Мамка

МАМКА
повесть

НЕТ НАДЁЖНЕЕ ДРУЖКА, ЧЕМ РОДНАЯ МАТУШКА


   Замысел написания этой повести зародился десять лет назад, когда не стало главного героя произошедших событий. Тема трудная, требующая осмысления. К написанию произведения подтолкнули события, а с ними и факты ранее неизвестные, вдруг неожиданно и откровенно рассказанные самим героем и дополненные, подтверждённые впоследствии, его родными.

   Небольшая колонна ЗИСов, из пяти машин, гружёных боеприпасами, поспешала за своим истребительным батальоном, значительно поотстав. Оно и понятно. Сколько техники до них этим путём прошло! Дорога - в хлам! Надрывно урча, захлёбываясь в жиже из набрякшей снежной кашицы   вперемешку с глиной, кусками земли, пронизанными прошлогодней, жухлой травой, ЗИСы пытались выбраться из колдобин, вырулить. Срывались! Ощущение такое, будто топтались на одном месте, не продвинулись ни на метр. Борта машин скрипели, взвизгивали раскачиваясь, надрывно постанывали. Ящики с боеприпасами, вроде накрепко перетянутые ремнями и верёвками, напряжённо подрагивали, прикрытые кусками брезента.
 - Чёрт знает что такое,- сплюнув, в сердцах выругался себе под нос немолодой водитель, сержант Ефимович, крепко, до побелевших костяшек пальцев, вцепившись в баранку, подпрыгивая на сидении, - я-то, понятное дело, всю жизнь за рулём, и то тяжко, а там-то молокососы, сзади.
   Зыркнув глазами в сторону сидящего рядом старшего колонны, заметил в сердцах:
 - Во разжевали, разчвакали гусеницами! Юзом поспешаем!
   Лейтенант Вязовов, сосредоточенно глядя вдаль сквозь заляпанное грязью стекло кабины, поёжившись, втянув голову в плечи, промолчал. Да и что тут скажешь? Поня-я-тно!
 
   Шёл тысяча девятьсот сорок четвёртый год, третий год войны. С боями продираясь на Запад, продвигались по Белоруссии. Скопление техники разных частей войск было настолько значительно, что кажется дорог, как таковых, совсем не стало, одни направления остались. Ранняя, промозглая весна добавляла дорожных проблем. Успеть куда-то вовремя было проблематично. Техника, люди, лошади обессиливали.
   Старший колонны машин с боеприпасами, лейтенант технической службы, Николай Вязовов, двадцати лет отроду, на войне почти с первых дней её.
   Сразу по окончании школы, он успешно, по направлению военкомата, поступил в тамбовское артиллерийско-оружейное техническое училище. Ещё в старшем классе твёрдо решил для себя, что станет офицером. Предполагал, как впрочем и большинство молодых людей,  что жизнь на военном поприще будет интересной, полной новых открытий, даже в чём-то романтичной. В каком-то смысле так и вышло.
   Пешим ходом, колонною, прошагали курсанты от Тамбова до Саратова, куда, ввиду близости боёв, было передислоцировано их училище. Там, окончив ускоренные курсы по подготовке младшего командного состава, получив звания техников, младших-лейтенантов, молодые офицеры были направлены в войска.
   За окном кабины, в сумрачном, блёклом,  тусклом свете зарождающегося, нового дня, медленно проплывали голые, искорёженные стволы почерневших, напитанных влагой деревьев, разбитые постройки коровников, амбаров с провалившимися крышами, остовы печных труб среди груд битого кирпича - некогда справных, жилых домов. В туманной мороси появлялись неожиданно и исчезали в стороне от дороги, обугленные, беспорядочно растасканные в стороны, горелые брёвна изб, остатки плетней, ломаных изгородей, обгоревших плодовых деревьев, вскинувших ветви, будто узловатые, старческие руки в мольбе к небесам. Кое-где белели монолитные куски  оснований, с малыми частями стен, взорванных храмов. Стрельчатые рамы церковных окон повисали, скособочившись на одной петле, раскачиваясь от дуновений ветра, подвывали, поскрипывали. Уцелевшие чудом кладбищенские ворота без оград, призывно распахнуты. Покорёженная военная техника, замерев на обочинах, проявляясь неясными очертаниями, выныривала из полумрака, пугая вывернутыми, замеревшими теперь, разорванными дулами орудий, направленных куда угодно - вверх, в землю, в стороны.
Безлюдьем встречало и провожало молчаливо каждое мелькнувшее следующее сельцо, и это было уже привычно взору. Попрятался уцелевший люд в норы, землянки, погреба.   
   Водитель, сержант Ефимович Роман Семёнович, сорока лет, с усталым заросшим седоватой щетиной лицом, стараясь не выпускать руль, быстро, рукавом телогрейки, провёл по лбу, отирая крупные капли пота:
 - Взмокрел, гляди,- будто извиняясь проговорил он,- такая дорожка, язви её,- и добавил,- дальше чуток ровней пойдёт, я знаю,- и ещё, дрогнувшим голосом,- это ж мои, родные места.
   Лейтенант, повернувшись вполоборота, взглянул на водителя, но не проронил ни слова, лишь согласно качнул головой.
   Заметно посветлело, распогодилось слегка, день должен, видно, разгуляться. Глядя то и дело в заднее оконце кабины, лейтенант удовлетворённо замечал, что машины идут, в общем-то ровно, никто не отстал.
Вскоре, действительно, дорога слегка изменилась, под колёсами чувствовалась сомнительная твердь, трясти и вихлять стало меньше, машина пошла ровнее, ходу маленько прибавили. Настроение тоже немного улучшилось.
   Лейтенант завернул полу шинели, из кармана галифе вытянул коробку «Казбека»:
 - Покурим, Семёныч?- протянул водителю, открытую пачку. Тот, не отрывая глаз от дороги, нащупал и взял папироску. Николай, постучав по коробке мундштуком, дунув внутрь, зажал крепко папиросу передними зубами, сдавив пальцами, крутнул колёсико трофейной зажигалки. Сначала  дал прикурить Семёнычу, потом уж себе. Затянулись, с удовольствием выпустив струйки голубоватого дымка, выдохнув с ним и напряжение последних часов.
 - Так, говоришь, из этих мест родом,- будто продолжая прерванный разговор, спросил лейтенант.
 - Ага! Километров сорок в сторону, за леском,- охотно откликнулся водитель.
 - Ну, и как жизнь, до войны?- вдруг поинтересовался молчаливый лейтенант.
 - Да всё путём, нормально жили. Я на кирпичном заводе, жена моя, Бронюшка,- голос водителя дрогнул, - на льне. Лён у нас, долгунец, отме-е-нный!
   Помолчали.
 - Бывало глянешь вдаль, там всё голубое! Небо, поля, до горизонта, слились вдали!Цветёт лён голубым цветом, красоти-и-ща!
Семёныч покачал головой, добавил:
 - Городок наш маленький,- выдохнул он тихо,- был.
 - Значит,- горько усмехнулся лейтенант,- мимо дома мелкой рысью, так?
 - Выходит, что так,- согласился Семёныч и с надеждой добавил,- ничег-о-о, наверстаем! Лишь бы живы все были, отстроимся! Кирпич для своего дома самолично обожгу, на века чтоб, как для церквей, встарь.
   Некоторое время ехали молча:
 - Пацанов у меня двое, близнята, мать старенькая,- Семёныч громко шмыгнул носом, кашлянув, вздохнул,- жива ль?
   Замолчал. Выброшен окурок, закончен и разговор.
   За стеклом кабины посветлело. Скудный свет пасмурного, плаксиво-вымокшего утра чётче прорисовал дорогу и обочины её, предметы в стороне.
Опять стали встречаться взгляду, будто толстые свечи, печные трубы, руины домов, но вдруг, глаза лейтенанта выхватили среди привычного уже, безжизненного пейзажа, какое-то движение. Сдёрнув с головы шапку, он, не веря своим глазам, протёр ею затуманенное дыханием стекло и весь подался вперёд, вглядываясь. Он увидел возле сгоревшего сруба женщину!Невысока ростом, худенькая, в чёрном полушалке, в телогрейке, длинной забрызганной грязью юбке и мужских растоптанных сапогах. Она, стоя неподвижно, хмуро встречала взглядом их колонну. Рядом с нею, кучно, прильнув, жались пятеро ребятишек, один другого меньше! В старых, вытянутых до низу, женских кофтах, укутаны в шали и полушалки, в платки, завязанные узлами на спинах, в расшлёпанных башмаках. Уцепившись за подол матери они молча и безучастно смотрели на приближающиеся машины.
 - Стой, Семёныч, стой!- выкрикнул Николай,- нащупывая рукою у ног своих, под сиденьем, вещмешок. Вытащив, принялся развязывать, непослушно дрожащими пальцами, тугой узел. Банку тушёнки, хлеб, галеты он, не спускаясь, передал в руки подбежавшему мальчонке, которого мать легонько подтолкнула в спину к машине.
  - Дзякуй, дяденька,- услышал, усаживаясь. От неловкости быстро захлопнул дверку кабины. Продолжили путь.
   Пока не отъехали на приличное расстояние, оборачиваясь, лейтенант видел, что женщина крестилась и кланялась вслед машинам, кланялась и крестилась.
 - Ну это уж лишне,- с досадой отметил про себя лейтенант.
 - А что, теперь моего табачку курнём, а, командир?- неожиданно подал голос Семёныч, видимо намереваясь разрядить напряжение, витающее в кабине грузовика.
 - А давай,- тут же согласился Николай и добавил,- скоро, такими темпами, мы догоним наших.
 - Само собой, лейтенант,- поддержал Семёныч.
   Выкурили по самокрутке. Вязовов откинул голову и, прислонив её к задней стенке кабины, призадумался, уставившись в потолок. Смутные чувства навалившейся тоски тягостных воспоминаний после встречи с этой матерью и её детьми, терзали душу. Прикрыв глаза, он будто перенёсся в своё детство.

 - Мамка! Мамка, родная!- Николай внутренне всхлипнул душой. Их в семье тоже пятеро! Он, Колька, старшенький. С матерью у сына были нежные и доверительные отношения. Появившийся в семье каждый последующий ребёнок не разрушал их, эти отношения, не вызывал, как обычно бывает, ревности и обиды у первенца. Своей любовью и лаской мать делилась щедро с каждым из них. Александра Михайловна, а проще - Шура, невысока росточком, круглолица, улыбчива, со смешливыми карими глазами, маленьким пухлым ртом, ямочками на щеках и удивительно мягкими, нежными руками. Колька часто видел, как она доит корову или месит тесто или просто белит макловицею закопчённую печь. Движение пальцев её рук неторопливы, аккуратны. Она была рассудительна и не суетлива. Разговаривая, склоняла голову к плечу, пристально глядя на собеседника. Колька любил наблюдать за матерью, как бы со стороны, и теперь память услужливо подсовывала милые воспоминания из детства.
   Раннее летнее утро. Колька проснулся неожиданно и, высунув голову из-под цветастой занавески, с печи, где вповалку спали дети зимой и летом все, кроме младшей сестрёнки, грудной. Её люлька свисала с крюка, вбитого в потолочную балку, рядом с постелью родителей. Там побывали все ребятишки, в своё время, конечно. Колька видит, как мать медленно откидывает в сторону край одеяла, садится, опустив вниз ноги, осторожно, чтобы не разбудить отца, поднимается и босиком, на цыпочках, подходит к окну. Плавно, неторопливо, поднимает, потягиваясь, руки. Солнце, своими первыми, длинными лучами принимается обласкивать, будто купая, обволакивать её всю, сквозь белую, длинную, ночную рубашку, очерчивая контуры складной фигурки. Мама светится, кажется насквозь! Она кружится, купаясь в солнечных лучах. Вдруг запрокидывает голову! Волнистые чёрные волосы рассыпаются по плечам её до пояса, она беззвучно, широко улыбается и неожиданно начинает пританцовывать, притопывать неслышно ступнями ног по домотканым дорожкам. Колька, завороженно смотрел, не понимая:
 - Что это с нею?
   Тут она берёт со стола гребень и принимается чесать волосы, протягивая, проводя им от темени до самых кончиков их. Волосы, под редкозубым гребнем, делятся на ряды и Кольке видится, как пронизанные лучами солнца они, будто струны какого-то диковинного музыкального инструмента, то и гляди заиграют! Волшебство!
   Ещё всплыло в памяти, что как-то сидя за столом, над тетрадью с задачами, вдруг почувствовал, будто  прижалось сзади, со спины что-то мягкое, тёплое, пахнущее молоком. Руки матери, нежными, ласковыми змейками обвили шею сына, слова защекотали шепотком возле уха:
 - Сыно-о-очек, ми-и-илай мой, у-у-умничек!
   Колька звал мать - мамкой, нежно, с любовью. Это ведь, как назвать, можно и обидеть, так-то величая, а он ласково, она понимала это. Матери, наверное думалось, что повзрослевшему, старшенькому, неловко называть по-другому её, но в это грубоватое, кажется, слово - мамка, он вкладывал любовь свою, сыновнюю.
   Вспомнив теперь отрывки из детства, вспомнив свою мамку, Николай глубоко горестно вздохнул, так, что Семёныч, испуганно обернулся в его сторону. Прервав поток своих мыслей, лейтенант Вязовов, открутив крышечку фляжки, сделал несколько больших глотков воды. На ладонь, сложив её лодочкой, плеснул и смочил полыхающее, взбудораженное воспоминаниями, лицо.
   А сенокос? О-о-о! Это особые моменты!
   Тогда, упав навзничь, погрузившись в душистое разнотравье свежесмётанного стожка, мама засмеялась и, на удивление Кольки, замеревшего с граблями, выкрикнула:
 - Как жа я вас всех люблю, детоньки мои-и-и!
   Голос её эхом прокатился по лугу и многократно повторился за рекой, раздробившись, рассыпавшись обрывочками фраз. На протянутую ладонь матери села божья коровка, капелькой крови в чёрных пятнышках. Улыбнувшись, мать нараспев проговорила детскую считалочку:
 - Божия коровка! Улети на небо!Дам табе хлеба! Тама твои детки кушають конхветки!- и вдруг спросила сына,- а ты, Колюшка, кем жалаишь стать, а?
   Неожиданный вопрос обескуражил мальчишку. Это секрет! Большой его личный секрет! Но маме, всё же решил открыться.
 - Военным,- проговорил, стеснительно склонив голову, сын.
 - Вое-е-енным, ишь ты чаво, вое-е-енным,- пропела будто, протянула мать и, нагнувшись к руке своей, что-то прошептала над божьей коровкой, потом подняла ладонь повыше и расправив крылышки, букашка взмыла ввысь, вскоре скрывшись из виду.
 - Будешь, сынок, военным, думаю,- она улыбнулась,- полетела божия коровка с твоёй мечтой к Боженьке, понесла просьбочку нашу. Точно будешь!
   Так ведь оно и вышло!

   Встреча женщины с ребятишками разбередила не проходящую душевную боль лейтенанта Вязовова, потому что вскоре, в тридцать восьмом, мамы не стало. И вроде было всё, как всегда, да что-то не то.
   Мать становилась молчаливой, замкнутой. Все дела по хозяйству делала без охоты, по нужде. Часто Колька видел её заплаканной. А однажды, заметил, как отец с матерью пошли по меже за огороды и там, в приличном отдалении от дома, детей и соседей, принялись нервно выяснять отношения. Слов Колька не слышал, но видел, что отец курил, глубоко затягивался и столбом, вверх, выпускал дым. Он резко что-то отвечал матери, весь подавшись вперёд. Она же, в разговоре размахивала руками, утирала ладонями лицо, прижимала руки к голове, хлопала ими по бокам себя. Ругались.
   Теперь чаще стала оставлять малышей на Кольку и старшую, следующую за ним дочь. Подолгу, вполголоса судачили с ней подруги, водили за село, в цыганский табор, гадать на картах. Возвращалась она тогда воодушевлённая, в хорошем настроении, и тут же в доме всё оживало, мама бралась за домашние дела с рвением и охотой.
 - Чаво жалаитя, а,- хитро улыбаясь спрашивала ребятишек,- блинцов напечь што ль вам?
   И не дожидаясь ответа, тут же приносила из чулана махотку с молоком и заводила блинцы. Для ребятни праздник. Они, чувствуя её настроение, льнули к маме, а она их ласкала, целовала каждого в макушку.
   Но так становилось всё реже и реже.
   А однажды, выходя из их дома, уже на крылечке, крёстная заметила вслух, горестно осуждающе качая головой, будто для себя самой, под нос :
 - И чаво глупому етаму надоть? Шура и матерь, и жана, и хозяйка - поискать таких-та! Дурак мужик, право слово, дурак!
Колька понял - отец нашёл другую. Это открытие ошарашило его!
   Жила семья Вязововых в большом пригородном селе. Отец, Иван Романович, председатель одного из трёх колхозов. Он до темна на овощных полях, на полевом стане, на ферме, в мастерских. И когда ему было «загулять»? Немногословный, резковатый, твёрдый характером, ответственный и справедливый, с детьми говорил только по делу и не баловал. Слов одобрения от него, пожалуй, дети не слыхали. Только Шура и могла растопить его сердце, своей нежностью заставить улыбнуться, смягчиться душой. И вот теперь такая беда!
   Кольке даже поговорить, посоветоваться было не с кем! Дедушка и бабушка, родители мамы, умерли ещё в голодном тридцать третьем году, а родные отца проживали километров за семьдесят, наезжали редко и с детьми разговоров не заводили, только по головкам погладят, да пышки в руки сунут и всё. Колька всегда успевал увернуться, не позволял себя, как кошку, гладить.
   И вот, случилось непоправимое! Никогда не забыть!
   День клонился к вечеру. Мама встретила корову из стада, подоила, приготовила ужин, управившись с печью, «скутала» её. Накормила ребятишек, укачала младшенькую, прежде приложив к груди, и тут вбежала соседка. Потянув мать за ситцевую занавеску, подальше от глаз детей, но не от ушей их, конечно, стала громким шёпотом сообщать, что на соседней улице гулянка и отца туда, за стол, позвали.
   Колька чётко услышал:
 - И ента, поганка, тожа тама будить! Ступай и ты, Шурка! Ты жа жана законная, венчаная! А то, пряма срамота выходить.
   Разгорячённая, раскрасневшаяся от волнения мать выскочила из-за занавески, стянула домотканый коврик с сундука, распахнув его, лихорадочно принялась вытаскивать наряды, отбрасывая в сторону, на лавку, неподходящее к случаю. Наконец, выбор пал на платье с воланами, которое отцу всегда нравилось. Нарядившись, подобрав в пучок волосы, сунув ноги в туфли, мать ринулась к двери, но приостановилась, стремительно обернулась и с виноватой улыбкой проговорила:
 - Ты уж тута сам, Колюня, управляйси. Я мигом!- и выскочила за дверь.
   Колька, всё понимая, принялся складывать обратно в сундук её одежду.
   Рассказывали потом, как мать пришла на двор дома, где гулянка была. Там столы да лавки под вишнями стояли, люди уже веселились, выпивали и закусывали. Подойдя, она нерешительно остановилась в воротах, но хозяева, сорвавшись с мест, озаботились, нашли и ей где присесть. Все слегка двинулись, она примостилась с краешку, и рюмочку поднесли ей. Народ полупьяно, зная, видимо положение в семье Вязововых, с интересом наблюдал за развитием событий. Там же, среди гостей, сидела и разлучница. Наступила тягостная тишина. Мать подняла рюмку, выпрямив гордо спину, скользнула презрительным взглядом, вскинув бровь и криво усмехнувшись, на разлучницу, пожелав всем здоровья, залпом выпив, села. Ей тут же налили ещё. Отец побагровел. Глаза его налились гневом. Как посмела! Явилась без его дозволения! Дала повод к пересудам!
   Вернулись они затемно, Колька детей уже уложил, угомонил, сам лёг. Мама непривычно, чудно спотыкалась, пьяненько похохатывала. Отец втащил её за шиворот в дом. Он грозно сопел, шипел под нос себе оскорбления жене и был в жутком возбуждении. Колька таким его никогда ещё не видел. Потом, присевшую было на табурет жену, он схватил резко за руку и, сорвав с места, швырнул к двери, выпихнув с силой в сени. Дверь захлопнулась. Колька, лёжа за занавеской, слышал удары, сопение отца, жуткие стоны матери, приглушённые вскрики её. Мальчишку трясло и колотило! Он метался на лежанке, сжимая кулачки, не смея встрять в драку. Проснулись сестрёнки, младший брат, в ужасе прижались в углу лежанки, закрывали рты ладошками, давились слезами. Мать там, в сенях, уже не стонала, выла в голос и это, видно, отрезвило отца. Крепко, матерно, выругавшись, он выскочил на улицу, резко лязгнула входная дверь. Наступила тишина.
   Подождав некоторое время, дети сползли с печи и осторожно ступая, приоткрыли дверь в сени. Впереди Колька с керосиновой лампой в руке.
   Страшную картину увидели дети.
   На полу, в луже крови, распростёртое тело матери. Лицо - бесформенное месиво. Руки и ноги в ссадинах. По светлому платью с воланами на груди растеклись кроваво молочные, мокрые пятна. С большим трудом ребятишки, рыдая, потащили мать в комнату до постели. Кое-как, протяжно стонущую, уложили её, обтёрли мокрым полотенцем лицо. Разлепив разбитые, опухшие губы она тихо прошептала:
 - Води-и-ички!
   Всю ночь, без сна, дети провели подле матери. К утру ей стало хуже, она вся горела и металась в бреду, кровавые сгустки запеклись на лице и теле.
   Сестрёнки сбегали за крёстной и фельдшером. С ними явился и милиционер.
   Мать на короткое время пришла в себя и на вопрос под протокол:
 - Как это произошло?
   Прошелестела еле слышно, собрав все силы, для неё было важно произнести эти слова:
 - Упала в погреб. Сама, сама. Виноватых нету.
   Так, со слов страдалицы, было записано.
   Малышку передали женщине, кормящей и своего грудного ребёнка. Колька, убежав в хлев, упал там, в углу, на колени и долго страстно молился, целовал нагрудный крестик и молил, молил-просил Бога спасения для мамы. А в голове билась только одна мысль:
 - Поздно! Ах, как поздно! Надо бы вчера ещё, сразу, как случилось.
   Потом, сидя возле матери, он держал в своих руках её руку. Однажды она вдруг зашевелилась, приоткрыв опухшие, с иссиня-фиолетовыми веками глаза, поводила ими и силясь что-то выговорить, заметалась головою по подушке:
 - Ко-Ко-Ко, сы-сы-нок,- умолкла.
   Истощённый душевно, измученный, ослабевший Колька, всё же понял её! Мама хотела, чтобы он не оставлял младшеньких! Пытаясь показать, поводила, как могла, замутнённым взором залитых кровью глаз, указывала на люлечку, на печь, будто передавала ему заботу о них.
   К полудню мать умерла. Лекарь сказал, что у неё всё внутри отбито, внутреннее кровотечение произошло. Шансов выжить не было, так прямо и сказал.
   Мальчишку это подломило, он разуверился во всём, замкнулся. Остался один на один со своим горем. В храм, куда тянули его близкие, не пошёл. Не ходил больше никогда в жизни.
   Обмытую и обряженную мать положили на доски, водружённые на табуреты и, в мёртвые руки вложили зажжённую свечу. Восковое, бескровное лицо, белее белого головного платочка на голове покойной, по старушечьи повязано. Ставшее неузнаваемым и чужим, с ввалившимися закрытыми глазами, заострённым носом и впалым ртом.
   Явился отец, громко заявив, что был в поле. Дети, обессилив от ужаса бессонной ночи, прижавшись друг к другу сидели в изголовье покойной. На отца взглянуть они не решались.
   Колька не мог взять в толк, почему, пожалев Его, как в дальнейшем и стал звать отца - Он, мать не рассказала всё, как было на самом деле?
   Только гораздо позже, крёстная шёпотом объяснила:
 - Вас спасала, жалела. Понятию имела, ей не выжить всё одно было. По молодости он, Иван-та, ухарь был, страсть какой! Помню, приподымал тах-та, за угол избу, сувал туды шапку, да ставил на месту! О, кака силища! Куды от таких кулачищев денисси, - горестно вздыхала крёстная,- то-та и оно, что ни-ку-ды! А пожалилась ба - яво в тюрьму, вас по приютам распихали, а тама хлеб горек, сиротскай-та. А он, всё ж, как-никак - отец вам, должён озаботиться об дитях.
   Приехала бабушка из дальнего села, проводили маму в безвозвратный путь. Стали пробовать жить без неё. Плохо.
 - Посля сорока дён, поеду уж к сабе,- однажды утром сказала бабушка,- у мене хозяйство, сын тама, глухонямой,- вскоре уехала, оставив ребятишек самих на себя. И тут появилась Она.
   Вошла как-то, ближе к вечеру, вместе с отцом и громко сказала:
 - Здрасти!
   Девчонки вяло ответили. Огляделась, заглянула по углам, в люльку и присела к столу на лавку.
   Отец неуверенно кашлянул в кулак:
 - Вот. Это Антонина. Теперь будет жить с нами, дала согласие,- он, взглядом коршуна, пробежался по лицам детей, пытаясь угадать их настроение, но не удалось ему, научились уж скрывать свои чувства, нужда заставила,- она теперь ваша мачеха. Понятно? И без разговоров что ба!- добавил.
   Потом, смягчившись, пояснил:
 - Тяжело вам, да и в школу скоро, не выдюжим мы без помощи-то.
   Девчонки склонили головы, перебирая неспокойными пальчиками рук оборки платьиц, братишка полез на печь, забился там в уголок, Колька скрылся за занавеской, в кутке. Ребятишки, точно кутята, расползлись по углам, замкнулись, запахнули свои детские душонки, всё же мудро рассуждая, видимо - не стоит перечить.
   Мачеха детям показалась неприятной, несимпатичной, с грубыми чертами лица, поджатыми тонкими губами, с недобрым взглядом.
   А может все мачехи таковы? Это как у растения под названием - мать и мачеха. Одна сторона тёплая, бархатистая, приятная, а другая гладкая, да холодная. Рука, пытаясь погладить листок, не чувствует в ответ тепла, только скользит по его поверхности. Видно, неслучайно люди приметили и название такое дали растению.
   Спать, прямо с первого дня, мачеха улеглась на кровать, на мамино место улеглась. Началась новая жизнь у детей Вязововых.

 - Семёныч, - вернулся в реальность лейтенант,- дай своего, крепенького на закрутку.
   Шофёр протянул кисет.
   Жадно затягиваясь дымом махорки, Николай немного выдохнул нахлынувшее, в надежде, что воспоминания отступятся, отпустят. Как бы не так!
   Отношения с мачехой у Кольки не сложились, с отцом вовсе их не было. Понимая, что сын старший и вполне разумный, он пытался несколько раз поговорить, объясниться с ним, выводил на разговор - не вышло. Стена между ними образовалась большая.
   Мачеха во всём уступала покойной матери. Готовила невкусно, ласковой не была никогда, по хозяйству тоже управлялась через пень колоду. До отношений с отцом была она засиделой девкой, вековухой, как язвительно, шёпотом, судачили бабы. Материнства не знала, детей, чувствовалось, не любила.
   Да тут вскоре выяснилось, что сама брюхата! Ну, то ж, сама! Это старшая сестрёнка услыхала в школе от подруг, мол по селу трепят. Весною следующего года родила мачеха дочь, сводную сестру, стало быть.
   Не успев «вытряхнуть из пелёнок» младшенькую, которая родную мамку и не видела сроду, на её место, в люльку, положили следующую. Тут уж ребятишки узнали «почём фунт лиха».
   Колька протестовал, как мог тому, что навалила мачеха на детей все дела по дому, и во дворе, и в огороде.
   Как-то уж, через годок, отправились отец и мачеха в гости к кому-то. Перед этим она напекла тазик пышек, молочной каши наварила и всё в шкаф, под ключик, убрала. Колька гвоздём расковырял, открыл дверцу, поставил перед детьми на стол:
 - Ешьте! Всё съешьте,- велел.
   Ребятишки ели, упирались, но чувствуя, что так надо, коль брат старший сказал, через силу уже, но ели. Осилили.
   Потом был скандал. Мачеха верещала:
 - Твои оглоеды, стараются назло мене сделать! Ничаво от них не уберегёшь! Я прибрала, так замок сломали да сожрали всё, подчистую!
   На это отец миролюбиво заметил:
 - Ну, съели и съели! Подумаешь, беда! Мы-то в гостях за столом праздновали, а им тоже хочется.
   Мачеха промолчала, но зная, чьи это козни, затаила на Кольку обиду и при случае всегда пыталась отцу нашептать на мальчишку пакостей.
   Однажды Колька, выходя из дома, нечаянно задел коляску с младенцем, стоявшую на свежем воздухе, возле избы. Девочка спала, а когда коляска покатилась и Колька, поймал, успел резко схватить - проснулась, расплакалась. Мачеха выскочила из дома, отругала Кольку, а вечером отцу в гневе сообщила, что его сын хотел убить её дочь! Убить!
   Колька убежал из дома, скрывался на топкой низменности у реки, ночевал в стогу сена.
   Через сутки отец отправил за ним старшенькую девочку, сказав:
 - Пускай домой идёт, я знаю, это нечаянно вышло. Никто бить его и ругать не станет.
   Окончив школу, Колька, Николай Вязовов, поступил в военное училища. Из-за начавшейся войны курсы сделали ускоренными. Доучиваться курсанты отправились пешком в Саратов, подальше, в тыл. Провожать пришла старшая сестрёнка, которой шёл пятнадцатый годок. Теперь забота о младших ложилась на её плечи. Она передала поклоны от всех ребятишек, принесла самовязанный свитер и коврижки в дорогу, испечённые матерью Колькиного дружка закадычного, но не мачехой.
 - Да, мама родная так не поступила бы,- всё время приходило на ум парню,- никто не заменит её, ни-ког-да.

   Неожиданно резким показался голос Семёныча, сразу разрушивший и видения, и воспоминания:
 - Командир! Гляди, бежит кто-то! Да вон, вон там!
   Наперерез колонне машин, спотыкаясь на дорожных колдобинах, бежал солдат, размахивая руками, он что-то кричал!
   Лейтенант приоткрыл дверцу кабины и, не дожидаясь полной остановки ЗИСа, высунулся, встав на подножку.
 - Разворачивайтесь! Танки прорвали оборону! Скоро здесь будут,- солдат пытался перекричать рокот машин.
   Вдали были слышны надрывно гудящие двигатели немецких танков.
 - Командир! Налево уходить надо, в лес,- подсказал Семёныч,- там дорога будет, недавно её проехали мы, метров триста назад сдать надо, здесь нам не развернуться. Уйдём ею в сторону.
   Лейтенант крутанулся на каблуках, поднялся на цыпочки и, ухватившись за бортик кузова, прокричал замеревшей неподалёку следующей машине:
 - Танки прорвались! Передайте по колонне! Сдаём задом триста метров! Здесь не развернуться, уходим влево, в лес! Быстро-о-о!
   Услышав переданную команду, крайняя машина в колонне с боеприпасами, надрывно гудя и дымя, подпрыгивая неуклюже на колчках и рытвинах, подалась назад, за нею последовала другая, третья... В этот момент лейтенант увидел немецкий танк! Он неожиданно выскочил навстречу головной машине, застрекотал его пулемёт. Пули со свистом застучали прицельно по кабине, по колёсам, радиатору, мотор заглох. Фашистский пулемётчик расстреливал ЗИС почти в упор, а тому и деваться было некуда!
   Лейтенант Вязовов обернулся. Его машины удалялись, пятясь, а крайняя уже скрылась среди стволов деревьев, уходя по лесной дороге в сторону.
 - Так, Семёныч, давай разом выскочим и по кюветам, потом перекатимся дальше в кусты, понятно?- быстро проговорил Вязовов, запихивая полевую сумку с документами за пазуху, застёгивая второпях наглухо шинель,- пристрелялись сволочи! Ну! Раз, два, три!
 - Бывай, командир,- услышал Николай Вязовов, рванулся вниз из кабины, упал в кювет, замер, влипнув полами шинели в вязкую грязь. Он не видел, как выпрыгнувшего водителя, сержанта Ефимовича Романа Семёновича, пулемётной очередью, наискось прошили пули, как он, резко выпрямившись, вытянувшись в струнку, будто не понимая, что это было, развернулся и грохнулся навзничь, раскинув руки и ноги, неподалёку от машины, подняв своим падением массу снежной каши, грязных брызг. Упав в это месиво, солдат  широко раскрытыми глазами, отрешённо тускнеющим, угасающим взором уставился в родное небо. По его лицу, щекам, медленно стекали ручейки мутной, талой воды.
   Лейтенант, не зная об этом, надеясь, что у водителя всё получилось, решил сделать рывок дальше, к кустам, чтобы отползти потом вглубь леса. В это время танковая пушка немцев произвела выстрел по машине. Боеприпасы сдетонировали, раздался оглушительный взрыв.
 - Мамка, родная, помоги! Спаси-и-и! - пронеслось, прокричало у Николая в голове. Осколки боеприпасов веером разлетелись, оставляя страшные раны на всём живом. В глазах лейтенанта блеснула яркая вспышка, и он медленно погрузился во мрак. Последнее, что способен был ощутить, это тёплое, липкое, растекающееся под спиною, да нежное, обволакивающее дуновение, чьё-то дыхание на лице своём. Будто неведомое, незримое, заботливое, делало попытку согреть и поддержать в нём жизнь.
   На месте, где ещё совсем недавно замер подбитый ЗИС, теперь черной массой громоздился догорающий, развороченный остов машины.
   Очнувшись, лейтенант Вязовов услышал, будто через вату, растянутые далёкие звуки - шарканье ног, покашливание, голоса, стоны, металлические колёсные стуки.
 - Что это? Где я?- выбираясь из небытия, недоумевал он.
   Попробовал пошевелить пальцами ног, правая отозвалась резкой, пронзительной болью. Подождал, пока отпустит слегка и повторил попытку пошевелить руками - та же история, только теперь с левой рукой. С трудом размежил тяжёлые веки. В глаза ударил резкий, яркий свет. Зажмурил их, застонал, услышав рядом:
 - Сестра, сестра! Очнулся, гляди!
   С усилием повторил попытку раскрыть глаза. Сквозь ресницы увидел склонившееся над ним, озабоченное, молодое, миловидное, девичье лицо.
 - Молодец, лейтенант, очухался! Теперь выкарабкаешься,- прозвучали, приближаясь издали, чьи-то слова.
 - Значит я живой, всё-таки!- промелькнуло в голове Николая, и тут же вдогонку,- это мамка спасла! Это она, родненькая, прикрыла.

   В госпиталях и лазаретах провалялся лейтенант Вязовов более полугода. Раны заживали тяжело, контузия ещё долго мучила головными болями.
   Выздоровев, вернулся в строй, теперь уже старшим лейтенантом, награждённым орденом Красной Звезды. Колонне, за исключением одной, головной машины, всё же удалось уйти от немцев. Невосполнимой потерей явился, посмертно награждённый, сержант Ефимович Роман Семёнович, сложивший голову на своей родной земле, неподалёку от родимого дома.
   Николай получал от старшей сестрёнки письма, из которых знал, что отца, в числе других, ещё в конце сорок первого, отправляли под город Воронеж копать траншеи, чтобы не прорвали фронт фашисты, вернулся простуженным, больным и вскоре умер от крупозного воспаления лёгких. Прожил с новой женой он, в общей сложности, не более трёх лет. От этой новости об отце, в душе Николая Вязовова появились противоречивые чувства. Нет, не жалость, не скорбь, просто горечь утраты и жуткая досада, что, сократив жизнь матери, он обездолил своих детей, пойдя, когда-то, на поводу своих прихотей и страстей. Ну, и что из этого вышло? Ребятишки его, полные сироты теперь, в обносках и рванье таскались с котомками по дворам, побираясь клянчили, просили милостыню, голодали все годы войны и после неё. В письмах делились с братом о том, что для мачехи они являются обузой. Она обижает их. Сестра писала, что однажды даже отравить их пыталась, еле выжили. В это, конечно, верить он не хотел, но что-то же было! Неумышленно, наверное, накормила какой-то прокислой гадостью.
   Николай переводил довольствие своё денежное сёстрам и брату, а кто бы ещё о них позаботился?
   Полковник Николай Иванович Вязовов не оставлял без помощи брата и сестёр всю свою и их жизнь.
   Так он выполнял свой долг. Об этом молчаливо просила его мамка.