Нога, или Сорванный мальчишник

           Мы и раньше совершали вылазки на природу. Чаще всего – ранним летом или отлетающей осенью, трудно отпускающей последнее тепло. Вчетвером устраивали мальчишники. Убегали – кто от жены, кто – от своей подруги. Нашей нерушимой дружбе, которой многие порядочные люди завидуют, лет семь. А недоброжелатели о ней говорят, что она, сцементированная водкой, стоит на фундаменте пустословия и несерьезности. Ну, пускай треплются те, кто до сих пор не понял, что такое настоящая мужская компания, где всякое слово – спутник честности, где проблемы делятся на всех без остатка. А если и случаются порой недоразумения, то они лишь сильнее скрепляют дружеский союз.
           Вот и в этом году мы решили, собравшись вместе, не изменять установленному правилу, – постоять у одинокой, оторвавшейся от сестер березки, потрепать ее кудри, полюбоваться закатным небом, окинуть размягченным взглядом родной пейзаж.
           Но все по порядку. Как всегда, мы до хрипоты спорили, куда ныне пойдем. Каждый год одно и то же. Кончилса постоянно тянет к песчаной полоске, облизываемой морем: ему надо обязательно обзавестись загаром кирпичного цвета, чтобы затем, выпячивая куриные бицепсы, хвастаться перед подружкой своей телесной красотой. Артем любитель леса и почитатель отдаленных полянок, где так приятно мять спиной высокую траву. Меня манят горы, если называть горами невысокие холмики, густо поросшие травой, на которых мирно пасутся стада сусликов. И лишь Игорьку все равно, куда топать: абсолютно индифферентная личность с вялой челюстью, забывающей иногда после сказанного вернуться на место.   
           В принципе, вопрос можно было и не обсуждать: подошла моя очередь. Уступая в прошлом своим друзья, идя им навстречу, я надеялся, что в будущем – сейчас, то есть, – они проявят понимание. Не тут-то было.  Словно я и не плелся за ними безропотно к морю или шумящему на ветру сосновому венику. Будто только у них есть то особое чувство единения с природой, что возвышает над остальным человечеством, а у других – это каприз, ребячество, желание повыпендриваться. «Умный в гору не пойдет, умный гору обойдет», завел обычную песенку Артем. Кончилс брякнул что-то о полезных свойствах морской соли. Я уже был готов с ехидцей воскликнуть «уж не твоя ли русалка двуногая нашептала тебе этот рекламный ролик?», как тут мне на помощь пришел Игорек, твердо занявший мою сторону. «Мы еще ни разу не были на востоке», – сказал он, как топором отрубил, чем поставил нас троих – и себя тоже – в тупик: мы плохо ориентировались на местности, над которой непонятно с какой стороны неба наползало встающее солнце. Я с радостью подхватил его предложение: «ну да, там и расположены горы». Глядя на кислые лица товарищей, я утешал их, что нам еще столько лет расписано быть вместе, столько радостных встреч впереди – и с рассыпанными по земле еловыми шишками, и с взрезающей пятки галькой, да мало ли открытий нам предстоит в будущем сделать?
           В общем, мы двинулись на следующий день в путь, перед отправлением – для согрева души, для подъема духа и еще, главное, для укрепления дружбы, – пропустив по маленькой раза три. И настроение было, и вправду, отличное.
           Стоя на задних лапках, «столбиком», в том устойчиво-угодливом положении, что только с годами дается без усилий, пожилое сусличье население приветствовало нас радостным свистом. Тогда как молодежь, не обращая внимания на изменения вокруг и рядом, лихо грузила все подряд в защечные мешки. Увиденная картинка навела меня на мысль о неразборчивости природы, приравнявшей поведение несчастных грызунов к людскому.
           Кончилс набил рюкзак в этот раз ненужной ерундой: носовые платки нашли свое место среди раскрошившихся крекеров и спиртовых таблеток. Но спички он, кажется, забыл. А зажигалкой пользоваться он так и не научился. Я помню случай, произошедший на заре нашего знакомства, когда Кончилс решил разжечь притащенный с нами гриль. Уложил туда щепочки, насыпал древесного угля и густо полил весь этот пионерский набор бензином.
           – Ты хоть понимаешь, что это и опасно, и вредно? – мы стали в один голос уговаривать товарища не делать глупости.
           Не обращая на нас и наши слова никакого внимания, точно он внезапно оглох или словно мы были порождением пустоты, Кончилс принялся цвиркать зажигалкой, поднося ее к щепочкам. Было заметно, как устала его рука, в то время, как голова, внутри которой нечему было уставать, продолжала настойчиво руководить неуемными пальцами. Зажигалка все не срабатывала. Пока наш смышлёный товарищ не догадался поднести лицо к дровяному складу, чтобы убедиться в царящем здесь порядке, и зачем-то дунуть на него. В этот момент веселый огонек, вырвавшись из запала, и сказал Кончилсу «здравствуй, милый», опалив ему брови и чуб и сотворив из приоткрытого рта трагическую улыбку проигравшей забег лошади. Теперь наш друг костров и пожарищ на всякий случай носит с собой, отправляясь в походы, здоровенную лупу, надеясь, что, при отсутствии зажигательных средств, сумеет, как первобытный человек, вынудить собранный хворост выдавить из себя искру.
            Артем вообще шел налегке, заявив перед походом, что две бутылки водки, нашедшие временное пристанище в карманах его необъятных брюк, так же питательны, как и чечевичный суп, им любимый, и могут заменить завтрак, обед и ужин. Порывшись в памяти, он мог бы ее освежить: по его же словам, со школьных времен там хранились штопор, зубочистки и набор пластмассовых вилок. Незадолго до наших дружеских походов к ним добавилась книга под интересным названием «Технические приемы в работе с телом» в семьсот страниц. В оттянутых штанах, бритоголовый, с мощным корпусом, не знаю почему, он мне напоминал утомленного собственными стихами Маяковского. Артем когда-то, полгода, поработал в футбольной команде массажистом, где ему приходилось чаще иметь дело с ногами, чем с людьми, отчего он порой – и совсем неожиданно для окружающих – испускал странные звуки, очень схожие с теми, что издают растянутые связки и вывернутые голеностопы.
            Игорек что-то натужно шутил насчет будущих шашлыков – и было ясно, что его мучают дурные предчувствия. В первый раз (когда только шла притирка, и мы часа три спорили, куда пойти), купленная им рыба, забывшая вырасти и так и оставшаяся, судя по невзрачному виду, в младенческом возрасте, ассоциировалась почему-то с археологическими раскопками – и, кстати, пахла историческим прошлым. У той рыбы были замечательны только глаза: образцово выпученные, они занимали примерно девяносто процентов от малого тела. Но есть хотелось все равно.
            Замечу кстати: выборная должность интенданта в нашем небольшом коллективе всегда вызывала горячие, как кипяток, обсуждения. Им никто не был доволен, к нему постоянно выдвигались претензии, его в определенное время всем хотелось убить, у него искали слабые места, обещая переломать все, что попадало в поле зрения. Пару раз, случалось, били – в гневе, по-дружески. Целясь в глаз. Все – по очереди. Если кто-то думает, что я так пошло шучу или привираю, то пусть присмотрится ко мне, пусть обратит внимание на мой чуть косящий левый глаз, переходящий незаметно в нервно вздрагивающие ресницы. Не лишенный литературных талантов Артем, обладатель книги о теле, однажды заметил меланхолично, глядя на меня, что в нем так и застыл тот давнишний ужас. Да, снабженцем-поваром никто не соглашался быть. Выборы зачастую, пройдя стадию ора, уговоров, угроз и размахивания руками, оборачивались в итоге метанием жребия. Всем претит думать о калориях и побулькивающем без энтузиазма котле, когда вокруг тебя природа откровенна до последнего корневища – бери ее взглядом и ухом, сколько можешь; когда щебет птиц тревожит измызганную городской суетой душу. Когда на язык напрашиваются пастернаковские строчки, а отнюдь не кулинарные рецепты. Чем дальше от кухни, замечено, тем сильнее тобой овладевает романтическое настроение.
            Первый раз мы определяли «счастливчика» по индейскому обычаю – бросая нож в ствол дерева.  Каждому давались десять попыток. Основное соперничество развернулось между мной и Артемом. Кончилс сошел с дистанции практически сразу, ни разу не попав в цель, но был избавлен от должности распорядителя по кухне: уже от одного его сумрачного взгляда на жизнь пропадал аппетит и застревал кусок в горле. А так как Игорек завел тоскливую лекцию о том, что у дерева и разделочной доски – общие родственные корни, то за пререкания и за отказ выполнять условия (видите ли, «дереву тоже больно»), он был отстранен от участия и, с засчитанным техническим поражением, единогласно приставлен к половнику. Соревнования по инерции, хотя результат был уже не важен, продолжались.  Сообщаю скромно: победил я. И пусть Артем потом голосил, что нож у меня был со ртутью, и это нечестно, дело в его пользу не решилось. Десять попаданий из  шести первых бросков! Мне было вот что только странно видеть: как этот постреленок с накачанными ручищами, обритый наголо, такого встретишь в темноте – сердца лишишься, нисколько не заботясь о своем здоровье, по-детски хватанул лезвие ножа зубами, явно с целью его перекусить, – как будто пресловутая ртуть там спряталась. После той дурацкой проверки нам всем троим пришлось с усилием давить на его верхнюю челюсть, чтобы вернуть выпирающие зубы на место.
            В этот раз на мне лежала обязанность, как во время военных действий, найти приемлемую щель, куда бы мы могли свалиться во время перехода на отдых и освободиться от накопившейся усталости. Потому я и шел на полшага впереди остальных.
            С камнями у меня разговор с детства никогда не складывался на равных. Прячущиеся в траве, сливающиеся с окружающим миром, ворующие краски у кого попало, незаметные глазу, они всегда норовят проверить стойкость твоего духа и прочность подошвы. Поэтому я шел, словно по льду, боясь поскользнуться: с осторожностью сначала переносил ноги, прощупывая землю, а за ними так же аккуратно и бережно перетаскивал тело, чтобы не растрясти то, что в нем было. Чтобы безболезненно совместить потом одно с другим.
            Но сейчас проблем с малышами не было, а насторожил меня большущий валун на развилке, возле которого в прошлом году, направляясь к лесу, мы затеяли во время привала, даже непонятно почему, беседу о проклятой американской военщине. Ведь кого ни возьми, все мы – политики, литераторы, знатоки в обустройстве жизни, аналитики, умельцы в любом деле, будь то игра на баяне, шитье крестиком или околачивание груш. «Уж эта пронырливая военщина, мать твою, всюду следы оставляет, жить не дает: который день что-нибудь да происходит – то молоко скиснет, то дождь стеной, то котенок обгадится», – сказал тогда вдруг со злостью Игорек, разливая водку в пластмассовые стаканчики. Я подозревал, что все эти названные причины должны были, видимо, как-то объяснить вероятный уход в будущем его девушки к забиячливому янки, воюющему там, где глобус ему прикажет. Основные слова от Игорька, как тень, ускользали, просачиваясь между зубами, оставляли на языке кисель чувств, в которых он и сам был не в силах разобраться. «Как ни крути, американщина-то – проклятая», – многозначительно – и с непонятным сожалением подтвердил Артем, опрокидывая стакан, чем сразу же убил тему, убедив нас глубиной мысли. Мне все-таки ближе литература, в которой гармония двух рядом стоящих букв порой важнее смысла целого текста. Мне важнее, положим, мирное соревнование писателей за обладание моим сердцем, нежели подковерная борьба политических мужей за пользование нашими душами.
            Возле валуна лежала направленная на меня подошвенной частью стопы нога. Безжизненно-розового, уставшего цвета, она, подмяв под себя траву, резко выделялась на зеленом фоне. Ошибиться было трудно.
            – Атас, – сказал я, и следовавшие за мной товарищи мгновенно прикипели к земле. Лишь Кончилс, когда я обернулся, выбрал промежуточное положение, подзавис в воздухе, предусмотрительно остерегаясь неприятностей снизу и сверху. Это он, в отличие от нас, рожденных ползать, умел делать.
            Я некоторое время перебирал в уме варианты, как обратиться к своим товарищам. «Пацаны» – нет, не то. Как-то по-мальчишески, несолидно, когда тебе следует сообщить важную новость. «Чуваки» – опять мимо цели, потому что после такого слова чувствуешь какую-то неестественность положения: оно требует максимальной степени доверия к товарищам, тогда как откуда ему взяться, доверию, когда перед твоими глазами маячит нежная женская нога – одна на всех. «Мужики». Да, мужики – нечто есть устойчивое, взывающее к пониманию и обещающее доброе сосуществование всех со всеми в этом обращении, несмотря ни на что.
            – Мужики, – я повернулся к компании, молчаливо ждавшей оглашения моих выводов, – мне полагаются, как совершившему опасную разведку, как рисковавшему своей жизнью, как человеку, не знавшему, что его ждет, двести граммов.
            – Что ты там такого замечательно открыл, – попытался сыронизировать Игорек, – что тебе полагается часть нашего достояния и в таком несуразном количестве?
            Я пошел в обратном направлении, к месту сбора, не обращая внимания на ерничанье так называемого товарища и не отвечая ему. В конечном итоге, я был не против разделить радость события на четверых.
            Радость эту самую поделили как-то чересчур уж быстро – я не успел даже высказаться, что сердце мое переполняют тепло и любовь к нашему непутевому человечеству, как внезапный толчок ниже пояса чьей-то разгулявшейся дружеской ноги отправил меня опять осматривать находку.
            Не могу утверждать, что смелости у меня прибавилось или за спиной, в области лопаток, проросли крылья бесстрашия. Но, определенно, лететь над землей я, как истинный лидер, стал тверже, увереннее, а взгляд мой больше не рыскал, озабоченный, по сторонам. Теперь я вплотную приблизился к странному предмету, настороженно всматривающемуся в меня. Ничего другого в голову прийти не могло: это была-таки женская нога, с равномерно понатыканными на ней нежными волосками. Обрубок ее. Мне показалось, что она чуть потеряла свежесть, как это сплошь и рядом случается с подобными ей узницами, бессрочно заключенными в темницу узкой обуви. На сгибе налипли какие-то подозрительные пушинки. Между пальцами хозяйничал здоровущий муравей, явно не испытывавший недостатка в любопытстве и устроившийся там крепко. Помнится, что я еще заглянул за камень, точно надеясь найти продолжение женщины. Однако наглядная голизна ноги, переходящая в пустоту, в которую так напрашивалось тело, непонятно куда девшееся, поставила меня тупик.
           – Тут женщина. Голая. Вернее, только ее часть, – сказал я и сделал рукой знак в воздухе, дополняя рисунком свои соображения. И приглашая товарищей присоединиться к просмотру.
           Я думал, что при слове «женщина» произойдут важные изменения в поведении моих друзей. Они станут более собранными, деловитыми и – умными.
           – Доконал меня этот лирик, – вяло отреагировал издалека Артем. – Всюду ему голые бабы видятся. Хотя и женат.  И всюду, где он только может, разворачивает свои предположения – до потери смысла.
           Он так это сказал, будто мы уже были с ним сто лет знакомы и не раз беседовали на самые потаенные темы. Так – словно сам уже прожил долгую жизнь, и ничто его более не интересовало. Так – точно за годы нашей дружбы досконально изучил мой характер, привычки, образ мыслей.
           Приблизиться, однако, никто не спешил.
           – Надо бы заявить в органы, – произнес Кончилс издалека. – Это, наверное, та девушка, что пропала две недели назад и которую изнасиловали. Ее же никто так и не нашел – и никто не знает, что с ней.
           Это было очень логично. Очень, о чем я поспешил обрадовать товарища: ему бы в отделе криминальной хроники сельской газеты работать.
           Но удивил всех Игорек, который вообще, между нами говоря, тормоз еще тот. Мы пятнадцать минут пытались разгадать тайну появления этой ноги здесь, выдвигали различные версии, спорили, а он только сейчас очнулся, чтобы спросить, почему мы не двигаемся дальше. Когда же объяснили, он, как опытный материаловед, принялся меня выспрашивать: не кажется ли мне, что вернее всего – потрогать конечность, чтобы определить, пластмассовая ли она или резиновая. Не игрушка ли это? И какова прочность поверхностного слоя?
           Мне так не казалось. О чем я ему и сказал: хочешь, подходи и щупай, хоть рядом ложись с ногой и проводи свои опыты, какие тебе кажется нужными.
           Вдруг мне почудилось, что нога, стряхивая обнаглевшего муравья, зашевелилась. Не просто так напряглась – мило и уютно, как это она позволяет себе проделывать в постели утром – перед предстоящей беготней, разминаясь, а как-то страшно, апокалипсически. Я стоял, смотрел на ногу и чувствовал, несмотря на теплынь, холод в позвоночнике.
           Надо было на что-то решаться. Тем более, что скучившиеся сзади мои друзья принялись меня стыдить, подталкивать к активным действиям, подтрунивать над моей нерешительностью. Смельчаки – за чужой спиной!
           Я склонился. Явно не отрубленная, не откромсанная, с аккуратным закруглением у основания, там, где намечается переход собственно к телу, к тому таинственному и загадочному месту, откуда и пошла цивилизация, где кратковременность мужского желания равна чьей-то положенной жизни, нога сама по себе лежала в пышной траве. Словно кто-то от нее поспешил избавиться. Так ящерица, спасаясь, отбрасывает хвост. Так, подумал я высокопарно и с уважением к себе за талант находить необходимые сравнения, некоторые негодяи расстаются с совестью, оставляя ее где придется.
          Подтянулась наконец троица: на лицах прописались удивление, ухмылка, разочарование, но не ужас или отвращение, когда они взглянули на находку.
          – Это действительно нога? И не мужская? – спросил Игорек. Для таких людей, туго соображающих и тупо шутящих не вовремя, весь мир – эстрада. Можно подумать, Игорек при ходьбе прибегал к помощи иного устройства – если угодно называть так нижние конечности. Или – что, он прожил почти тридцать лет и ни разу не опустил глаза, не знает, что у него там, ниже пояса, творится? Не ведает, как выглядят его ласты? Бог ему судья.
          Нагнувшись, Артем, потрогал ногу, после чего произнес, явно размышляя, но в тоже время отвечая Игорьку:
          – Несомненно, да. Причем живая и – теплая. Судя по всему, она принадлежала-таки молодой женщине, примерно двадцати четырех лет, чей рост был метр шестьдесят четыре-шестьдесят семь. Вес – пятьдесят два кило. Блондинка, глаза светло-карие.
          Услугами нашего массажиста, вдруг осенило меня, пользовались в прошлом не только футболисты районного пошиба, не блиставшие на поле (отчего, кажется, и договор на следующий сезон с Артемом не состоялся – по той причине, что команда была изгнана из турнирной таблицы и расформирована), но и – определенная категория людей, обозначаемая собирательным именем: девушки.
          Лишь Кончилс смотрел и, видимо, не мог сформулировать то, что вертелось на его языке. А поскольку он из тех людей, чье поведение прогнозируемо, я знал, чем занята голова и на что способен верткий язык нашего походного эрудита, потому и озвучил – за него же – однажды им сказанное:
          – Надо бы заявить властям.
          – Если мы сообщим властям, – подумав, сказал Артем, – то они нас посчитают за сумасшедших. Живая нога – в отрыве от хозяйки – прохлаждается на лоне природы. Ничего себе сюжетец!
          – Пусть сами приходят сюда и убеждаются, – воскликнул Кончилс. – Если к тому времени она еще будет здесь – твоя разлюбезная нога.
          Но завершал фразу он уже неуверенно. Подозреваю, одна и та же мысль посетила нас – одновременно. Я бы, например, из чисто научных интересов взял ее домой: чтобы посмотреть, как она себя будет вести. Хотя еще Гоголь со своим вечнозеленым «Носом» показал, на что способны обособившиеся от тела органы.
          – Ну что же, – как бы равнодушно, а на деле с очевидным напряжением в голосе, протянул Игорек, выдал то, о чем мы все подумали, – возьму-ка я ее с собой.
          Подумал и добавил:
          – Авось пригодится нам: с продуктами всегда напряженка.
Мы все остолбенели. Вот тебе и засушливые мозги! Вот тебе и паренек с головой как репа! Как же все он точно просчитал – для себя. Как же он резко отличается от нас троих, уравновешенных, разумных, знающих цену факту и стоимость слова. Тема еды в походе, самая щепетильная, неподдающаяся честному анализу заинтересованных в ней лиц, всегда вызывала бурные споры. Именно из-за разногласий во мнениях и вкусах. Но тут мотив был очевиден. В такие вот минуты и выясняется, каков человек, что он собой представляет. Нежную, с чуть подрагивающими, еле видимыми волосками, кажется, тридцать пятого размера ножку, с ее чудесной кожей, которой надо только время, чтобы она отошла и налилась цветом, дурак вознамерился положить в таганок. Собрался сварить из нее бульон. Очевидно, начитался неприемлемых у нас ужастиков. Хотя, помнится, наше знакомство началось с моих увещеваний: читай русскую классику. Развивай кругозор. Читай Тургенева – «Муму». Читай Чехова. В глазах его плавала такая бездонная скука, что собеседник рисковал в ней утонуть. Природа что-то напутала, выдав Игорьку не тот биологический ярлычок, неоправданно подняла на самую высшую ступень развития, тогда как ему самое место среди золотистых хомячков.
          Я поморщился.
          – Этот вопрос, мужики, надо перетереть, – сказал я, протягивая руку к очередной порции радости. – Есть еще охотники, решившие взять опекунство над ногой?
          Спросил я как бы в шутку, но весь внутренне подобрался, предчувствуя, что сейчас развернется серьезная борьба за обладание находкой.
          Едва я успел это сказать, как Артем воскликнул:
          – Это что такое?
          Мы все посмотрели туда, куда был направлен его взгляд. Недалеко от валуна валялся конус с крошечным наростом на вершине, прятавшийся в тени растущей рядом сосны.
          – Похоже, это грудь нашей красавицы, – определил я, помешкав, так как желающих комментировать находку почему-то не было.
          И не было желающих проверить ее, так сказать, состояние. В еще не утратившей своей розовости груди, не утомленной оторванностью от континента, молодой, ладной и крепкой, будто взбудораженной нашим присутствием, странно было видеть набухшие неестественно розовые вены вокруг соска. Я решился, дотронулся до него, как дотрагиваются до раскаленной сковороды – осторожно, с опаской, словно боялся обжечься. Ничего. Ничего не произошло. Сосок погрузился в раздумья и меня словно не замечал.
          – Черт побери, – сказал я, – кто-то славно поработал с грудью. Похоже, что еще недавно в ней плескалось молоко, поддерживавшее огонь жизни в малютке.
          – Малютке лет тридцати, наших лет, – сумничал Кончилс. Подозреваю, он сам был бы не прочь оказаться на месте предполагаемого младенца.
          И тут Игорек, наш тугодум, выдал вполне разумное предположение. Или, что тоже вероятно, пробудились его способности в арифметике: когда-то в школе он, по его же словам, достаточно бойко прибавлял один к одному:
          – Где-то должны быть вторые грудь и нога.
          Это было логично.
          Надо ли говорить, что мы рьяно принялись обшаривать местность, переворачивать камни, заглядывать под все кусты, всматриваться в трещины на коре деревьев.
          Вдруг местность огласил радостный вопль. Кончилс нашел-таки сразу две руки, симметрично расположенные по отношению друг к другу и словно обнимающие землю. Радости его не было предела.
          – И что ты с ними будешь делать, – осадил я его, чувствуя раздражение. Во-первых, вечно придуркам везет. Во-вторых, горло сушила жажда – и следовало ее так или иначе утолить. По тому, как Кончилс протянул свое коровье «ну-у-у», я понял, что он сотворит из них учебное пособие по объятиям. Подарит себе радость. Есть люди, которым своих рук мало.
          Солнце высвечивало резной листвой на траве замысловатые рисунки, с неба лилась, казалось, музыка – так все было хорошо. Хорошо – всем, но не мне. Кончилс был с чудесными приобретениями – помимо рук он обзавелся еще второй грудью: лучше и быть не может. У Артема, нашего красавца, список найденного был самый длинный. В нем значилась на первом месте голова – с прекрасными, вглядывающимися на мир глазами, высоким лбом, чудесными волосами – соединявшаяся с тонкой длинной шеей. Белизна ее, правда, кое-где перемежалась странными пятнами поцелуйного вида. Но что меня более всего поразили, это – сочные, точно ждущие ответного от вас чувства, губы. Невольно, глядя на них, ты становился добрее, уступчивее, поэтичнее.
          В списке Артема были также – вторая нога, грудь, им уже обнаруженная, и замечательные по форме и содержанию ягодицы. Полный комплект. Такие бездумно не потратишь на просиживание где-нибудь в библиотеке.
          И даже Игорек достиг кое-чего. Во-первых, он открыл миру тело – пускай без сопутствующих деталей, которые уже достались другим, пускай недоукомплектованное, но – тело! Во-вторых, стоило только дать воображению полет, а рукам – желание, и вот уже половина удовольствия ему обеспечена.  Было чем хвастаться парню.
          И лишь я, самый среди своих друзей начитанный и образованный, щедрый и великодушный, понимающий и честный, должен был довольствоваться одной жалкой ногой. Вот это и есть – справедливость природы?
          И тут меня осенило.
          – Да это же, черт возьми, – воскликнул я, – своего рода игра. «Конструктор». Возьми и – собери. На природе.
          – Вопрос только в том, – вполне резонно заметил Артем, разливая по стаканам, – кто ее нам подарил, эту интересную игру.
          – Соберем? – предложил я, игнорируя философскую часть вопроса.
          Сказал и тут же пожалел о словах: как-то ни у кого энтузиазма не приметил. Конечно, каждый подумал, что я со своим скудным трофеем решил на халяву поиграть. Что же! Индивидуализм моими товарищами ценился выше коллективных правил. Лучше иметь в загашнике плечо или запястье, но – свое, любоваться ими в гордом одиночестве, нежели перевести их в общее пользование.
          Вдруг возникшее неловкое молчание нарушил Игорек, сказав удивительную фразу. Да, он так и сказал:
          – Каждый нашел то, что у него в подсознании сидит.
          Наш друг решил поиграть в доктора Фрейда. Хотя, конечно, зерно истины в его словах было. Еще в глубоком детстве случайные прохожие не раз выволакивали меня за ухо из кустарника, где я, притаившись, лежа на спине, у обочины дорожки наблюдал за проплывающими мимо ногами. Брюки меня абсолютно не интересовали. При взгляде на них у меня портилось настроение. Тогда как юбки и прочие сарафаны, куда устремлялись мои мечты, окрыляли.
          Артем самодовольно ухмыльнулся и выстучал костяшками пальцев на своем бритом черепе ответ:
          – У меня много что сидит тут! Воображение – богатое!
          Кто бы сомневался. В такую огромную башку черт знает сколько ерунды может влезть.
          И тут Кончилс, не собиравшийся отставать в раздумьях от нас, с таким гордым видом, словно только что он сделал научное открытие, воскликнул:
          – Значит, если бы я нашел случайно, скажем, ручку, то в подсознании моем – желание стать писателем? А если бы деньги – банкиром? Так, да?
          Игорек, автор теории о находках, скромно промолчал. У него, видимо, когда надо давать ответ, язык прилипает к гортани.
          – А если бы я, – не на шутку завелся Кончилс, обводя рукой свои приобретения, – нашел не это, а полностью собранный, с яйцами, мужской аппарат, то что бы вы сказали, академики?
          Потупленные взоры были ему ответом: мы бы ничего не сказали – мы бы подумали. Ведь никто не тянул его за язык высказывать сокровенные мысли.
          Есть люди, которым раз плюнуть испортить праздник. К моей голове такие мысли на цыпочках приближаются, боятся ее потревожить, а у других, как у Кончилса, они без разрешения запросто запрыгивают в извилины.
          О мальчишнике можно было забыть. Отдых на лоне природы переносился, само собой, на следующий год. О чем мы и сообщили стремительно опорожняемой стеклотаре.
          Словом, теперь стал вопрос, как унести добычу. И тут я понял, при взгляде на Игорька, который тужился, поднимал, вертел так и этак тело, но все не мог его уложить, что мне повезло. Во вместительный рюкзак влезать находка его никак не хотела. При этом, я обратил внимание, мои товарищи, рассовывая части девушки по сумкам, карманам и пазухам, нервничают. Мне немного понадобилось времени, чтобы разгадать почему. Ну, природа криво усмехнется, увидев выпирающую из рюкзака, скажем, задницу, но, как бы ни был усест совершенен и обольстителен, как бы образцово ни выглядел, люди, встретившиеся нам на пути, улыбаться не будут, а разнесут мгновенно слух, в котором героя помянут недобрым словом. Я же со своей компактной ногой мог быть спокоен.
         Я засвистел арию Маккартни  из оперы “Let it be” и двинулся в одиночку в обратный путь, не дожидаясь, пока мои товарищи разберутся в проблемах транспортировки.

         Через неделю, перед отпуском, жена, делая уборку, подозвала меня и указала на нижний отсек шкафа:
         – Что это такое?
         Когда она разговаривает со мной таким непререкаемо-требовательным тоном, каким разговаривает с размотавшейся портянкой строгий новобранец, ждать хорошего не приходится.
         Я точно помнил, что спрятал там найденную ногу. В глубокой и широкой нише можно было поместить слона.
         – Что это за дрючок там торчит, я спрашиваю?
         И так как я, потрясенный, молчал, жена усилила натиск.
         – Ваши мальчишники мне вот уже где. Заканчиваются одним и тем же. – И она ребром ладони провела по горлу.
         Она была неправа: каждый раз наши встречи завершались по-разному. Например, в позапрошлом году мы вернулись не вчетвером, как должно было быть, а вшестером, выведя на обратном пути заблудившихся среди песков пляжа девушек. А в прошлом – так вообще ерунда непредвиденная произошла; втроем принесли на руках внезапно потерявшего дар речи Игорька. У онемевших вообще тело словно свинцом налито.
         – Тебе делать больше нечего, как носить домой дрова? На дворе глобальное потепление, отопительный сезон отменили, – съязвила она.
         В тот момент, заглянув в нутро шкафа, я поверил, что существует колдовство: нога из каких-то соображений, может, мне назло, трансформировалась в толстенную палку. А по существу совершила самоубийство.
         С друзьями я продолжал встречаться. Мы говорили обо всем на свете, обсуждали капризы погоды, перекидывались спортивными новостями, кляли привычно время, не оставляющее нам надежд на лучшее, соревновались в пивных забегах, но никогда не заводили речь о своих приобретениях. Так что для меня было загадкой, что каждый все-таки принес домой и как он поступил с находкой.
         Дрючок я, конечно, выбросил. Подозреваю, что и друзья проделали нечто подобное, хотя, повторяю, ни разу никто из нас об этом словом не обмолвился.
         И вот я думаю. Через сорок лет, если предположить, что мы, как и сейчас, отправимся на старишник, какая у каждого из нас будет находка? У всех будет свой груз проблем, свои болячки, свои непростые отношения с этим миром, все будут погружены в семейную жизнь без остатка. Мне кажется, если нам доведется найти опять девушку, в таком вот разобранном виде, спорить мы уже не будем и отводить стыдливо глаза тоже. И тянуть каждый из нас, повязанный крепкой дружбой, но утомленный бытом, в свою сторону часть найденного, не будет. Без лишних разговоров и философских размышлений типа «почему ему – самое лучшее, а мне остатки» мы сложим играючи тело – легко уступая друг другу в праве на него. Но подозреваю и другое, что более вероятно: нам встретятся только щедро рассыпанные по земле очки, вставные зубы и слуховые аппараты.