Стихи Eвгения Мих Красавцева 1939-1986 Прощальный

Прощальный крик с магнитофона*
(Поэма)

Я плачу, мои милые, я плачу.
Зачем эти слезы во мне?
Зачем не умею иначе
Я даже в предутреннем сне?

Зачем не хрустят больше санки
По насту в вечернюю мглу?
Чтоб сшить сарафан спозаранку,
Берется швея за иглу.

Весна в сарафане веселом,
Что золотом солнца расшит,
Пойдет по  притихнувшим селам,
И снеги заплачут навзрыд.

Из замши проснувшейся вербы
Проклюнется клейкий листок.
Березовым соком целебным
Наполнится в склянь-туесок.

* - название поэме дано составителем

Сплетутся из рук хороводы,
Из белых ромашек венки.
Составятся судеб кроссворды
Над берегом сонной реки.

Протяжно застонут баяны,
Подхватят припев голоса
Про пыльные наши бурьяны,
Дремучие наши леса.

Испуганной птицею эхо
Взметнется над гладью воды,
Вернется воркующим смехом
И тронет повтором лады.

Но вот, словно вызов бросая,
Мужицким задором сильна,
По кругу частит плясовая,
Как чарка хмельного вина.

От гиканья, топота, свиста
Дымятся тугие тела,
И вместе с хмельным баянистом
Качается пьяна земля.

Звучит припев: «Трава густа,
Как брага в месяц августа.
Живите, люди, лет до ста,
Живите, люди, радостно».

Так на твоей гудели свадьбе
Вокруг усталого стола.
Я счастлив был не знать, не знать бы, 
Что ты сжигаешь все дотла.

Я был бы рад, но окон жарких
Ложился отцвет огневой.
И спрятавшись в соседней арке
Я всё твердил: «Я твой, я твой…»
 
Туга мошна, душа порожняя
У тех, кто силился помочь,
И удивленные прохожие,
Закрыв кошель, спешили прочь.

Лишь ты одна еще могла
Спасти во мне единоверца,
Но ты плясала, вырвав сердце, -
В фате кружилась голова.

«Как ты могла? Как ты могла?…» -
Кричали бешено колеса,
Взлетая, падали с откоса
Почти у самого стекла.

А я в мечтах стучался к вам,
Звонил в знакомую квартиру,
И мямлил робко по слогам:
«Простите, можно видеть Иру?»

Затем входил и, сняв пальто,
Ронял обыденное «здравствуй!»
Увы, мечты мои напрасны –
Гудит под окнами авто.

А на реке трещали льды,
И мне казалось, мы любили…
Но шинный след автомобиля
Перечеркнул мои следы.

Ты занята всемирной стиркою,
О, божество, в любви солгавшее,
А я мечусь, мечусь и вскрикиваю,
Как чайка, море потерявшая.

Он, в желтой кепочке из нерпы,
На всё заранее согласный.
И, словно рашпилем - по нервам,
Из репродуктора - романсы.

Мне проводник приносит чаю,
Чтобы от сердца отлегло.
Я лиц почти не различаю.
Я – дикой чайкой о стекло.

Тянусь разрушить мир твой сонный…
Но крылья, крылья – вот беда –
Пристыли к трубке, к телефонам
Кусками угольного льда...

Так не хотелось уезжать
В купе московского вагона
Среди крикливых эпигонов
Поэзии и миража.

Гудок. Рванулся зимний лес,
Рванулся в перепляс бедовый.
Деревья по снегу, как вдовы,
Бежали нам наперерез.

Под стук литого чугуна,
Как колыбелью, убаюкан,
Я встал почти, но странным звуком
Был изгнан из цветного сна.

Услышал я – в окно стучится
И всё зовет «пора, пора!»
Неуловимая жар-птица
Необъяснимого пера.

Хочу привстать и не могу,
Лишь слышу – всё прекрасней песня,
Конец которой не известен
На недоступном берегу.

Мгновенно промелькнуло всё…
Как в перелеске - куст рябиновый…
Смешно тому, чему завидовал –
Всё тленно, всё зола, песок.

Но утихала понемногу
Боль в сердце, как весной река
В свои заходит берега -
От них ей никуда не деться.

Лишь только занялась заря,
Я понял – песня обманула.
Сегодня - тридцать! Ноль, как дуло,
Глядит в упор с календаря.

И поздно, поздно бить тревогу.
В купе, как в камере, засов.
Сиди и пялься всю дорогу
На сумасшедший бег лесов.

Теперь не страшно между строчек
В поэме замертво упасть,
Лишь только б знать, что мертвый почерк
Воспламенит былую страсть.

Былая страсть, о, посети
Меня хоть раз еще сегодня,
Чтоб я ценой, какой угодно,
Мог душу грешную спасти.

Боюсь, что не спасут врачи.
В глухом пальто герой острожный
Ходил бульваром осторожно,
Что б снегом ног не промочить.

Смешно, но я боюсь простуды –
Зачем же зря дразнить гусей?
Боюсь воскресшего Иуды,
Боюсь врагов, боюсь друзей.

Я знаю, раз воскрес Христос,
Что вслед за ним воскрес Иуда.
Идут людские пересуды,
На завтра строится прогноз.

Мне все равно сегодня страшно
И за себя, и за Христа.
Нет на груди моей креста –
Быть может, я – палач вчерашний.

Раз веры нет – продам Иуду!
А почему бы не продать?
Продам, раздумывать не буду,
Ведь человек обязан жрать!

Пусть говорят, что невозможно
Пасть ниже, чем Иуда пал.
Но кто же Бога распинал? –
Все тот же человек ничтожный!

Зачем, зачем, Иван-дурак,
Я в самых страшных сказках выжил?
Быть может, удалью не вышел?
Быть может, сделал что не так?

О, как хитро бывает зло,
Обманчиво благополучье.
Изношены мои онучи,
В которых дураку везло.

Жирел на дармовых хлебах,
Женатый был на царской дочери,
Гулял в просторных теремах –
Скорее, ждал на царство очередь.

Всем мыслям, им наперекор –
Мои дела сегодня плохи.
Не тешат больше скоморохи –
Опасен нынешний фольклор.

Мой свёкор дал, конечно, маху,
Приблизив к трону наглеца.
Но, чтоб не повторять отца,
Я б для таких построил плаху.

Поэтам не прощал строки,
Потребовал хвалебной прозы.
Что б впредь боялись дураки,
Я б назвался Иваном Грозным.

О, круговерть, круговорот!
О, замкнутость округлых линий!
Не доверяю вам отныне -
Меня петля не захлестнет.

Счастливый, я встаю чуть свет…
А лето пронялось цветами.
И я не слышу, как  светает, -
Во мне рождается поэт.

Далек тот час, когда в себя
Я, словно в истину, уверую,
Когда измерю новой мерою
Весь путь земного бытия.

Еще не сделал первый шаг
Во мне младенец без опоры.
Молчу, оконце в мир зашторив,
И слышу, как часы стучат.

Но вот под шелестом дождя,
Пронзающего мирозданье,
Рождается в моем сознанье
Творенье – первое дитя.

Еще не жажду славы я,
Еще строка не знаменита,
Еще оскомина моя
Строкой газетной не набита.

Еще отчетливо слышны
Твои шаги за поворотом.
Деревья, как штрафные роты,
Лишь завтра умереть должны.

Их оправдавший адвокат
Раздаст им белые ливреи.
И от твоих шагов, аллея,
Так трудно будет отвыкать.

Я знал на память вашу комнату
В неповторимых бликах глаз,
Где двери, словно губы, сомкнуты –
Сквозь них так далеко до вас.

Февраль. И снег, как по заказу.
Окон зеленый изумруд.
Взметнувшись музыкой Кавказа,
Мимозы на снегу замрут.

А мне зачем они, мимозы?
Куда нести? Кому дарить?
Такие лютые морозы
Москве дарили декабри.

И, словно из под шапки волосы,
Сосульки вниз у всех карнизов…
А я лишь помню гладиолусы
Да ваши детские капризы.

Февраль. И мечутся по улицам
Шаги в погоне за теплом.
Снежинки ветреные кружатся.
И снег, как битое стекло.

Стоят дома завороженные,
Земною радостью полны.
И лечат души обоженные
Снежинок белые псалмы.

Блестят сосульки, как форель,
Им плакать в оттепель от страха.
А на морозном феврале
В крови рябиновой рубаха.

О, круговерть, круговорот!
О, замкнутость округлых линий!
Не доверяю вам отныне -
Меня петля не захлестнет.

Ушла. Теперь живу в лесу.
Ни милых рук, ни разговоров.
От губ случайных ускользнув,
Уходишь вещей рыбкой в море.

Уходишь в море сытых шуб
И разлинованные улицы,
Но ваши шубы - пьяный шум -
С пальто на вешалках целуются.

Я видел сам, уверен в том –
Вглядитесь в полумрак прихожих –
Смущаясь шубой, мнут пальто…
Во всем с хозяевами схожи.

Зачем, в порыве трепеща,
Свеча горит, горит и плавится.
О, как молитвенно ей плачется
В туманно предрассветный час.

Сереет бледное стекло…
Я проклинаю все рассветы,
Которые, свечой согреты,
оповещают, что давно

Без вас остыло пианино,
Что Пушкин – лишний человек –
Стоит среди толпы, что мимо
Дырявит каблуками снег.

И, если утром с пьедестала,
Устав на площади стоять,
Решит пойти и станет падать –
Не будет рук, чтоб поддержать,

Как той зимою на дуэли…
Сегодня все осатанели -
Бегут чуть свет вперегонки
Пускать любимые станки.

Сижу один, как блудный сын,
И оттепель - слезами в окна.
И тает снег, как стеарин.
И площадь Трубная промокла.

Но вот зима берет разгон.
Дома сквозь снег, как ледоколы.
И небо – синий самогон.
И сосен горькие иголки.

Сосулек клавишный трезвон
Да редкий взвизг полозьев санных…
У вас квартира, телефон,
Эмалированная ванна.

Вам чужд голодный мой талант.
Зачем вам риск и пост пасхальный?
Автомобильный аспирант
Вас согревает в душной спальне.

Стылый месяц, как твоя улыбка.
Москва храпит затемнена.
О, золотая моя рыбка,
Мои пустые невода!

Стою среди смешных камней
И Ладогу ладонью глажу.
В разноголосице огней
Кораблик движется бумажный.

Упругий ветер-верхолаз
Песчаный берег подметает,
И там, где мне не хватит глаз,
Кораблик медленно растает.

Мне слушать синий, сонный плеск
Речной волны, тебя укравшей,
Не знающей, как быть мне дальше
С твоим отказом наотрез.

Мне – прорубь неба среди крон
Растущих надо мной деревьев
И звезд, как дорогих каменьев
Со дна мерцающий неон.

Мне – кресла тень да свеч огарки…
При встречах крик: «Вы – мой должник!»
Мне не чертить в семейном парке
Послеобеденной лыжни.

Не мне ваш взгляд, не мне, не мне,
А тем, кто слюбится, кто стерпится.
Как жаль, что я не шансонье,
Что под иглой пластинкой вертится.

Вся суть моя, весь мой театр -
В известной фразе: «Кушать подано!»
Для стартов я, конечно, стар.
Как долог путь с бутылкой до дому!

Как долог путь в мою страну,
Где круглый год электролето,
Где дым голодной сигареты,
Да разговоры underground*.

Где сопьются мои герои,
Для которых не будет поэм.
Кто-то книгу мою закроет
Не дочитанной, а затем
* underground (англ.) – подпольно.

Станет проще кому-то и легче
Трогать лунный лица овал,
Целовать пугливые плечи,
Те, которые я обнимал.

Не дождутся меня вокзалы,
Те, с которых я уезжал.
И слова, что мне не сказали,
И которых я не сказал.

И пройдут мои лучшие годы,
Как автобусы по шоссе.
Я устал, не искавший броду
И старавшийся жить, как не все.

Как менял я когда-то поллитры,
Чтоб не трогать святынь на холсте.
Он проворно сменит палитру
И останется на высоте.

Тебе будет с ним легче и проще,
Обеспеченней и светлей.
Ну, а мне в соловьиной роще,
Захлебнувшись, падать с ветвей.

Если б знать, где упасть, если б знать…
Подвели меня аз, буки, веди…
Угощает родителей зять.
Свечи вынуты. Торт уже съеден.

Я не пил бы так жадно до дна
И не ездил к пловчихе в Леффортово,
Если б знал, что июня четвертого
Ты, единственная, рождена.

Ты, которая слишком горда,
Чтобы чувств своих скрытых бояться,
Чтобы вдруг снизойти до паяца,
Убедиться, что кровь – не вода.

Если б знал я, что ты рождена,
Словно яблоко - в белой метели,
Мне б троллейбусные провода,
Как гитарные струны запели.

Алло, алло, Аленушка!
Ответь, не прекословь!
Я выплеснут до донышка
В тебя, моя любовь.

Сквозь резкий писк и шорохи
Антенн и проводов
Необходимы, дороги
Крупицы нужных слов.

Проснись, проснись, Аленушка!
Вернись ко мне из грез!
Пусть очи твои солнышком
Взойдут в краю берез.

Пусть радость и спокойствие
Царит в твоей душе…
Пусть никогда не вспомнится
Минувшее уже…

Ты верь, что все крушения
Уже произошли...
И жаждет извержения
Вулкан твоей души...

Пусть огненною лавою
Любовь затопит быт,
Ведь жизнь не часто балует…
«Алло! Алена спит.»

Бай-бай, боль моя, баю-
Баю-баюшки-баю… Баю…
Опрокинутый, я засыпаю
У погибели на краю.

Снится мне, что отшельником босым
По косым тротуарам твоим
Возвращаюсь в горящую осень,
В злую осень, где был я любим.

В злую осень, где в трепетных листьях
Еще кружится крик твой: «Приди!»
Обжигающе светятся кисти
Обомлевших от страха рябин.

Будут шубами им снегопады,
Будет пухом зимы поролон…
Кто бы знал, как мучительно падать
С переломанным бурей крылом!

Баю-баюшки, боль моя, баю…
В Ленинграде разводят мосты…
Засыпай. Я тебя умоляю:
«Отпусти меня! Отпусти!»

Подскажи мне выход! Подскажи!
Пусть меня спасут твои рецепты.
Пусть ворвутся в серые рассветы
С трелями веселые чижи.

Бархатным гудением шмеля
Разбужены ромашки спозаранку.
Затеяли синицы перебранку,
Гоняют гаммы певчие, шаля.

II

Осознаю себя теперь иначе –
Всё сызнова, всё будто в первый раз.
Осенний лес – задумчивый растратчик –
Смеется, отражаясь и дробясь.

Глядит он в ряд изломанной речушки,
Что убегает в детство, как юла,
Где нами позабытые игрушки
Осиротело смотрят из угла.

Рассеянными пальцами на клавиши
Ложатся листья на речную гладь.
Морщинами лицо мое изранивши,
Сплетаются года в седую прядь.

Еще с утра был ветер так неистов,
И мелкий дождик ветви серебрил.
Мальчишкою по пепелищу листьев,
Как в запуске, бежал, что было сил.

А в полдень капли сонные повисли,
Как слезы, на ресницах у тебя,
И, заново себя переосмыслив,
Зарделся лес в начале сентября.

Как в букваре забытая картинка,
Как откровенье в наш последний час,
И солнце золотою паутинкой
Сквозь толщи веток освещает нас.

Все правильно – ты мне не верь,
Верь людям – люди не обманут.
Когда-нибудь и я устану
Стучаться лбом в глухую дверь.

Я сам, как скульптор, изваял
Тебя из хаоса гормонов.
Не бойся, вишенка моя,
Не бойся, я тебя не трону.

Вконец измученный гордец,
Сломавшись, запрошу пощады,
Когда в сиянии колец
Твоя рука взмахнет прощально.

Не бойся, вишенка-душа, -
Незрелых ягод я не трону.
Прощальный крик с магнитофона
Ты будешь слушать не дыша.

Зачем ты, милая, права
И так беспомощно раздета?..
Вертись, Земля, крутись, кассета –
В двадцатый век всё – трын-трава.

Иду, куда не знаю сам.
Всех ночь, баюкая, качает.
И я, прохожих не встречая,
Тепло киваю фонарям.

Асфальт шершавым языком
Мои подошвы согревает,
И, раздраженно, со звонком,
Мчат опоздавшие трамваи.

Где вы, товарищи мои,
С которыми я ждал допросов,
С кем я, тоскуя, хлеб делил
В ту арестованную осень.

Где, как шинели, серы будни,
Где крик команд, как лай собак,
Где выше памятников люди,
С которыми делил табак.

Где пламеневших кленов листья
Мы с хрустом втаптывали в тракт,
Где был, до рвоты, ненавистен
Знакомый старенький барак.

Где я, впервые став собою,
Людей учился уважать,
Где после гулкого отбоя
Мечтал на гору убежать.

Где вы, товарищи мои,
Голодных тюрем альбатросы,
С кем торопил календари
В ту арестованную осень.

В каких знакомых лагерях
Вас в это время исправляют…
Всё также солнышко играет
У конвоиров на штыках.

Бежать в деревню за сугробом,
За синих сосен зимний сон,
Где ветер, словно волк голодный,
С моей тоскою в унисон.

О, если б можно было с боем
Хоть что-нибудь еще вернуть
И с пистолетом наготове
К барьеру шаткому шагнуть.

И, подбоченившись картинно,
От груза пуль отяжелеть,
Горячей кровью дворянина
Снега российские задеть.

Что б на рубахе февраля
Цвели в мороз живые маки...
Пусть будет некому оплакивать
Голубоглазого враля.

При свете лунном, восковом
Замрут в снегу смешно и странно,
Сквозным веселым языком
Залижет ветер злые раны.

Пусть жизнь покажется ошибкой,
Которой упивался всласть.
Пусть только ласковым снежинкам
На грудь мою дано упасть.

Пусть мой раздробленный висок
Пунцовее, чем аксельбанты.
Пусть безразлично секунданты
Перенесут мой труп в возок.

Всхрапнут испуганные кони
И, мыльной пеной взбив снега,
Рванут. И надо мною кроны,
Вскружившись, кинутся в бега.

Морозный вечер сер и мглист,
В нем мой возок, как пес приблудный.
И где-то в комнате на Трубной
Заплачет нищий пианист.

Заплачет, клавишами вздрогнув,
И реквием под сводом морга,
Лицо закинув, будет плыть

С потухшими от слез губами,

Лобзавшими меня недавно,
Над распростертыми телами,
Над всеми, кто хотел любить...

Перед людьми и богом чист,
Я буду счастлив, остывая,
Что в мире есть душа живая,
Что обо мне заголосит.

И, почитая Магдалину
За все, в чем не раскаюсь сам,
Сквозь три столетия невинно
Бежит раскаянье в слезах.

Живым, пугающим цветком
В остывших каменных ладонях
Свеча трепещет похоронно –
Над мертвым плачется легко.

Венкам покойного завидуя,
Что в форме праздничной петли
К ногам бесчувственным легли,
Прощают мне слова обидные.

Но продолжением стихов,
На зависть всем врагам вчерашним,
Среди зеленых лопухов
Из праха прорастет ромашка.

О, если б можно было кровью
Хоть что-нибудь еще вернуть
И с пистолетом наготове
К барьеру шаткому шагнуть.

Но, как с собою не хитри,
Все пробуждения реальны –
День начинается из спальни
С аккорда утренней зари.

И каждый шаг – напоминанье
Насилия и грабежа.
Есть факт – она – его жена,
Ты для нее теперь - преданье.

Светает голова моя
Предутренними волосами,
Глядит стеклянными глазами
Цветная елка из угла.

Как пусто, празднично и холодно
В надтреснутой душе моей,
Как хохотнула жутко-молодо
Вода из кранов февралей.

Захлопал дом дверьми, как крыльями,
Куда-то силясь улететь,
Зелеными глазами-минами
Мне в душу заглянул чуть свет.

Не знаю, кто за теми окнами,
Потемки чьей живой души -
Глядят отдушинами теплыми
Его чужие этажи.

С утра рояль отвыкшим голосом
Уводит к предкам в старину.
К шелкам цветущих гладиолусов
Я в мае рук не протяну.

Как спичкою – по коробку,
Моя звезда – по небосводу –
Все зачеркнет, и я свободу
Вдруг обрету на всем скаку.

Простит мое исчезновенье
Зеленоглазая беда -
Не будет больше никогда
Звонков Красавцева Евгения.

С цветной обложки никогда
Не улыбнется мне красавица.
И простыня коснется лба -
Как лезвием, щеки касается.

Как лезвием, касаясь льда,
Как мотыльки над светлой лужицей,
Те фигуристки никогда
В стеклянном танце не закружатся.

И станут губы лиловей,
Чем сливы на деревьях августа,
И на секунду соловей
Вдруг позабудет ноты начисто.

И осень, все похоронив,
Закроет небо тучей мглистою,
Засыпет холм сухими листьями
И сдаст стихи мои в архив.

И с миром я почию в бозе
Под листьями, что цвета бронзы.
Могильный крест суровой прозой
Застынет в безразличной позе.

И всё. И больше никогда
Мой голос не взлетит над залом.
На джемпере, что ты связала,
Вдруг станет родинка видна.

И, знаешь, может быть года
Пройдут, пока предметы,
Что так при жизни неприметны,
Оставят дом мой навсегда.

Послесловие

В летнем мраке сказочно и строго.
Пролегая по волнам морским,
Лунным светом вышита дорога,
Не подстать булыжным и мирским.

Ухожу я по дороге лунной…
Бог не смог, так ты меня прости.
Не сумел я в этом мире людном
От чужой любви тебя спасти…