Семён Матвеевич часть1

                «Я — не за пенсию, я — за Родину воевал!»
 
Ребятня в нашем дворе звала его дядя Сеня, а взрослые уважительно обращались: Семён Матвеевич. Работал он на стройке, прорабом, и все, кто жил в нашем доме, рабочие-строители, были его подчиненные. Был он стройным, поджарым, с легкой походкой то ли танцора, то ли военного, вот только немного сутулые плечи выдавали тяжелый груз прожитых лет. Ходил он, обычно, в гимнастерке с кожаным ремнем, галифе и в черных хромовых сапогах, начищенных до зеркального блеска.
Приехали они в город, семьей из четырех человек, из села. Позже о них узнали, что для обоих супругов это был уже не первый брак, а скорее всего последний, послевоенный. Семён Матвеевич поколесил по жизни, были у него до войны и семьи, и дети, и романы с любимыми женщинами. Нет, он не был гулякой, просто ему не повезло. К женщинам он относился с уважением, пониманием, а иногда, к особенным, и с восторгом. Из жизни своей он иногда вспоминал одну женщину, которую очень сильно любил.
В те далекие времена, еще до войны, Семён Матвеевич сильно прикладывался к алкоголю. И тогда женщина, которая тоже любила его, не бросила своего пьющего мужа, а однажды, сильно напоив его, посадила в поезд и поехала с ним в дальние края.
А в дороге все время подливала и укладывала спать, а когда он очнулся, то не понял, где они находятся.
— И куда это мы приехали?— удивился он спросонья.
— На Дальний восток!— засмеялась она.
А был там в то время, сухой закон. Вот и закончилось его пьянство. Не раз он будет вспоминать и эту женщину, и эти годы, которые они там провели и были необыкновенно счастливы. Произошло это еще до войны, но финал был очень трагичным. Ее младший брат, который жил с ними, хотел, шутя, напугать сестру и выстрелил из охотничьего ружья. Ну, не знал он, что ружье было заряжено на тот момент, так как Семён в тот день собирался на охоту.
И не стало в один в миг ни красавицы-жены и ни счастливой семейной жизни. После этого вернулся Матвеевич снова на Волгу. До войны он еще пару раз женился, были и дети, но такой любви уже больше не было, и о них он почти не вспоминал.
А Михайловна, жена его, была тоже на редкость хороша собой, видно неравнодушен был Семён к женской красоте и умел добиваться красивых женщин. В войну она, как и большинство женщин, потеряла своего любимого мужа на войне, пропал он без вести. И устав от тяжелой жизни, вышла за Семён Матвеевича, который любил ее, много трудился, хорошо зарабатывал и был не жадным человеком. Деньги он все отдавал и никогда не учитывал, на что она их израсходовала.
Правда, любил он и выпить, и пошуметь, да где ж идеального-то взять, да еще после войны. Тогда, в пятидесятых, народу много переехало в город, чтобы заработать квартиры. Поселили их вместе с другими строителями в вагончики, которые стояли на железнодорожных рельсах в тупике.
Ох, уж эти рельсы, вы сопровождали меня все детство! Ведь жили мы потом очень много лет около железнодорожных путей, напротив вокзала и школы. И каждый день школьники, среди них была и я, ныряли под вагоны поездов, чтобы сократить свой путь в школу.

БАРАК
Но это было потом. А пока мы жили в вагончиках и все строили наш общий восемьнадцати-квартирный дом, длинный белый барак из красного кирпича и с белеными стенами.
Люди были вокруг разные, в том смысле, что могли совершать и хорошие, и плохие поступки: то они напивались и дрались в выходные, то могли петь и обниматься, но все они были неравнодушны, по-своему, к детям и воспитывали и своих, и чужих без разбору. И если где-то нас, детей, видели за неблаговидными поступками, то не только передадут родителям, что видели, но не поленятся и придут, и все расскажут, даже если живут на соседней улице, чтобы родители знали и приняли меры. Но если вдруг ребенок не пришел домой, а уже темно, то ищут его по всем закоулкам всем домом.
Наш дом представлял собой длинный барак с одним входом, большим холлом и одной большой кухней, где было несколько печек, на которых все готовили еду. Но конфорок не хватало и Михайловна часто приходила со слезами на глазах, и жаловалась, что ее кастрюльку опять кто-то скинул, то есть отставил в сторону и поставил свою.
Женщины-строители не стеснялись ни в своих поступках, ни в выражениях. Михайловна так ругаться не умела и приходила жаловаться мужу, что ей не дают опять приготовить ужин. Семён Матвеевич успокаивал ее, как мог, объясняя, что он, мужчина и начальник, не пойдет воевать на кухню с женщинами из-за кастрюль.
— Да мне легче тебе тут в комнате печь построить! — говорил он.
Все потом этим и закончилось. Однажды, после очередных жалобных слез жены, он построил печку-голландку с плитой в своей небольшой комнате, сломав предварительно круглую печку, которой отапливалось помещение.
— Смотрите, какая королева, ей прямо персонально муж голландку сложил! — судачили соседки.
— А кто вам не дает?! — отвечал Семён Матвеевич, и они после длинных разговоров тоже захотели сделать также в своих комнатах. И печки голландки построили всем. Общую кухню закрыли, перестроили и отдали эту площадь очередной нуждающейся семье.
Но это были еще не все проблемы большого и длинного дома!
В доме жили в основном люди среднего возраста, у которых были уже дети, и было их человек тридцать, не меньше. Вечером все выходили в коридор и начинали по нему носится с шумом, гвалтом, звоном. Тут и слезы, и драки, и велосипеды, и беготня наперегонки с диким ором, по длиннющему коридору.
Наконец, взрослым это все надоело, потому что отдохнуть после работы не было возможности, и было принято решение поделить дом на три подъезда. Cделали еще по выходу с торцов дома, поставили две перегородки кирпичные и получилось три подъезда: два с торцов по пять квартир и в середине, с главным входом, осталось восемь квартир. В доме стало потише и поспокойней.
На ночь подъезды закрывались изнутри на большой крючок. И если кто-то возвращался поздно, то по общепринятому правилу он не дубасил в дверь, а подходил к своему окошку и тихонько стучал, и тогда из его квартиры выходили и открывали ему. А попробуй, подубась в дверь, тебе так подубасят — мало не покажется! Строители громогласные, в выражениях не стеснялись, поэтому было легче подчиняться общим правилам, чем навлечь на себя всеобщий, праведный гнев.

РАБОТА
Семён Матвеевич был страшный матершинник и очень строгий начальник, но на отдыхе и в перекуры легко переходил на шутки и байки, веселя всех, но только перекур заканчивался, как он строго кричал:
— Быстро, бегом по местам!
И это было так это громко и зычно, что люди быстро разбегались по рабочим местам. Они еще быстрее бежали с носилками, кирпичей или раствора, по лестницам и лесам.
Спустя годы, они рассказывали, как они сильно уставали и валились с ног, едва приходили домой. И что Семён Матвеевич был очень строгий, и сильно их гонял.
Но зато в выходной, когда в красном уголке нашего дома звучала музыка, то он веселился со всеми от души: балагурил, танцевал, сам придумывая всякие танцевальные миниатюры. Очень всем нравился его шуточный танец под названием «Медведь», от которого все покатывались со смеху.
А еще он хорошо пел, иногда один, иногда с друзьями, вечером, за ужином, после выпитой рюмки, запевал он свои песни грустные, мужские. Позже я поняла, что это были песни казаков: «Черный ворон», «Не для меня придет весна», а самая любимая была: «Бродяга», который тащился с сумой на плечах.
А дома, когда собирались гости на праздники, то пели душевные, грустные песни военных лет. Мой отец пел иногда и в будни. Когда выпьет за ужином, то непременно затянет печальную песню или про черного ворона или про бродягу и Байкал. Запомнила из песни только строчку: «Бродяга, судьбу проклиная, тащился с сумой на плечах»
А еще он пел песню «Не для меня придет весна», Позже я узнала, что это песни казаков.

Не для меня придет весна,
Не для меня Дон разольется,
Там сердце девичье забьется
С восторгом чувств — не для меня.

Не для меня цветут сады,
В долине роща расцветает,
Там соловей весну встречает,
Он будет петь не для меня.

Не для меня журчат ручьи,
Текут алмазными струями,
Там дева с черными бровями,
Она растет не для меня.

Не для меня придет Пасха,
За стол родня вся соберется,
«Христос воскрес» из уст польется,
Пасхальный день не для меня.

Не для меня цветут цветы,
Распустит роза цвет душистый.
Сорвешь цветок, а он завянет.
Такая жизнь не для меня.

А для меня кусок свинца,
Он в тело белое вопьется,
И слезы горькие прольются.
Такая жизнь, брат, ждет меня.

И всегда, когда я слушаю казачий хор, то вспоминаю своего папу. Как он сидел за круглым столом в полутемной комнате (электричество часто отключали) при свете керосиновой лампы, висевшей на стене, и пел печальные песни. Голос его звучал уверенно и обреченно, как будто он прощался со своей жизнью.

Чёрный ворон, чёрный ворон,
Что ты вьёшься надо мной?
Ты добычи не дождешься
Чёрный ворон, я не твой!

Пел он хорошо, но мне было жалко папу и хотелось сказать, чтобы он не пел таких песен, но я знала, что папа не послушает меня.
— Это душа так поет, дочка!
Как оказалось потом, что жить ему, и правда, оставалось совсем немного.
Шли пятидесятые годы, послевоенные и нужно было строить быстро дома, чтобы заселять нуждающихся, а их в стране было очень много.
И хотя у Семён Матвеевича была третья группа инвалидности, по ранению на фронте, а в справке было написано, что он может работать кладовщиком или вахтером, то есть на работе не связанной с большими физическими и эмоциональными нагрузками, Семён Матвеевич строил дома. Кроме того, он владел многими строительными профессиями, например, печника, и после работы он еще ходил на шабашки: клал печи, камины.
Его считали лучшим печником в городе и приглашали городские начальники к себе домой, для кладки каминов.
Дома он рассказывал, как в конце, закончив работу с камином, для него накрывали стол, как дорогому гостю, и угощали коньяком КВ, который даже в магазинах не продавался, а был только в домах высокопоставленных руководителей. Любил он похвастаться, может быть потому, что вырос он сиротой и не был обласкан родительской любовью. Да, вероятно, и женщины были с ним не сильно ласковы, а жили не всегда по любви, а иногда по необходимости, как Михайловна.

ПЕНСИЯ ЗА ФРОНТ
А за группу инвалидности он получал пенсию двести восемьдесят рублей (до реформы шестьдесят первого года), но пенсию эту он никогда домой не приносил. Семён Матвеевич на эти деньги или угощал друзей в пивной, или отдавал кому-то в долг без отдачи, или покупал всяких сладостей и фруктов и приносил в наш двор. В центре двора стоял стол, за которым вечером играли в домино, и выкладывал конфеты, пряники из всех рукавов и карманов, а иногда ко всему еще и арбуз, и говорил громко:
— Ребята, налетайте!
А ребятни в нашем дворе было очень много, человек тридцать только в нашем доме, а по улице бегало еще десятка два. И дети налетали гуртом и радостно уплетали все за обе щеки.
А когда жена его, Михайловна (так ее звали по отчеству), спрашивала, первое время их совместной жизни, про пенсию за инвалидность, он отвечал строго:
— Я тебе мало денег приношу?
А приносил он много, очень много по тем временам, что Михайловна быстро ретировалась:
— Да, нет не мало.
— Ну, вот и не спрашивай. Я — не за пенсию, я — за Родину воевал! Я на пенсию жить не буду и домой приносить ее не буду никогда! Я еще в состоянии заработать.
Семен Матвеевич был настоящим бессребреником, он давал в долг и никогда не спрашивал про отдачу. Так много раздавал, что однажды его сотрудник сказал Михайловне:
— Вы бы приходили в день зарплаты и забирали у него деньги, а то он пока до дома дойдет — половину раздаст. А есть такие бессовестные: они знают, что Семен Матвеевич долг не спросит, и всякий раз у него занимают с зарплаты, некоторые с утра караулят у кассы.
И тогда его жена Михайловна стала приходить и забирать деньги в день зарплаты.
— Ты хоть на пиво оставь, Михайловна, — просил муж, но она улыбалась, махала рукой и неумолимо уходила со всеми деньгами.
Но у него было полно шабашек, и он сильно от этого не страдал.
Но не все шабашки приносили деньги. Однажды его попросила бабушка с нашей улицы печку переложить, уж очень она дымила. Семён Матвеевич переложил ей печку, как и обещал, но денег с нее не взял.
— Что я нищий, что ли, буду со старухи деньги брать? — ответил он жене, когда та спросила про деньги за эту шабашку. А ведь это была большая работа: каждый вечер, целую неделю после работы, он ходил к этой бабушке, сначала сломал старую, все сломанные кирпичи вынес, а потом сложил новую голландку, — и все бесплатно. К деньгам он относился легко.
— Не переживай, у меня в банке еще миллионы лежат, незаработанные ! — в шутку говорил он Михайловне.

КВАРТИРА В КОТТЕДЖЕ
Он не был жадным не только на деньги, но и на многое другое.
Квартиру в коттедже, которую Семен Матвеевич должен был получить, он отдал многодетной семье. А дома сказал, что получим в следующим году, такую же.
Михайловна ругалась и пыхтела, но дело было сделано, ведь решения он всегда принимал сам.
— Как же ты мог очередь на квартиру уступить, ведь дочка в следующем году пойдет в школу, ей отдельная комната нужна?
— До этого момента получим в доме, который сдадут в августе следующего года, как раз перед первым сентябрем.
— У них свой папа есть, вот он и должен о них заботится— возмущенно сказала маленькая дочка тоже свое мнение
— Меня не слушаешь— дочку послушай, — тихо добавила Михайловна.
— А то получается, что у них два папы, а нас ни одного! Ты что, может ты их папа? Может ты и жить к ним пойдешь, — не унималась маленькая дочь.
— Ну, хватит! — крикнул отец, — Год всего потерпеть надо — и все получим!
— Получим! Вон у Мурки отец что-то свой дом отдельный чужим детям не отдает, а все для Мурочки своей. Вот отдал бы он свой дом чужим детям, а сам бы с Муркой пошел в барак жить, что-то он так не делает, вот она и живет самая счастливая на нашей улице! — бубнила и бубнила дочка. И отец уже ничего не отвечал ей, больно защемило сердце и он тихонько опустился на диван. Не ожидал он такой атаки, особенно от маленькой дочки.
Не позволяла ему совесть заселиться в большую квартиру с маленькой семьей, ведь тогда большая многодетная семья из восьми человек осталась бы в вагончиках еще на одну зиму. Неравнодушен он был к многодетным и просто к детям.
Вот так и друга своего, со всей семьей, с пятью детьми, он самолично заселил в трехкомнатную квартиру в двухэтажном доме, в котором дяде Павлу, тоже строителю, почему-то отказали дать квартиру в последний момент.
Семён Матвеевич был возмущен этой несправедливостью и на рассвете заселил их через окна в новую квартиру. Жена дяди Павла, тетя Сима, плакала и дрожала от страха, так как была страшной трусихой.
— Кто бы не пришел ругаться, сиди на чемоданах молча, потому что ты не знаешь, что говорить. Ждите меня и ничего не бойтесь! — сказал Семен Матвеевич.
И ушел. Пришел через два дня с ордером:
— Вот вам, добился! Теперь вы здесь на законных основаниях. Живите!
Так они там и остались жить в трехкомнатной квартире с большой кухней, что было по тем временам большим счастьем. Да и по нынешнем — тоже.
А семья Семёна Матвеевича так и осталась без квартиры в обещанном коттедже, потому что дом сдавали в середине августа, а Семён Матвеевич умер скоропостижно в конце июля, прямо на работе.
Шел пятьдесят восьмой год, в стране прошел уже ХХ съезд КПСС, где осудили культ личности Сталина, был запущен первый в мире искусственный спутник земли, но космонавты еще не полетели. И хотя по закону, его семье, должны были дать, уже выделенную квартиру, но Михайловну обманули: попросили подписать какие-то бумаги, а так как она была неграмотной, то все подписала, и осталась семья без большой, хорошей квартиры в коттедже.
 И после смерти Семён Матвеевича, на многие годы их уделом была маленькая, шестнадцатиметровая комната, в белом бараке, которую они получили первоначально.
Провожали Семён Матвеевича всей улицей, особенно много было детей. Так непривычно было видеть детские лица, обычно веселые и живые, в тот день они были печальные и грустные. Мальчишки не смотрели друг на друга, шли с опущенными головами, загребая босыми ногами песок, очень медленно шли по улице, за процессией, провожая навсегда своего дядю Сеню.