Слова

Слова — что может быть старее?
В маршрутах памятности, где
они, подобно ожерелью
разорванному по тахте,
горошинами врассыпную
покатятся по всем углам:
за занавеску, в щель дверную,
порог, парадное, а там:
подпрыгивая по ступенькам,
касаясь их едва-едва,
со звоном стукнуться о стенку
и полетят. Слова... слова...
Над нагостью угрюмых парков
сквозь годы в самый страшный сон:
фашистами захвачен Харьков...
в Мордвиновском кирпичный дом...
над Рымарской, что по соседству,
слова разносит на ветру,
где страшное случилось детство —
«Вернись, папусик, я молю!»

Звенят слова тревожным стоном.
Летят во снах через года.
В пятидесятых, в павильонах
от «карнавала» голова
у всей Москвы!.. Москвы? Да что там!
Вскружённый весь эС эС эС эР!..
И вновь загружены работой,
служа прозрачности химер:
— Возьми-ка, милый друг, гитару,
встречай гостей со всех планет,
а список их «репертуара»,
будь ласка, утром в кабинет...
Отказ не любят в стенах здешних,
чтоб знал, как родину любить,
зажаты крепко в крабьих клешнях
дела под грифом «истребить».
И в сон спасительное слово
отца: «Дочурка, жисть, есть жисть...»
Рестарт. Падение затяжное.
«Богинька, клюкувка, держись!»

Вниз по зеркальным коридорам,
в отказе вечном кинопроб.
Вдаль по заснеженным просторам.
Вглубь неизъезженных широт.
В злой круговерти эпизоды —
плевками в вечность — нужно ж есть.
Забвение. И годы... годы
простоя. Мимолётность пьес.
Весь мир театр... но и в театре
куда не ткнёшь: свои... свои...
И режь себя, как кинокадры,
под эту жизнь себя крои!
И ни секунды на усталость.
Про «пять минут» и тут, и там.
Чтоб ничего не оставалось:
«Дочурка, всю себя людям!»
Слова... слова на них замешен
весь мир, как дрожжи в пироги.
Ах, мир, и ты в нём безутешен:
«Я умираю, помоги!»

Тараном жизни семьдесят третий,
как Ленин атомный в Певек
по глыбам двух десятилетий
разбить оледенений брег.
Сны помнят эти перемены,
модерн и новь из головы.
Но человеческие стены
прочнее, толще новизны.
Закрутит вихрь лихих событий,
но тут же, как исподтишка —
июнем рвутся жизни нити.
Обрывность ткацкого станка.
Судьба сама тобою вертит
и в очевидности ходов,
известно всем, что каждый смертен,
но разве кто-то к ней готов?
О, наши сны — подарок свыше!
Волшбами сыплет чародей
над нами спящими — мы слышим
слова потерянных людей.

Слова, — сначала ж было слово, —
они палач, они судья:
глубоким по сердцу ножовым
рубцом, и дыркой от ружья,
затянутой петлёй на шее,
добьют словцом, когда притих.
Слова, что может быть страшнее?
Что может быть больнее их?
Что может быть СИЛЬНЕЕ слова
целебного в тревожный час,
когда протягивают словно
нам руку помощи из фраз?
В последний сон, последним стоном,
бедой стоящей у дверей,
судьбы пронзительнейшим звоном:
«Мне плохо, папочка, скорей!»

Нам верить всё же преступление
в бессрочность календарных дат.
Зимы истлевшие поленья —
почти закончившийся март.

Финал в сценарии прописан:
рукоплескания на бис...
Когда задёрнуты кулисы
смывает жизнь как грим артист.

Стихотворение посвящается Людмиле Гурченко.