Санкт Хиггсфилд

Что-то произошло во Вселенной: Кактус сбежал от Игрифа. Теперь, когда они стали друзьям, она перестала сводить их, и Кактус исчез: не отвечал на звонки, в соцсетях добавил Игрифа в ЧС, и всякий раз начиналась метель, если Игриф проходил через его двор зимой, а весной - проливался ливень. Дверь была заперта.
Игриф бросился во все тяжкие: покусал все кактусы на всех подоконниках их родного города, а после приобрёл билет на трансатлантический круизный лайнер, и отправился в Мексику.
Смешивая одурманивающий сок растерзанных кактусов с собственной кровью, сочащейся из незаживающих ран внешних и внутренних органов, Игриф оставлял зелено-кровавый след на жёлтой карте мексиканских пустынь.
Он так бы и исдох посреди нигде, если бы не был обнаружен двумя смешливыми чарро, которые возвращались к стадам с праздника мёртвых. Они были в ужасе, увидев его разодранное тело, засыхающее в пыли под палящим солнцем. Лицо его представляло собой кровавое месиво, кое-где обнажился череп, но глаза были чисты - их умыли слезы.
Вызванный на другой край света, доктор Херцегг удалил 1505000 игл из того, чем было тело Игрифа. Доктор задумал его проучить. Он посчитал законным реализовать задуманное, ведь Игриф задолжал большие деньги муниципальному здравоохранению Гуанохуато и дома, в Хиггсфилде: ещё дома его лечили дорогие психологи справляться с его пагубной страстью кусать Кактус, а после постыдных срывов недёшево выходило реабилитировать Игрифа и Кактуса от полученных ран.
Доктор Херцегг вырастил несколько метров искусственной кактусовой кожи и пересадил ее Игрифу, чья собственная кожа пострадала изрядно.
Игриф стал приходить в себя. Молодые колючки чесались под бинтами, и ему не терпелось, чтобы их сняли. Так случилось, что колючки разорвали бинты, пока Игриф спал, и вот, когда он проснулся, он увидел ароматное кактусовое мясо перед собой. Он вгрызался сам в себя, сколько мог достать, и едва не откусил себе руку, но подоспевший Херцегг вырубил его уколом сильного транквилизатора.
"Он совершенно ненормальный! Что же ты такое? Что же это за человек за такой?" - пытался понять Херцегг и не знал, чем он может помочь своему самому любимому пациенту. Благодаря сложнейшим операциям, всегда успешным благодаря выдающейся регенерации клеток Игрифа, хирург Херцегг прославился на весь мир.
"Думай, думай, думай!" - терзал свои седые виски доктор, но придумать не мог ничего. Он решил дать себе время - боясь, что Игриф по пробуждении вновь себя искусает, Херцегг ввёл его в анабиоз.
Шли годы, Игриф спал, а Херцегг все никак не мог найти ответ и, вот, скончался. У него получилось лишь сохранить секрет, что своего злославного пациента он погрузил в глубокий сон.
Это была бездна сна, Игриф в её тьме ничего не видел, ни единого сна. Но забрезжил свет - сначала это был сон о свете, а позже Игриф открыл свои очи. В заброшенном подвале заброшенного дома, принадлежавшего некогда доктору Херцеггу, аппарат, поддерживающий жизнь и сон Игрифа, пришёл в негодность.
Игриф в бинтах, как мумия, выбрался наружу - из своего саркофага, из своего каземата по прогнившей лестнице через прогнившую дверь, из прогнившего дома на улицу. Игрифу очень хотелось поесть после столького сна, но было нечего и негде. Была ночь, Хиггсфилд спал и, по-видимому, совсем не собирался просыпаться: дома были разрушены и пусты. Игриф вышел на знакомую улицу. Он так любил здесь гулять и высматривать что-то на подоконниках: вот здесь в окне лежал рыжий полосатый кот, здесь старик сидел в кресле и читал газету, а вот это окно мыла своими мускулистыми руками женщина в платке. Сейчас же черепа домов смотрели на Игрифа пустыми чёрными глазницами.
Игриф пошёл к морю. Оно отошло от города километров на пять с тех пор, как Игриф последний раз здесь был (он тогда садился на борт трансатлантического круизного лайнера). Обнажились давно затонувшие старинный пирс и корабли. Их не разобрали, значит, город покинули раньше, чем обмелело море. Все это казалось Игрифу жутким сном. Взошло солнце, и стало тепло, Игриф прикарнул на пляже.
Ему привиделись двое парней верхом, их лица были изрисованы, чтобы походить на черепа. Свесившись с коней, ребята тыкали в него стеками. Кони не были оседланы, когда Игриф очнулся. Игриф увидел себя, распростертого на песке, в отражении огромного лошадиного глаза, конь обнюхивал его. Игриф сел, обхватив колени руками. "Как бы я хотел, чтобы все это было сном", - сказал вслух Игриф, глядя на пляж, который был столь же пуст и заброшен, как и ночью. Лошади встревожились, услышав его речь, а когда Игриф привстал, они ускакали краем моря по мелководью, поднимая в воздух радужную морось.
Игриф вернулся в город. Он сходил к дому своего друга мальчика Пети. Петя любил разрезать булку пополам, намазать вареньем и угостить половинкой друга. Сейчас вход в его подъезд преграждала груда кирпичей, лестница обвалилась. Петя никогда не ходил по этой лестнице, только сбегал. Он вылетал на улицу, и за его спиной хлопала дверь.
Игриф с удовольствием угостился бы петиным сладким бутербродом, но ничем подобным в городе и не пахло. Игриф обошёл помещения, в которых, судя по вывескам, продавали когда-то еду, он искал хоть какие бы нибудь консервы, но ничего...
Ночевать он отправился на свое криоложе. Сквозь прозрачные улицы горел золотой закат. Напротив дома доктора Херцегга находилась мастерская зеркал, и зеркала стояли прямо на улице, прислоненные к стене мастерской. Игриф протер их лохмотьями навеса над входом, и увидел себя. У Игрифа было немного времени, чтобы расставить в доме зеркала и направить свет заходящего солнца в подвал со своей криокамерой. Света хватило ненадолго, но Игриф успел обнаружить трубки в крышке криокамеры, которые питали его во время спячки. Насос, кормивший Игрифа, не работал, но питание ещё оставалось. Игриф пососал трубки: в одной была вода, а в другой - детское питание. Хорошо, что Игриф не обнаружил в городе другой пищи, она бы причинила бы его организму, привыкшему к детскому питанию, большой вред.
Насытившись, Игриф испытал дикую усталость, и сразу заснул.
Перед сном он усмехался, вспомнив старую рекламу со слоганом: "Детское питание - питание – детям!" А за секунду до пробуждения он видел сон, в котором он был ребёнок, и отец пеленал его. Но ещё не открыв глаза, он понял, что это лишь сон, и ему стало тоскливо. Насосавшись детского питания, он снова вышел в город.
Так прошло несколько недель - какое-то время, какое - этого Игриф не считал. Он подружился с лошадьми, приходившими на пляж по утрам, и однажды, туманным утром, Игриф вскочил на коня, крепко обнял его шею, и тот умчал его в туман.
Так Игриф оказался среди людей в пригороде старого Хиггсфилда. Только это были не люди, а большие плюшевые медведи, в основном, и разные пушистые существа. Они окружили его, гладили и говорили что-то ласковое. Игриф интуитивно понимал из язык и успокоился, он обнял всех пушистиков.
В конце их мирного совещания существо, похожее на Салли из "Корпорации монстров", взял Игрифа за руку и повел к себе в дом.
В доме он усадил Игрифа за стол, поставил перед ним тарелку с кукурузными хлопьями, залитыми молоком, и ушёл. В комнате за дверью, куда он ушёл, зажурчала вода, и Игриф понял, что хозяин дома ушёл в душ. Игриф съел пару ложек молока, и захотел в туалет нестерпимо. Душ и туалет были в одной комнате, и Игриф вбежал в неё, разрывая крепкие бинты, все ещё намотанные на его тело. Он уселся на унитаз и чрезвычайно дико опорожнил кишечник. Перед ним стояла стиральная машина и крутила белье, а на ней лежал шерстяной костюм Салли цвета морской волны с фиолетовым пятнами. Хозяин костюма выглянул из-за малиновой занавески и поглядел на Игрифа, сидящего на унитазе.
Кто же это был, дети?
Принявший Игрифа человек прикрывался занавесью для душа, но его голову лысую и зелёную Игриф бы не спутал ни с чем.
Это был...
- КАКТУС!
Игриф почувствовал знакомую боль в деснах. Со времени своего пробуждения и блужданий по заброшенному городу он ни разу не вспомнил о своих с Кактусом отношениях, полных драматизма. И сразу же он вспомнил, что он тоже кактус. Он вспомнил, как проснулся кактусом и как кусал себя, и он точно знал, что то не был сон.
Игриф опустил глаза и увидел на раковине ножницы. Он схватил их и стал разрезать бинты. И вот он стоял - голый кактус перед голым Кактусом. Удивленный Кактус вылез из ванны, облокотившись о плечо Игрифа, и пригласил его помыться, похлопав по плечу.
Игриф послушно залез в ванну, пустил воду и смотрел, как множество игл, отмерших за время его пребывания в бинтах, уплывает в трубу, а Кактус вытерся особенным, кактусиным, полотенцем и вышёл.

Помывшись, Игриф вернулся за стол.
Кактус указал на кукурузные хлопья и представил их Игрифу:
- Глобья, ку-ку!
Потом он поднял со стола пакет молока и сказал:
- Килька!
Так Игриф начал постигать местный язык. Городок назывался Санкт Хиггсфилд. Воздух на улице считался зараженным, так что выходить рекомендовалось в спецодежде, оформленной в виде костюмов ростовых кукол для детских праздников. В Сан Хиггсфилде как раз был склад таких костюмов на заре Огненной Зари, когда большая часть земного населения погибли, не выдержав радиации при испытании новой глобальной сети для беспроводного перебрасывания энергии.
"Бро обжаловасть в Санкт Хиггсфилд, добрат", - сказал Кактус.
Игриф помнил свою страсть, но она не обладала им, ослабла. Янтарного шампуня и подобающего медобеспечения негде было получить, да и желудок и без того был слаб, так что у Игрифа хватало благоразумия не набрасываться на своего соседа. Однако по ночам из комнаты Игрифа доносились стоны - он занимался самоедством: отламывал от себя мясистые складки мяса на руках, ногах и животе, очищал их от колючек и съедал. Вкус совсем был не тот, но боль отвлекала от мыслей о соседе. Плоть Игрифа не была зелёной изнутри.
В конце концов, Игриф понял, что и вообще не хочет больше кусать Кактус. Они были все время вместе, смотрели телевизор - старые (новых не снимали) фильмы и передачи эпохи до Зари с субтитрами на новый язык, они ели, играли в лото, читали вслух - санкт-хиггсфилдский язык пьянил, как вино, Игрифа своими звучностью и юмором. Игриф понял, что кусал Кактуса от страха его потерять, а теперь в этой домашней жизни ему спокойно и хватает глобьев ку-ку с килькой.
Впрочем, несмотря на общее жительство, не то что бы Игриф жил с Кактусом душа в душу. Иногда Кактус сутками не выходил из комнаты. Кактус с Игрифом играл и всячески отдыхал, но работать он мог лишь в одиночестве: будь то его профессиональная деятельность перед компьютером или какое-либо из многочисленных рукоделий - все это Кактус делал один, запершись в комнате. И когда он работал по дому и огородничал в саду, он просил Игрифа не мешать.
Игрифу маловато было, конечно, общения, но к этим и другим проявлениям шизоидного характера Кактуса он привык уже, когда они жили какое-то время вместе в своём времени в старом Хиггсфилде. Кактус всегда предпочитал собственное общество общению с Игрифом, хотя и называл его лучшим другом и считал, что жить без него не может. Игриф понимал это, потому что и сам когда-то любил проводить время в одиночестве, а теперь он делал Кактусу припарки с янтарным шампунем, размягчал его колючки, и как бы он хотел согреть и смягчить так же его сердце.
Когда Игриф освоил местный язык, он признался Кактусу в том, как дико он по нему скучал - ведь он думал, что этот Кактус - тот самый Кактус.
- Мяу в лунку думку думал, что все Какактусы - Какактус. Но йэто не такс. Йони суть купоросто мяусоу. Мяу блюблю анатолько йебя.
Игриф попросил прощения за свои мексиканские приключения. Кактус отхлебывал кофе ("керубино") из кружки (кепки). Он смотрел на Игрифа какими-то птичьими, непонимающими, глазами. Игрифу показалось, что они были такие всегда.
Весь этот месяц Игриф и Кактус никуда не ходили. Изредка (лишь пару раз) уходил только Кактус, а Игрифу выходить было строго запрещено, и он слушался, но вот однажды вечером в субботу Кактус сказал:
- Тадай обсловенная Шабота. Мяу могу зять йебя. У Какактусов татьянцы. Можь татьянцевать?
Кактус включил магнитофон. Движения были сложные: надо было имитировать движения то в слоумоу, то в ускоренном воспроизведении. Дергаться у Игрифа получалось неплохо, а вот гибкости для слоумоу не хватало (по правде говоря, её вовсе не было). Кактус достал для Игрифа свой запасной костюм - милого медвежонка, и они "татьянцевали" не раня друг друга колючками.
"Шаботняя личинка" началась на закате. Сначала местные жители тусили во дворе, попивали "диктейли", просовывая трубочки в небольшие отверстия для рта в своих головах. Кактус - "Салли" познакомил Игрифа-медвежонка с остальными куклами. Игрифу сложно было общаться и понять, что за кукольной оболочкой есть реальный человек. Он старался держаться своего Салли, но он сказал:
- Ну чиво йы, как кхвойстик. Обдохни, обсмотрись!
Игрифу это было обидно, и он пошёл за коктейлем, но тут из колонок задудела вувузела, и все пошли в дом.
В коридоре, где все снимали шкуры, Кактус в протянутых вперёд руках показал Игрифу черную повязку.
- Это посвист в добратство, - сказал он и завязал повязку Игрифу на глаза. Почувствовав, как Игриф волнуется, он сказал :
- Не мальчись.
- Чиво? - переспросил никогда не слышавший такого слова Игриф.
- Не ссы, - перевёл Кактус и расстегнул молнию шкуры на спине Игрифа. Он помог ему раздеться и ввёл в комнату. Сквозь повязку Игриф увидел мигающие разноцветные огни. Звучала какая-то до боли знакомая песня.
На пояс Игрифу надели лонжу, за спину и за локти завели эластичную ткань, концы которой были закреплены на стыке потолка и стены. Он держался за эту ткань и не падал, когда облокачивался назад.
- Расславься! - ещё раз приободрил Игрифа Кактус, сняв с его глаз повязку.
- А как же колюшки?
Кактус осклабился. Улыбка его, как у кота.
- Шампук. Ятранный, - ответил Кактус, указывая на зарешеченный потолок.
Ребята, держащие лонжу, отпустили её, и глядящий в потолок Игриф поднялся в воздух. Трос лонжи и ткань вытягивали Игрифа под купол. Внизу перекрещивались лучи прожекторов.
Трос ослаб, Игриф приземлился на круглый батут в центре комнаты и снова взмыл.
Его новые добратья сидели по спирали вокруг батута на коленях спиной к центру, с поднятыми руками ложились на землю и снова привставали. Сверху они были похожи на лепестки ромашки, колышащиеся на ветру, - малиновой ромашки, ведь все они были одеты в малиновые плащи с капюшоном.
- Татьянцуй! - крикнули ему снизу, и Игриф попытался повертеться. Он крепко вцепился в ткань, и у него получались сальто. Прыгая, он расслышал слова песни:

Mmmmm, if I could melt your heart,
Mmmmm, we'd never be apart.

Из-за решётки на потолке хлынули мыльные потоки, как в душе. Вода была смешана с самым лучшим, янтарным шампунем, который размягчал колючки кактусов, и они могли позволить себе контактные танцы. Они скинули капюшоны и завели многослойный хоровод вокруг Игрифа. Строб сквозь потоки слепил Игрифа, но он увидел в очередном прыжке, что все эти ребята - кто же они, ребята?
У них у всех были лысые зелёные головы. Кто же это, ребята?
- Кактусы?!!
Когда Санкт-Хиггсфилдские братья скинули малиновые плащи, повертев ими над головами, сомнений не оставалось. Сосед, с которым этот месяц жил Игриф, был не тот самый Кактус, а его прапрапра...внук. По-видимому, после Огненной Зари и выжили-то одни только кактусы. Но Игриф понял все это по-своему:
"Всё это его копии... Я просто размножил свою боль". Вряд ли Кактус мог когда-либо оценить реальность саму по себе, вне зависимости от её отражения в его сознании.
Зазвучала мексиканская музыка: "Бамболейо Бамболейя", и у Игрифа нестерпимо заболели десны, а следом голова, и заныло все тело. Из-под кожи полезли иглы. Наверно, сказалось время в заброшенном зараженном городе, и мутация произошла: Игриф стал не кактусом, а дикобразом, и иглы были длиннющие, они доставали до стен, и острые чрезвычайно. Они вмиг изранили многих братьев-кактусов. Началась паника, но они были слишком трусливы, чтобы выбегать на улицу беззащитные без защитных костюмов.
Растянутый меж стен, Игриф стал вращаться. Он закрутил растяжку до предела, и она стала распутываться в обратную сторону, как вертушка из пуговицы на нитке, как фырчалка. Его иглы шинковали кактусовое мясо и все, что было в комнате : прожекторы, технику, мебель, и смешивали это. Это был кровавый миксер, кровавая стиральная машина, кровавый ускоритель частиц.
Музыка стихла, и Игриф расстегнул карабины на тросах и отпустил ткань. Немного поскакав на батуте, он слез на пол. Он потерял при вращение много своих игл: проткнув куски кактусовых тел, они торчали в стенах, потолке и полу. А оставшиеся как-то втянулись обратно под кожу.
Очищая, Игриф стал есть зелёное пюре. Он пировал всю неделю - утолял свой голод. Видите ли, наш джин провел в замшелом сосуде своей криокамеры целый век и очень изголодался...

Однажды, Игриф сидел в шезлонге во дворе, попивая кактусовый сок из треугольного бокала, и наслаждался сочным, драматическим, закатом.
Игриф вслушивался в пение весенних птиц и вздрогнул, когда услышал шум в доме - там что-то упало.
Игриф зашёл в комнату и в полумраке увидел пару коней - тех самых, что принесли его сюда. Возможно, дело в той самой радиации, и теперь кони были рогаты. Они отражались в соке на полу. Один обнюхивал гниющую расчлененку, а другой жевал мокрый костюм Салли цвета морской волны. Он поднял глаза и шуганулся силуэта Игрифа в освещенном дверном проеме.
Конь заметался по комнате, тряся радужной гривой и хвостом, круша все вокруг, и нажал рогом на какую-то кнопку в стене. Кони выскочили в окно, а Игриф подошёл к мигающей кнопке и прочёл мигающее сообщение под ней: "Скневерна".
Из потолка хлынула вода, а в полу открылся слив. Игриф расслабился ("Расславься!"), и его смыло в трубу. Он летел вместе с ошметками кактусового мяса. Труба была подсвечена изнутри, как в аква-парке. Игриф проносился между разноцветных волнистых линий, линий, завивающихся спиралью, навстречу параллельным линиям, мимо округлых источников света. Отделы трубы были по-разному освещены и раскрашены: как шахматная доска, как футболка хиппи, как текстуры в компьютерной игре, как цветущий вишнёвый сад... Все это гипнотизировало Игрифа, труба была бесконечной, времена слепились в ней в сплошной ком, и Игриф рассматривал события своей жизни, исходя из принципа причинности, Игриф брал ответственность за все, что было. Например, ему казалось, что он планировал геноцид в Санкт Хиггсфилде, когда ещё этого города не существовало.
И мерцали кадры жизни: вот этот Салли/Кактус, трясущий коробкой кукурузных хлопьев: "Глобья, ку-ку", и он же, выходящий из душа. Всплыло папино имя, как его всегда Игриф писал, выделяя полосками и кружками - они должны были изобразить сияние вокруг папиного имени и его образа в голове Игрифа, который очень по нему скучал. Но больше всего он скучал по своему Кактусу. Он увидел его курящим на балконе в их последнее утро. А вот вспомнить, как и когда они встретились впервые он не мог. Он пытался вспомнить, но снова видел его курящим на балконе, а в комнате какая-то обезьяна варила варенье в тазу.
Был период, когда они жили мирно. Игриф тогда впервые заразился от Кактуса колючками и превратился для начала в алоэ, а после - в Хатиору Хариета - в "кактус танцующих костей". Чтобы ужиться с Кактусом, Игриф все время менялся, но Кактус измениться не мог, и было бы, наверно, ошибкой, если бы он изменился, покинув свой привычный мир. Игриф представлял собой угрозу для этого мира, и хотя Кактус тоже Игрифа любил, но свой мир он любил больше и сбежал от Игрифа.
И хотя Кактус не был первым, кто сбежал от Игрифа, и его не было в поле зрения годами, не было дня, чтобы Игриф не вспоминал какой-нибудь эпизод из своей жизни с Кактусом. Игриф не отпускал эти воспоминания и сейчас несся в их ворохе по трубе. Он все искал, где же он ошибся, что он такого сделал не так, что Кактус ушёл, и что бы он такого мог сделать и не сделал, чтобы Кактус вернулся. И вдруг он отпустил все эти воспоминания вперёд, а сам как-то завис в трубе. Вдруг он осознал, что никто ни в чем не виноват, и нет победителей и проигравших, а просто что-то заканчивается, и начинается что-то другое.
И тогда его выбросило из трубы в море. На дне он зацепился за арматурины на бетонных блоках, и висел ногами вверх. Под водой дышалось хорошо, свободно, но закладывало уши, и Игриф вылез на брег.
Игриф лёг на живот головой к воде. Его стало трясти - он отхаркивал воду из лёгких и выплюнул странную ракушку, разрезанную пополам, завернутую против часовой стрелки. Игриф перевернулся. Сильный ветер заметал песок в нос, уши и губы. Игриф морщился. Догоняя друг друга, разбивались о берег волны. Игриф слышал их будто в обратном воспроизведении. В голове его зазвучала старая песня одной тоскливой группы, которая часто использовала звуки в их обратном воспроизведении. Он помнил почти все слова этой песни на языке, на котором вы читаете это, забыл только, как будет "любовь", так что заменил это слово на санкт-хиггсфилдское "блюблёфь".
Сил терпеть залетающий в лицо песок больше не было, и Игриф привстал на колени. На мгновенье он увидел себя глазами спасших его чарро, валяющимся в пустыне со стволом кактуса в окровавленном рту. Лица чарро были расписаны, как черепа.
То, как Игриф размазал мокрый от слез и соплей песок по своему лицу, напоминало тот же макияж ко Дню мёртвых.
Игриф запел:

Истинная блюблёфь не умирает
На протекающих чердаках под отъехавшей крышей
Истинная блюблёфь питается пустотой