Милосердие в аду. Часть пятая. Глава 15

                МИЛОСЕРДИЕ   В  АДУ

                Роман в 5 частях
                с эпилогом

                Часть V

                Глава 15

                Бом




Prosschaiki переводчицы прохрумкали по снегу до крыльца. Дитер ещё видел сквозь метель серую варежку, упёршуюся в тумбу, когда Helen сбивала снег с войлочных сапожек, и слышал звук «тум-тум». Потом «фру-фру» — это она сметала снег с овчинного полушубка. Он не впускал в себя досаду, потому что всё ещё был зачарован грацией каждого её движения. Дверь в сени открылась. Frau Helen входила в свой мир, загадочный и недостижимый. Он знал, что будет стоять до конца. Но конца не было. Дверь никак не закрывалась, и это тянулось очень долго.
Дитер был всё ещё в волнении от того, что так много времени они провели вместе. И разговаривали. И спорили. И она проявляла к нему интерес. А оказалось, что его, обер-стрелка Вермахта, просто...  всё равно что выставили из класса как негодного ученика.
Невероятно!
Бом шёл по краю шоссе, почти по их следам, и всматривался в себя. Больше всего раздражало и не поддавалось исправлению то, что эта русская...  эти русские...  завоёванное население этой страны — всё равно разговаривали с ними, как существа, стоящие в умственном отношении выше!
«Она заставила меня оправдываться!  Они  смеют  судить и осуждать нас и как-то объяснять нам наше направление мысли! Население, завоёванное нами, не имеет права рассуждать о нас! И вообще! Это оскорбительно — требовать от меня потери чести безо всякого повода! Правы — не правы. Что за глупость! Правильно — это то, что полезно народу! Но мы их вразумим. Необъезженную лошадь подавляют жестокостью. Так и с ними. Абсолютно необъезженный народ!»
Ветер прекратился. Снежинки кружились в танце перед глазами. Бом шёл по длинной безлюдной дороге, серебрящейся где-то у деревни Ручьицы. Сейчас луна стояла высоко и спокойно светила во все концы, обхватывая лучами, как руками, всё под собою, и даже его маленькое сердце. Бом застыл в удивлении. «Как высоко! Даже колотушку не докинуть». Луна висела над ним как разгадка, как цель, как тайный смысл, а дорога, бесконечная русская дорога вела к ней. Цель и смысл жизни были совсем близко, но путь по трудной и прекрасной русской дороге уходил далеко и скрывался в темноте. Луна, завораживая, проникала куда-то внутрь сквозь заледенелый ток, пробивала  рубаху,  куски  газет и говорила, что к ней, к цели, к главному смыслу существования на земле по русской дороге идут не каждый по себе. Идут всей деревней, городами, всей Россией, всей Евразией. И со всеми ты обязательно дойдёшь.
«Иди!»
Бом встряхнул головой, отбрасывая наваждение, и зашагал. Он шёл с упорством маленького героя, не замечая холода, окоченевших ног и негнущейся спины.
Дитер ненавидел Helen. Ещё несколько минут назад он мечтал о каком-то необыкновенном повороте разговора и о поцелуе на пороге деревянного крыльца. Вспомнил её вспыхнувшие глаза, зардевшиеся щёки и неуловимое движение губ. Это он много раз представлял себе перед сном. Дверца с резиновым кольцом, дорожка и деревянное крыльцо с двумя почерневшими тумбами, поддерживающими навес. На двери висел белый эмалевый значок со свастикой: «Германия здоровается с Вами словами: «Хайль Гитлер!»
Дитер несколько раз днём уже был здесь, по разными причинам используя возможность оказаться в Никишино.
Однажды он так же возненавидел свою подружку Луизу, когда она не захотела подняться с ним на чердак отцовской лавки, чтобы поесть домашних колбасок. Как он был зол на неё! Но сейчас ему отказала русская, хотя он не думал сегодня что-то предпринимать. Он предлагал ей дальнейший цивилизованный план.
Helen поступила непродуманно, глупо.
«Их нужно уничтожать! Только  тогда они поймут, кто мы  и кто они и КАК нужно к нам относиться. Мы очень мягко себя ведём. К сожалению, нам наша германская культура мешает, и мы иногда обманываемся и принимаем их за людей. Человечно или бесчеловечно мы обращаемся с завоёванным населением — эти слова годятся для представлений о рыцарской войне. Мы же занимаемся уничтожением мировоззрения. Поэтому нам позволено истреблять здесь без раздумий и сомнений всех и всё».
Дитер понемногу согревался, топал скорее и представлял себя машиной для ходьбы, набирающей ход и злость. Всё здесь было чужим. В далёкой холодной чужой стране он шёл и с ненавистью оглядывался вокруг. По обеим сторонам дороги, уходя в снежную даль, один за другим стояли, будто в очереди за едой, ушедшие в землю, деревянные покосившиеся дома.
«Окна у них встроены в стены так крепко, что их невозможно открыть. Русские, если понадобится, свежий воздух должны будут таскать внутрь в мешках».
Поступок русской переводчицы открыл глаза. Обер-стрелка охватило небывалое воодушевление, и он с удовольствием вспоминал всё, что думал и слышал за последние дни.
«Другие воюют за неправое дело, воюют за то, чтобы не дать нам жить, перекрыть нам доступ к радостям этого щедрого мира. Мы воюем за свои права, за свою жизнь. А тот, кто прав, тот всегда побеждает. И господа в Лондоне и Париже могут забить это в свои трубки и выкурить!»
«Этот народ никогда не знал в своей жизни ничего другого. Этих русских просто нельзя считать людьми. Создаётся впечатление, что у них полностью отсутствуют какие бы то ни было чувства. У нас есть Моцарт и Вагнер. А что есть у них? Песня про палочку, которая горит и коптит, как и их жизнь. Даже плакать им  доставляет наслаждение. Что  у  них  есть в искусстве? Ничего. Всё — наше. Кто может написать Фауста? Мы! И только мы!»
«Гефрайтер Кубица сказал вчера: “Если бы у меня был выбор, то затащить в Россию меня можно было бы лишь с помощью диких лошадей: настолько отталкивающими я нахожу здешние места”. Нет, он не прав. Мы пришли сюда, чтобы победить! Когда я сказал об этом гауптфельдфебелю Майеру, — он дольше, чем обычно смотрел на меня. Но похвалил и даже сказал: “Дайте я пожму вашу честную руку, дорогой Бом”. И зачем таких старых берут воевать! Здесь должны быть мы, молодые. Мы воюем за наше, значит и за моё будущее. А эти... Не за их же сытую старость мы кладем свои жизни! Да. В тылу трудно выдвинуться по службе. Говорят, фронт близко. Какой здесь фронт! Мы даже голодающих, выходящих из Ленинграда, не убиваем, а заворачиваем обратно. Откуда пришли. И правильно. Это тоже боевой приём. Так мы убиваем их, не тратя патронов. Следует в первую очередь позаботиться о своих, а голодать — дело русских».
Бом хрипел, высасывая воздух через мокрую ткань тока, но шёл победителем и уже не замечал вокруг себя ни деревьев, ни домов. Только перед поворотом на дорогу к комендатуре он остановился и заметил, что задыхается. Голова кружилась, раскачивая тело.
«Это от злости. Как говорится, не злись, а просто удивляйся».
До комендатуры по просёлочной неровной дороге Бом шёл понуро. Устал. И только подойдя к центральной аллее парка перед первым старинным фонарём, увидев вдалеке  свою казарму, он в последний раз остановился передохнуть и подумал: «Да, вперёд! Вперёд! Frau Nina тоже красивая! Правда, у неё сожгли дом пьяные жандармы за то,  что... не была с ними отзывчива. Но теперь она узнает, что существуют ещё и другие немцы. Благородные. Немцы-рыцари!»
 
; ; ;

Дежурный по казарме не сразу понял, кто перед ним стоит, и был поражён, до какой степени Бома занесло снегом.
— Доложите господину фельдфебелю, что обер-стрелок Бом в казарму явился, — еле ворочая языком, пробормотал стрелок.
Осторожно расстёгивая пуговицы и отделяя карабин, Бом выдавил себя из ледяного каркаса.
— Подойдите! Подойдите к свету. Сюда! — услышал он голос из коридора казармы.
Гефрайтер Кубица впился своими стальными глазами в несчастного стрелка. Всё лицо  его было бордовым. Из  носа и с бровей свисали ещё не растаявшие сосульки. Он распухшими руками что-то обирал на себе, не в состоянии остановиться.
— Обер-стрелок Бом! Где вы были?
— Выполнял поручение господина коменданта, господин гефрайтер, — шершавым языком проговорил Бом.
Брови гефрайтера Кубицы поднялись.
— В таком случае, приведите себя в порядок,  непременно умойтесь горячей водой и немедленно явитесь в мою комнату!
— Слушаюсь!
Голос и тон гефрайтера были наполнены угрозой. Но сейчас, к своему удивлению, Дитер был спокоен. Не только из-за крайней усталости; в нём тихой музыкой жило ощущение, будто он участвовал в бою и перешёл некий рубикон.
Гефрайтеры всех четырех взводов размещались в просторной бывшей ординаторской 2-го женского павильона больницы, переделанного под казарму. Столы врачей сдвинули на середину. Четыре койки расставили у стен.
Бом переступил порог и высоким срывающимся голосом объявил:
— Обер-стрелок Бом явился по вашему приказанию.
Гефрайтеры Шайдеман и Рунге с раскрасневшимися лицами и с расстёгнутыми воротничками играли в шашки в дальней части стола поближе к батарее. Гранёные стаканы, бутылка шнапса и тарелка, накрытая крышкой от кастрюли, загораживали поле битвы.
Гефрайтер Минц спал, укрывшись одеялом чуть не до головы.
— О! Обер-стрелок Бом, заходите. Садитесь. Вот сюда, — неожиданно дружелюбно заговорил Кубица, усаживая стрелка в торце длинного стола.
— Господа! Вы бы видели, в каком состоянии обер-стрелок Бом только что явился в казарму. Выполняя поручение господина коменданта! У меня такое соображение. Обер-стрелок Бом заслуживает поощрения! Ваше мнение?
Гефрайтеры с интересом рассматривали опухшее бордовое лицо стрелка и осоловелые, мутные глаза.
— Он заслуживает спасения от холода! — первым ответил Рунге и взял чистый гранёный стакан.
— Обер-стрелок, не смущайтесь. Рюмочек у нас нет. А эти русские меры не знают. Так что... — Рунге налил в стакан немного шнапса и передал Бому.
— Вперёд! Жажда хуже, чем тоска по Родине!
Бом медленно влил в себя огненную жидкость и почувствовал, что прыгнул в воду с семиметровой вышки. Дыхание перехватило. Но потом открыл глаза и понял, что вынырнул. Гефрайтеры смеялись.
— А теперь обер-стрелок Бом заслуживает спасения от голода, — продолжал Рунге, передавая стрелку большой кусок хлеба с ливерной колбасой, свисающей на краях трубой.
После второго бутерброда и глотка шнапса гефрайтер Кубица наконец спросил:
— Обер-стрелок, а что за поручение вы выполняли?
— Господин капитан доверил мне проводить Frau Helen домой.
— И как прошло... это поручение? — подмигнул Шайдеман.
— Я был на высоте, — просто ответил Бом.
— То есть сверху?
— Макс! — укоризненно прервал Кубица.
— Я хотел сказать «выше», — оправдался Шайдеман.
— Я не посрамил честь немецкого солдата, — ответил Бом.
Гефрайтеры захохотали. Бом не совсем понимал их. На самом деле во взводе все относились с симпатией к юношеской влюблённости обер-стрелка и к его бесхитростному желанию стать не просто фельдфебелем, унтер-офицером, лейтенантом и так далее, — нет. Желание, прежде всего, быть героем и получить железный крест было таким искренним, что не могло не умилять.
«Каждому взводу по Бому, и враг будет разбит!» — часто говорил гауптфельфебель Майер.
Сквозь прозрачную пелену сытости и опьянения в посветлевших и часто мигающих глазах читалось сильное утомление. Все притихли, увидев на мальчишеском чистом лбу обер-стрелка длинную поперечную морщину.
— Вы далеко пойдёте, — сказал гефрайтер Кубица.
В наступившей тишине вдруг раздался голос гефрайтера Минца, лежащего на дальней кровати.
— Он просто останется жив...
В постели Бом застонал от удовольствия, вытянувшись так, что почувствовал дрожащие кончики пальцев ног под одеялом. Нос щекотал запах начищенных сапог. Где-то вдали слышались приглушенные разговоры сослуживцев, вскоре стихшие, как только стрелок Мольтке мечтательно запел: «Карамба! Карачо! Чёрт возьми, Сакраменто. Долорес, в любви ведь нет смысла...»
В животе приятно урчала ливерная колбаса. Засыпая, он полуслышно испустил последние слова:
— Господи! Всемогущий на небеси! Я благодарю тебя за то, что я немец, и за то, что ты позволил мне жить в эту великую эпоху.