По ту сторону

Воспоминание первое

(в том порядке, как они всплывают)

Жаркий июльский день. Синее-синее небо, чистое, как потолок у нас дома. Шуршание стеблей кукурузы, через которые я продираюсь. В руках отцовский складной ножик — я стащил его парой часов ранее.

Чик.

Срублен очередной стебль. Силёнок, чтоб ломать их голыми руками, и без того хватает, но мне хочется заявить о трофее, пока можно. Когда меня поймают (если не найдут, сдамся сам), меня больно высекут, а трофей отберут.

И больше никуда никогда не выпустят. Меня и так редко куда выпускают. Но это ничего.

Сердце колотится: хочет вырваться за пределы рубашонки в клетку. Где-то сзади маячат окрики и ругань мужиков, вперемешку с шелестом и срывами дыхания. Знойно.

Я оглянулся мельком: за мной дорожка из надломленных и стоптанных стеблей. Поймают, и дураку понятно.

Что-то подсказывает мне “каждые восемь шагов делай чик”, и я подчиняюсь. Иду как-то пританцовывая, вытаптываю дугу с уклоном вправо, будто на крутом повороте. Не знаю зачем — наитие сказало.

Выпрямляю дугу, уродуя взошедшие злаки — те шуршат и трещат. Чик, восемь шагов, чик. Ругань и топот звучат всё отчётливее. Немного погодя, начинаю брать левее, загибая новую дугу.

Вороны лузгают кукурузу в глубине поля. Проходя, я распугиваю их, и те сердито каркают, улетая. Я показываю каждой вслед язык. Нечего, сейчас мой звёздный час. Восемь, чик, восемь.

Всего я насчитал восемь ворон. К тому моменту, как я добрался до вытоптанного мной же перекрёстка, я порядком выдохся. Складываю ножик, прижав рукоять к животу, и ложусь на землю. Вороны мечутся чёрными пятнами по синему небу, карканьем разрывая тишь. Мужики совсем близко: с минуту на минуту выйдут на меня.

Я буду ждать их в центре вытоптанной бесконечности. Жаль, её не поймут и увидят лишь поломанный урожай.

—•— ••— —•— ••— •——• ••— ——•• •—

Воспоминание второе

— Только вымоешь посуду, глядь, уж новая лежит! — Матушка напевает свою рабочую песенку за чисткой картошки. — Уж какая тут свобода, тут до старости б дожить.

Жили мы очень бедно, на жалость всему хутору. Одноэтажный белый домик, который остался от бабки, постоянно осыпался снаружи, а внутри покрывался чёрной плесенью.

Я сижу у окошка; вечереет. Дети, мои ровесники, баклушами играют у дороги в городки. Один, ловко подпрыгнув, метнёт белый брусок и разом снесёт домик из таких же, а вся компания звонко рассмеётся. Постукиваю по стеклу костяшкой.

— Ты чего ворон считаешь? А ну, помогай!

И вовсе я не считал ворон! Я к ребятам, к ребятам хочу… Но тогда я был наказан, не помню за что. Да и матушке перечить не смел — чуть что просил прощения.

Матушка была твёрдо сложенной женщиной, бойкой и властной; волосы цвета воронова крыла всегда собраны в пучок. Больше всего она ценила чистоту; причём не простую, а идеальную. Отец, сестра и, конечно, я — всех она держала в узде. Папа, только придёт с полей, чинит крышу, сестра моет полы, а я борюсь с плесенью.

Причём как. Я должен добела протирать почерневшие углы мокрой тряпкой, затем выжимать её насухо и оттирать их снова от остаточной влаги, чтоб не питать плесень. Однажды я потратил целый день на оттирание нескольких точек — они не сдвигались с места, но матушка настояла. Потом оказалось, что это дырки от гвоздей.

Порой мне кажется, что я неотличим от тряпки. Это мой крест; так матушка говорит. Она верит, что каждый должен нести свой крест.

Чик. Смуглый картошкин мундир попадает под нож, обнажая нежно-золотистый плод. Мы съедим его и переварим, чтобы мочь и дальше бороться за бессмысленную белизну потолка. Одно и то же, затхлая статика чёрного, белого и перехода между ними туда и обратно — вот и весь мой мир.

А там, по ту сторону окна, в синем-синем небе возникают звёзды, ребята играют и резвятся; и нет их радости ни конца, ни начала, и меня в их радости нет тоже.

Я тоскую по другим мирам.

•——• •——•• • ••• • —• —••—

Воспоминание третье

Я стою у прикрытой двери, снаружи, переминаясь с ноги на ногу. Внутрь мне пока нельзя.

Когда ты старший брат, и у тебя есть младшая сестра, первый раз отчуждение от семьи чувствуешь, когда матушка переодевается после бани. Отцу, понятное дело, можно видеть её наготу, сестре тоже, а тебе — выйди, не смущай. Чик — отсекается лишнее; родные остаются по ту сторону, а ты по эту.

Так хочется внутрь, за дверь… И уж непонятно: то ли чтобы попасть на ту сторону, то ли чтобы увидеть мать голой.

Есть разница?

••——•• —•• •• •——•

Воспоминание четвёртое

Федя был всем тем, чем я быть не мог. Он — коренастый и смуглый, я — долговязый и бледный. Я ни разу не покидал хутор, он постоянно катался в город и даже бывал на берегу моря. Носил крестик. Такие сравнения можно тянуть долго, и все они будут не в мою пользу.

Федя смеялся над моей рубашкой в клетку. Смеялся каркающе, как ворон. Очень много сочинял: стихи, песни под гитару... Я совсем ничего не сотворял; мне казалось, нужно быть достойным того, чтоб творить. Федька-то точно достоин, а у меня нет ни средств, ни смелости.

Такая у нас выходит дружба — односторонняя. С ним я научился и начал лгать матушке. Он дал мне попробовать портвейн — это было разочарующе. Думал, взрослые пьют синьку, потому что попадают на ту сторону, но оказалось, что вместо раздвоения сторон начинает двоиться в глазах.

Только и всего.

——•• •——• ••— ———•

Воспоминание пятое

Филя была моей ровесницей, и, наверное, сошла бы за мою близняшку — настолько мы были неотличимы. Бледные и долговязые, неловкие и несмелые, нам всегда было о чём помолчать.

Единственное, чем она напоминала матушку, — это волосы цвета воронова крыла. Но Филя никогда не собирает их в пучок.

Я приходил к ней, когда её отец дежурил сторожем в поле. Вырезал ей гравюры на деревянных дощечках ножом. Мы вместе считали ворон за окном и смотрели на звёзды в её в спальне, которые крепились к потолку и светились в темноте. Когда заканчивались темы для молчания, мы читали вслух её книжки — страницу Филя, страницу я — проникая по ту сторону желтеющих страничек.

И каждый раз, оказываясь по эту сторону своего порога, опять в возне и чёрной плесени, я мечтал о том, как вновь попаду по ту сторону Филиного порога. В синие-синие стены, к светящимся в темноте звёздам.

И мы откроем друг другу новую восьмёрку других миров. Или даже не восьмёрку — сколько успеем!

Хоть в чём-то мне повезло больше, чем Феде. Его девкам нет ни конца, ни начала, но ни одна не пробыла с ним дольше восьми дней.

•—•• ••—— —••• ——— •—— —••—

Воспоминание шестое

Однажды мы с Федей пробрались в загон с цыплятами — земляной пол был сплошь в этих жёлтых комочках. Я брал их на руки и самую малость сжимал в ладонях — помогал солнышку греть их. Загон казался другим, потусторонним миром, где есть только мы с живым ковром из цыплят.

— Атас! — вдруг зыкнул Федя. Я инстинктивно сжался, сунул двух цыплят куда-то в шорты; застучало сердце, и в его гуле десятикратно отражались Федины возгласы и чья-то басовитая брань. Я сел на багажник Фединого велосипеда, и мы умчались так быстро, как только можем с чужой птицефермы.

То и дело подскакивали на ухабах и рытвинах.

Добрались до Фединого двора и встали на ноги, чтоб перевести дух. Нас чуть не поймали, но мы сумели спастись — это будоражило, как игра с ножом, где, ускоряясь, нужно тыкать остриём между пальцами.

Шорты липнут к ногам — намокли. От чего? Ещё на взводе, как-то полуосознанно я запускаю руку в задний карман шорт…

И нащупываю два переломанных цыплячьих трупика.

••— —••• •• •——— ••• — •——— ———

Воспоминание седьмое

Белые точки звёзд на чёрном потолке неба, бесконечно высоком; как плесень дома, только наизнанку. Я стою у Филиного крыльца и восьмую минуту лижусь с какой-то из Фединых девок.

Я даже не помню её имени. Но хорошо помню как мы с Филей не отрываясь (в меру моей занятости) смотрели друг на друга; она сидела у окна. Филя не отворачивалась, хотя из её глаз непрерывно текли слёзы.

Каково это — по ту сторону доверия? Я хотел понять. Федя вечно рассказывал о своих “достижениях” и очередном чьём-то съеденном сердце.

Было никак.

Наконец, Филя отстранилась от окна, завязала вороновые волосы в пучок и навсегда ушла в глубину синих-синих стен.

Вернувшись домой, я вырезал себе из дощечки крестик. У каждого должен быть свой.

•——• •—• • —•• •— — • •—•• —••— ••• — •—— ———

Воспоминание восьмое

Бесконечное кукурузное поле, карканье воронья, прошивающее синее-синее небо. Оно гораздо тревожнее обычного, ведь всё поле охвачено огнём.

Уже октябрь, кажется, восьмое, и стебли начали подсыхать — оттого горят так легко. Урожай давно собран, но это не отменит катастрофу для хутора.

Я решил, что мне не нужен мой крест.

Из моего окошка виден только краешек этой безумной картины. Говорят, путь в тысячу шагов начинается с одного шага.

А грандиозные пожары начинаются с маленькой лучинки.

Или иной деревянной вещицы. Жаль, никто не узнает, что всё это сотворил я.

—• •• —•— ——— —• —•—• •— —• •• —•— •—• •— •—•—

Чик.

— А ведь вы на неё похожи. Ты, прости. Привычка. Восьми сеансов хватило, чтобы выйти за рамки отношений “клиент-терапевт”. И девятый провести не где-нибудь, а сразу у меня дома? Ещё и имя твоё — Филиппа. Как по нотам.

Свесив ноги с постели, я отстукиваю по белой стене случайные ритмы складным ножом. Филиппа — то есть ты, прости — хозяйничаешь на кухне. Варишь кукурузу, напевая про себя что-то. Твои угольные волосы собраны в пучок.

— По воспоминанию на приём — помнишь, я задолжал? Настоящие воспоминания. В конце каждого сеанса ты подмечала, что перед тобой сидит совсем другой человек, новая история жизни: причём такая, о которой пишут стихи, не меньше. Вот, сейчас я искренен.

На белых полках стоят доски с моими гравюрами — теми, которые ты одобрила; другие и не стоят того, чтоб о них помнили. Под ними лежат стопки книг — все мои любимые.

— Но разве? Все эти восьмёрки, вороны, крестики, синий цвет — в реальности же так не бывает? Так красиво? Складно? Искусственно. Два-три раза может совпасть, но не всю жизнь красной нитью. Почему в каждой истории, сколько бы я их ни сочинил, появляешься ты? Вот что меня тревожит.

На полу то тут, то там валяются нетронутые баночки с пилюлями — не помню, откуда они у меня, но ты запретила их принимать. Проворчала о каких-то дилетантах, когда узнала.

— Иносказания, символы — я не хочу говорить прямо о пережитом и, кажется, не умею. О том, что на сердце, только украдкой. Но почему, даже если ты сама — моя метафора, мой пустой образ красного словца ради, я так пресмыкаюсь перед тобой, так держусь тебя и... боюсь?

Как обычно при встречах с Филиппой — тобой, прости — вопросы я задаю себе сам. Ты лишь тормозишь меня, если заносит в поисках правды, — а так мы с тобой на равных.

— Я всё наврал? Я провинился перед тобой? Что прячется за красотой? Уродство? Другая красота? Ничто? Чего я боюсь?

Я запнулся и умолк — не знал ответа на этот вопрос, не догадывался. Филиппа... ты, прости — всё хозяйничаешь на моей (твоей? нашей?) кухне, и напеваешь незнакомый мотив веселее прежнего. Нервничая, я втыкал нож в белую стену, оставляя в ней чёрные точки.

Вдруг как водой ледяной окатило:

— Я боюсь знаешь чего? Что нет тебя, а, значит, и меня. Что мир по эту сторону один, и в нём нет цвета: только белый домишко с чёрной плесенью и их бесконечная борьба за преобладание. А я сейчас сижу у окна, маленький и несчастный, и выдумываю очередной потусторонний мир. И тебя выдумал, и вороньё, и синие-синие стены. А матушка в это время моет посуду на кухне, как ты сейчас...

Тут я предательски прислушался к твоей песенке под носом.

Нет...

Нет.

Не может быть.

НЕТ!

“Только вымоешь посуду, глядь — уж новая лежит! Уж какая тут свобода, тут до старости б дожить!”

Нож выпал из рук. Ударился о пол с дребезгом.
Вдруг сломался? Вот бы не сломался, вот бы не сломался...
Папа будет ругаться, если увидит, что с ним что-то стряслось...

Я НЕ ХОЧУ! НЕ ХОЧУ БОЛЬШЕ ОТТИРАТЬ ПЛЕСЕНЬ! ХВАТИТ С МЕНЯ! ХВАТИТ!

— Ну ты чего, я ж пошутила! Видел бы ты своё лицо.

Я перестал метаться в истерике и увидел Филиппу… то есть тебя, прости, — твои распущенные чёрные волосы струились по белой наволочке и моим плечам: ты повалила меня, и так полулежащего, на кровать.

— От тебя хочется петь, тряпочка моя.

Ты засмеялась, и мне стало так стыдно и тепло от тебя — настоящей и такой близкой.

— Сочини о нас сотню сотен историй!

Конечно сочиню, милая Филя. Мы зарылись под синий-синий плед в клетку и нырнули в бесконечный потолок, усеянный светящимися звёздами.

И нет нашим с тобой мирам ни конца, ни начала.

                ••• — — — •••