Зато ходил гусаром...

       (окончание)                3
      Но всё же самым-самым уважаемым и доблестным делом, связанным с лошадьми, овладение которым  уже служило полным признанием твоего умения обращаться с ними, было участие в объездке молодых жеребчиков и кобылиц, укрощении их, приучении ходить в упряжке или нести седока на спине. Не скажу, чтобы я «ходил гусаром» и среди мастаков объезжать коней, но всё же мне доводилось выступать в этой  роли. Притом замечу, что к упряжке молодняк приучать было легче, чем к седлу и наезднику.
      Объезжали лошадей и в предвесенние дни Масленицы, которые  на   Руси с языческих времён сопровождаются всеобщим катанием, но чаще всё же –  поздней осенью, либо ранней зимой, по «белотропу», по первому устойчивому снегу, где-то между красными октябрьскими праздниками и православным Николой Зимним.  Надо сказать, это время на селе вообще если не праздничное, то относительно праздное. Закончилась уборка хлебов и всяческой огородины, засыпаны семена и поднята зябь под будущий урожай. Опустели поля, затихла техника, собранная на машинный двор за селом.  Разве что изредка протарахтит за огородами трактор, волоча на огромных санях пахучее сено, золотистую солому по первопутку - кормовой запас для живности на долгую зиму, либо на прицепной серьге - длинные хлысты берёз на дрова. Пустынны и улицы, если не считать стаек детворы с салазками, спешащих обновлять снежные горки-катушки.
      Над трубами по целым дням стоят дымки, источая смешанный запах поджаристой хлебной корки и паленины – в домах пекут булки и пышки из нового зерна свежего помола, в сараях палят горящей соломой  свиней, «прибранных» к зиме, а в баньках, чего греха таить, «заодно» с копчением сала да мяса потихонечку «курят» крутую самогонку к праздничному застолью. Сей криминал улавливают опытными носами  и местные власти,
но снисходительно помалкивают: на отжинки да «отпашки» – в редкие крестьянские каникулы – это можно, это простительно…
     Вот в такие дни праздного предзимья  обычно и объезжают лошадей, ибо в самом этом занятии, при всей его сложности и даже опасности, немал элемент народной потехи. На обучение коньков ретивых, как на концерт, собирается в своей бригаде  молодёжь и, конечно же, «крутится под ногами» вездесущая, любопытная ребятня. Первыми берутся за дело парни из тех, кто посмелей да попроворней. Ловят в табуне, гуляющем в просторном пригоне, намеченного «ученика», зануздывают, «хомутают», общими усилиями надевая на него хомут, седёлко, шлею, и запрягают в розвальни или кошеву. Полудикая, вольная лошадь, понятно, сопротивляется, бьётся, дрожит, косит испуганными глазами, даже порой пускает в ход зубы или копыта, но все-таки под азартные окрики и уговоры,  поглаживания и шлепки  в конце концов оказывается в оглоблях.
      И вот самый храбрый кучер хватает вожжи, падает в сани, за ним следом  валятся ещё двое-трое смельчаков, и взвинченная лошадь, покрутившись на месте, опрометью бросается в заранее распахнутые ворота и мчится, летит вдоль сельской улицы,  куда глаза глядят…
      Приходилось и мне в юношестве выступать в роли того самого кучера-«испытателя» и укрощать молодых коней разных нравов. Случалось,  попадали такие строптивцы, что и головки кошевы выбивали копытами, и оглобли ломали, и сани опрокидывали, не мирясь с хомутом на шее даже после нескольких запряганий. Однако всё же большинство через пару-другую часов упрямого неистовства, где-нибудь далеко за селом, в снежном поле, устало переходили с галопа на рысь, а потом, с клочьями пены на боках, тяжело дыша и раздувая ноздри, возвращались на конный двор уже смиренным шагом, навеки простившись со свободой.
     Но, пожалуй, труднее, чем в упряжи, удавалась объездка  подросших лошадей верхом, особенно – жеребчиков. Здесь, правду сказать, мой опыт был невелик, да и особых талантов кавалериста за мною не числилось. Нет,
я, конечно, как и почти все крестьянские ребятишки, вполне владел верховой ездой – и шагом, и иноходью, и рысцой, и рысью, и махом, и галопом, и аллюром, притом – без всякого седла хоть на гладком  битюге, хоть на хребтастой  кляче, но каким-то верховым асом отнюдь не слыл. Не умел, к примеру, ездить «бочком», то есть  свесив ноги на одну сторону,  особенно – рысью, а тем более – вскачь. Между тем, даже  некоторые боевые девчонки из моих сверстниц запросто гарцевали  этим «бочком» на горячей лошади, дивя и восхищая деревенский люд.
      Но все же и мне доводилось объезжать верхом лошадиный молодняк, приучать ходить под седоком. Запомнились, скажем, низкорослые тувинки – лошадки, пригнанные к нам целым табуном из соседней Тувы. Не помню уж точно, какими путями они попали в наш колхоз. Может быть, в результате  обмена на что-либо, допустим, на семена зерновых культур, картофеля или на какую-нибудь технику. Степная Тува, страна животноводческая, вошла в состав Союза ССР в 1944 году, и от взрослых односельчан я слышал, что наши южные соседи-тувинцы успели поучаствовать в войне с фашистами, помочь нам в достижении общей Победы. В том числе - поставками для фронта мясных продуктов, овечьих шкур на солдатские полушубки, кож на сапоги и (живьём) особых тувинских густогривых лошадок, небольшеньких, приземистых, но отменно сильных, выносливых и неприхотливых. Они отлично помогали нашим воинам-артиллеристам таскать по бездорожью разнокалиберные пушки и гаубицы.
      Ну, а после войны, видимо, пришли на подмогу ослабленному коневодству в хозяйствах южных районов края. Тем более что Тува стала его частью - автономной областью, и  все  соседи по Енисею, а теперь и братья по Союзу, как могли, помогали ей в развитии промышленности и полеводства, в распашке просторов, прежде почти не знавших плуга, в том самом подъёме целинных и залежных земель, который к началу пятидесятых годов стал  настоящим бумом. И вот одним из результатов взаимопомощи и взаимообмена стали эти самые лошади-тувинки, которых нам в отрочестве выпало объезжать.               
       Но всё-таки с наибольшей отчётливостью запомнились мне  не они, все почти  одинаковые по мирному норову, как и по малому росту, и по бурой масти, а один наш молодой  конёк, серый в яблоках. Бригадирский. Назову его Вьюнок. Настоящую кличку воспроизвести не рискну, потому что она непечатна. Вьюнок был мерин, но необыкновенно живой, горячий и своенравный, сохранявший стать и повадки  невыхолощенного жеребчика. К оглоблям его кое-как приучили, и он, не без финтов и фокусов, но всё же довольно исправно возил бригадира, то есть моего отца, в лёгких дрожках на железном ходу. Притом возил преимущественно рысью либо рысцой,  мерного шага не признавал. Кстати, я доселе, вспоминая отца, неизменно «слышу» погромыхивание его дрожек, подкатывающих к нашим воротам, и стук оглобли в дощатую створу, служивших нам сигналом, что он подъехал на боевом Вьюнке к завтраку или к обеду…
       Однако, смирившись с упряжкой, Вьюнок ещё долго не подпускал к себе наездников, и многих из тех, кто пытался оседлать его, просто сбрасывал, стряхивал с себя, как надоедливого слепня. Пока однажды не случилось форменное чудо, притом не без участия автора этих строк.
      Как-то летом, в конце рабочего дня, собрались мужики в бригадном дворе, кружком обступив подъехавшего бригадира. Отец только что распряг своего Вьюнка и подал мне поводья, чтобы я отвёл его в общий пригон и, сняв узду,  отпустил в табун. Я принял повод и невольно залюбовался,  как закружил, заходил в моих руках, нетерпеливо пританцовывая, молодой, изящный жеребчик.
      - Да ты садись на него, видишь – приглашает на танец, - пошутил седой конюх Иван Зайцев.
      - А и правда, пора уж его верхом объездить, - поддержали его совет другие мужики.
      Тогда Иван, не долго думая, шагнул ко мне, подхватил меня за одну ногу, чтобы подмогнуть, - и я, переметнув привычно другую, в мгновение ока взлетел на гладкую спину Вьюнка. Озадаченный конь  не успел опомниться, как мой помощник ловко перекинул поводья через его голову и сунул мне в руки. Я непроизвольно натянул их. Занузданный Вьюнок сердито покосился на меня, сверкнув фиолетовым глазом, и пошёл кругами, заплясал, замотал головой, даже попытался раз или два встать на дыбы, чтобы сбросить меня, как мешавшее инородное тело. Но я подвинулся ближе к холке, сжал ногами бока и усидел. Тогда Вьюнок сделал ещё пару затейливых виражей вокруг примолкших в ожидании развязки мужиков и вдруг, взявши с ходу в карьер, пустился к раскрытым воротам.
       Вылетев на улицу верховым на шалом скакуне, я постарался направить его в ближайший безлюдный переулок, чтобы ненароком не сбить кого-нибудь из встречных-поперечных. И это мне удалось. Вьюнок отбросил все причуды джигитовки, пошёл ровным намётом и, когда пролетел в этом аллюре один переулок, я тотчас устремил его в другой, который вёл за село, к поскотине. А там, за нею, уже  вёрст на семь пролегала прямая и ровная дорога среди хлебов –  вплоть до самого спуска на озеро Кругленькое.
       Впрочем, до озера мне скакать не пришлось. Взмокший Вьюнок вскоре задышал тяжелее, сам сбавил темп и пошёл умеренным махом…
       Ну, а ещё через какой-нибудь час уже привычной рысью, с характерным округлым выкидыванием передних копыт, заметно присмиревший жеребчик снова пересёк бригадные ворота и, поднеся меня к бригадиру с конюхом и несколькими другими мужиками, не без тревоги ожидавшими нашего возвращения, остановился как вкопанный.
       - Ну, кажись, сдался мой Вьюнок на милость победителя, - сказал отец с явным удовлетворением.
       - Молоток, парень, подрастёшь – кувалдой будешь! Как это он вдруг тебя признал?  Не иначе – слово знаешь! – заговорили в разнобой мужики, за шутками скрывая искреннее удивление столь «очевидному невероятному».
       - Привяжи пока к коновязи, пусть охолонёт немного, а потом Иван отпустит его в табун, - уже буднично и деловито добавил отец.
       Мужики стали  расходиться по домам, продолжая  обсуждать невиданное дело – смирение строптивого жеребчика с непечатной кличкой перед этим жидковатым на вид, долговязым бригадирским отпрыском. Я не стал  им объяснять возможную причину неожиданной покладистости Вьюнка, о которой догадывался, но в которой не был до конца уверен. По-моему, вся разгадка его поведения состояла в том, что я любил и холил, как мог, бойкого отцовского жеребчика. Не однажды поил  из домашнего колодца, кормил «отборным зерном» из собственной шапки, потчевал ломтями хлеба, посыпанными солью, и даже «самовольно» чистил скребком, когда отец, отлучаясь на время, оставлял его распряжённым в нашем дворе.
      А на добро и лошади отвечают добром…