Капля камень точит - книга Связь времен

«...и при слове «грядущее» из русского языка
выбегают чёрные мыши и всей оравой
 отгрызают от лакомого куска памяти,
 что твой сыр, дырявой.
               
 После стольких лет уже безразлично,
 что или кто стоит у окна за шторой,
и в мозгу раздаётся не земное «до»,
но её шуршание. Жизнь, которой,
 как дарёной вещи, не смотрят в пасть,
обнажает зубы при каждой встрече.
 От всего человека вам остаётся часть
 речи. Часть речи вообще. Часть речи».
(Иосиф Бродский)

«Температура на планете земля упала на несколько градусов», — услышал он голос из ящика, который тарабанил у него в отеле всё время, когда он бывал «дома». Домом он уже давно в силу профессии— журналист всё-таки — привык считать каждый уголок, где была крыша над головой, где стоял диван, на котором он мог вытянуться во весь рост и спокойно выспаться или просто подумать, идеальными  были, конечно, письменный стол  и интернет, и тогда он удобно  устраивался и строчил — печатал только что наработанное или  выдавал информацию прямо  в эфир…

—  Да, действительно, холодновато что-то, — подумал он, глядя на бесконечные белые просторы Архангельска через гостиничное окно и  невольно ёжась, хотя в номере было тепло, да и его тёплый свитер, связанный  крупной ирландской резинкой  бабушкиными заботливыми руками,  грел  безукоризненно.

Он не отдавал себе пока отчёта, что так задело его в этой фразе из фильма-фэнтэзи, то ли действительно холодная даже для этого края нынешняя зима, то ли дело, ради которого он сюда приехал и которое никак не удавалось сдвинуть с места…

Он не впервые бывал здесь по служебным делам, и если это случалось  зимой, то ему всегда невольно хотелось назвать этот город Белым. Город на Северной Двине, у Белого моря, промерзающего так, что и водная гладь,  и Соловецкие острова, и само побережье казались одним целым белым материком: хоть пешком ходи, хоть на классических санях или на санках на собаках езди, или на сверхмощном  вездеходе — лёд, который держался здесь с октября по май, выдерживал всех!

В последний раз он приезжал сюда пару лет тому назад на слёт ветеранов — участников арктических караванов судов. Здесь, в Архангельске, собрались тогда военные моряки из разных стран антигитлеровской коалиции. Он сделал большой материал, который опубликовали все ведущие газеты мира.

В нынешний же приезд он сразу  заметил новшества: на набережной вовсю строился Михайло-Архангельский собор, а ведь сам город начиная с начала 15 века упоминается именно благодаря Михайло-Архангельскому монастырю на мысе Пур-Наволоке, опустошённому  впоследствии мурманами (норвежцами). Именно «Пур-Наволок» называется и его отель, где он сейчас остановился…
Итак, после почти двухдневной беготни по инстанциям за разрешением, сегодня он сможет, наконец,  увидеть своего  друга Михаила в КПЗ, чёрт бы подрал эту его  судьбу-злодейку, которая уже неоднократно вовлекала Михаила  в нестандартные  ситуации, и он,  самый близкий Михаилов друг и бывший одноклассник, обычно помогал ему из них выкарабкиваться…
……………….
Мишка, Миха, Михаил, Михайло Потапыч — как только они все, мальчишки и девчонки большого питерского двора, не потешались друг над другом! Но это было нормально! И росли они, в соответствии с эпохой, нормальными, хотя, наверно, немного завинченными с сегодняшней точки зрения на правильности тех школьных и общественных требований, которые составляли основу общества их детства и юности. Они вступали в октябрята, в комсомол, ездили на спортивные слеты, занимались моделированием при Доме молодежи, делали стенгазету, бренчали на гитаре, слушали Высоцкого, Цоя, «ДДТ», влюблялись… Он и Миха уже в выпускном классе, когда надо было определяться, кто и куда пойдет учиться, вдруг оба скатились с катушек, по уши влюбившись в их одноклассницу Лизу. И уже не факультет журналистики у одного, и не лётное училище у другого маячили в голове, а Лизины хрупкие плечи и тонкие смуглые руки (бабка у неё по слухам цыганских кровей была!), и её  умные, красивые, большие глаза с поволокой… Даже подрались однажды из-за неё друг с другом! Но… дружба победила страсть. А затем они все трое разбежались, разлетелись на долгие годы, так уж сложилась их жизнь.
С Михой он встретился потом не на встрече выпускников, как это обычно бывает у всех нормальных бывших одноклассников, новоявленных студентов, а в Афгане…  Он, выполнив задание редакции, немного потрясенный несоответствием того, о чём читал в газетах и что видел в репортажах до этого по телевидению, уже собирался улетать, как вдруг появились  самолёты противника, и от их аэродрома в считанные минуты не осталось почти ничего, а когда он, наконец, смог поднять голову, то вдруг  увидел среди других военных, спасавшихся от налета в укрытии, и Миху… 
С тех пор, даже если они бывали очень далеко друг от друга, то всё равно находили возможность пообщаться. Благо, современная связь позволяет найти друг друга достаточно быстро…
Михаил как человек военный рано распрощался с основным видом деятельности и пошёл... в политику. Определяющим стало то, что был он человеком справедливым, прямым, решительным, а времена  сложились  такие, что красивые правильные сказки,  которым  учили в школе и в вузе, пришлось тут же забыть и начинать жить и выживать заново... 
……………………………….
Кто, как, почему и зачем здесь, на холодном русском севере, совместил когда-то на одном пятачке два ведомства:  церковное и тюремное — вот о чём он, журналист,  продолжал думать. Перед глазами тут же встали картинки его первого приезда сюда, когда он писал работу о сталинских лагерях.

Тогда, впрочем, как и сейчас, он летел сюда самолётом из родного Питера. Только сейчас «шмонать» больше стали даже на внутренних рейсах: угроза терроризма висела над миром!
И, конечно, как всякий, кто приезжал в Архангельск впервые  и самостоятельно планировал  поездку, он решил тогда сконцентрироваться  на посещении Соловков, где и монастырь, и тюремные нары практически рядом находятся.
Первая поездка была в начале лета, но запомнилась она ему именно холодом, потому что и лето здесь, как и зима, тоже холодное. 12-13 градусов в июне!
Местные коллеги-журналисты помогли ему устроиться в общежитии, старом финском двухэтажном доме с общей кухней,  длинным коридором  и двумя душевыми комнатами в самом его конце  с буквами  на дверях «М» и «Ж». Но главной достопримечательностью был даже не сам дом, деревянный, с нарядными наличниками,  а тротуары у дома, каких до приезда в Архангельск ему ещё нигде видеть не приходилось: они тоже были деревянными! Вот что значит русский север!

Побродив по городским музеям и библиотекам, он изрядно пополнил свою копилку информацией,  подал заявку на работу в архивах и отправился-таки   на Соловки  на катере. Местный паренек  подрабатывал видно, всех пришлых туда за «недорого» подвозил. Поездка в одну сторону длилась больше 3-х часов. Парень кинул ему и ещё двум пассажиркам  тёплые бушлаты (прохладно по июньской северной  воде да на скорости мчаться!), обещал показать по пути что-то необычное и как будто забыл о них, сосредоточившись на езде.

Пассажирками оказались  две тётки-богомолки. На его удивленный вопрос, почему, мол,  сюда, а не в Углич или Суздаль они на богомолье собрались, те ответили так, что лучше б и не спрашивать! Старшая, по возрасту почти как его мать, а то и старше, как-то тяжело посмотрела ему в глаза и тихо и серьёзно сказала, что она родилась здесь, в лагере, так что каждый год сюда приезжает могиле матери поклониться.

Он тогда очень удивился, потому что такого ответа явно не ожидал. Переломив себя, всё-таки заметно  было, с какой болью произносились женщиной эти слова, он извинился и подсел к ней поближе. Так они и познакомились.

— Мария, — тихо сказала она и протянула ему руку, поняв, что собеседник, хоть и человек молодой, но серьёзный.

— Сколько же Вам лет, ведь ещё перед войной всё здесь законопатили? — спросил он.
— А я как раз тогда и родилась, перед войной. В 1929-ом. «С. Л. О. Н.» лагерь  тогда назывался. НКВД-исты  отца расстреляли, а мать, мною беременную, сюда на стройку отправили. Я и родилась в колее. Да, видно, в рубашке. Повезло мне! Не то что тем, кого зэчки, матери-роженицы, только что рождённых во время работы в лесу, чтобы избавить от мук, убивали, ударив головой о дерево ...Меня материна подруга фельдшерице потихоньку подбросила, а та через знакомых с Соловков в Архангельск добрым людям передала. Те меня в детдом оформили, да не забывали, навещали, а перед войной в детдом в Среднюю Азию перевели. Люди эти  мне серебряную цепочку с медальоном с материной фотографией перед отъездом туда  передали. Это всё, что у меня от неё осталось. Вот и теперь у них останавливаемся с дочерью, когда сюда  приезжаем, вернее, уже у их детей…

— Смотрите, смотрите, — перекрикивая мотор заорал наш проводник, показывая руками куда-то в сторону.

Они  прекратили разговор и посмотрели туда, куда он указывал: стая белух резвилась относительно недалеко. И никакой мотор, никакие туристы и вообще никакие человеческие или варварские порядки  были им не страшны!
На горизонте показался Большой Соловецкий остров. На нём — силуэт Кремля. Облака над островом вдруг расступились, и он смотрелся  во всей своей первозданной красе!
Причалив, пассажиры  распрощались друг с другом. А парень-перевозчик обещал ждать  допоздна, если вдруг гости передумают и решат сегодня же уехать. Ночи стояли белые, так что можно было запросто бродить здесь, сколько душе угодно, а потом спокойно сесть в катер и вернуться  обратно.
У высокой защитной стены  монастыря — вот почему он был и крепостью, и тюрьмой для тех, кто выступал против веры и государства — какой-то полумонах (внешне вроде парень как парень, а речь человека верующего и образованного), собрал уже небольшую группу новоявленных приезжих, и все  отправились вслед за ним. 
Эти толстые стены знали многое и видели многих  со времён древних до нынешних: и русских старообрядцев, и шведов, и норвежцев, и добытчиков соли, и лесорубов, и рыбаков, и охотников, и сидельцев в ямах земляных да  каменных да в  стенах холодных, и новых сидельцев советско-соловецкого времени (так и говаривали, что «власть здесь не советская, а соловецкая») — всякий был горазд места эти, от большой земли далёкие на свой лад использовать. Здесь усмиряли бунтарей, ломали судьбы, отнимали дарованную Богом жизнь…
………
Тогда под утро, вернувшись  в город и напившись чаю, он прилёг вздремнуть. Впечатления придавили, как камнями, а рассказ полумонаха всё ещё звучал в ушах. Через какое-то время  он проснулся от собственного крика: ему снились заключённые, которые  «ночевали» при 50-градусном морозе в клетях без крыши на улице, потом те, кто  выживал за ночь, отправлялись утром на работы, чтобы снова вечером вернуться в клеть; сквозь мглу и северный ветер слышались  голоса убиенных младенцев и плач  матерей…
Через Соловецкий лагерь особого назначения с 1920-го года по 1939-й  прошло  более миллиона советских граждан. Более миллиона! Подавляющее большинство, что называется, без вины виноватые, пострадали от несправедливого суда. Домой вернулось лишь несколько сотен человек. Несколько сотен из целого миллиона…
………….
Одна из дежурных в общежитии всё ругала его, нового жильца, за худую обувь, мол, не приспособлена она у него для их погоды.  И сама же его то горячим чаем, то блинами угощала, а то и «салатом» из северной варёной солёной трески, лука и варёного же картофеля (типичная архангелогородская еда!) и рассказывала  местные небылицы.
 У неё тоже в родне зэки были, за политику сидели. Вся её родня по мужской линии в священниках ходила. Её деда расстригли по приказу сверху. Время  было тяжёлое, атеисты все, монастырь да храмы в загоне, да вокруг правды не сыскать, все только передовицами из «Правды» друг с другом разговаривали. Когда невмоготу становилось, он тогда выпивал крепко, аккордеон в руки брал, выходил на улицу перед домом, куда тут же сбегался честной народ и частушки матерные политические пел. За это его сначала расстригой сделали, а потом и самого посадили. Негоже, мол, священнику концерты закатывать! Не по чину это! А уж политиканствовать и вовсе ни к чему!

Дежурную эту ему тогда само провидение послало. Она оказалась родом из Коношского  района  Архангельской области из деревни Норинская, оттуда, куда «пастухи» однажды под конвоем, как уголовника, пригнали на поселение известного поэта. Как-то во время вечернего чаепития он увидел у неё учебник английского языка с надписью «To be! », на котором  были решительным почерком округлыми буквами кириллицей написаны имя и фамилия «Иосиф Бродский». Он тогда недоверчиво спросил свою опекуншу, откуда, мол, здесь, такая  реликвия.  Она, глазом не моргнув, тут же  ему и рассказала, как лично ей, уезжая в столицу, Иосиф, который снимал у её родни дом и активно изучал английский и занимался переводами, подарил эту книгу. Ему вспомнились подборка стихотворений Бродского в декабрьской книжке «Нового мира» за 1987 год  и  интервью поэта, в котором он  утверждал, что ему «повезло во всех отношениях. Другим людям доставалось гораздо больше, приходилось гораздо тяжелее».

А  разговорчивая дежурная всё не унималась, рассказывала, как удивлялся поэт тому новому, чего до сих пор ему никогда видеть не приходилось. Не живавший никогда прежде в избе  и не бывавший на севере, он, мол, однажды очень удивился, когда вдруг хозяева избу «вымораживать» стали: распахнули в лютый холод окна и двери, собрали детей и пошли в соседский дом к родне и его с собой позвали.

Способ показался журналисту нелепым. Выяснилось, что это не придурь хозяев, и что именно так издавна избавлялись в северных сёлах от клопов и тараканов.
— Вымораживать! Самое лучшее, что можно придумать! — веселилась дежурная.
— Что, правда помогает? — ей в тон шутил журналист.

Только шутить, к сожалению, приходилось всё реже.

Напичканный ежедневными   впечатлениями, он пытался вечером и ночью сконцентрироваться, обобщить увиденное.  Как-то уже далеко за полночь он услышал где-то над своей комнатой на втором этаже какие-то ритмичные звуки, напоминавшие барабан, потом в такт им раздалось голосовое пение, без слов. А через некоторое время он услышал топот ног по лестницам, визг, крики «Пожар, пожар» и тут же выскочил в общий коридор. Его знакомая, вся мокрая и грязная от воды и сажи, и ещё несколько человек жильцов суетились вокруг странного человека. Медленно дошло, наконец,  до него, что это шаман, и что его ритуалы в комнате наверху, сопровождаемые ещё и костром на полу комнаты, привели к подобному переполоху. Вызванные пожарные практически не понадобились: люди спохватились вовремя! А милиционер, как ни пытался что-то спросить у виновника канители, ничего сделать не мог: старик впал в транс. Приехавшие  на «Скорой» медики только руками развели, мол,  ничего пока сделать нельзя. Решено было пристроить старика  в подсобке и уже утром судить да рядить.

Когда все разошлись, он спросил у дежурной, откуда взялся старик-шаман и говорит ли он по-русски. Та ответила, что он из Сыктывкара сюда пришёл  могиле отца поклониться.

— А знает ли он, где эта могила?

— Не знает. Для него  не сама могила  важна, а  дух, где он бывал и, может быть, ещё до сих пор здесь живёт, — ответила дежурная. — Дома у него беда, он мне утром, как поселялся, сказывал, вот и приехал помощи у отца просить, они ведь до сих пор верят, что духи, предки умерших, защищают от всех несчастий.

Ночью ему опять  не спалось. В полудрёме почему-то виделся шаман, который разводил руками, и вокруг начинали клубиться пары, в них возникали картинки: небо, всполохи, дождь, туман, снег. И голос шамана, который сопровождал все творимые им пассы, говорил о том, что происходит.

— Вот большие люди зовут к себе людей малых, и малые, придя к ним, начинают постигать всё, что могут им дать большие, потом большие испытывают малых, и если они проходят все испытания с честью, то отсылают они малых домой, чтобы малые передали знания ещё меньшим. Так обогащаются племена знаниями вселенной, не насилием, не злобой, не унижением себе подобных. Но ещё более значимо, что некоторые большие сами едут к малым, и живут рядом с ними, и учат их, и помогают им лучше понять великую истину…
На этом клубы пара стали непрозрачными, и ничего уже нельзя было увидеть сквозь них.
Когда он проснулся и отправился на кухню ставить чайник, уже другая дежурная сказала, что старика всё-таки увезли на «Скорой», что у него нитевидный пульс и дыхание можно было обнаружить, лишь поднеся зеркальце…
…....
Андрей закончил очередную экскурсию. Группа была маленькой. Все просто любопытствующие, а один точно из журналистов. Больно вопросы каверзные задавал. Он, Андрей, конечно, старался быть корректным, теперь он уже мог быть таким. А когда десять лет тому назад пришёл сюда да на п;стриг согласился, многое мучило и раздражало его.

Ох,  и ломало его, молодого! Ведь ничего - ничегошеньки он о монастырской жизни и вообще о церкви и вере  не знал! Владыка принял его без особых расспросов, тут же и одежку ему выдали, и келью отвели не темную и  не холодную, и опекуна назначили —старого монаха Григория, который ему вместо отца и матери стал, да молитвам и обиходу учил.

Каждый вечер, молясь нововыученными словами,  Андрей твердил:

— Во имя Отца, и Сына, и Святого духа, аминь!

И вставали за ними, этими простыми словами, перед его глазами  его дом и его семья.
Был он  из маленькой прибрежной деревеньки, где ни школы, ни работы, ни медицинской помощи — ничего, оттуда всюду приходилось на перекладных добираться, и он рано оказался в интернате.

Дом у них был деревянный,  из приморских сосен рубленый, с печкой.  Мать — довольно ещё молодая и красивая, но  сильно пьющая женщина… Каждый год  она рожала детей, даже «матерью-героиней» считалась, чуть что, стучала себя кулаками в грудь и кричала с обидой в голосе, что её никто не уважает, а потом вдруг взяла и померла. Детей всех вслед за ним, за первенцем, отдали в интернаты.

 Отца своего он никогда не знал, а мать говорила, что тот был интеллигент, из приезжих,  очкастый, умный,  всё по вечерам в шахматы сам с собой играл да классическую музыку слушал, а однажды с мужиками пошёл рыбный улов с лодок разгружать, чтобы денег немного заработать да рыбы домой принести,  да в спор ввязался, там его и подкололи местные. Ну, мать других отцов в дом приводить стала, надо же было как-то семью кормить!

А когда пришло время из интерната в большой мир выходить, понял вдруг Андрей, что дома ему судьба его отца грозит…

Жизни не знавший, но страстно чувствовавший её, он в келье во власяницу обряжался и по ночам бил себя плетью нещадно за сны свои юношеские сладкие, за страсти неизведанные, за грехи неиспытанные! И молился, молился, молился!
«Должно вести жизнь скромную, обходиться малым!.. Должно отказаться от личной жизни, вся она  во Христе для ближних, ради их спасения!..» — читал он в книгах старых, мудрых. И снова мучил себя, стараясь умертвить свои физические страсти, подогреваемые юношеским  воображением…

Однажды, выполняя поручение владыки, пошёл он к рыбакам на пристань. Собирался уже к рыбачьим лодкам подойти, да вдруг увидел прямо у стен большую группу  молодых людей с фотокамерами. Любопытство взяло верх, и Андрей направился к ним.
Протиснувшись сквозь толпу, он увидел несколько девушек в костюмах кошечек: они были в масках и в чёрных трико. Кто-то в тёмных очках с небольшой бородкой решительно командовал «на площадке» у стены, и девушки в такт музыке двигались, замирали, фотокамеры щёлкали, пока   очкастый  резко не  выкрикнул  «стоп». И тут  же  всё  остановилось, девушки устроили перекур, очкастый ругался, фотографы потянулись за  кофе,  который из термосов в пластиковые стаканчики наливала толстая  женщина, помощник горластого.

Андрей вдруг поймал себя на мысли, что происходящее  ему почему-то очень нравится: и этот гам, и смех, и даже ругань очкастого, и девушки... Хотя их лиц из-за масок не было видно, но их стройные фигуры, их грациозные движения завораживали...

И потом ещё долго-долго в своей келье он просыпался от ощущения того, что нежная черная кошечка кладет голову ему на грудь и ласково мурлычет что-то  ему на ухо... И снова в ход шла молитва, ибо не Святой Дух, а исчадие ада, по словам старца Григория, который его исповедовал, приходил к нему и искушал его. 

И снова в ход были пущены плети! Усмирить свою плоть! Освободить разум!
А когда наступали минуты просветления, он снова тянулся к книгам, которых в монастыре было немало, и читал, читал, читал, забывая о хлебе насущном.
И всё  чаще  ходил он вдоль старинных стен, вдыхая в себя сырость и холод камня,  ощупывая его, выискивая следы тех, для кого эти стены стали  тюрьмой или последним пристанищем.
………………………………………
— Бежать! Бежать! Бежать вперёд! — только об этом и думал игумен Артемий, хотя  ноги его еле волочились, утопая в глубоком рыхлом  снегу.
Куда? Этого  вопроса  он сам  себе не задавал, знал лишь, что бежать надо на юг, подальше от белого севера и вечного холода. Конечно, ведомо было ему,  что ещё севернее живут и ненцы, и самоеды, и норвеги, и шведы, и саамы. Но что делать человеку русскому в чужих краях, когда, не смотря на холод лютый,  вся кровь закипает при мысли о России из-за дел неправедных, когда клокочут в  душе молодецкой и просят выхода другие идеи, ныне отвергаемые.
Вот и он, Артемий, в ледяных стенах да в подземелье соловецком за ум свой и непокорство сколько уж отбыл, хоть и делали ему послабление из-за чина его  церковного  немалого. Был он за  реформацию  Православия, призывал к отказу от поклонения писаным образам, выискивал протестантские книги и для этого вступил в сговор с татями, как было на суде объявлено, с немцами, что в Москве на Кукуе живали.  Думал он ночами бессонными холодными, что на дворе 16 век, что просвещение наступало по всей Европе старому на пятки, и что можно и должно уже вовсю  говорить о том, что верно в писании и в обрядах, а что упрощению и изменению подлежит…
Бежал он из темницы благодаря охраннику своему  Федосею, который, как на святого, на него, на Артемия, молился, чем мог, помогал, от голода и холода спасал и речи его страстные о вере правильной и неправильной слушал. А при первой же оказии  вывел Федосей его за стены монастырские и  помог пристроить  его на корабль. Так и переплыл Артемий море Белое, да псы сыскные его уже на берегу ждали, вот и пришлось хитрить, прятаться, изворачиваться.
И  несли Артемия всё дальше и дальше его ноги небыстрые. Часто без крова над головой, прямо в снегу ночевать ему приходилось: редки были села на его пути, да и заходить туда было опасно.
Как-то, обессилев совсем, слёг он прямо на снег и закрыл глаза, а когда открыл, решил вдруг, что душа его уже к Богу ушла: свет неземной освещал всё вокруг, переливаясь, сияя невиданными оттенками, и среди этой небесной  лепоты увидел вдруг Артемий  на небе старика-оленевода  на белом олене, за которым шли-летели по небу бесчисленные оленьи стада. Вспомнил он тогда слова одного захожего  шамана про то, что небо чудит иногда, и что если вдруг от этих небесных чудес страшно становится простому человеку, нужно хлопнуть в ладоши. Так он и сделал. И свечение и видения тут же исчезли.
В наступивших сумерках  разглядел тогда  Артемий, что  неподалеку   что-то чернеет.
— Скит, — подумалось ему. — Пойду попрошусь на ночлег! Может, и баньку затопят, — и он решительно зашагал по снегу к людям.

Знал он, что идти ему ещё долго, на юг держал он путь. Значит, сил надо было набираться, чтобы  снова и снова идти вперёд. И невдомёк было тогда ему, замученному в соловецком узилище,   что этой самой дорогой с севера на юг пройдут потом и другие, среди которых и мудрый Ломоносов,  и дивный   Шубин, ибо полны людьми талантливыми с несгибаемой волей северные  земли русские.
………………………………………..
     «Иных уж нет, и те далече…»

Старые фотографии, иные лица, иные прически, иные одежды… тюремные «анфас», «профиль»… Андрей рылся в архивах, внимательно всматриваясь  в лица на фотографиях — за каждым из них своя судьба, страшная, круто повернувшая  от  ведущей к верной  цели дороги (ох, уж эти героические  20-ые — 30-ые!) на тюремные нары…

Заключенный N … Далее в прилагаемых бумагах фамилия, имя и отчество, год рождения, краткая информация  об обвинении и преступлении, характеристика во время пребывания здесь.

 Вот среди прочих потухших  чей-то особый запоминающийся взгляд исподлобья. Андрей заглянул в информацию по указанному номеру. «Александр Иванов… Родом из Владивостока… Из семьи троцкистов… Работал в школе рабочей молодежи, преподавал историю… Осуждён за распространение антимарксистской, антиленинской, антисталинской   пропаганды  среди подрастающего поколения  и организации переворота с целью захвата власти…  По этапу отправлен через всю страну в Архангельск, затем в  пункт пересылки заключенных в Кемь…».  В графе «Характеристика»  значилось, что он злостно саботирует приказы начальства, не поддается перевоспитанию, пользуется авторитетом  как у уголовников, так и у политзаключенных. Отказался подписать документ, в котором политзаключенные обязывались в дальнейшем не разглашать условия их лагерной жизни. Затем  полстраницы было вырвано, и уже другим почерком дописано: «При попытке к бегству в заключенного стреляли, но труп найден не был». Сумел сбежать? Выжил?

 Расстрельные приговоры, судя по бумагам,  приводила в исполнение бригада во главе с палачом, имевшим двадцатилетний стаж работы. Он лично убивал осенью 1937 года ежедневно от 180 до 265 соловецких заключённых. Имя его капитан НКВД Михаил Матвеев — участник штурма Зимнего дворца. За выполнение соловецкой спецоперации М.Р.Матвеев был награждён ценным подарком и серебряным нагрудным знаком «Почётный работник ВЧК-ОГПУ».

Ещё один недочеловек заключённый «СЛОНа»  Нафталий Аронович Френкель (в молодости финансовый авантюрист и контрабандист) предложил рационализаторские идеи развития лагеря. За это срок ему был сокращён вдвое. Вскоре Френкель стал начальником экономического отдела. Он говорил: «От заключённого нам надо взять всё в первые три месяца. А потом он нам не нужен…» Впоследствии Френкель стал одним из «крёстных отцов» ГУЛАГа, дослужился до звания генерал-лейтенанта НКВД и спокойно вышел на пенсию.
Теория и практика уничтожения инакомыслящих на Соловках во многом предвосхитила гитлеровские КЦ, а  также сформировала касту неприкасаемых. В алтаре храма Вознесения на Секирной горе кто-то нацарапал: «Товарищи!.. Соловки — это школа, ведущая нас на путь к рецидиву и бандитизму!» История подтвердила монастырскую присказку «Сегодня в Соловках — завтра во всей  России».

До 1953 года система работала исправно, потом стала давать сбой, а после хрущёвской оттепели и вовсе захирела. Но… оставила страшное недоверие к власти и её представителям   на поколения вперёд. «Голосуй, не голосуй, всё равно получишь не то, что надо», — веселился народ, но под продажу дефицита и гармошку десятилетиями  шёл на выборы, пока, наконец, сама верхушка власти не потребовала «ветра перемен». Рассказывали даже анекдот, что ПЕРЕСТРОЙКА началась именно тогда, когда якобы  уже готовому к новому Михаилу Горбачеву позвонили и рассказали, будто бы  некий Виктор Цой поёт в андерграунде, мол,  «перемен требуют наши сердца». Тогда и начался новый этап, который привёл к ещё большим неурядицам. Откололись от  России Прибалтика, Молдова, Кавказ, Казахстан. Внутри каждого региона бузил народ. И если в Москве и Петербурге началась настоящая «капиталистическая» жизнь, то окраины бывшей великой империи занемогли ещё больше. Каждый губернатор  чувствовал себя царем, Богом и воинским начальником  на огромном пространстве, контроль центра из-за расстояний и обособленности осуществлялся слабый. Да и жизнь из бедной стала ещё беднее.

За каждым киоском смолили цыгарки  непонятного вида и возраста старички и старушки. Считалось, что почти у каждого в семье кто-то когда-то сидел или был под следствием. Денег и товаров  катастрофически не хватало…

 Именно такой помнил Андрей  жизнь до его ухода сначала в интернат, а потом в монастырь. Представление обо всем остальном ему дали книги. 
……………………………………………………..
Загружал Андрей  себя повседневной тяжёлой монастырской работой, чтобы физические силы истощались, и …читал. В какой-то момент кумиром для него стал протопоп Аввакум. В 17-ом столетии  его же бывшие соратники сослали его в  Пустозерск на Печоре. 14 лет просидел он на хлебе и воде в земляной тюрьме, продолжая свою проповедь, рассылая грамоты и послания.

Аввакум был старообрядцем.  Но подвиг его ради веры своей и его упорство внушали истинное уважение. Поэтому Андрей повторял  время от времени Аввакумову молитву:
«Верую, Господи, и исповедую, яко Ты еси Христос Сын Бога живаго, пришедший в мир грешников  спасти, от них же первый есмь аз. Верую, яко во истину се есть самое пречистое тело Твое, и се есть самая честная кровь Твоя. Его же ради молютися, помилуй мя и прости ми и ослаби ми согрешения моя, вольная и невольная, я же словом, я же делом, я же ведением и неведением, я же разумом и мыслию, и сподоби мя неосужденно причаститися пречистых ти таинств во оставление грехов и в жизнь вечную, яко благословен еси во веки. Аминь!»

Но молитвы молитвами, а  молодость брала своё. И тогда стал он не усмирять воображение, а стихи писать. Понимал, что  стихописание  — тоже великий грех, но они выплывали сами собой  из мрачного северного неба, холодных каменных стен, редким солнечным лучом скользили по келье, не давая покоя по ночам:

«Посмотри,  луна какая, ты ведь знаешь, это так —
след столетий заметая, свет её светил во мрак.
Это тоже были ночи в летних пышущих садах,
где-то мучились поэты, в келье каялся монах,
и трагическим развязкам её свет свидетель был,
сочинялись детям сказки, и горел любовный пыл,
В откровениях забытых лунный луч печать забыл…
и мгновеньем мчатся жизни на глазах больших светил…»

А когда уже несколько тетрадей стихов у него накопилось, и когда стены монастырские узки для него стали, не выдержал он однажды, пошёл к владыке и  рассказал ему всё и стихи свои показал. Тот, сурово выслушав его, взял в руки тетради и долго листал их, вчитываясь. А потом взглянул на него каким-то просветленным взглядом, перекрестил  и … отпустил с миром.

Теперь Андрей хоть живёт при монастыре, но монахом больше не считается, а учится в университете на историческом факультете заочно и в дни короткого архангельского лета водит экскурсии и учится жить среди людей. 
…………………………..
— Привет! — к нему навстречу от стены шагнул человек, которого он вряд ли бы узнал при других обстоятельствах. А ведь они виделись не так давно! А потом друг постоянно мелькал на телеэкране в связи с предстоящими выборами, поговаривали, что даже собирался баллотироваться…

— Миха, ты, что случилось? — растерянно пробормотал он и обнял друга.

— Да вот, — начал осунувшийся, внезапно поседевший и весь заросший щетиной Миха, — случилось то, что случилось. Говорят, я человека убил.

— Погоди, не ерунди. Ты человека убил? И что значит «говорят»? Ты же вполне вменяемый… — изучающее глядя на друга сказал вновь прибывший с нарочитой бодростью. 

— Саня, слушай, они говорят, что я Лизу убил!

— Лизу? Какую Лизу?

— Нашу Лизу!

— Где ты её нашёл?

— Да дай же сказать! — вдруг заорал Миха, а потом перешёл почти на шёпот, заговорил сорванным нервным голосом, в котором были слёзы.

— Понимаешь, мои бумаги в избиркоме задробили.

— Так ты всё-таки сунулся туда, это правда? — перебил его друг.

— Сунулся. Был уверен, что всё правильно. Что другого пути   у меня нет. Что я для этого созрел…  А тут, как обухом по голове…Перепоручил дела своим доверенным лицам, время ведь ещё позволяет всё утрясти, сел в самолет без охраны, без сопровождения, и … полетел сюда.

— Почему сюда? Зачем?
— Не знаю, хотелось куда угодно улететь и побыть одному… В аэропорту взял билеты на первый попавшийся рейс…

— И что?

— В самолёте я сел в кресло рядом с какой-то женщиной. И только через несколько минут понял, что это наша Лиза.

— А она?

— Она тоже узнала меня. Хотя и не сразу. Очень обрадовалась. Она летела к мужу. Он у неё бывший военный, они давно живут здесь. Знаешь, я от её присутствия оттаял. Стало хорошо, хорошо, как тогда, в выпускном классе. А она в какой-то момент пожаловалась, что у неё болит сердце, пошутила, что хорошо вот так умереть, когда рядом человек, которого хорошо знаешь, и которому доверяешь. Я пожурил её, попросил у стюардессы чаю. Лиза приняла лекарство, мы болтали…

— А потом?

— Я проснулся от того, что кто-то грубо меня тормошил. Открыл глаза и понял, что самолёт уже приземлился, надо мной сгрудились  какие-то люди, а рядом в кресле, облокотившись на иллюминатор,  сидит  мёртвая Лиза, глаза у неё закрыты, а в её боку с моей стороны торчит  нож. Оказалось потом, что на нём  и мои отпечатки пальцев…
— Погоди! — вдруг нервно рассмеялся Саня. — Тебе не кажется, что кто-то клеит тебе определённую версию. Как в том анекдоте: «Документы баллотироваться не приняли, потому что в избиркоме его узнал тот, с кем он вместе сидел…»

Друг отпрянул  в сторону от его смеха.

— Но я же ещё не сидел…

— Уже сидишь, — горестно вздохнул Саня и по привычке сунул пальцы рук в волосы, поднялся и принялся ходить из стороны в сторону. Он думал. А думать было о чём.
Во-первых, Лиза?..

………………………………………………………
В повести Натальи Корниловой использованы стихи Иосифа Бродского и Марии Серебряковой.

……………………………
Несколько слов о повести. «Капля камень точит» - не только реквием всем погибшим в северных лагерях, но и реквием по северной ветви моей семьи, из которых либо уже никого нет на этом свете, либо кто-то очень далеко. Север принёс в семью горе в предвоенные годы, разлучив людей.  Прадед вынужден был туда уехать по службе- приказали, и всё! Он железнодорожник, тогда почти то же самое, что военный. А там у него появилась новая семья (все мы люди, и ничто человеческое нам не чуждо!). Но жена оказалась непутёвой. А нашедшаяся впоследствии семья переехала на Север к отцу  после войны. Там ещё родились дети. В семье их было шестеро. Сейчас живы лишь две сестры - 70 и 80 лет. Первая жена умерла рано после родов. Вторая стала детям мачехой. Но благополучны и живы лишь те, кто оттуда  уехал. Север жесток, условия жизни тяжелы, и людям там всегда было нелегко, да и сейчас у них трудностей предостаточно.
Меня, родившуюся в Архангельской области, увезли оттуда, когда мне было 1,5 года. Но некоторые реалии в повести взяты  со слов моей матери  и тёти, переехавших впоследствии в Белоруссию и в Санкт – Петербург.
С уважением к тем, кто прочтёт это мое произведение и выскажется по поводу написанного автор Наталья (Николаевна) Корнилова (Клыш, по мужу Лаяускене).
2020 г.
………………