Её имя

     Он просто сидел на камне, у самой кромки прибоя и ветер, время от времени прилетающий с моря, трепал его седые волосы, а прибой, вскипая бурунами, обдавал пеной его худые с вздувшимися венами ноги. Когда я пришёл на пустынный пляж, а был конец октября и редкие в это время года отдыхающие предпочитали бассейн с подогретой водой, он уже был там. Плавал я минут двадцать. Потом ополоснулся под душем от соли, вытерся насухо и, надев брюки и тенниску, закурил, собравшись уходить. Он всё ещё сидел на том же месте и беззвучно шевелил губами, будто что-то напевал или молился. Этот человек интересовал меня. Приблизившись, я выбил из пачки сигарету и предложил ему. Он посмотрел на меня невидящим, блёклым от возраста или катаракты, взглядом и поблагодарил, при этом, сказав, что давно бросил курить, ещё после первого инфаркта. Потом повернулся лицом к морю, словно забыл обо мне или потерял интерес. Пауза затянулась и, буркнув ему как можно вежливей «до свидания», я, хрустя галькой, ушёл на ужин. Потом я видел его несколько раз сидящим на том же месте, но больше к нему не подходил, и заговорить не пытался, хотя интерес к нему полностью не утратил.
      
     В тот день прошёл дождь, и солнце во второй половине дня редко выныривало из-за туч. Быстро искупавшись и переодевшись, я сидел на открытой террасе бара, расположенного в сорока шагах от прибоя, пил пиво и жевал сэндвич, отщипывая куски булки прожорливым чайкам.
      
     Он подошёл к стойке бара и, купив пачку сигарет, попросил разрешения сесть рядом. Я кивнул, чиркнув зажигалкой, поднёс ему огонёк. Он прикурил, закашлявшись с непривычки, потом, медленно затянувшись и выпустив дым, взял с меня слово, что история, которой он собирался со мной поделиться, останется между нами. Я пообещал хранить молчание и поэтому ни его имени, известного среди европейского бомонда, ни названия отеля, в котором он неизменно останавливался, приезжая провести неделю, другую во время бархатного сезона, я не называю. Кроме того, история эта была мне рассказана довольно давно и подробности, совершенно естественно, размыло время. В памяти осталось главное: чувства, эмоции, и та страстность, с которой он рассказывал о пережитом – всё, что не подвластно времени.
      
     Вот эта история, приведенная мной от первого лица, чтоб не привнести в неё ничего лишнего, от себя. Я увидел её тридцать лет назад, здесь, в этом отеле, утром, за завтраком. Она сидела спиной ко мне, за столиком у окна, напротив пожилой незнакомой мне дамы, сосредоточенно намазывающей джем на булочку и мелкими глотками, не глядя на окружающих, отпивающей кофе. Старая грымза, почему-то подумал о ней неприязненно, приставлена к молодой родственнице соглядатаем.
      
     Вяло, ковыряя вилкой салат, я ждал окончания завтрака, когда она встанет из-за стола и можно будет рассмотреть её всю. Солнце хорошо освещало её небольшую головку, увенчанную копной великолепных каштановых волос, уложенных в тугой замысловатый узел и открывающих изящную аристократическую шею и плечи. Дальнейшее разглядывание осложнял массивный старый стул, на котором она восседала, как на троне. Смотрел я на неё, почти не отрываясь, так, что это могла заметить пара сидящая за соседним столиком. Чёрт с ними, плевать на репутацию, подумал тогда. Не знаю, было ли то предчувствие приключения или зов молодого разогретого южным солнцем тела, но она была мне необходима, я хотел её и думать ни о чём другом не мог. Вот, наконец, она закончила завтракать, встала из-за стола и грациозной, царственной походкой, уверенной в себе женщины, пошла к выходу. Её нельзя было назвать красавицей. Черты её мелкого лица были неправильны: небольшой с горбинкой носик, заостренный к низу и такой же небольшой рот со слегка оттопыренной нижней губкой придававшей лицу презрительно-надменное выражение. Глаза, вот глаза у неё были замечательные, огромные или казавшиеся такими на некрупном лице, бирюзовые бездонные блюдца. Они притягивали, манили к себе снова и снова, и было интересно наблюдать, как их цвет изменялся от безмятежно-бирюзового оттенка до тёмно-зелёного, когда она волновалась, сердилась или молила о любви. Но это я узнал спустя некоторое время показавшееся мне вечностью,до того момента, когда смог заглянуть в их бездонную глубину.
      
     До моего отъезда оставалось несколько дней, а я не знал о ней ровным счётом ничего, даже имени. Видел её только за завтраком, к обеду и ужину она не появлялась, старая дама ела в одиночестве. Не было её и на пляже, который находился в нескольких шагах от отеля, что было весьма странно.
      
     Наступил последний день отпуска. Вечером, перед ужином, искупавшись в море, я, выходя из душевой кабинки переодетым и направляясь в отель, увидел её в нескольких шагах, идущей мне на встречу по дорожке ведущей к морю. Она кивнула мне, приветливо улыбнувшись. Немного опешив, я кивнул ей в ответ, выдавив из себя улыбку или усмешку, не знаю, что это было и, развернувшись, молча пошёл с нею рядом. Дорожка кончилась перед пляжной полосой гальки. Идти стало тяжелее. Может поэтому, дойдя до кромки прибоя, она взяла меня под руку, и, также молча, мы пошли вдоль длинного пустынного побережья. Так мы шли некоторое время, потом остановились и она, повернув голову, посмотрела сначала на море, а потом, переведя взгляд на меня, стала смотреть мне в глаза, не мигая. В глубине её тёмных глаз я прочёл интерес и вызов. В следующее мгновение мы стали целоваться как безумные.
 
     Я покрыл поцелуями её лицо, шею, чуть покусывая, целовал маленькие изящные ушки, потом снова в губы. Всё сильнее, до боли,прижимая её к себе, стал жадно исследовать рот. Мой язык одеревенел, а наши зубы стали холодны как лёд. В этот момент она, чуть отстранившись от меня, расстегнула пуговицы на платье и открыла прелестную грудь с задорно торчащими сосками, которые я тут же стал целовать, то, выпуская, то снова как бы проглатывая, пока они не стали твёрдыми, как вишнёвые косточки. Одной рукой она, чуть перебирая пальцами, массировала мне затылок, а другой подняла подол платья, под которым ничего не было надето. Оставалось лишь маленькое препятствие – мои пуговицы и брючный ремень не хотели подчиняться мне. Тогда она тонкими и ловкими пальчиками помогла справиться с досадной проблемой, и мне осталось только перешагнуть через упавшие брюки. После чего я буквально ворвался в неё, как захватчик в осаждённую крепость и время исчезло, растворилось вместе с окружающим ландшафтом и шумом прибоя. Это повторялось несколько раз, до тех пор, пока, насытившись, мы отвалили друг от друга, как от праздничного стола, с лёгким чувством переедания. Она опустила платье, застегнула пуговицы, поправила причёску и, улыбнувшись, пошла в направлении отеля. Я остался на месте, не сделав даже слабой попытки остановить или догнать её на деревянных, онемевших ногах.
      
     На следующий день за завтраком её не было, и пожилая дама сидела за утренним кофе в одиночестве. Пространство между нами было никем не занято, и она несколько раз посмотрела в мою сторону с нескрываемым любопытством. Машина за мной должна была приехать сразу после завтрака, поэтому, дождавшись окончания трапезы, я встал с места и подошёл к даме с пожеланием доброго утра. Не представляясь, спросил, где молодая особа, которая сидела с ней за одним столом и не родственники ли они. В ответ, промокнув губы салфеткой, и откашлявшись, прозвучало, что не родственники, а молодая особа уехала ещё вчера, должно быть вечерним поездом, но оставила кое-что для меня и она протянула мне сложенный вчетверо листок бумаги. Поблагодарив и отойдя в сторонку, я развернул записку, в которой быстрым, убористым почерком было написано:"Спасибо, не ищи меня."
      
     Сигарета в руках рассказчика догорела до фильтра, который он продолжал держать между указательным и безымянным пальцем. Когда он, потеряв ко мне интерес или забыв обо мне, стал смотреть на море.