Сан-Франциско

Конец апреля 1906 года, Сан-Франциско. Человек по имени Гарри Майлз едет на фуникулере, держа перед собой одну из ранних кинокамер и запечатлевая на пленке все, что движется ему навстречу. Затягивая, словно соринки и кошачью шерсть в пылесос, короткую полосу исчезающего мира — слишком большого, чтобы быть сохраненным целиком за выделенные ему 13 минут, но чувствующего свой уникальный шанс и отчаянно стремящегося попасть в кадр хоть краешком шляпы, хоть одним угрюмым взглядом, хоть одним слабым и кажущимся непроизвольным прикосновением перчатки к широким полям фетровой шляпы. Чудного мира, в котором две главы человеческой истории существуют одновременно, плавно перетекая одна в другую — где новоиспеченные владельцы автомобилей шатко выруливают на середину дороги, едва не вытряхивая элегантных пассажиров, лихо подрезая плетущиеся впереймы дрожки на конной тяге и хамски продолжая путь по трамвайным рельсам, при этом не вызывая ожидаемой реакции со стороны кучера в силу того, что ни понятие «подрезать», ни уж теме более такое явление как road rage еще не успели оформиться во что-то, что можно было бы выразить словами или даже жестами.

Здания и люди, качающиеся и подергивающиеся, рябящие артефактами и неустранимыми даже после самой тщательной реставрации дефектами пленки, вплывают в кадр, сверкают своими гранями, вспыхивают окнами, машут ручкой, работают педалями, приподнимают шляпу — делают все, на что хватает смекалки в короткий момент, неожиданно выпавший им, чтобы застрять между двух зубчиков большой — куда большей, чем барабан, на который наматывается кинолента, — невидимой бобины геологической истории, только начинающей входить во вкус перемалывания человеческого наследия, задерживаются на несколько мгновений и исчезают навсегда.

Всегда одинаково — сколько бы ты ни перематывал назад и ни смотрел сначала — девушка в изысканном чайном платье и широкополой шляпе с большими белыми бутонами сделает то же самое механическое движение, приподнимая полы юбки и, чуть замешкавшись, словно бы от еще не до конца выветрившегося мистического страха перед техникой, поднимется на подножку трамвая, который в следующую секунду накроет непроницаемая толща небытия. Два джентльмена, синхронно подпрыгивающие на сиденье электрического экипажа, будут неизменно смотреть перед собой, вероятно, считая минуты до момента, когда они достигнут конца Market и выйдут у паромной переправы, после чего можно будет пожать руки и вежливо распрощаться. Один из них, словно почуяв твой взгляд, чуть повернет голову, но скоро вернет ее в исходное положение и продолжит размеренно покачивать котелком, повторяющим вибрации тела, которое, в свою очередь, будет все так же перенимать импульс от хрупкой и ненадежной тачанки, катящейся по грубой мостовой между рельсами, отчаянно мерцая свеженькой license plate: «3221». Thirty-two, twenty-one — все, что останется о тебе в истории, загадочный джентльмен в черном котелке, если ты, конечно, не был Оскаром Уайльдом, совершающим североамериканское турне. Хотя нет, ты им не был — даты чуть-чуть не сходятся.

Из-под парусиновой шторы высунется чья-та тонкая рука, затем покажется чуб и после — белое лицо и туловище долговязого подростка. Он заметит оператора, прищурится и как бы начнет поднимать ладонь, но опустит ее прежде, чем жест оформится во что-то, что можно было бы с уверенностью назвать приветствием — оставит эту затею, будто за секунду постигнув весь таймлайн векового технологического прогресса и осознав бессмысленность махать кому-то ради пары тысяч лайков на Ютьюбе и пары охов по хипстерским квартирам в разных частях света.

Они продолжат двигаться — лошадиные копыта, ноги, машины, ступицы, спицы, появляющиеся друг из-под друга фасады, трещины в мостовой, уголки белых платочков в нагрудных карманах сюртуков, вожжи в перенявших отцовские и дедовские привычки волосатых руках, рекламные вывески, набранные богатым шрифтом в два этажа, облачка пыли и стрелки часов на башне Ferry Building. Два молчаливых джентльмена наконец достигнут порта и вежливо распрощаются, один из них сделает шаг в угадывающуюся на последней секунде ролика серую массу воды и начнет медленно возноситься в виду города с его обреченными зданиями, открывая своему взгляду пространство еще не пересеченного Bay Bridge залива и незаметно для самого себя превращаясь в желтую иконку пешехода в Google Maps. Второй замешкается на оживленном перекрестке Market и того, что несколькими годами позже станет называться The Embarcadero, зазевается на рекламу White Owl Cigars и будет сметен волной времени, шквалом осколков, клубами дыма и обезумевшей толпой, спрячется под пальмой, что ли, и прождет, кажется, вечность, пока дым не развеется и не выйдет солнце, не заползают снова автомобили и брички и не засигают на сверхзвуковых — а то и сверхсветовых — скоростях новые птицы, новые лошади, новые шляпки, новые лица, ночи и дни, дожди и зимы, волны иммиграции и вспышки встающего солнца, маленькие шаги и giant leaps, шум помех и бум доткомов, дым пожаров и shelter in place. Он выйдет из убежища, тонкая девушка в черном платье и винтажной белой cartwheel hat выйдет из трамвая, каждый в своей точке, бесконечно удаленной от начала координат, он — там, где кончается Market, она — там, где Market начинается, он — ошеломленный, обескураженный, озадаченный, до конца не верящий в свое чудесное спасение, она — слабая, уставшая, похудевшая, беспомощно вращающаяся, стараясь не упустить из виду тусклую голубую точку с все еще видимым флажком геолокации на ней, и, каждый по какой-то странной причине зная о существовании друг друга, они начнут движение навстречу, неуклонное и плавное, как все, что связано с бесконечностью, — чтобы случайно столкнуться во время воскресного кардио и рассыпаться в извинениях у Pier 3 в один из солнечных — но по-санфранцискански не жарких — летних дней, оперируя с допустимой погрешностью в сто с лишним лет и несколько десятков метров.