Когда сыграет ангел рассказ

               
 Когда сыграет ангел

Как выли, как гудели ветрами трубы осени! Под вечер становилось пусто и ясно. Сразу за рыбачьим балком начиналось море, и край его всё более пенистый и холодный без конца накатывался на серую полоску берега – литораль на языке геологов. Лето осталось позади. Где-то там, в распадке сопок, где стояла, укрытая от прибрежного ветра палатка, оно осело, съёжилось в головешку, впиталось в податливую подстилку тундры.
Вечером Королёв ходил под скалами, глядя на море. Скучно было ложиться спать сразу после ужина; играть на гитаре не хотелось, говорить тоже.  За три месяца «поля» четыре человека, сидевшие безвылазно на краю земли, успели наговориться до отвращения к словам. Больше хотелось думать и молчать.
Какие закаты стояли в сентябре! Сиреневые всадники и драконы родились и рассыпались в облаках, не успев сразиться. Солнце, падая в море, гасило их порыв, и они бежали серыми баранами вдаль.
В начале лета работы было по горло – Королёв валился вечером с ног, и засыпал бы сразу, если бы не влажные шлепки медведя, глушившего рыбу в реке, в каких-нибудь двадцати метрах от их палатки. С непривычки было жутковато и они со вторым коллектором (то есть подсобным геологическим рабочим) Женей трагическим шепотом спрашивали у начальника отряда интеллигентного меланхоличного Коли: «где тесак?» Коля поправлял очки, которые не снимал даже ночью, потом немного жевал свою соломенную бороду и ровным голосом осведомлялся: «зачем?»
 - Чтобы заднюю стенку палатки вырезать, если медведь в дверь полезет!
- Не полезет, спите,- таким же ровным голосом, без оттенка насмешки или раздражения, отвечал Коля и поворачивался на другой бок.
Потом к медведям привыкли, а теперь была осень – «хозяева тундры» ушли вслед за нерестующим лососем в верховье реки.
                ***
Дел у отряда становилось всё меньше, и скоро уже должен был зашуметь издали вертолет или появиться с севера вездеход - «гэтээска». Их привезут на базу – в посёлок на другом берегу полуострова, куда постепенно съедутся все отряды их партии. Будет портвейн и пиво, геологические байки и ночные купания в горячем источнике. А потом лайнер, поблескивая крыльями, унесёт их обратно – в большой шумный город к забытым на время страстям,  нераспутанным житейским головоломкам. Возвращенье страшило, но таков был закон.
Последние дни Королев полюбил в сапогах или кроссовках, одетых как тапочки - без шнурков, ходить по берегу один, неуклюже уклоняясь от наката. За полевой сезон они успели пережечь огромные залежи плавника – обкатанных морем и вынесенных в устье реки сучьев, досок, ящиков. И теперь под ногами валялись только мелкие щепки, вперемежку с шарами кухтылей и обрывками сетей. Кухтыли – стеклянные, в пластмассовых обёртках,  оранжевые, чёрные с японскими иероглифами. Жестяные банки из-под пива, бутылки, вешки краболовов, каски с названием кораблей, откуда их смыло. А ещё – гниющие кучи морской капусты, череп нерпы, тельце недавно погибшего в шторм тюлененка…
Весь этот хлам плавающей цивилизации и мертвые осколки природы, собранные здесь волей течений, наводили Королева на какую-то простую, важную мысль. До того простую, что ему было досадно, что он никак не может её «схватить». Она словно бы обнимала все предметы, связывая их воедино общей судьбой. В ней были равны отдельные судьбы человека и чайки, раковины и тюленя.
                ***
Закат сегодня удивительный. Золото. Роскошное, царственное. Тени от сопок, тени от облаков, между гребнями волн – тени. А против них – побеждающее, пронзительное, золотое… Наверное, такой закат будет за день до конца мира. И Он так же вот пройдёт по берегу Океана. Кого там только не таится! Вся тварь морская и земная, все косные гады, пучеглазые чудища со дна, все камни, и облака, и растения. А наверху пробегут, подталкивая друг друга, как рябь по волнам, вечно живые лица: Гомер и Данте, Бах и Моцарт, Ньютон и Гёте, Шекспир и Пушкин…. И ещё сотни знакомых и незнакомых лиц. В сущности, это будет лицо одного Человека. И будет такой же вечер, и чайки неугомонные, и ночь наступит, и пройдут косяками вдали белухи и увидят, быть может, костёр на берегу в распадке сопок… Спешить некуда.
                ***
Утром на завтрак была, как всегда уха из двух горбуш. У одной - на спине белое пятно и оборванный плавник: следы встречи с чайкой. Повар Лариса взялась чистить рыбу с отвращением и, наконец, бросив нож, заявила: « не могли напоследок нормального кижуча поймать, а не эту паршивую горбушу!» Крупы, как и сухарей почти не осталось, так что приходилось довольствоваться по выражению начальника Коли «обыкновенным лососем в собственной икре». Тушёнка и сгущёнка доставались идущим в маршрут, что было предметом низкой зависти оставшегося дневалить. В смысле «пожрать» он мог рассчитывать только на себя.
Чтобы наловить рыбы, не нужно было ни удочки, ни сети. Во время отлива надевали болотные сапоги, брали в руки бамбуковую краболовную вешку и заходили в обмелевшую реку неподалеку от самого устья. От хлопков палкой по воде  лосось пугался и поворачивал обратно в море. Но каменный перекат за спиной уже предательски обнажился: напрасно ползти брюхом по песку к спасительной глубине – острый нож ловца достанет, хищные руки схватят бьющееся, не желающее смирится со смертью сильное тело.  Кинут в мешок, оглушат, выпотрошат из ястыков икру. А потом порежут на кусочки, бросят в котелок, съедят и выплюнут на песок кости. Чтобы одному жить – другому нужно умереть. Таков закон.
Королёв пристально смотрел в чистую зелёную воду, мутившуюся от шагов. Серые спины метались взад и вперед. Одни – самые сообразительные проплывали у него между ног и уходили вверх, в омуты. Они шли, чтобы облегчить натруженное в морях тело,  выложить в разрытую носом ямку икринки, из которых на следующий год вылупятся мальки. Вскоре они станут такими же сильными лососями, уйдут в море, дадут осенью новое потомство и умрут. Отметавшие икру самки и оплодотворившие их помёт грустные носатые самцы будут кружиться в омуте – красные, словно ошпаренные. Осенние листья в предчувствии скорого тления.
Они будут медленно заваливаться набок, удивлённо взбрыкивать плавниками, как бы не понимая собственной смерти. А смерть уже настойчиво совершается в подернутых паволокой глазах: медленным распадом вещей, задумчивым и презрительным взглядом медведя, замершего над водой с поднятой лапой. Образ его двоится сквозь водяную рябь, но его уже не надо бояться,  уходить глубже – он уже не враг, он Хозяин. А хозяин замер в размышлении: можно ли ещё есть эту красную полупадаль. И ленивый, сытый, он отходит в сторону, погнушавшись. Лосось увидит перед смертью только высохшую морскую соль на гальке, почувствует незнакомый бодрящий осенний воздух. Воздух другого берега.
Чайки доклюют разлагающиеся тушки, и оборот Великого Колеса свершится: молекулы разбегутся по крови птиц, по костям медведя, уйдут в землю, воду, растения. Разве не выпало и нам быть спицей в этом Колесе? Не взглянет ли однажды в твоё расслабленное лицо сильный молодой зверь, раздумывая: годишься ли ты ещё на корм? Или, быть может, тебе дано пройти перед  заходом солнца над вечереющими  волнами в образе Человека?
Королёв сварил уху и ел, вылавливая ложкой из котла куски жирного добротного лосося. Спешить некуда.
                ***
Несколько раз к ним приезжали гости: инспектор рыбнадзора, коряки на лошадях. Инспектору до всего было дело в их хозяйстве - он искал сети, крупные заготовки рыбы и икры. Не найдя, пил чай, курил и уезжал, полный недомолвок. Буквально через день с другой стороны приезжали коряки. Они слезали со своих низеньких неоседланных лошадей, снимали попону из  мешковины, заходили в балок «по чай, по уху». Узнав, что приезжал рыбинспектор, качали головами, щурили щёлки глаз, приговаривая странное: «жив ещё, однако». Аккуратно пили чай, ели уху; аккуратно молчали, смотря хитро и простодушно одновременно.
На Королёва находило тогда смешанное чувство своего превосходства и своей ущербности перед этими кочевниками. Однажды поутру, прогуливаясь как обычно вдоль кромки моря, он услышал глухой конский топот. Издалека по гальке  с гиканьем и свистом прямо на него скакал веселый камчадал. «Куда едешь?»,- спросил его Королёв, улыбаясь. «Домой»,- ответил тот на скаку, просияв улыбкой.
- Куда это?
- Везде мой дом! 
И ударил коня пятками, и гикнул, и затянул какую- то дикую песню; и ускакал, оставив за собой запах конского пота и призрак вольной воли.
Эти люди жили в настоящем, именно поэтому знали, что было и что будет. Королёв не знал этого.
Шум наката и красные всадники в небе, ход лосося и скрип снега под нартами. Одно –  одинаковое для всех и каждому своё – Солнце: горячее, ветреное, зимнее. Королев хотел бы выразить это, но как? Вот он сидит у костра, закипает чайник и бьёт накат. Вот он идёт в маршрут, берёт указанные образцы, заворачивает их в бумажные пакетики, шуршит под ногами галька, бьёт накат. Он засыпает в палатке, слышит крики чаек, но даже во сне бьёт в берег накат. Тот, кто думал за него, не мог ему помочь – он молчал.

                ***
Вслед за восхищением приходит тоска, вслед за тоской – спокойствие и понимание. Какой мудрой улыбкой дарит нас природа, когда мы подходим к её закромам, отягощённые грузом своих предрассудков и гордыни! Мы хотим подчинить её себе, взять как женщину, а она снимает с нас слой за слоем  - как шелуху с луковицы, все гордое и умное, все имеющее претензию на понимание. И вот мы уже стоим совсем голые, сочась глупым луковичным соком, и просим: помоги нам, спаси нас от самих себя, укажи нам путь! И природа возвращает нас тогда в состояние первоэлементов или улыбается нам  мудро и иронично – как вздумается.
                ***   
В последние дни «поля» Королёв вышел с начальником Колей в тундровый маршрут. Небо отдавало последнее сдержанное тепло, предвещая короткую осень и скорую зиму. Голубика, брусника, жимолость, медвежья шикша, налитые соком лета, рассыпались под ногами как бусины невиданного ожерелья. От ягод просто не было спасенья; и два человека, забыв про все дела, переползали от куста к кусту, набивая рот красными и синими бусинами. Сверху на фоне тундры они, наверное, казались двумя жуками, ползущими по палитре. Наевшись до пресыщения, они встали вновь на свои четыре ноги и пошли по направлению к реке.
На берег вышли по самым медвежьим местам: кругом шеломайник выше головы, трава свежепримятая - лёжки. Тут, когда идёшь лучше посвистывать, а то натолкнёшься на косолапого невзначай. Весь берег – в медвежьем помёте – куча на куче. Королёв попросил начальника: «Коль, пальни в воздух, может, кто в кустах тех сидит». Сухую тишину кольнул выстрел. Эхо унесло, и тишина, казалось, стала ещё глубже, полновеснее. Двое людей успокоились, развели костер, подогрели тушёнку, вскипятили чай в консервной банке, закурили.
 Молчал шеломайник, молчал ветер. Казалось, осенний тихий день просил подумать, сбросить ненужное, посмотреть, не шевелясь, в глубину своего отражения. Но людям всегда неймётся. «Коль, давай постреляем», - предложил Королё.
Они водрузили банку, из которой только что пили чай, на камень у реки, а сами залегли у пригорка. Королёв долго прицеливался, потом бежал смотреть на кучность стрельбы. Дробь ложилась ровно - ружьё было пристреляно. Последним зарядом он выстрелил в красного предсмертного лосося в реке. И когда тот покорно повернулся кверху брюхом, Королёву вдруг почудилось, что он ненароком застрелил самого себя.
Откуда ни возьмись, поднялся ветер. Пустая пачка из-под патронов легко соскользнула с руки, упав на одеяло тундры. Они оба одновременно подумали, что теперь-то уж точно «полю» пришёл конец. Пора было возвращаться в лагерь.
               
Бредя вслед за начальником отряда,  Королёв вдруг услышал странный звук. Чудилось, кто-то неведомый трубил в серебряную трубу на двух-трех нотах – протяжно и заунывно. В серебряную, серебряную - откуда это взялось в его голове? Ангел, трубач, кто это? Где же он трубит:  за сопками ли, за морем, в его сердце? Почему так красиво и тревожно? «И возьмёт второй ангел трубу» - откуда это?
Королёв остановился и тронул начальника Колю за рукав: «Слышишь? Что это?» Тот  прислушался, пожевал свою соломенную бороду и спокойно обернулся за спину, где висела двустволка «ИЖ». Показал пальцем на стволы: «это здесь».
Королёв стоял и слушал музыку холодных воронёных стволов. Эти трубы осени… Это ветер, носясь над тундрой, озирая последний её багрянец, трубил заунывно и жалобно в две железяки за плечами человека. Это он свиристел и вздыхал, призывал к чему-то, нёс к морю клочки оленьей шерсти, смятую коробку сигарет, боль, тревогу, сожаление о том, что невозможно высказать и узнать.
И тогда двое молча и  уже не прислушиваясь, пошли дальше – туда, где каждого ждала его собственная судьба.
Спешить некуда.
                1985-2005
                Камчатка-Москва