселенной. Говорила словами либретто. Всегда любезно и без лести. Ее магистраль всегда светилась расходящимися лицами, когда-то составляющими ее жизнь, но унесенные призраком – временем - ее близкие, ушедшие от нас.
И в миноре играла музыка в ее ушах, и плач-рев раздавался в ее глухой груди, запаянной на все молнии, так что никто не слышал. И она силой воли сбрасывала от себя макулатуру судьбы. По новому маловодью она шла, приподняв брюки и руки, и раздавала как голубям зерно прорастания любви своим подопечным по работе. Медоносный характер в очертаниях мерцания доброты и непорочности. И вечные метаморфозы с силой воскрешения от иссушения сердца и души. Через один монокль она могла разглядеть испещренные туннели розоватого сердца, которое страдает или мучается монолитными низвержениями. Как же еще мне максимально морализировать свою Бабушку. Но теперь невозможно вернуть упущенное, ее опущенную навостренную наготу чувств, которая говорила голосом сирен. Теперь надтреснутое бытие, которое не восстановить. Она была так натурально напориста.

«Солнышко, пойдем в театр на следующей неделе»
«Конечно»
Во всеуслышание я ликовала о предстоящем событии, сносящим носорогов нежным каблучком наших желаний. Я кряхтела над некоторыми своими новеллами, нашпиговывала их до отключки, с щупаньем пульса. Выходило небогато и негусто. Но я не расстраивалась, и весь головной трепет уносила в невинном невралгическом приступе кораллового крика петуха. И неувязка в моей испещренной недовольством голове взвыла помогать Бабушке с выбором обуви. Она меня попросила. И мы понеслись шагом-марш в ближайший магазин в незадачливых одеждах, наперекосяк одетых чуть-чуть для публики и для нас самих. Я с некоторой неуклюжестью трепетала о своей зацикленности об эссе по философии. Бабушка всегда не отрывисто на это реагировала щелчком по лбу, и меня посещали озарения. Я всегда по-дружески повиновалась Бабушке, даже в собственную непогоду. Мы были непобедимой парой. Мне прельщало, что в то время мы ходили в монастырь или церковь. Там мы серьезно молились и неопровержимо верили. Это сейчас после того, как «бог забрал мою бабушку на тот свет» - я невыносимо его ненавижу и оскорбляю не фигурой или персоной, но абстракцией, до которой надо тянуться только умом, не чувствами, иначе можно получить дерзновенный пинок под ягодицы. Но вернемся, когда бабушка была еще жива. Мы выбирали ей туфли около двух часов – для консультантов это было гетто. Им некуда было выбраться. Бабушка очень прихотливо выбирала обувь.
«В этой неудобно будет прыгать!», «А в этой не покажешься в театре!», «Эта меня все-таки раздражает!»
Я была слегка низвергнута в нечленораздельное болото опасности за Бабушкину репутацию перед консультантами, которые с неприсущей обычно им мигренью стояли над душой и тужились.
Новаторство ее толстенных и тянущихся чувств, которые стрелялись бадминтоном в консультантов меня поражали. Она змеиными укусами в пространство выдавливала из них комплименты. Я нокаутировала их безымянные улыбки вдоль дверей, распрыскала их по всему помещению, чтобы они стыдились, оборачиваясь друг на друга из-за могучей фальши.
Мы вышли из магазина с коробкой обуви, так как моя бабушка все-таки не хотела обагрить помогающих ей, чтобы это не было похоже на обезьяниченье, как пробы бесплатного мороженного в супермаркете, чтобы они не обиделись, не обкидывали нас после ухода фекалиями и прочими сооружениями человеческими. У меня началась обломовщина. Скука смертная. Бабушка сразу на дыбы стала меня обогащать обозначениями, обольстительными декорациями ума. Обрисовала красоту жизни. И обсадила все воинствующие, кромсающие объятия смертельной хандры. Мы пошли в театр. Уже пришло время. Мы разоделись в женский костюм и мужской костюм. Я была чистая лесбиянка. Мне не претила мужская одежда. Некоторое огнепоклонство было видимо в наших глазах. Началась наша одиссея. Все с дороги. Паинька- жизнь вскормила наши надежды. После первого акта бабушка аплодировала стоя. Так что у нее устали руки даже держать чашку кофе в буфете. Я палила шутками с минувшего представления. И Бабушка хохотала голосом младенца. Параллельный мир этого всего можно назвать занудным, скучным. Трудный пассаж нашей жизни сверкал пейзажными картинами. И никаких рифов не могло быть в нашем море рифмы и ангельского отдыха. Руководством нашего дня были дети, мы ребячились даже когда ехали в автобусе. Тут к нам подошел какой-то пьянчушка и стал домогаться, русый, в глазах рутина и мелкие поступки, мальчуган с рыльцем простофили, какой-то самодур-садовник. Он чуть-чуть помахал руками и отошел, так как на него смотрели мужчины и женщины, сидящие рядом, но при этом он плюнул на пол. Бабушка ни на секунду не испугалась, тогда как я не могла протрезветь еще долго. Нам не нужна свита, Бабушка всегда все решает. Она облупила его ласковыми словами и ему, видимо, стало стыдно. Мы приехали домой уставшие. У меня было два дома – один у Бабушки, когда я у нее ночую и второй – у родителей.

Я пошла, конечно, к Бабушке. Я при всей усталости села за печатную машинку и слушала, что мне добавляет Бабушка. Она очень сентиментально излагалась и прочесала мне все уши, а потом и причесала, пригладила, как снотворным для сна. Сердцевина наших одиссей всегда была очень насыщена и пестрела новыми открытиями. Ониксом пахла наша отдушина и изливалась конфетным сиропом. Но мы не были сибаритами, только духовными сибаритами, сигнализирующими о своем покое. К нам кто-то постучался в дверь. Кто это мог быть?
Соседка! Что ей надо! Бабушка приласкала и ее возмущения, так что эта дрель утихла, и чуть-чуть испещрялась синекдохами. Скабрезная старуха свалила. Вообще приход поздно вечером требует геройства Жанны Дарк. Так что я уважаю немного эту старуху. Но к чертикам ее!
Мы легли спать, склеивая фрагменты пройденного дня со всем скопидомством.
На следующий день, мы поехали в наш загородный дом – отдыхать.
Я отдыхала. Но Бабушка почти никогда – она красила кухню, ухаживала за цветами, поливала грядки. Все это в течении всего дня. И вся эта туфта про пожилых женщин, которые уже должны меньше себя нагружать – никак не касалась моей Бабушки. Бабушка сама собрала гигантский бассейн из неизвестного мне материала. Знаете, такие голубые бассейны, не которые надуваются, а вы их собираете как палатку. Я плюхнулась туда в одичавшей манере. Я начала тенькать и теоретизировать одновременно. Бабушка подплыла ко мне и начала внимательно слушать. Это была азбука Морзе. Она все поняла и отстучала мне: «Я тебя люблю, птенчик».Вобщем-то мы довольно нехило провели время. Стесненно с изучением философии. Я тогда еще не выкуривала одну сигарету за другой. Не дымила как паровоз. Это сейчас стиснув зубы, я стараюсь стать заклятым профессором философии. И это сейчас я принимаю наркотики, так как живу в Голландии, они там разрешены. Не все, конечно. Но я тот еще торчок. Но вернемся к нашим ангелам.
Бабушка!
«Что ты делаешь?» - спросила я у нее в три часа ночи – она читала. Она совсем не отдыхала- «Как же твое больное сердце?»
«Я же не птиц отстреливаю, не дом строю, я всего лишь читаю»
Это тотальный трудоголизм. Я не знаю, как ее остановить. Она себя изводит. Трахнуться можно. Такую ругань я никогда раньше при себе не имела. Но сейчас жизнь меня поколебала.
И снова вернемся к нашим ангелам. Бабушка работала в фирме NIKKEN там она завоевывала сердца и ошарашивала своей презентабельностью. Дома она была окутана тысячами телефонных звонков и расчищала, расцеловывала их своими стиснутыми губами, алыми от красоты и здоровья. Телефоны трещали как сороки. Но она не стеснялась разных оборотов, которые ждали ее тут и там. Толща ее снабдительного голоса развеивала даже самые трепетные сомнения. Я решила жить с Бабушкой. Мы решили полететь в Чехию, город Брно. Бабушка купила нам билеты среднего класса. Мы оформили визы. Забронировали отель. Торжество топталось у нас за спиной, мы были так счастливы. Мы просто торпедировали своими лицами и оживляли ими прохожих. Никакой точки мы не ставили на течении нашей агнцоподобной жизни и почти тощали от музыки Бетховена и Вагнера, Чайковского, пока летели в самолете. Все эти примочки во вкусах мне привила Бабушка. Травосеяние и солнцестояние в трагикомедии «Бабушка и я». Когда мы приземлились – это поддерживалось чванством о падении самолетов. Бабушка насмотрелась разных передач, где падают самолеты. И мы все-таки не очень спокойно летели. После приземления. Мы вышли, прошли все прочие процедуры, которые необходимы на таможне и затем, услышав мелодию, которая так и манила мы начали танцевать – прямо в аэропорту.
Это была трын-трава. Это просто мороз по коже, как небесно. На нас так все глядели. Но мы не сошли с ума из-за стресса в самолете. Потом мы тихо пошли дальше, никакой трескатни , кроме Бабушкиных цитат по философии. Нам все угождало. Все подряд. Прямо перед нашими глазами у нас угнали такси, которое мы заказали. Чудак - мальчуган сел на место водителя и понесся галопом. Нам пришлось ждать новое такси и потом долго рассказывать новому водителю как шутку то, что наше прошлое такси угнали. Как только мы приехали, то принялись ужинать в местном кафе. Вы не поверите, но я поперхнулась. У меня в глотке застрял кусок рыбы с косточкой, так что вызвали весь вспендюренный персонал и начали вызывать мне скорую, помогать вытолкать этот чудный кусочек. И когда кусочек выпрыгнул как дельфин, вся кавалерия разошлась. Это впервые, когда моя Бабушка испугалась. Так она всегда сохраняет контроль над своим разумом и чувствами. Она не придерживалась солдатским манерам, но превосходила их. Послана Богом небес. О, как я сейчас чувствую это, что она была послана Богом, из утробы матери святой она вышла творить и укротить собственную улыбку и умонастроение запеленала как ребенка в колыбель, которая совершает повторяющиеся движения Вселенной. Но хватит об утрате. О сегодняшнем дне, в котором почти ничего нет. Упоение мы испытывали от роскоши Брно. Ни разу не упрекнув сюжет, который мы себе выстроили в этом городе. Урчание от старых костелов и домов усиливалось с каждым маневром руки в направлении куда пойти.
Утонченно бродили – никому не хамили. Учиняли разные забавы. В принципе долго нельзя описывать нашу поездку, так как она длилась всего три дня. Мы накупили разной утвари, даже мини-шкаф. В аэропорту у нас были проблемы, поскольку мы накупили разного барахла – оно много весило. И нам пришлось одну четвертую выкинуть, половину запаковать в пакеты и взять с собой как ручную кладь.
Мы вернулись в свой дом – фабрику, фабрика – потому что мы все время что-то творили.
И фейерверком горели наши глаза после Чехии. Мы стали хапать привезенное в стиле грабителей.
 И изливаться в гордом приступе кораллового крика петуха. Затем Бабушка стала меня убаюкивать с согнутой спиной она простояла долго надо мной, что-то шептала, причем совсем тихо, как будто она говорит где спрятан священный Грааль. Так мы закруглили наш день. Но через час я проснулась и увидела блики полуоткрытыми глазами – это работал телевизор. Бабушка еще не спала – как всегда. Я повернулась к ней и легла рядом, положила ей на сердце руку и крпкр=о обняла второй рукой. Я всегда чувствовала, что когда-то она уйдет и это будет самой трагичной точкой в моей жизни, что я не смогу этого пережить. Я часто думала об этом, когда мы были счастливы. Я потягивалась и думала об этом. Я чистила зубы и думала об этом. Но самое страшное, когда я была с Бабушкой – я думала об этом – компульсии – да! – посещали меня. И пропитанная вдоволь ими, я была беззащитна. Я помню, как долго молила Бога на коленях о том, чтобы он спас Бабушку о почти неминуемого. Ее забота навсегда останется в витринах моей памяти. Однажды, мы нагрянули в ателье, чтобы пошить Бабушке брюки, стильные такие брюки, грандиозно синие. Так что я не могла себе долго втереть зачем Бабушке такие ослепительно синие брюки. Вдруг я увидела книжку на тумбочке – очень знакомую глазу, хотя я не понимала, где раньше ее видела- я спросила, можно ли взять – полистать, мне разрешили. Я встала под абажуром – он упал мне на голову – тяжелый, черт его, абажур. Я потеряла сознание и абракадабра у меня взвинчивалась в голове. Какой-то абсурд. А еще в наше ателье врезался пьяный водитель.Он не сильно протаранил стеклянные двери, только разбил их тяжелым прикосновение таза. Так она сдавал назад. Я все это время была в отключке, а Бабушка бегала вокруг меня и очень нервничала.Она сидела надо мной и хлопала по щекам. Я очнулась и увидела перед собой машину – мне показалось, что она все еще сдает, буксирует – я заорала во всю глотку, здоровенную глотку. Но автомобиль стоял – водитель уснул. Бабушка так распереживалась после всего этого, что присела и по ней впервые было видно, что ей плохо. Я начала подыматься и гладить Бабушку, приговаривая, что уже все в порядке. Она встрепенулась и взялась за дело – обсуждать свои брюки, как ни в чем ни бывало, тогда как продавец бегала как резанная, а Бабушка ее успокаивала своим разговором о брюках. Приехала полиция и скорая помощь. Машину отогнали. Бабушку проверили. То есть проверили ее давление и сердце. Ее отправили в больницу – я поехала с ней, конечно же. Тут я испугалась ни на шутку. Она выпутается. Это ясно, как небо. Но я ехала сморщенная и ядовитая, злая на обстоятельства. Я ехала очень спокойно и сильно переживала. Через неделю Бабушку выписали. Я восхваляла ее авангардизм в выздоровлении. Агат в ее глазах сверкал не по-детски. Она легко адаптировалась к былой жизни и с акробатическими примочками в зудящей голове снова стала истолковывать прочитанного в больнице Хайдеггера. Я была с ней очень аккуратна. Она- акация, расцвела вседозволенно. И снова акустика в нашей фабрике, как у Энди Уорхола была длинная и сквозящая – мы слышали с упованием Чайковского, Вивальди, Бетховена.
О! Бабушка! Унесенный ветром призрак, вернись опять!
Как хорошо мы проводили время вместе!
Ты рассказала мне алфавит жизни с алоэ в руках и сделала из амебы – меня.
Анналы памяти моей пережеваны твоей алой улыбкой. «Апчхи – апчхи и слеза капнула у меня из глаза» - я так и не пережила тебя, я умерла вместе с тобой. Линейчатая дорога судьбы нашей сокрыта от чужих. Мы вместе сотворили этот наш райский сад.
Ладно, вернемся к нашим ангелам. Бабушка завязала разговор с одним очень респектабельным мужчиной – от него зависело ее продвижение в компании NIKKEN. И как всегда завладела его сердцем, он клюнул на все рассказанное Бабушкой – через месяц они стали партнерами по бизнесу – Бабушка получила большое вознаграждение, и мы снова отправились в путешествие.
Мы полетели в Голландию, где я сейчас живу. Но вернемся к нашим ангелам. Бабушка имела при себе некоторый амулет, который для нее был дорог, так как передавался из поколения в поколение, и она его забыла, когда мы проходили таможню. Это мысль появилась как ковш на звездном небе. Она заплакала и сказала мне. Так что паспортный контроль мы проходили багровыми – я растройна за Бабушку, она за амулет и за меня, что я расстроена за нее.
Но мы прошли и сели в самолет, Бабушка на этот раз просто слушала Генделя и потом смотрела кино. Хотя она и считала кино скучным занятием, если вы зритель, поскольку это приукрашенное время с двух процентной (иногда больше) жирностью – время с химикатами и прочими повествованиями, которое уводит не туда. Мы летели в предвкушении. Если бы еще не эта чертова турбулентность. Я ковырялась в энциклопедии мудрости и жевала жвачку. Когтистые смеси я находила в цитатах древних римлян. Я сидела в кепке и опустила козырек, чтобы поспать. Но мне давили колготки и я не могла уснуть. Наша с Бабушкой коллегия была на срыве из-за турбулентности. Но потом мы стали читать и читать – каждая свое и успокоились. Мы приземлились очень гладко – я одна аплодировала. Мы отфильтровали все наше бытие, когда увидели красоты Амстердама, отхлебнули газированной воды, которую купили в аэропорту и погнали на встречу шторму! От части я была очень счастлива, так как Бабушка была до безумия счастлива. Она сказала, что через неделю мы полетим в Иерусалим! Черт! Вот это да! – да!
Мы отхватили жирный кусок жизни. Я начала много писать здесь – описывать пейзажи, тюльпаны и прочее, прочее. Бабушка всегда предпочитала уметь на руках большой жизненный опыт – разрозненный и доведенный до концепций в голове. Она не хотела быть профессором философии. Но без философии она не жила. Бабушка привила мне эту задачу – стать профессором философии. И я ни за что ее не подведу. Мы ходили по кафешкам. Почти не пили алкоголь. Это сейчас я стала заядлым пьющим добра под процентом. Но вернемся к нашим ангелам.
Так как Бабушка в совершенстве знала английский, она перевела мои тексты, которые я написала здесь на английский. И договорилась в трех кафе о моей презентации-выступлении. Она расклеивала вместе со мной листовки на заборах и прочих треклятых плоскостях. Я выступила со слегка дрожащим голосом в первом – достаточно большом – кафе. Мне аплодировали пять человек из десяти – неплохо! Бабушка тоже аплодировала громче всех!
Мы были в Амстердаме две недели – раскованно шагали по улицам и вынюхивали событийность, от которой мы потом распухли – много экскурсий, много улочек, много всего. Но мы не распылились, а расставили все точки над и. Но и здесь в Амстердаме не обошлось без криминала или трагикомедий – меня сочли за малолетнего преступника – мальчугана (я была одета, как мужчина – в мужском костюме). Дело в том, что один мальчуган в кепке украл на базаре арбуз и потом разгромил весь прилавок – у него была такого же цвета кепка, а мы как раз с Бабушкой бежали на паром, меня резко схватил полицейский. Только в участке разобрались, что я девочка и что меня спутали, так как через час поймали настоящего воришку.  Мы с Бабушкой хохотали.
Вообщем-то все было не однобоко, но я больше ничего рассказывать про Голландию не буду. Вот мы вернулись в Россию. И множество фотографий посыпалось с наших чемоданов – мы же купили полароид - и мы были бессильны перед этой грудой.
Как только мы приехали, Бабушка, даже не раздевшись, стала разговаривать по телефону. Звонки! Звонки! Дзинь! Она, казалось, умеет все, но не отдыхать. За эту ночь, как я потом узнала, она открыла два проекта!  Ток тек по ее жилам, толстенные провода, выдерживающие даже дождь, и никак на него не реагирующие. Я же трепыхалась от усталости. Так что сразу легла спать. Хотя Бабушка очень громко говорит, я ее не слышала. Потом Бабушка спала до двух часов дня. Я приготовила ей завтрак. Она была очень довольна. Потом Бабушка сказала, что мы должны вместе поехать на фирму. Я вдруг, почему-то, уже не помню, вспылила, начала какую-то трескотню, про то, что она мной якобы пользуется.
        Такой возвышенный плач с кроткой, опущенной под дуновением грусти губы – я никогда не видела. Я никогда еще не видела Бабушку такой – возвышенно обиженной. Это невозможно. Мне сразу стало стыдно, и я стала извиняться, упала ей в ноги. Она крикнула впервые – «Прекрати, солнышко!» - «Все в порядке» - «Я надеюсь, ты поняла, что заблуждалась».
«Да, конечно, прости меня, Бабушка» - Как сейчас я жалею, что так сказала, ее уже нет, и ничего не исправишь, ничего не вернешь. Но вернемся к нашим ангелам. Бабушка меня быстро простила, и мы поехали к ней на фирму. Там нас ждало сырое общество, которое обогащалось Бабушкой. Она была главным дистрибьютором. Всякие тренировочные тренинги, репетиции, я наблюдала. С некоторой подтреснувшей трезвостью я наблюдала их роли. И разная трель переливалась во мне из-за восхищения бабушкой. Я наблюдала триумф в высшей степени. Я многому научилась у Бабушки. Они стояли общались на перерыве с бокалами шампанского, и я пила вместе с ними, даже затеивала разговоры. После того как отошли последние воды у главного председателя
и его помошников-сапожников, мы бросились с Бабушкой домой, нам следовало отдохнуть перед поездкой в Иерусалим. На следующее утро мы отправились в аэропорт и ничего не забыли с собой взять – да! – вот это да! Я писала все время в самолете разные стишки, чаще всего трагичные. Мы как всегда начали трястись в самолете – турбулентность его дружок! Мы гнали прочь невнятные огрызающиеся мысли или просто их тушевали, так что они даче не оборачивались к нам лицом, все время в тени, покинутые. Я зацементировала свои стишки в ноутбуке и сохранила их в Word. Бабушка была зачарована одним моим стишком:
«Абрис насыщения густого осколками сердца соединяет в тебе тревогу
 Багровым цветом спета
И в валидоле несчастна
Кто видит это? Никто.
И все не напрасно
Вдыхаешь собственное ополчение роз
Горло трезвят, колыхают – мороз
Но ты сплетена как Богом, Вселенной.
Велюром покрыта. Чиста и невинна.
Все это не видно, ты очень сильна
И Богоподобна – поднятие вина!
Вкропиться, внести, воздеть воздух
И сны.
Гавот отплясать и уйти
Со сцены любви
И обильность свою превзойти
Принесть ее в жертву, себя - для семьи
И гуашью грустить
И губу надкусить
От добра сотрясаясь
Без занудства стараясь.
Опираться не станет
Быстрее ветер перестанет
Дарований не ждет
Пусть круиз уплывет! – Говорит громко и внятно
Все в ней дико опрятно.
Дебоширить не станет
Молча все переставит
И симфонии лики на ней сильно излиты
И чужое найдет и в свое перельет
Тихо, кратко поставит, пусть оно прорастает»
Я посвятила его ей. Она почти сдерживала слезы. Она говорила, что у меня талант.
Я зацвела, воспрянула, отдышка стала меня покалывать, и как можно было от это не зарозоветь. Мы приземлились. И как всегда купили в аэропорту подсахаренную газированную воду.
   Зарубеж всегда манит тем, что он есть Другой, в котором я вижу то, что есть во мне как непривычное. Но это мое, хотя и кажется, что отображается в Другом. Но я не могу видеть того, что во мне есть. Как бы удивительным это не казалось – говорила мне моя Бабушка. Мы шли и видели на улицах художников, которые рисуют карикатурные портреты. Бабушка согласилась меня нарисовать, хотя это стоило не дешево. И когда я увидела это уродство, испещренное намеками на то, се. Я разозлилась. Кошмарно разозлилась и стукнула художника по носу. У него начала брюзжать кровь. Мы ушли. А он кидался нам в отместку грушами. Бабушка меня поругала. Так я больше никогда не делала, ведь ей не понравилось. Мы заплатили и забрали портрет, но я потом его еще больше изуродовала и выбросила в вялом изнеможенном виде на помойку. Мне всегда нравилось что-то выбрасывать и прочее. У Бабушки заболел голеностоп, но она подала признак только при режущей боли, и мы остановились и пошли обратно в отель. Начали смотреть новости – ничего не было на английском. Одно гнилье. Гибридные новости, все об одном и том же, даже если менять каналы от одного до десяти. Все хихикают. Хиханьки-хаханьки. Да снизойдет на нас Херувим. Мы же в Иерусалиме. Вообщем-то хвалебное паломничество закончилось. Как-то раз Бабушка сказала мне остаться возле бассейна в нашем отеле на несколько часов. Она сказала, что придет и тогда мы вместе пообедаем. Сказала, что ей надо отлучиться по делам. Я не послушалась ее, так как она задержалась и пошла обедать. Бабушка пришла – смотрит- меня нигде нет. И только через час, оказалось она меня нашла в местном кафе. Он молча села и слезы потекли с ее лица. Я набросилась на нее и стала молить о прощении. Мне было так жаль. Как сейчас я жалею о том, что я сделала. Как это отвратительно. Но вернемся к нашим ангелам. Этот фурункульный день я не забуду никогда. Он отравил нашу поездку. Больше всего я опасаюсь за то, что Бабушкино сердце будет кровоточить. Мы приземлились в России. Без всяких подробностей. Отпуск был хороший. И вот однажды – я решила пойти навестить родителей – я осталась у них на неделю. Бабушка писала мне смс, что ей скучно без меня. И вдруг пятого сентября она позвонила мне и сказала, чтобы я дала трубку маме. Я ответила без всякого подозрения, что у мамы жирные руки – она на кухни готовит какое-то блюдо. Бабушка резко сбросила трубку. И начал идти звонок на кухне - «Мам! Возьми трубку! Это бабушка!»
Я и предположить не могла. Мам взяла трубку. Уже через несколько минут она была одета и держала в руках ключи от машины – ехать за Бабушкой – подумала я. Что случилось? Через час Бабушка умерла. Вопиющее страдание всех веков и народов умноженное столько же раз, сколько эти события происходили сложились у меня в груди – «Бабушка умерла….» Это был конец.Конец для всех. Конец для меня. Я чертова сволочь, которая вечно будет гореть в аду.

-КОНЕЦ-