Трофеи

Актовый зал был полон. Отмечался традиционный День поэзии. В зале сидели старшеклассники. Первый ряд занимали истинные любители изящной словесности - учителя во главе с директором школы Воропаевым Константином Григорьевичем.
     Нельзя сказать, что гордый дух Алигьери витал в воздухе, но его горбоносый профиль присутствовал на одном из фанерных медальонов и явственно дышал в затылок незабвенному Александру Сергеевичу – низкий поклон его светлости.
     Учительница литературы Муза Михайловна священнодействовала в бархатном платье, строгая, как инструкция гороно. Командовала парадом. Как некогда Остап Бендер.
     Первым на сцену вышел Женька Шапошников. Поводя головой и закидывая назад прямые волосы, он прочёл стихи о серпастом и молоткастом советском паспорте: "Я волком бы выгрыз бюрократизм". Присутствующие в зале словно эхо, с некоторой затяжкой времени, хоровым шёпотом повторяли строки известные всем старшеклассникам страны.
     Потом аплодировали и громко кричали "бис".
     "Бис" – слово-то какое! Почти что "бес".
     - Ну что ж, - разрешила Муза Михайловна, - прочти нам что-нибудь ещё – из Маяковского.
     И Женька прочёл отрывок из поэмы "Хорошо!", в конце которого ехидным мальчишеским голосом задал вопрос доблестному строителю коммунистического завтра: "Дяденька, что вы делаете тут, столько больших дядей?" - Что? – ответствовал работяга утрированным басом. - Социализм: свободный труд свободно собравшихся людей.
     Затем на сцену вышла закоренелая отличница Анечка Миранчук и звонким, отрывистым голосом (каждое слово, как корпускула, вылетало из её уст) поведала присутствующим о милитаристской молодости, которая куда только нас, заблудших, не бросала – и в сабельный поход, и на кронштадтский лёд…
     А потом, понизив голос, словно прикрутив соответствующую ручку радиоприёмника, сообщила: "Боевые лошади уносили нас, на широкой площади убивали нас".
     - Ах, боже мой, боже мой! – прошептала атеистически выверенная Муза Михайловна и даже смахнула слезу заострённым, как скальпель, мизинцем.
     Следующей на сцену выпорхнула очковая пигалица из девятого "Б" (нет – не очкастая, а именно очковая). Читала она хорошо, выверено. И тембр голоса у неё был в самый раз – бархатный, как платье Музы Михайловны.
     - Стихи Александра Блока "На поле Куликовом", - объявила она.
     "Пусть ночь. Домчимся. Озарим кострами степную даль. В степном дыму блеснёт святое знамя и ханской сабли сталь…"
     За кулисами кто-то, задавая темп, постукивал барабанными палочками, как кастаньетами.
     "И вечный бой! Покой нам только снится.
     Сквозь кровь и пыль летит, летит степная кобылица и мнёт ковыль…
     И нет конца! Мелькают вёрсты, кручи…
     Останови!
     Идут, идут испуганные тучи, закат в крови!"
     - Очень хорошо! Прекрасно! – крикнула Муза Михайловна и первой захлопала в ладоши.
     Следом за пигалицей на сцену вышла школьная красавица Виктория, русская по определению, но с еврейской фамилией Гольман. То ли девочка, то ли дама-мадама - из тех, кто играючи, одним взглядом парализует орловских рысаков и с лёгкостью раскатывает брёвна горящих изб. Стул для красавицы вынес её верный оруженосец Сидоров-Петров.
     Виктория села, водрузила на колени тяжёлый перламутровый аккордеон, без всякого сомнения трофейный, то бишь немецкий, и сыграла вальс "На сопках Манчжурии".
     Затем в длинном однотонном платье выступила девочка Сульгун. От неё ожидали стихов какого-нибудь старорежимного Махтум-Кули, но она прочла душераздирающие вирши Асадова - розовые слюни по меткому определению Михаила Анчарова.
     Публика внимала ей равнодушно.
     А потом на сцену пожаловал Женька Шапошников, неуёмное существо, и, закидывая волосы, прочёл отрывок из Лермонтовского "ВалерИка": "С людьми сближаясь осторожно, забыл я шум младых проказ, любовь, поэзию, - но вас забыть мне было невозможно".
     Виктория в очередной раз разнообразила поэтическое действо.
     И всякий раз, когда она выходила на сцену, её верный оруженосец Сидоров-Петров выносил стул, доставал из кармана носовой платок, смахивал с сиденья невидимую глазу пыль и трепетно ожидал, когда его пассия займёт своё место.
     На этот раз она сыграла "Амурские волны" - вальсы на любой вкус значились в её репертуаре…
     И вот, наконец, на сцену вышел тот, чьё выступление с трепетом ожидала школьная общественность, - местный пиит Лёнька. Читал он почему-то не свои, а чужие вирши.
     - Стихи о любви, - объявил Леонид. – И начал читать: "Сыпь, гармоника! Скука... Скука... Гармонист пальцы льёт волной. Пей со мною, паршивая сука. Пей со мной".
     - Что такое? – обеспокоился директор. – Что такое?
     Лёня, однако, вошёл в раж и, не обращая на директора никакого внимания, продолжил декламацию: "Излюбили тебя, измызгали, не-втер-пёж! Что ж ты смотришь так синими брызгами? Или в морду хошь?"
     - Всё! – закричал директор. – Довольно! Достаточно!
     Чтец понизил голос, исключив напрочь пафос, как ненужный балласт, скороговоркой процитировал следующую строфу: "В огород бы тебя, на чучело, пугать ворон. До печёнок меня замучила со всех сторон".
     - Прекрати! Прекрати немедленно! – выпалил директор и попытался выскочить на сцену - и не выскочил только потому, что не нашёл место, где находится лесенка.
     Зал настороженно примолк. Словно затаился.
     - Это кто же такую дрянь сочинил? – грозно поинтересовался директор.
     - Сергей Есенин, - ответил Лёня.
     - Классик, - услужливо пояснил физрук.
     - Если он классик, то я японский городовой, - скоропалительно заявил директор. И, обратившись к учительнице литературы (ну и русского языка, разумеется), строгим голосом вопросил:
     - Это с вашей подачи он выбрал этот стих?
     - Ну что вы! – сказала Муза Михайловна. – Как можно! Нет, конечно.
     Директор перевёл взгляд на Леонида.
     - Ты его другие стихи прочесть мог?
     - Есенина?
     - Есенина.
     - Мог, но эти мне нравятся больше всех, - сказал Лёня.
     - Теперь понятно почему его запрещали, - сказала математичка. – И я бы запретила, будучи на месте Иосифа Виссарионовича.
     - Это он о Дуньке Айсидоре написал, - сказала химичка. – О ней можно – такая прости господи, что стыдно помянуть.
     - А мне стихи нравятся, - заявил физрук. – И я не нахожу в них ничего крамольного.
     Оглядел преподавательское сообщество и пояснил – на всякий случай:
     - Если вы думаете, что я, как преподаватель физкультуры, ничего не смыслю в поэзии, то вы глубоко ошибаетесь. – В словах его звучала обида. – Конечно, в жизни случаются нестандартные ситуации и не менее пикантные инсинуации, о которых не принято говорить, но, если в рифму, то, пожалуй, можно. И отвечу я вам цитатой из "Фауста" в переводе Бориса Леонидовича…
     - Какого Бориса Леонидовича? – спросила Муза Михайловна.
     - Разумеется, Пастернака, - сказал физрук.
     - Того самого?! – ахнула учительница.
     - Того самого. - И прочёл: "Я видел любопытный сон. Ствол дерева был расщеплён. Такою складкой шла кора, что мне понравилась дыра". – Классика!
     - У вас всё классика и все классики, - буркнул директор.
     - О какой дыре идёт речь? – опешила учительница литературы.
     - О той самой, - сказал физрук и подмигнул ей самым что ни на есть непристойным манером. Так давно уже никто никому не подмигивает. Аккурат с начала оттепели. Какое прекрасное было время! Боже, как мы подмигивали друг другу!
     Леонид всё это время стоял смирно, как святой Себастьян, пронизанный многочисленными нелицеприятными уколами и терпеливо ждал решения своей участи. Хотя чего уж боле…
     Наконец не выдержал и громко спросил:
     - Хотите, я прочту собственные стихи?
     - Ни в коем разе, - сказал директор, - а то мы скоро здесь Луку начнём читать.
     - Евангелиста? – учтиво, как всегда, поинтересовался физрук.
     - Если бы, - ответил директор, - если бы евангелиста, а то - Баркова. – Но уже не было ярости в его голосе – той самой, какой отличался литературный деятель, имя которого носила школа.
     - Боже, куда катимся! – сказала географичка. – Ведь это же уму непостижимо, куда!
     - Ага, - поддержал её физрук. – В какую точку мира – неведомо!
     И тут на сцену по мановению услужливой Музы Михайловны выскочил так и не определившийся кто он – Сидоров или Петров. Вынес стул. Вышла Виктория, села и, звучно шлёпая клавишами (так порою стучат пуанты в полупустом зале, заглушая оркестр), сыграла вальс из кинофильма "Разные судьбы".

За сценой Лёню ждал его одноклассник Аркадий.
     - Держи, - сказал он приятелю, - заслужил. – Протянул перочинный нож и восторженно припевая, прочёл: "Сыпь, гармоника! Сыпь, моя частая! Пей, выдра! Пей! Мне бы лучше вон ту, сисястую, она глупей".
     - Не дали дочитать, гады, - сказал Лёня. – Слушай, а может махнём словно и не спорили? Перочинный нож в обмен на компас? Немца на немца?
     - Ну уж нет, - сказал Аркадий. – Компас у тебя, конечно, классный, но уговор есть уговор. Мы в конце концов не пацаны какие-то.
      - Как думаешь, что они мне сделают? – спросил Леонид. – Выгонят?
      - Из выпускного класса не выгоняют, - со знанием дела заявил Аркадий. – Но нервы помотают – это точно. Так что готовься.
     - Всегда готов. Как Гагарин и Титов, - заверил приятеля Лёнька и спрятал наконец-то трофейный нож в карман.