Лицо

     Странно, почему многим так хотелось видеть его лицо...

   Им не хватало его слов и мыслей, мыслей, облаченных в слова и предложения, они всё равно хотели видеть его лицо.

     Что они рассчитывали  увидеть на этом лице?  Думали прочесть правду, считая, что он говорит ложь? Ту ложь, с которой соглашались, всё  же имея её  за правду?  Или что?

     Сказанные им слова, те самые, что он облекал в предложения и даже больше, формируя из них свои опусы, с которыми они вроде тоже соглашались, должны были изменить свой первоначальный смысл от того, что обозначится  его лицо? Тот смысл, который он всегда вкладывал в то, что говорил и думал?

    Для этого им  так хотелось увидеть его живьем, вместо того, что видели?

     Но на его лице только лежала печать, грубо поставленная самой жизнью.
 Его лицо украшали душевные раны  —  колотые,   рваные, заштопанные и не совсем, затянувшиеся и болящие,  да  ещё  с такой силой болящие, будто только вчера были им получены.

     Свеженанесённые,  они кровили и сочились прямо с его лица, стекая ему на грудь и затекая в  душу.

    А в глазах вечно  стояли горькие, солёные слезы, которые мешались с его смехом и  там же застревали между мокрых крупных капель,  называемых кем-то  слезинками, которых не было видно в его глазах.

      Их прикрывала вечная бесконечная пустота, удивляющая своей бездонной глубиной, где не было возможности что-либо разглядеть, а тем более понять, плачет он или смеется,  или и то и другое вместе,  в его глазах всегда присутствовала такая отстраненность, что даже пустота, которой он вечно прикрывал свои истинные чувства, отступала, уступая место той непонятой никем отстраненности от этого мира и  от  людей, которых он знал  и не знал одновременно,  не знал, что можно от них ждать, зная их самих.

       И потому,  что хотели увидеть на его лице  те, кто знаком был с его словами  и мыслями, не совсем было понятно.

    Кроме шрамов, что закрыли полностью  его настоящее лицо, избороздив его вдоль и поперёк,  и той пустоты, они ничего бы больше не увидели,  и  им пришлось бы и дальше верить ему на слово, не понимая врёт он или говорит правду,  даже когда врёт.

    В этом  вообще не было никакой существенной разницы.

    Достаточно было довериться его словам и мыслям, чтобы не хотеть увидеть его настоящее лицо.

      Да и лицо не хотело, оно  не хотело, чтобы его видели, оно само не хотело смотреть в этот мир теми пустыми глазницами, в которых вечно стояли,  словно глубокие озера среди выжженной пустыни, слезы радости и печали одновременно, не хотело  смотреть, чтобы не видеть, потому что его душу переполняли не лучшие чувства, всё  еще не убитые теми, что оставили  те шрамы в огромном количестве на его лице, искаженном маской боли, что являлась его настоящим лицом, тем, которое так хотели увидеть многие.  А могли просто  читая его мысли, облаченные в слова,  видеть  его и  без тех пустот,  и без той отстраненности, без  той маски, которую  он  вечно вынужденно надевал на себя, дабы ещё  существовало его лицо, а не полностью исчезло за шрамами от душевных ран,  и тогда даже  просьба  их  о том, чтобы он показал своё настоящее лицо,  будет полностью бессмысленна, как и слова его и мысли потеряют всякий  смысл, потому что их автор перестанет существовать...перестанет их произносить...


       Что говорит лишь  об одном, не в лице было дело, а в тех шрамах на этом лице, без   которых оно не могло бы существовать,  без той души, которая всегда говорила,  нужно было  только услышать её,  даже не видя глаз и слёз в этих глазах, наполненных горечью и смехом, и даже той пустотой, которой наполнила  эту душу  сама жизнь и всем тем,   что в ней происходило, которая грубо поставила печать на его лице, ни  минуты не сомневаясь в том, что это правильно.  И была права, потому что, если бы не она, то всё  равно душевные раны глубокими шрамами легли бы на его лицо и  там бы и  остались бы на века.
 
     И всё же  это  всегда было только  его настоящее  лицо.

30.04.2020г
Марина Леванте