Невыдуманные рассказы

С благодарностью к двум поколениям Отечества:
первое - победило в Великой Отечественной войне,
второе – выросло из военного детства

ДЫМОК

1

Вовчик – в отличие от всех членов своей семьи, для которых родиной были смоленские деревни, – родился уже в городе. Его родители, знавшие друг друга с детства, ходившие сначала в одну школу, потом на одни деревенские посиделки, поженились в конце тридцатых. А тут в деревню нагрянули городские вербовщики и соблазнили их подняться с родных мест и податься в город. Их, молодых, это предложение манило: под Москвой строился авиационный завод, обещали заработки, жильё, рабочую профессию.

Уже здесь, в заводском посёлке, Настюша и Сёма получили комнату, обжились, а тут и радость – первенец Вовчик. Чуть окреп малыш, решила Настюша съездить на Смоленщину, показать сынка матери и родне. В самом начале лета сорок первого года собрал Сёма жену с сыном. Подарков накупил родственникам, кое-что из одежды приобрёл. Много вещей не надо: лето, 10 июня. За день добралась Настёна с Вовчиком до родных мест: где автобусом, где по железной дороге. Обнимались-целовались со всеми, а уж рассказов, разговоров…

Двух недель не прошло – и вдруг страшная весть: «Война!»
– Настюша, никуда не отпущу с мальцом! Здесь оставайся, у меня! – только и твердила мать. Тут же, в деревне, жили семьи братьев и сестёр, и решила Настюша, что выживать в деревне легче. Все говорили: «Быстро разобьют немца! Пережди!». И они остались. Откуда было знать, что окажется Смоленск на передовой. То фашисты в деревню придут, то наши. И так – несколько раз.
Горе. Трудности. Голод. Но есть и радости: Вовчик говорить начал бойко. Только звук «р» не выговаривает, на «л» заменяет. Не «работа», а «лабота» говорит, не «рыба», а «лыба».

Советские военные части мимо деревни на запад идут, останавливаются на опушке соседнего леса: привал, стоянка. Бывает, несколько дней стоят. И вот повадился Вовчик к солдатам бегать. Завидит, что дымок в небо поднимается, – и туда. Это полевая кухня дымит. Кашу варят повара – солдаты ждут, отдыхают, письма пишут. Вовчик тут как тут. Мама его ругает: «Не ходи! Вот я тебе убегу!». Вовчик не слушается. Решила Настюша сама пойти, разобраться. Пришла за сыном и видит: солдаты ему стол и стул смастерили, сидит Вовчик и кашу лопает. Неудобно ей, а солдаты говорят: «Зачем вы его останавливаете? Пусть приходит».

Не один её Вовчик сдружился с солдатами. Других деревенских ребятишек тоже приманивает кухонный дымок, запах еды, хлеба. Так и крутятся возле полевой кухни, возле дымка. Кто-то из пехотинцев драгоценный кусок сахара достанет, даст; кто-то хлебца добавит.

Почему привечали ребятишек солдаты, сами полуголодные, уставшие? Да, наверное, своих детей вспоминали. А, может, и силы, мужества набирались, глядя на этих голодных мальчишек и девчонок. Злее становились, бесстрашнее. Ведь своё защищали, родное.

И вот однажды приходит Вовчик домой в сопровождении двух бойцов. Несут они котелок с гороховым супом и хлеба кусок. Смеются и рассказывают:
– Каждый раз, как покормим мальца вашего, он и говорит: «А блатану дайте! Блатану!»  Говорили, чтобы и брата привёл, но Вовка всегда один приходит. Вот и решили мы посмотреть, что тут за братан Федька. Показывайте!

Вынесла Настёна на руках племянника Федюшку. Никак не мог он начать ходить от слабости, хотя год ему давно исполнился. Накормили и его солдаты обедом.

2

…Тянется трудное время долго, но вот и весна сорок пятого пришла. Собралась Настюша на железнодорожную станцию, на базар. Вовчика тоже с собой взяла. Несколько соседок в компании. У каждой свои заботы, только схожие: купить, обменять. Ходят по «толкучке» – по рядам вдоль железнодорожной платформы. Вдруг подъезжает паровоз. Впереди – портрет Сталина, ветками еловыми обвитый. Выходит какой-то военный и объявляет:
– Победа! Война закончилась!

Раздались в толпе гул и плач. Птицы даже поднялись в небо, так и летали – сесть страшно от рыданий женско-детской толпы.

Молча возвращались женщины в свою деревню. Как-то заметнее стало, что вся земля искорёжена, изрыта траншеями. Чёрные пятна от пожарищ. Могилы.
Вдруг одна из женщин остановилась, посмотрела в поле, которое за годы войны кладбищем стало, и закричала:
– Ребятушки! Дорогие! Вставайте! Война кончилась!

Все повалились на землю и долго рыдали – каждый о своём, а, в общем, наверное, об одном и том же…

3

Отец Вовчика – Семён в живых остался: у него бронь была, он на заводе всю войну работал, детали для самолётов делал. Анастасия после войны тоже на завод вернулась. Хотя и трудно было, стали о прибавлении семейства подумывать: Вова подрос, семь лет уже.

В сорок шестом всей семьей пошли они на Первомайскую демонстрацию.
Вдруг Вовчик мать за руку схватил, прижался и закричал: «Мама, мама! Это что – война?» А это просто шли мимо строем солдаты на демонстрацию. Услышал командир слова испугавшегося мальчишки и подошёл:
– Это – праздник, не война. Мы – победили, и войны никогда больше не будет. Расти и не бойся!

МАМИНА ПРИЧЁСКА

1

Татьяна расчесала гребнем тёмно-русые, прямые, длинные, до пояса, волосы, стянула их в тугой пучок, быстро закрепила шпильками и повязала голову платком. Она всё привыкла делать быстро, была трудолюбивой и умелой, не страшилась никакой работы. Ей всего-то сорок три года, а уже вдова с пятью детьми. Муж умер еще до войны, так что привыкла Татьяна рассчитывать на себя. К детям относилась строго, не баловала и очень хотела, чтобы все получили образование.

Старший сын Иван учился в лётном училище, старшая дочь Нина жила пока в городе у родственников – учителей. Двое младших детей были с Татьяной, а средняя дочь, Мария, работала в госпитале, куда устроилась после того, как её библиотечный техникум временно закрыли в связи с тем, что немцы уже подходили к Москве. Именно в госпиталь, расположившийся с началом войны в одной из школ, и направлялась ранним утром Татьяна.

В госпиталь почти каждый день поступали раненые с фронта. Дорога в десять километров была для неё привычной. Туда-то идти легко. И с дочерью можно повидаться. А вот обратно, с громадным узлом фронтового солдатского белья за спиной, ей, маленькой и хрупкой, было тяжеловато. Да что делать? Все поселковые женщины старались подработать в госпитале: иногда денег дадут, иногда продуктов. Ещё и обмылочек от куска хозяйственного мыла, которое давали для стирки, можно сэкономить, чтобы помыться всей семьёй.

Во дворе стояло оцинкованное корыто, был устроен очаг. Сбрасывая на уже начавшую жухнуть траву тяжеленный узел, Татьяна сердитым от усталости голосом говорила Шурочке, которой было чуть больше восьми лет: «Воды натаскали? Бери, отскабливай». У Шурочки и десятилетнего Лёньки уже всё было готово: и вода, чтобы замочить ссохшееся от крови бельё, и ножи, которыми они соскабливали с воротников, со швов, с ткани запёкшуюся кровь, куски кожи, комки глины, земли. Дома уже закипал самовар, Татьяна выпивала один за другим несколько стаканов чая. Как ни хотелось ей отдохнуть, нельзя было. Послезавтра бельё надо было сдавать в госпиталь.

Лёнька всегда старался увильнуть от этого «муторного» дела – скоблить ножом рубахи и подштанники, а Шурочка, трудолюбивая и ответственная в мать, твёрдо держала нож в маленьком кулачке и счищала, счищала… Иногда ей казалось, что сейчас её стошнит, так это было противно, но она знала, что мама прокипятит бельё в золе, отстирает, и оно станет чистейшим. Все втроем они дружно зашьют порванные места, пришьют оторванные завязки. Конечно, очень тяжело было гладить. Утюг чугунный, с углями внутри. Из дырочек идёт незаметный дымок, но угореть можно было очень легко. Шурочка не раз падала в обморок. Когда угли угасали, она выбегала с утюгом на крыльцо и размахивала им, чтобы огонь вновь разгорелся. Тяжесть этого утюга надолго запомнилась ей, и когда она в юности читала роман Джека Лондона «Мартин Иден», то сочувствовала герою с полным основанием и пониманием нелёгкого этого труда. Зато Шурочка с Лёнькой очень гордились, когда соседки хвалили мать: «Мол, у тебя, Таня, самое белое бельё. Как это тебе удаётся?»

2

И вдруг однажды Татьяна, такая лёгкая на подъём, не смогла встать с кровати. Она каким-то хрипловатым голосом позвала Шурочку: «Дочка, голова болит, горит. Налей холодной воды в таз, возьми отцов помазок и смачивай мне лоб». Шурочка почувствовала, что от мамы идёт страшенный жар. Щёки её горят, а серые глаза подёрнулись каким-то туманом. Она села возле кровати и стала окунать помазок в воду, проводить им по жаркому маминому лбу. Тут вошла соседка и спросила:
– Что ты делаешь, девонька?
– Водой поливаю. Жар у мамы.
– Это – тиф! Отойди!

Соседка нашла и привела фельдшера, и маму на подводе увезли в больницу.
Они с Лёнькой сами стали хозяйничать в доме. Утром уходили в школу. Что могли, готовили себе, в основном картошку в чугунке. Заходила соседка, приносила что-нибудь. Иногда звала к себе, сажала за стол вместе со своими пацанами и кормила щами.

Шурочка с Лёнькой долго обсуждали, как им собрать в огороде морковь и свёклу, хорошо, что картошку они выкопали ещё с мамой и спустили её в подпол. Рассуждали, стоит ли писать брату Ивану в армию о том, что у мамы тиф.
А потом кто-то сказал: «Ваша-то мать умерла».

Шурочке было пять лет, когда умер отец. Она помнила, что он, разгорячённый работой во дворе, попросил старшую дочь Нину достать ведро воды из колодца и окатить его. Она так и сделала, и отец замертво упал на землю. Шурочка не могла представить мёртвой маму. Её же должны были вылечить врачи!

3

Лёнька взял Шурочку за руку, и они пошли в больницу. Шли долго, молчали.
Больница была длинным одноэтажным бараком, в который они боялись войти, и стали ходить вокруг по завалинке, заглядывая по очереди во все окна. За одним окном они увидели большую палату, в которой в два ряда стояли койки, между койками – тумбочки. Какая-то худая-прехудая тётенька с бритой головой бродила по проходам и заглядывала во все тумбочки. Они поняли: она искала что-нибудь съестное в тумбочках тех, кто лежал без памяти. А потом они узнали в этой измождённой женщине свою маму и стали стучать в окно и кричать:
– Мама, мама! Ты живая?! Это мы!

Мама Таня смотрела пустым, измученным взглядом на Лёньку и Шурочку. Голос у неё был слабым, каким-то утробным. Она даже не улыбнулась. Детям отдали их мать, довезли всех троих до дома. Сын и дочь взяли маму с двух сторон за руки и ввели в комнату, уложили на кровать.

4

Да, была война, все собирались на улице у репродуктора, обсуждали сводки – немец под Москвой, но мама – выжила, и от этого им стало спокойно и радостно. Они ещё не знали, что брат Иван скоро будет воевать в полку бомбардировщиков под Сталинградом, что мать чуть не замёрзнет на крыше вагона, уехав в лютый мороз с товарками за продуктами в Рязанскую область, что ещё долгих четыре года до Победы.

Шурочка с Лёнькой выводили маму на улицу, она стояла посередине огорода и тихо-тихо говорила: «Всю морковку выдёргивайте. И маленькую тоже». Силы у неё постепенно восстанавливались. И что самое интересное – волосы выросли кудрявые, как будто на гвоздики накрученные, как пружинки.

Это очень забавляло Шурочку. Каждый раз, когда мама расчёсывала свои тёмно-русые, кудрявые, пышные волосы гребнем, Шурочка удивлялась: «И завивку делать не надо! Вот кончится война, буду взрослой и обязательно сделаю себе такую прическу».

БЛИНЧИКИ

Бабушка Шура поставила на середину кухонного стола тарелку с внушительной стопкой блинчиков. Сметана, мёд, сахарный песок уже находились на своих местах. Две тарелочки из любимого сервиза с сиренью, вилки и чайные ложечки около них, две чашки для молока – всё готово. «Эх!» – махнула она рукой и достала из стенного шкафа последнюю баночку своего любимого абрикосового варенья, которое сварила этим летом, купив пару килограммов абрикосов у какого-то южанина, согласившегося сбросить цену, сказав при этом: «Вары, мать, вары, кушай!»

«Никита-а-а!» – позвала она внука, а вернее – правнука. Просто в обиходе они не усложняли свое общение этим длинным и уж очень грустным для Александры Васильевны «пра». Как всегда, трижды пришлось повторить приглашение, и появился внук. Он стал в этом году первоклассником, поэтому редко приезжал к бабушке (весь в заботах), хотя и звонил, всегда вежливо спрашивал о здоровье и говорил, что скучает.

Мальчик втянул носом воздух и воскликнул: «Вкусно пахнет! Ура! Блинчики!» Едва присев за стол, подцепил кружевной блин и переложил на свою тарелку.
Второй блин проскочил также незаметно, а дальше пошли привычные для мальчика уговоры: «Съешь ещё один, Никитка! Надо кушать! Не балуйся!» И уж совсем рассердилась бабушка, когда внук, хитро улыбаясь, стал кружить одним блином, как пропеллером, в воздухе. «С едой не играют!» - воскликнула она, чуть растерявшись оттого, что приходится поднимать голос на долгожданного гостя.

Вдруг ей стало как-то невероятно обидно. Она сначала даже не поняла почему, но в ту же секунду воспоминание, словно вырванное из детства, заставило её серьёзно и строго взглянуть на внука. Бабушка Шура села на стул, а Никитка каким-то внутренним чутьём понял: «Шутки кончились».

– Никита, я сейчас расскажу тебе историю про блинчики и девочку Шурыньку, – и бабушка, поглядывая то на внука, то на стопку с такой любовью напечённых ею блинов, а то на окно с ледяными узорами, начала рассказывать мальчику:
– Шла война с фашистами. Стояла такая же морозная, холодная зима, как в этом году. Шурынька училась, как и ты, в первом классе. Только в отличие от тебя была всё время голодной. В конце зимы было особенно плохо: и мочёная брусника уже закончилась, и орехи, и сушёные грибы, а запасы с огорода надо до весны растягивать. И вот Шурынькина мама Евдокия Захаровна собралась пойти по деревням менять на продукты стеклянные банки, довоенный отрез ситца, какие-то ложки, спички и другие вещи. Посадила она дочку за стол, выложила три куска хлеба, полученного по карточкам на три дня вперёд, и стала объяснять:
– Шурынька, вот этот кусок хлеба съешь сегодня вечером, а потом ложись спать, – и мама завернула хлеб в первую белую тряпочку.
– Это тебе на следующий день, – положила ещё один ломоть, тоже завёрнутый в салфетку. Третий тоже завернула и положила рядом.
– Смотри, Шурынька, не съешь всё сразу! Ешь по одному в день! Я вернусь через три дня!
Для убедительности мама ещё раз указательным пальцем показала на каждый из трёх свёрточков: раз, два, три.

Мама ушла, и сразу стало как-то тоскливо и немножко тревожно девочке. Но в доме было тепло от хорошо протопленной печки с плитой. Рядом с печкой лежали сухие наколотые полешки. Шурынька знала, что их надо подбрасывать в печь, осторожно открывая чугунную дверку. Можно поиграть в девчачье богатство – разноцветные стёклышки, собранные на улице, в тряпичную куклу, сшитую мамой. А можно повязать кружева тонким-претонким крючком, который достался маме ещё от её мамы.

«Интересно, уже можно съесть сегодняшний хлеб?» – подумала Шурынька, и в тот же миг ей так захотелось есть, что она, не медля, развернула первую салфетку и стала откусывать хлеб. И только когда осталось совсем чуть-чуть, вспомнила, что надо бы поставить чай. Вскипятила на плите воду и заварила в тонкий стеклянный стакан чай. Мама её была заядлой чаёвницей, поэтому у них ещё сохранились довоенные запасы чая, смешанные с листьями лесной земляники.
Шурынька не заметила, как, прихлебывая из блюдца чай, съела второй кусок хлеба. Совсем забыв о мамином строгом наказе, подчиняясь только нестерпимому аппетиту, съела и третий кусок. Потом, сытая и разогревшаяся от чая и еды, посидела, глядя на три пустые белые тряпицы, скомкала их и засунула в полку. Довольная, легла спать.

…Все следующие два дня Шурынька сидела на маленькой приступочке печки и плакала. Иногда навзрыд, иногда тихонько всхлипывая: «И-и-и, и-и-и». Есть хотелось всё больше и больше. Она нашла глиняный горшок с солью, насыпала немного кристалликов на ладонь и полизала. Достала из полки три скомканные тряпицы, расправила их, стряхнула и собрала крошки. Понюхала каждую салфетку, потом аккуратно сложила и убрала.

Ночью она забиралась под тёплое одеяло, подтягивала коленки к животу, обхватывала их ручками и засыпала. Утром первым делом бежала к замёрзшему окошку, которое выходило на улицу, дышала на стекло, прикладывала ладошку, пока не появлялась проталинка, и смотрела, не идёт ли мама.

Но маму она всё-таки проглядела. Дверь в комнату открылась вдруг, неожиданно; мама, уже без телогрейки и валенок, вошла и сразу всё поняла:
– Шурынька! Ты всё съела в первый день?! Ну, не плачь, не плачь, дочур, сейчас я напеку тебе блинчиков.

Мама развязала верёвочку, которой был перевязан один из полотняных мешочков, взяла миску, насыпала в неё муки, ещё чего-то, налила воды и быстро-быстро стала перемешивать деревянной ложкой. Вскоре на чугунной конфорке плиты стояла сковородка, и мама ловко подмазывала её наколотым на вилку кусочком сала. Шурынька, как заворожённая, смотрела на мамины ловкие движения, а та приговаривала:
– Потерпи, потерпи чуточку, пусть остынут. Мама встала на табуретку, чтобы достать с самого верха полки спрятанный там мешочек с сахарным песком. Сахарные песчинки хрустели на языке, разливаясь сладостью, нежностью и любовью к мамочке. Один, второй, третий блинчик… Шурынька не могла остановиться. Ей казалось, что она никогда не наестся.

…И вдруг раздался голос:
– Бабушка Шура, я догадался, Шурынька – это была ты! А маме своей ты оставила блинчиков?

ВАРЕЖКА

Мама потуже завязала платок на дочкином пальто и сказала: «Раскрой ладошку».

Пятилетняя Иринка, которую папа называл раньше, когда ещё был дома, и теперь, в письмах с фронта, Ринкой, протянула ладошку маме, и та вложила в неё маленькие, отпечатанные на серой бумаге, продовольственные карточки. Сжала дочкину ручку в кулачок, такой малюсенький, что вместе с этим детским кулачком сжалось и материнское сердце, и голосом, который Иринка, а теперь Ирина Васильевна, помнит до сих пор, с выразительным нажимом, с болью, несколько раз повторила:
– Береги, доченька! Не потеряй! Это карточки. Это – жизнь, доченька! Береги! Это – жизнь! Придёшь в садик, отдай воспитательнице. Не разжимай ручку!
На зажатый крепко-накрепко кулачок надела варежку – тёплую, пушистую, связанную из козьего пуха с шерстью. Папа почти в каждом письме спрашивал, как там «наша козища»? Коза – его гордость, именно он настоял в сороковом, чтобы обязательно обзавестись ею. Варежка была великовата, и кулачок легко проскочил в неё.

Они вышли из дома: Иришка – в детсад, а мама – на работу. Работа у мамы была трудная, совсем не женская. Она обрубала с поваленных деревьев сучья. Каждый день приходилось нести с собой из дома топор.
Сначала, отправляя малютку одну в детский сад, Александра Михайловна беспокоилась, как дойдёт Иришка, смотрела ей вслед, а потом привыкла. Да и не им одним достались эти трудности. У всех так. Война…

В это утро по дороге на работу она периодически поёживалась, здоровалась с другими женщинами и думала, кого же попросить починить Иринкины валенки.
Иринка привычно шагала в свой детский сад дорогой, которую давно запомнила. Девочка героически вступила на мост через речку, неминуемо возникавший на её пути дважды в день. Честно сказать, она побаивалась зимой этого места. Здесь каким-то особенно пронзительным был всегда ветер, поэтому она старалась поднять одну руку – ту самую, левую, в которой сегодня была зажата «жизнь» – и загородить рукой в тёплой варежке нос, чтобы было легче дышать на холоде.
Так и сегодня Иринка решила утеплить свой маленький носик. Вспомнила, как папа любил целовать её именно в него, пока не взяла папу из дома злая и страшная война. Стала подносить руку к лицу, но вдруг ветер, сначала поднял с моста колючий снег, потом рванул с её руки варежку. Варежка легко соскользнула с зажатого кулачка и полетела куда-то вниз, под мост.

Иришка растерялась и хотела заплакать, но потом вспомнила, глядя на оголившийся, быстро замерзающий кулачок, мамины слова: «Береги! Не потеряй! Это – жизнь!» – И побежала в детский сад.

Воспитательница встречала детей, помогала снять заснеженную одежонку и сажала ребят согреваться вокруг печки. Иринкин кулачок долго грели: держали в руках, дышали на него. Потом всё-таки пальчик за пальчиком разжали. На ладони в целости и сохранности лежали карточки. Она, Иринка, радостно подумала: «Жизнь спасена!». Карточки положили распрямляться под стопку книг на полке.
День прошел тихо и спокойно. Где-то война, а здесь, в группе, – тепло, ребята играют, подружка Таня дала куклу, и пшенная каша была очень вкусной. Иринка даже ни разу не захотела убежать из детского сада, хотя дважды или трижды так делала. Об этом мама жаловалась папе на фронт, а он в своём письме назидательно учил маму:
– Лучше воспитывай Ринку. Это не дело – девчонке бегать из детского сада. Растолкуй ей.

Правда, об этих строчках в письме Ирина Васильевна узнала уже потом, совсем взрослой, когда мама, бережно хранившая всю жизнь отцовские письма да ещё несколько оставшихся от него документов, отдала их дочери по наследству. А тогда, в войну, это место, читая и перечитывая вслух Иринке письма, мама, наверное, пропускала.

Мама дала вечером Иринке другие варежки. В конце следующего после потери варежки дня Иринка, как всегда, самостоятельно пришла из садика. Около порога поставила валенки, ещё на крыльце обметенные веником от снега, повесила пальтецо. Накрыла на стол: две миски, два стакана, две ложки. И стала представлять: вот сейчас придёт мама, будем пить чай. Можно попросить у неё немножко варенья, которое – Иринка точно это знала – стоит в банке под кроватью.

Вдруг как-то резко раскрылась дверь, мама, не раздеваясь, гневно закричала:
– Где, где карточки?! Ты потеряла их! Я ведь предупреждала тебя! – Подбежала к дочери и стала её шлёпать, кричать и трясти, взяв за плечи.
Александра Михайловна бежала домой всю дорогу от того перекрестка, где повстречалась с заведующей детсадом и та спросила её, почему до сих пор не сдали карточки в сад. «Все уже принесли, а ваших нет», – поясняла она. Вместе женщины решили, что вчера Иринка по дороге потеряла их вместе с варежкой. Рассердившись и не в силах сопротивляться охватившему её раздражению, дорогой мама всё больше и больше распалялась. «Кар-точ-ки, кар-точ-ки», - стучало в висках до самой двери.

Иринка затряслась, зарыдала от испуга и обиды за несправедливость и начала повторять: «Мама…я отдала…я отдала…мама…».

В комнату вбежали соседи, отняли несчастную Иринку у мамы и стали успокаивать обеих, попутно выясняя причины расправы. Когда все ушли, мама и дочка долго сидели на кровати, прижавшись друг к другу, и молчали. По очереди всхлипывали и, поужинав, легли спать.

…А потом карточки нашлись. Да, там, на той самой книжной полке в детском саду, куда их положила воспитательница, забыв об этом в суете. Мама связала Иринке новые варежки, предусмотрительно пришив к ним длинную веревочку и протянув её через рукава и вешалку пальто. Они выжили – мать и дочь, но так и не смогли найти, где же похоронен Ринкин отец политрук Василий Александрович, погибший на Ленинградском фронте. Куда только ни писали. Ринка после войны отчаянно завидовала детям, отцы которых вернулись. И ничего не могла сделать с собой.

ЛИШИ МЕНЯ ПАМЯТИ

В первые дни войны откуда-то на крыльце Валюшкиного дома, стоявшего на краю деревни, появилось письмо с молитвами «Отче наш» и «Живые помощи». В конце письма было написано: «Перепиши это письмо десять раз и отправь по другим адресам». Не десять, а наверное, сто раз переписала письмо Валюшка вместе с сестрой и братом, поэтому и помнит слова молитв с того времени наизусть.

Двери дома Валина мать никогда не запирала. Да это было и бесполезно: то солдаты из окружения идут, стучатся, то парашютист спустился и к ним первым заходит на разведку, то партизанский штаб расположился, то немецкий штаб. Им и самим с начала войны в доме мало жить приходилось. Всё больше – в сарае, который стоял за огородом.

Была Валюшка партизанской связной. Звали её «Детский сад». Это сейчас каждый скажет, что такое детский сад, а тогда никаких детских садов в их смоленской деревне «видом не видывали, слыхом не слыхивали», и Валюшка всё недоумевала, почему её так зовут партизаны, а спрашивать не хотела.
Задания партизанские выполняла исправно. Сводки от Советского Информбюро наизусть учила и пересказывала деревенским жителям. Когда стоял неделю в их доме немецкий штаб, наблюдала, старалась подслушать, о чём говорят фашисты. Немецкий язык она в школе лучше всех знала, поэтому кое-что понимала и потом докладывала в партизанский отряд. По поручениям ходила в разные места: в другие деревни, на хутора. В партизанском штабе инструктировали: «Имя меняй каждый день, чтобы в случае чего семью твою не нашли, родным не отомстили. У фрицев такой порядок». Стыдно сознаться, но Валюшка так привыкла конспирироваться, что после войны, знакомясь с парнями, то Машей себя назовёт, то Катей. Долго с этим боролась.

Однажды, когда в их доме как раз партизанский штаб был, она зашла цветы полить на подоконниках и услышала конец разговора:
– …а для этого надо организовать отряд и послать к немцам на передовую. Ребят собирай только из тех семей, где не меньше троих детей. В живых не останутся. Смертники они, не вернутся. Пусть возьмут с собой еды побольше, там кормить их не будут.

Промелькнул разговор, вроде забылся. Мало ли чего Валюшке слышать доводилось! Слышала, как фрицы хвастались: «Москве – капут, будут русские свиньи на нас работать». Однажды, когда в одной избе сводку пересказывала, о том, какие потери противник понёс, говорила, раздался с печки мужской голос: «Ты лучше скажи, сколько наших дураков погибло». Многое, как говорится, и не её ума дело. Но, как оказалось потом, услышанный обрывок разговора в партизанском штабе был важным и для неё лично.

Проходит три дня. Валюшке передают: «Собирайся, пойдёшь в составе отряда по заданию, еды бери больше, там кормить не будут». Дедушка собрал внучке всего: картошки, гречки, хлеба. Складывает Валюшка поклажу – две здоровенные сумки получилось – и вдруг её как пронзило: «Так это ж меня в смертники посылают!»

Смерти Валюшка не боялась. Столько уже понавидалась смертей! Разве что боялась повешения и собак. На Смоленской земле, где долго лютовали немцы, жителей не раз сгоняли на казни смотреть: вешали пойманных партизан. Поэтому Валюшка выработала свою тактику: чуть какая опасность – и на дерево. «Пусть лучше пристрелят, в руки не дамся», – думала она. А собак боялась – что правда, то правда. Быть партизанкой не боялась, мину на дороге ставить – не боялась, а вот собак с малых лет боялась.

Достала Валюшка из сундука своё платье на смерть. Кто-то, может, удивится, что девчонка, а смертное имеет, а она имела: время такое было. Из чёрного сатина в мелкий белый горошек. Сшила его Валюшке мама, когда от тифа дочка умирала. Шила и плакала: «Умрёт моя девонька». А Валюшка всё слышала и выжила. Знать, на этот раз пригодится.

Двадцать пять километров до станции везли ребят партизаны на подводах, а там ждали их немцы. Они повезли их дальше, куда-то в сторону Калуги. Там, уже пешком в сопровождении двух фашистов, километра два шли до каких-то бункеров. Валюшка – самая последняя, потому что – самая маленькая, а сумки – самые большие. Всех расселили. От них в двух километрах – передовая линия. Немцы говорят, что здесь будет укрепление, посылают подростков отряда чистить снег. С темноты до темноты гребут, перетаскивают снежные завалы ребята.

Валюшку и ещё троих девчонок поселили в дом к одной женщине, у которой и своя дочка была. Ноябрь, декабрь, январь, февраль…Одежду и обувь за это время ни разу не снимали: и работали, и спали в них. Выходить никуда нельзя. Разговаривать запрещено. Тут Валюшка узнала ещё, что такое зимняя жажда. Воды нет, а искать колодец или родник не разрешают. Пить хочешь – снег пригоршнями бери и ешь. Питались только по ночам, крохами, которые принесли с собой. Не жизнь – ад.

До Валюшки по-настоящему дошло, что смертница она, смертница. Точно, о них она услышала тогда партизанский разговор. Не может Валюшка в голову взять, почему их свои же сюда, в руки немцам, отдали, сколько ни думает. Только одной из этих страшных ночей, вернувшись в дом, упала Валюшка, вся измученная, на пол спать и – внутри себя, беззвучно, но как будто закричала голосом, который должен был дойти до небес, – обратилась к Богу:
– Господи! Если я только выживу, лиши меня памяти, чтобы я всё это забыла!

Ждет Валюшка смерти. Одна. Никому не говорит, что тайну ужасную знает. Однажды, неведомыми путями от матери Валюшке две коврижки чёрного хлеба передали.

Как выяснилось потом, отряд их был под партизанским контролем, должен был для нашего наступления дороги расчищенными держать, по сигналу получить бутылки с зажигательной смесью и немецкие укрепления взрывать, под танки немецкие ложиться.

Правда – не правда – не удалось Валюшке узнать этого ни тогда, в войну, ни позже, но вот однажды передают им по цепочке:
– В полночь выходите и идите в сторону железной дороги след в след, один за одним, а от неё – влево. Тут обнаружила Валюшка, что стало их намного меньше. Может, убежал кто, а может… Шли всю ночь, в одном месте охраняемую железную дорогу надо было пересечь. Слава Богу, удалось незаметно. В один дом забежали: «Дайте попить», – и дальше – в свой район.

У Валюшки кровь носом пошла, не прекращается. Положили её на подводу, дали две буханки хлеба, уже в темноте до дома довезли. Смертное платье – чёрное в мелкий белый горошек – назад Валюшка привезла. Затопила мама печку и начала мыть, отмывать Валюшку. Голову потом керосином смазала, большим льняным полотенцем завернула. «Ну, вся семья вместе!» – сказала облегчённо.
Они крепко заснули, как оказалось, последний раз в этом своём, выстроенном перед самой войной, доме. Наутро начали отступать немцы, сожгли полицаи их дом.

Да ещё много всего будет, что и вспоминать не захочется. А как не вспоминать? Не может Бог память эту отобрать! Если отобрать у людей память – что же тогда на Земле твориться будет?!

Часто думала потом Валюша, Валентина Трофимовна, о том, что помогло ей выжить, и решила – вера в Бога.

Вот и сейчас, когда молится, как будто читает то письмо с молитвами, которое переписывала детской рукой в самом начале пережитой ею от первого до последнего дня войны:
– …Да святится имя Твое!

ДВОЙНЯШКИ

Вера Ивановна – уж так она была устроена – всегда всё примечала и как будто бы записывала в свою память. И в нужный момент что-то, единожды попавшее в её поле зрения, могло всплыть так ясно, что она этому не удивлялась. Скорее, её удивляло, когда люди не могли вспомнить даже самые яркие события своей жизни – не то, что мелочи. При случае она любила подчеркнуть, что помнит себя с трёхлетнего возраста.

Вот и на этот раз небольшой эпизод из городской жизни вернул её к событиям детства. Вера Ивановна прогуливалась по площади и любовалась, как снег, пушистый и лёгкий, делал город белым и красивым. Настоящая зима стала редкостью в последние годы, постоянные оттепели – привычнее. Не она одна захотела прогуляться этим вечером, но среди всех горожан бросилась ей в глаза молодая чета с двумя, по виду шестилетними, детьми – мальчиком и девочкой. Их был двое, а санки – одни. Дети сначала мирно сидели на санках друг за другом, но в какой-то момент им стало тесно, и начался спор. Девочка отнимала санки у брата, тот не сдавался и тянул их за спинку к себе. Почему она не прошла мимо?
Выяснилось, что это двойняшки. «Как мы с Мишей», – подумалось Вере Ивановне. Она, всегда легко сходившаяся с людьми, подошла и доброжелательно предложила:
– Ребята, а вы лучше маму вдвоём покатайте на своих санках. Сможете? Сил хватит?

Родители, сами ещё совсем юные, обрадовались такому выходу, а малыши уже дружно тянули санки в одну сторону. «Как мы с Мишей», – опять подумала Вера Ивановна.

Миша – её брат, двойняшка. Он родился первым, был на целый час её старше, но в детстве первой, более решительной всегда была она. Вот и тогда, в сорок втором, именно она подбивала Мишку и младших Колю и Сашу бегать на зенитную батарею. Эта батарея располагалась на крутом берегу Волги. Здесь же, только чуть дальше от обрыва, тянулась цепочка домов родной станицы их мамы, в которую она привезла своих ребятишек, не поехав в дальнюю Алма-Ату, куда было предложено эвакуироваться.

Никто тогда и не думал, что война так затянется. Отца из Ярославля, где они жили до войны, перебросили в Омск вместе с артиллерийским училищем, в котором он преподавал. Старший брат Вова – уже на фронте, под Сталинградом, и пока жив. (Его последнее письмо придёт в мае сорок третьего из-под Ростова). А они, разновозрастная малышня, – главная забота их мамы Агриппины Сергеевны: накормить и уберечь.

Кто же знал, что фронт будет так близко? Фашистские самолёты летят низко-низко, какой-нибудь фриц даже может помахать из кабины рукой детям. И тут же сбросить листовки и мины. Мины с немецких самолетов падали прямо в Волгу. Взрослые объясняли: это для того, чтобы наши не могли по Волге перевозить людей и грузы к Сталинграду. Так минировали речную дорогу.

Вот для обстрела этих самолётов на самом высоком месте берега и была поставлена зенитная пушка. Веру и Мишу больше всего удивляло, что солдатами были четыре молодые девушки. Станичная детвора выстраивалась напротив и наблюдала за зенитчицами. Жили они в палатке рядом с пушкой. Сами готовили себе еду. Смеялись и любовались красавицей Волгой. Опасность приходила ближе к вечеру, в это время мамой строго-настрого было запрещено отходить от дома. Вечером Агриппина Сергеевна укладывала детей спать. Жара стояла ужасная, свойственная тем местам, поэтому ночью спали с открытыми окнами.

От их дома до берега – рукой подать. Вечером, когда на Волгу летели фашистские самолёты с минами, зенитчицы начинали бить из пушки по ним, а немцы – сбрасывать мины не только в воду, но и на батарею. Иногда дети, проснувшись утром, собирали с пола осколки мин, влетевшие в комнату за ночь из окна. Мама в ужасе смотрела на эти железяки и думала: «Что же делать?» Дети мчались к пушке, потому что всё время боялись за своих зенитчиц: живы ли.

Однажды утром, когда Вера с Мишей прибежали к пушке, там стоял зелёный крытый грузовик. Офицер прощался с четырьмя девушками-зенитчицами. Только это были уже совсем другие девушки. Ребята так и не узнали, что же произошло в эту ночь с их знакомыми зенитчицами, но после этого случая мама решительно собрала всех детей и отправила подальше в степь, туда, где на арбузной бахче работал какой-то её родственник.

Арбузы… Сначала неспелые, зелёные, но детвора их всё равно ела. Да что – детвора! Солдаты, голодные и утомлённые, двигаясь по проходившей мимо бахчи дороге, срывали арбузы и ножами резали зелёную арбузную мякоть, на ходу ели и прихватывали арбузы с собой. Постепенно арбузы зрели: розовели, краснели. С тех пор Вера Ивановна любит арбузы, но, пожалуй, такие вкусные, как в то военное лето, ей больше никогда не попадались.

Так дотянули до сентября, а там и школа. Зима была очень голодная, несмотря на собранный с огорода урожай. Всей семьёй ещё осенью запасли и насушили желудей. Мама их молола, добавляла отрубей, пекла что-то среднее между котлетами и оладьями. В свободное от работы время ходила по степным хуторам в поисках съестного для семьи.

И вот, уже в самом начале весны, когда снег начал сходить с полей, прошёл по станице слух: «На том берегу Волги остались бурты картошки, и сторож продаёт её». Жители знали, что там ещё с осени заложили громадные кучи картофеля, прикрытые ботвой, – для армии. Был сторож, который жил в каком-то самодельном сарайчике и оберегал склад. Соседки обсуждали, что он теперь продаёт остатки этой оттаявшей картошки, если приходят дети. Не может им отказать. И все ребята были отправлены на добычу. В основном мальчишки, но Вера непререкаемо сказала: «Пойдём с Мишкой вдвоём, больше притащим!»

Утром взяли санки, мешок, верёвку. Всё бы ничего, да Волга, пригретая весенним солнцем, вот-вот должна была вскрыться, поэтому все спешили. До;рог был каждый день, если не час. По утреннему холодку с лёгкими санками перебрались благополучно. Вера – в резиновых ботиках с отворотами, Мишка – в валенках с галошами. Лёд, правда, в некоторых местах прогибался, уходя под воду, но ребят выдерживал.

– Дяденька, дорогой, дай нам картошечки. Нам совсем есть нечего, а у нас ещё два братика маленьких. Вы же добрый! – Уговаривала Верочка небритого, промёрзшего сторожа, который уже и смотреть-то не мог на эту картошку. К тому же, оттаявшая, она издавала такой запах, что ему казалось: «Ни в «жисть» не забыть!» Жалко ему стало девчонку, которая так геройски ни в чём не уступала мальчишкам, перебравшись по льду через Волгу.

– Ступай, выбирай, – и он ей одной изо всех ребят разрешил брать картошку не подряд, а выбирать целые, хорошие картофелины.
Мешок на санках становился всё толще и увесистей. Вера с Мишкой крепко увязали его и дружно потянули санки к реке.

По льду от одного берега до другого пробирались с мешками картошки на санках такие же ребята, как и они. Солнце, которому обычно радовались весной, сделало переправу настолько опасной, что противоположный берег заполнился взволнованно наблюдавшими за продовольственным отрядом женщинами. Лёд гнулся и потрескивал. Во вмятины тут же, по колено, набиралась ледяная вода. «Вера, осторожно! Трещина!» – закричал Мишка, и они долго объезжали зиявшую чернотой трещину. «Не боись, Мишка! Вытянем!» – подбадривала то ли своего брата, то ли себя Верочка.

В этом месте Волга очень широкая. Они видели, что на их стороне реки крутой берег был весь усыпан станичниками. Матери, которым с высоты было хорошо видно, где под прибрежной водой уже нет льда, а где он пока сохранился, кричали, каждая – своему добытчику:
– Витёк! Левей, левей бери!
– Куда же вы, Миша, Вера!? Вправо, вправо надо!
Дружно тянули, толкали свои санки Вера с Мишей. Насквозь мокрым, им казалось, что они вот-вот провалятся в Волгу вместе с этими неподъёмными санками. Но надо, надо вытянуть! Там, на берегу, мама, братики!

И почувствовалась под ногами земля, и увидели они маму, сбегающую с крутизны.
Это была их маленькая победа – Веры и Миши, брата и сестры, двойняшек. Сколько таких маленьких и больших побед было одержано за годы войны нашими людьми, чтобы сложилась одна на всех Великая Победа!