Западня

         Над проливом показалось жёлтое плюшевое солнце. Ветер, вылакав тьму из мелкой лужи, мокрыми усами щекотал набегающую на берег волну. День, как только что испечённый каравай с золотистой корочкой, поднялся в небо. У дороги цвели Иван-чай и пижма, в высокой траве ярко краснели лилии. Простенькие васильки, притулившись к старому забору, синё поглядывали на сморщенную дорогу, покрытую бородавками камней. С утра, выстирав бельё, я вышла во двор и стала его  вешать на проволоку, протянутую от сарая к дому. К моей калитке подошла соседка и, облокотившись на неё, молча, стала наблюдать, как я вешаю бельё.
- Ты что в такую рань стирку устроила?- спросила она.
- День хорош, успеет высохнуть. Сама знаешь нашу погоду,- ответила я.
- Что-то Михаила не видно, спит, небось? А может, не у тебя спит?- допытывалась соседка.
- А где ж ему спать-то, ежели не дома? Дома и кровать мягче и жена слаще.
- Жена, иль любовница-свежина. Ты что, не знаешь, что Настя  от твоего Мишки ребёночка ждёт, седьмой месяц уже? Гляди, кабы к Насте не ушёл. Одной стиркой да пирожками мужика не удержишь,- сказала она, вздохнув, и пошла по дороге.
«Ребёночка ждёт, ну и пусть ждёт. Только дождётся ли. Она ведь супротив меня никто. Худая как доска, поглядеть-то не на что, да и лицом не красавица! Вон я, какая! И фигурка что надо и лицом хороша, мужики заглядываются. Один недостаток, что родить не могу. Так что теперь, мне весь век одной куковать? Не отдам я Михаила никому», подумала я. Повесив бельё, я зашла в гараж, налила канистру бензина и, выйдя, спрятала её у забора в густой высокой траве.
        День, перебирая облака как скомканную бумагу, искал вдохновение, чтобы написать лучиком солнца на небе печальную музыку света и тени. Проснувшись, Михаил встал и, одевшись, сурово поглядев на меня, сказал:
- Ты знаешь, я не хочу тебя обманывать.  Уйду я от тебя. Ты меня прости.
- Миша, погоди. Уйдёшь, только не сегодня. Дай мне денёк смириться с этим. Я же всё понимаю. Только и ты меня пойми.
Всего один денёк.
Я повисла у него на шее и заплакала. Он легонько отстранился от меня, вытер мне слёзы и тихо сказал:
- Хорошо. Только один денёк.
Я мотнула головой и притихла, как мышь в норе, хотя в душе моей бушевала буря. Мне хотелось закатить истерику, кричать, бить посуду, всё громить, но я успокоила себя.
          День, съев вишню заката, уступил место тихому тёплому вечеру. В домах зажглись огни. Сумерки потекли на опустевшие улицы. Золотой петух звал курицу–ночь клевать золотое зерно, рассыпанное щедро темнотой. Чёрная простынь тишины у окон едва колыхалась. Михаил спал на диване один, укрывшись простынёй. Я тихонько встала, прошла мимо, еле дыша, боясь скрипнуть половицей, зашла на кухню, взяла фонарик и вышла на улицу. Дойдя до забора, посветив, в траве я обнаружила, приготовленную мной канистру с бензином и, взяв её,  направилась к дому Насти.
          Я шла, и сердце моё билось, как птица, пойманная в силки. Я не о чём не могла думать, только о мести. Мне казалось, что не я иду мимо домов, а дома идут мимо меня, глядя чёрными зрачками окон. Наконец я дошла до Настиного дома. Он как ребёнок спал, тихонько посапывая, не догадываясь ни о чём. Калитка, зевнув, пропустила меня. Я подошла к дому открыла канистру и стала поливать его, со злостью бубня:
-Вот тебе, вот тебе. Возьми его, не жалко. Бери, отдаю. Я тебе покажу, как чужих мужей уводить.
          Маленький худенький дом приветливо приоткрыл дверь в сени. Ветер, вывалившись из сеней, пьяно крякнул и, желая вернуться назад, повернулся ко мне спиной. Я тихо зашла и, достав из кармана фонарик,  осветила сени. На столе стояло вёдро с водой, рядом два пустых ведра. На полке стояли старые кастрюли. В углу стояла метла – начальница сеней, такая же тощая, как и её хозяйка,  да к тому же ещё кривая. Я хотела подпереть входную дверь, но передумала. Я толкнула двери рукой. Заперты. 
       Я облила двери и сени оставшимся бензином и кинула горящую спичку. Всё вспыхнуло. Вдруг дверь, ведущая во двор, захлопнулась на щеколду, как-будто кто-то незримо следил за мной. Пламя вмиг сомкнулось. Я пыталась открыть дверь, но огонь больно кусал руки, закрывая огненной ладонью чёртову щеколду. Я стала кричать и стучать в закрытые двери, ведущие в дом, но едкий дым закрыл мне глотку синюшной рукой и, потрескивая, побежал вглубь дома за следующей добычей. « Как можно не слышать такого стука! Чёрт! Лучше бы я подпёрла дверь, а не размахивала в сенях канистрой и спичками не щёлкала», подумала я.
       Никто не слышал меня. Одежда на мне вспыхнула, видно я облила её бензином. Я вспомнила про ведро, стоящее на столе и, схватив его горящими руками,  опрокинула на себя. Вода немного остудила жар, а затем, быстро испаряясь, дала волю огню. Разорвав стоном треск горящих досок, я крикнула:
-Нет!
Мой крик сгорел, осыпавшись тишиной. Я больше ничего не видела и не чувствовала нестерпимого жара, невыносимой боли. Душа моя, обгоревшей головёшкой скатилась во тьму, и та брезгливо пнув её ножкой, пошла прочь. Пламя в несколько минут обхватило дом, и в его крепких объятиях осталась я и Настин кот.
       На пожар сбежались люди, приехала пожарная машина. Пламя, щёлкая языком, показало всем кукиш. Чихая от воды, оно потихоньку успокоилось и, легло наземь, едко дымя. Я не знала, что Настя осталась ночевать у матери, так как та приболела. Моя тень  прошла по пожарищу, забрав  разочарование и злобу, и  обернувшись в пепел, улетела на седьмое небо к мёртвому морю слёз, в дремучую тишину.