Детство Крым

Теперь уже не верится, что это все было со мной. Сегодня я взираю на прошлое, как-то со стороны и не ощущаю себя участником тех событий, точнее это как сон, вроде и я этот милый наивный мальчик, и не я. Разорвалась связь с самим собой. Не в состоянии сейчас восстановить временную, хронологическую связь. Обрывки воспоминаний…
Помню наш двор в Симферополе по ул. Гоголя 58/18 Будённого, ныне Крейзера, в прошлом Евгения Маркова,  с конюшней. Рядом угловой дом с массивными, лепными балконами был полностью занят немцами. Подвал, куда мы с мамой бежали во время бомбёжек. Вместе с отцом наблюдаем из окна, я сижу на подоконнике, зарево пожарищ во весь южный горизонт - горел, наверное, Севастополь. В углу двора старшие ребята по вечерам показывали теневое кино. Дружок, кудрявый Вова, впоследствии я узнал, что он еврей и был вместе с родителями убит немцами при отступлении. Старше его был Коля, отец его был шофером. Дом наш трёхэтажный, но кроме нас, в доме других татарских семей не было. С детства я стал говорить по-русски. Родился я в понедельник 5 июня 1939 года в Симферопольском родильном доме №1, который ещё стоит на берегу Салгира. Когда приезжаю в Симферополь, каждый раз проезжаю мимо дома в котором жил, так проложен маршрут микроавтобусов, невольно накатываются воспоминания. Я был вторым ребенком у моих родителей. Первый Сейран родился в1936 году, но в 1937г. умер от дизентерии. Отец шофер, в то время престижная профессия, депутат городского совета. Мама уже известная певица Крымского радиокомитета. Был ухожен, наделён особой заботой. У меня была няня. Судьба, вроде бы, предрекала жизнь обеспеченного барчонка, если бы меня мама не в понедельник родила.   В 1940 году в девятимесячном возрасте меня оперировали по поводу кишечной непроходимости "заворот кишок" как говорят в народе. По словам матери, оперировал меня хирург Арабаджи, наверное крымчак, ибо перед отступлением немцы его расстреляли. Вторую такую же операцию произвели уже в 1965 году в г. Чирчике. Воспоминания охватывают вмиг, и вмиг проносится с поразительной быстротой все связанное с Крымом и детством. Я на мгновение отключаюсь, нахлынувшие разом и запах пирога из яблок "бурма", который я ел у тети моей мамы Гульсум, в Битаке. После войны она много ездила по Союзу, не знаю по какой причине, и некоторое время жила в Чирчике. Стенные часы у неё висевшие над кроватью, где я спал. С дядей Сеттаром из Сарайли - Кията, ходили на огород, он загрузил полную двухколесную тележку капустой, остановились у церкви, где шла служба. Помню, полуоткрытые, массивные двери, чад и полумрак внутри, множество женщин, и протяжный приглушенный и тоскливый песенный хор , навевающий таинственный потусторонний мир и чувство тревоги и страха. Сейчас эта церковь стоит в развалинах. Помню дедушкин дом недалеко от "кемер капы" в Бахчисарае, его магаз, где я помогал тетям очищать стручки рябой фасоли. Небольшой дворик второго жилого этажа, под грозно нависшей скалой. Дом стоит до сих пор, а в магазе магазин. Запомнилось, как двоюродная сестренка моего отца Чибишева Хатидже в своем дворе собирала ;кара истамбул дуты", а мы с её братишкой Усеином и сестренкой Шевкие подбирали упавшие ягоды. Усеин пытался тоже залезть на дерево, но сестра его сгоняла. Недалеко от их дома был общественный водопровод, построенный их отцом Билялом и называемый среди бахчисарайцев "Чибишны чешмесы". Симферополь 1944 года. Помню елку на Новый 1944 год. Приход красных, ликование, взорванные склады  с оружием и продовольствием,напротив нашего дома по улице Гоголя, куда мы бегали за патокой и консервами, кучи обгорелых консервных банок и печенья. Прогромыхавшей по брусчатке автомашины, "трёхосной ГАЗ АА", с отсутствующий покрышкой на колесе.
На всю жизнь запомнился особый запах гари - запах войны. Помню самокат из подшипников, на котором катился вниз, чуть ли не до вокзала. Бегали вокруг нашего квартала, и когда в 1961 году впервые я прилетел в Крым, то без посторонней помощи сразу нашёл наш дом. Мама Зейнеп Люманова родилась в деревне Сарайли - Кият под Симферополем с/х НКВД "Красный" 9 мая 1918 года. Там по сей день стоит домик построенный её отцом в котором она родилась.  В 1932г. закончив, "Образцовую среднюю школу" в Симферополе, поступила в театральное училище. Мам оставила свои воспоминания, которые были опубликованы в журнале "Йлдыз" № 5 за 2006 год. 
Её приняли сразу на второй курс. В мае 1933 года по рекомендации Я.Шерфединова и У.Ипчи У.Г. Дервишева направили в Крымский радиокомитет. После прослушивания комиссией с этого времени до прихода немцев в Симферополь работала солисткой радиокомитета. Со дня освобождения Симферополя вновь пошла на работу в Крымский радиокомитет, с бригадой ездила по госпиталям, давали концерты раненным. Я оставался с двоюродной сестрой Айше- Аней, дочерью дяди Джеппара и тёти Нади. Как-то вместе со мой был и двоюродный братик Сейран, сын сестры моей мамы Сайде и дяди Якуба. Помню, сидели на подоконнике и размахивали ножами, вдруг Сейран ударил мне по руке, и мой мизинец на левой руке повис. Не помню, кто из старших подоспел, меня отнесли в военный госпиталь, находившийся неподалёку по ул. К. Маркса, палец пришили, а шрам сохранился по сей день. Отец Сейрана погиб на войне, сообщили, пропал без вести, дети Гульнар, Джевер и Сейран лишились пособия. Тётя Сайде работала в Крыму учительницей, выслали в Пскент Ташкентской области, пошла работать в детский дом нянечкой, чтоб сохранить детей, но Сейран отказывался, есть, а кусочки доставшегося хлеба складывал под подушку, все ждал, когда вернётся домой и начнёт есть. Кусочки хлеба под его подушкой обнаружили после его смерти, тётя Сайде рассказывала, что он очень просился домой в Крым, другого дома он не знал.
Была восстановлена радио сеть, и я помню выступление мамы по радио, у нас были наушники висевшие на стене и довольно громко воспроизводящие звук, помню и песню "кадифеден ястыгым". Открыли детский сад, Постель и белье принесли с собой. Садик был через два квартала, и во вторник меня отвели в садик.
Почему-то я потом, уже, будучи взрослым, видел во сне несколько раз этот садик с застекленной верандой. Дорога к садику проходила мимо круглых рекламных столбов, на перекрестках улиц у тротуаров, которых уже нет.
Разбудили в полночь. Мама в слезах. Говорят, собирайся едем. У меня был трехколесный велосипед, кроме того, я уже сам заводил и ставил нравящиеся мне пластинки на наш красный патефон. Я не хотел уезжать. Я очень не хотел уезжать. Мне не разрешили взять мой велосипед. Мне не разрешили взять патефон. Мне не разрешили, мне не позволили плакать. Но я все же плакал, назло им, плакал. Они могли забрать у меня велосипед, могли забрать мои игрушки, но не могли лишить меня слёз и я плакал. На улице моросил дождь, машина была уже полная, мы прижались у заднего борта, и нас повезли. Мне на лицо падали капли, плакала мама, шел дождь, плакало небо, плакала моя мать-родина, провожая нас в дальний, долгий, неведомый путь. Моё лицо омывали слезы, слезы мои смешались со слезами мамы и Родины.
Вокзал был рядом. Непонятная, жуткая, гнетущая и давящая атмосфера, наполненная плачем, криками и стонами обуяла меня, и я отключился. Наш вагон, в составе правительственного эшелона, точнее, в составе нашего эшелона был один вагон, в котором везли бывших членов Крымского правительства. Вагон товарный, двухосный, грузоподъемностью 18 тонн с двумя отдушинами. По верху эшелона были натянуты провода. Когда открывали двери, оставались изнутри забитые планки и входящие на остановках пролазили между планок. В дороге у меня началась дизентерия, меня держали при позывах в откидное металлическое окошко. У кого-то из родственников отца нашлось кофе, заваривая которое круто, меня спасли от дизентерии. Как потом вспоминала мама, до Сталинграда двери вагона не отворяли, и только за Волгой стали выпускать людей на остановках. Кормили в пути бурдой, вареной воблой. В пути, по воспоминаниям мамы, один мужчина умер, труп находился в вагоне до остановки поезда, а что сделали с трупом и как похоронили, ведь могилу копать было нечем и некому. Она не знает. Одна женщина родила, но через час ребенок умер. Один подросток отстал от поезда, эшелон отправлялся без предупреждения, мать его всю оставшуюся дорогу рыдала.
Беговат, на открытых платформах из-под угля, от ж/д станции повезли на правый берег, строящейся платины "Фархадстроя". По пути в нас кидали камни и плевались местные жители. Как вспоминает мама: - "нам своего горя было предостаточно, ещё и это добавилось". Как позже узнали, местное население было подготовлено, им сообщили, что везут предателей, а почти в каждом доме были отцы, братья или дети на фронте, а тут привезли пособников немецких фашистов, убивающих их родных и близких. Их можно понять, но нельзя простить организаторов этой чудовищной акции.
Отец Эминов Якуб уроженец г. Бахчисарай 1914г. был с нами, но я почему-то не помню его присутствия. Перед войной отец, как потом рассказывала мама, был кандидатом в члены партии и депутатом горсовета. С 1930г. работал шофером в Крымтранссе.
О том, что он отличался на работе, рассказывала и тётя Поля - Полина Романовская, мать Ленура Ибраимова, она работала вместе с моим отцом, и помнила его. Отец у меня был заметным мужчиной, женщины непременно обращали внимание. Перед войной отцу выдали броню, так как он был инструктором вождения в автошколе и готовил нужных фронту водителей. Как-то, когда в очередной раз мы с ним ехали в Ташкент, уже я был взрослым, вспоминая прошедшие годы, он признался, что был оставлен в Крыму связным. Мама до этого рассказывала, как они спрятали свои билеты; она комсомольский он партийный, уже когда в город вошли немцы. Отец во время оккупации работал шофёром на табачной фабрике. Ездил почти по всему Крыму. Через него подпольщики передавали информацию, а от него газеты и листовки, печатавшиеся в лесу.
Я спросил, почему он об этом молчал, он ответил, что подпольщиков он не знал, кроме того, их казнили, да и связистов тоже, была конспирация. "Да и кому это теперь нужно, вон с орденами герои наши не в лучшем положении" - сказал он. На работе его ценили,…. Его фотография всегда была на "Доске почёта", имел кучу грамот, был заслуженным работником промышленности.
Правый берег, землянка, в бане я вместе с мамой и другими женщинами. Как сон.
Нашли сестру отца - тётю Фатьму с дочерью Ниярой и дядей Исмаилом. У них были лучшие условия. Им удалось разместиться в сарае-свинарнике, где тетя с дядей все вычистили, тетя кизяком обмазала пол, а дядя даже испек известь и побелил стены. Это не землянка на семьдесят - восемьдесят человек. У нас вскоре появилось и электричество, даже электрическая плитка, на которой мы с Ниярой подогревали мамалыгу. Как-то ходил смотреть на труп, у которого выбили, как говорили, золотые зубы и бросили под поезд. Получил взбучку от Нияры, она старше меня и должна была следить за мной и не отпускать к железной дороге. Отец уже работал и иногда спекулировал кишмишом оптом. Мешки лежали под кушеткой и мы с Ниярой, как мыши выковыривали из проделанной нами дырочки сладкие ягодки.
Я заболел малярией. Спал на улице, стояла жара, но меня жутко трясло, поили желтыми таблетками акрихина. Выздоровел, но осенью по утрам не мог открыть глаза, они слипались, и Нияра их долго отмачивала чаем. Отец Нияры начал работать в ОРСе и подсобном хозяйстве Цементного завода и вскоре они перебрались в одну комнатушку рядом расположенного барака. Вторую комнату занимала семья Ваапова. Нияра была пионеркой, и я запомнил, что галстук она не завязывала, а скрепляла специальным бронзовым "карабинчиком", с выгравированным костром на лицевой стороне, сквозь который пропускались оба конца галстука. В школе она была одной из лучших сборщиц хлопка, и отличницей. Я ею гордился перед одноклассниками.

Сарайлы - Кияте, Аня (Айше) живет там, по сей день вместе со своей дочкой, внучкой и правнучкой. В Бекабад и районы попали артисты и музыканты Бахчисарая: скрипач Зиядин Мемиш, кларнетист Исмаил Меджитов, (потом он работал печником и каменщиком), на бубне играл Айдер Мемиш, на трубе (Бадин ага) Аединов Багоутдин Баязитивич, Ибриш Черкез. На аккордеоне Шевкет Черняев, танцоры: Мамутов Шевкет, Союков Шевкет и Арсланов (Асанов) Шевкет, танцовщицы танцовщицы Амиде Сейдаметова и помню молодую красавицу Тевиде (в семидесятых годах я видел её в Белогорске, она работала кассиром на автостанции); Сайде апте; певицы Акимова Алиме, Эдие Топчи. В течении недели по, прибытию рассказывала мама, она с Мамутовым Шевкетом пошли к начальнику "Фархадстроя" Акопу Абрамовичу Саркисову. Мама пела и армянские песни, в Крыму в радиокомитете работал Семен Григорьевич Джекнаваров, он перевел с армянского на крымскотатарский язык песню "Балыкчи Яр" из кинофильма "Пепо". Мама тут же в кабинете напела куплет на армянском. Мама с Шевкетом объяснили, что в Бекабаде и районах находятся наши артисты, что они могут ездить по участкам и давать концерты строителям. Он внимательно выслушал их и велел вновь прийти дней через десять. За это время Саркисов съездил в Ташкент, встретился с Усманом Юсуповым, с его одобрения в Ташкенте набрали из "Узгосфилармонии" труппу, им выделили в Беговате квартиры и общежитие. В составе узбекской труппы были ставшими в последствии заслуженными и народными артистами Узбекистана: Мухамеджан Мирзаев; Мехри Абдуллаева; Тохтахон Ирисметова; директором театра стал Боба Ходжаев и другие. Мама вскоре начала работать в театре "Фархадстроя" Шевкет Мамутов с ходатайства Саркисова и разрешения коменданта, проехался по региону и собрал труппу. Этот процесс осложнялся тем, что был Указ о спецпоселенцах, и им не разрешалось покидать места спецпоселения за пределы населенного пункта. Крымским татарам пришлось изучать узбекский язык, но это особого труда не представило, благо он родственный. В условиях коменданского надзора собрать труппу, без активной помощи Акопа Абрамовича и партийного руководства Узбекистана, конечно, не было б возможным. Во всяком случае, он спас наших артистов от голодной смерти, многие из них к другой работе не смогли бы быстро приспособиться. Возможно благодаря им в жутких условиях ссылки, сохранился национальный - фольклорный колорит наших песен и музыки. Думаю, что задача наших современных певцов и музыкантов, при всеобщем охвате и увлеченности современной манерой исполнения, не потерять наш особый стиль исполнения. Даже турецкие и армянские песни и музыка исполнялась нашими исполнителями, только нашему народу свойственному стилю и манере. Я воспитан был этими чарующими звуками, лучше которых для меня нет народных напевов. Уже с 20 июня 1944 года начал функционировать ансамбль "Фархадстроя", в составе которого были: узбеки, таджики, уйгуры и крымские татары. Из воспоминаний моей мамы, за все время существования ансамбля не было трений на национальной почве. Были не только эстрадные представления, но ставились драматические пьесы. Я хорошо помню пьесу Фархад и Ширин". Артистам можно сказать повезло. Они не умерли с голоду. Им не пришлось менять профессию. Мама брала меня с собой на концерты и поездки в маленьком автобусе на базе "полуторки". Заполнился концерт в клубе на левом берегу у строящейся плотины, небольшой зал набит битком странными людьми с серьгами в носу, черных и неопрятных и вызывающих у меня жуткое чувство почти страх.
Мама перешла жить в общежитие, расположенное в последнем бараке "Цементного завода" на краю поселка, у строящегося деривационного канала "Фархадской ГЭС".
Отец перевез бабушку и сестер своих из под Бухары, ст. Каган. Ему выделили комнату в бараке Асботрубного завода, куда он поступил сразу же работать шофером и завгаром.
В этой комнате с цементным полом наповал спали мы все вместе: бабушка, тети Сабрие, Усние, Айше и 15-ти летний дядя Февзи. Дядю отец устроил на работу, слесарем к себе в гараж. Там я, играя в прятки, залез в асбоцементную трубу, уложенную в переходе через арык, у меня одна нога прижалась к груди. и я застрял. Не помню кто из старших, разрубил топором трубу и вызволил меня. Приходила ко мне мама, но я вырывался от неё и не хотел идти к ней. Она долго плакала и уговаривала меня. Потом мы долго шли по шпалам, было очень жарко и дурно пахло, меня мутило и кружилась голова. Мои тети уверили меня, что в разрыве родителей, якобы, виновата моя мама.
Зимой мы переехали в строящийся дом директора завода, напротив цемзаводской бани. Весной я там наблюдал долго с интересом таяние снега.
Мама в 1945 году сошлась с заместителем директора театра журналистом и поэтом Эминовым Сеитумером. Им выделили комнату в ИТэРовском бараке по ул. Комсомольской №14. Сразу за домой были ямы и овраги. Мы дети играли в войну, это был хороший полигон. Я надевал медали моего отчима и был командиром, несмотря на то, что остальные дети были немного старше меня. В 1946 году были организованы комсомольские субботники, и мой дядя и тети участвовали в облагораживании этого пустыря. Копали землю, засыпали ямы и сажали деревья. Так там был устроен городской парк. Потом так же была построена дорога к больнице в «запорожье», куда раньше по ухабам возили рожениц. Привезли пленных японцев. Они строили летний кинотеатр и летнюю эстраду для театра "Фархадстроя" и были без конвойными. Мы дети продавали им старые газеты, для самокруток, на их японские монеты. Зимой к маме пешком из соседнего Таджикистана, где он работал на руднике, её брат Джеппар очень больной ,я с ним виделся очень мало, он бежал из трудармии, его положили в больницу, где он, кажется, и умер 15 января 1945 года. В Крыму остались его жена тетя Надя и дети Айше и Шурик, которые жили в доме дедушки (отец моей мамы) в деревне Сарайли - Кият, (мирный) с-х им. Дзержинского.
Все годы до учёбы в Самарканде я периодически жил на два дома, был обузой, включая немаловажный фактор - алименты.
 Первые годы ссылки, когда мама была на гастролях  я часто находился у бабушки, матери отца. Бабушка по матери умерла до моего рождения ещё в Крыму.
 Осенью 1945г. отцу выделили двух комнатную квартиру в цемзаводском бараке N 29"а", под самым строящимся деривационным каналом. Точнее одну комнату побольше, где разместились бабушка с моими молодыми тетями и дядей, а вторая кухня была комнаткой отца, была ещё и терраса. Запомнилось, что на два барака со стороны парка была одна общая выгребная уборная. Бабушке, привыкшей к стерильной чистоте в уборной, пользоваться общей уборной, вероятно загаженной, было противно и первое, сразу после переезда в первую крайнею квартиру в бараке, с противоположной стороны от существующей общей уборной, отец с дядей Февзи выкопали яму и поставили свою, индивидуальную, семейную уборную, в которой поддерживалась идеальная чистота.
Отвал земли, строящегося канала производился в сторону барака, противоположный берег был крутым, точнее в него врезали русло канала, землю ссыпали под окна, и дяде Февзи приходилось очищать окна, отбрасывая землю за пределы барака.  Строительство канала вели вручную. Людей было уйма, десятки тысяч у них за спиной были прикреплены куски фанеры, на которую землекопы насыпали землю, причем люди в цепочке не останавливались, а каждый получал по лопате земли от следующего землекопа. Двигались конвейером, поднимались на дамбу и сбрасывали землю наклоном плеча. Это напоминало муравейник. Невдалеке от нас было старое кладбище цементного завода, старшие говорили, что когда разбивали бетонные надгробные памятники, многие покалечились. Ночами стройка замирала и на охоту выходили шакалы. Наверное, завершали раскрытие могил. Жутко пронзительно и отвратительно выли. Верх отсыпанной дамбы выравнивали гидромониторами, до полного окончания работы оставались ямы, наполненные водой, в которых мы, детишки учились плавать.

Вскоре зимой, по переезду в новую квартиру отец женился, на молодой и красивой девушке, которую привез из Самарканда. 22 января 1946 года была сыграна свадьба, на которой меня, почему-то заставили танцевать.Ранней весной отец взял меня с собой в Ташкент. Асботрубный завод снимал комнату невдалеке от центра, где был двор и отец ставил свою машину ЗИС 5. Помню прогулку по центру города ул. Карла Маркса. Зашли в детский магазин. Ещё при входе с улицы я в витрине увидел большую грузовую машинку, вероятно тридцать сантиметров, из жести. Тогда ещё пластмасс не было. Попросил купить, но отец сказал, что с витрины не продают. Вероятно, было дороговато.
Всем переселённым выдавали ссуду по пять тысяч рублей, с рассрочкой на пять лет, через пять лет, после реформы 1947 года вынуждали погасит уже в новых деньгах, но в выданной сумме пять тысяч рублей. Это был второй грабёж ссыльных.
 Отец на эти деньги купил козу, которую назвали "Сильвой". Я выводил её пастись. На годовщину "Октября" с самолета разбрасывали листовки. Я гонялся за ними, но мне ни одной не досталось, зачем она мне была нужна, не знаю, ведь я ещё читать не умел. От обиды я пошел за самолетом. Перешел строящееся русло канала, в этот день рабочих не было, и я ушел в горы, в сторону металлургического завода. По пути встретил стадо баранов, спросил у пастуха про самолет, он меня направил в ту же сторону. Не знаю, сколько я шел, но до самолета дошел. Просить листовку постеснялся. У самолета копошились люди, на меня внимания не обращали. Вскоре самолет улетел. Я решил вернуться домой. Шел долго, началось смеркаться, меня охватил страх, вокруг плоскогорье с пожухлой травой, мне надо домой, из-за малого роста обзор небольшой. Солнце уже с другой стороны. Понял, что надо найти русло канала, побежал вправо по склону и действительно вышел к строящемуся руслу канала, а потом и к дому.

В какой-то период на строительство пригнали подконвойных. Конвой стоял у нашего дома, точнее сидел на стульчике и конвоир давал мне подержать тяжелейший автомат.
Вернулись с фронта двоюродные братья отца Чибишевы капитаны Сеитмемет и Шеми с женой Анной. К нам стал ходить молодой солдат, не знаю звания, Бекиров Зекерья. Он вскоре увел тётю Усние.В сентябре 1946 года у них была  свадьба, очень скромной, помню, что бабушка покупала для свадьбы консервы "сазан", и печально, что зарезали "Сильву". Зекерья стал работать парикмахером, однажды, это было уже в 1948 году, парикмахерская тогда находилась между универмагом и аптекой по ул. Октябрьской. Меня, как обычно, стриг дядя Зекерья, передо мной висело радио. И из него полилась завораживающая музыка. Мне сразу вспомнился Крым. Во мне все перевернулось, я сидел, с трудом сдерживая, вдруг нахлынувшие слезы. Дядя Зекерья спросил, не зацепил ли он мою большую родинку на голове. Я не мог ему объяснить причину моего возбуждения. Не знаю, что я ему ответил, но только не истинную причину. Потом ещё долго эта мелодия звучала у меня в голове. Позже я узнал, что звучал полонез Михаила Огиньского "Прощание с родиной". Люблю музыку, разную но мелодичную, особенно классику.
Весной в мае 1946 года, вместе с отчимом Сеитумером Эминовым, ездил на строительство пионерского лагеря в урочище "паша - ата", за поселком Ганчи. Где-то в 60км от Беговата, но дорог тогда не было, ездили по плоскогорью, где было множество пыльных, наезженных путей.

Иногда блуждали, путь занимал более пяти часов. Сколько я там времени пробыл не знаю, но хорошо помню расположение строительной площадки и строительство палаточных корпусов, завоз деревянных раскладушек, натянутых мешковиной. Потом уже в июне 1946г. меня определили в этот пионерский лагерь "Фархадстроя", где в тот год я пробыл все три смены. После этого года меня отправляли туда каждый год, до окончания строительства "Фархадстроя", точнее до 1950 года. С этим лагерем у меня масса ярких воспоминаний. Эти события я помню лучше, чем то, что ел вчера.
В те послевоенные годы в пионерском лагере нам всем на время сезона выдавали форму. Причем каждому подобранную по росту: майку, трусики, и панамку.
С 1947 года и в лагере и дома в обязательном порядке, заставляли пить рыбий жир. Выдавали пайки, говорили американские: сухого молока и яичного порошка.
Осенью 1946 года после лагеря отчим отвел меня в школу. Мама сшила из принесенного отчимом куска старой красной материи, со следами не отмывавшихся букв, какого-то лозунга, сумку через плечо, с кармашком для чернильницы, называвшейся почему-то "непроливашкой", хоть кармашек впоследствии был весь в фиолетовых чернилах. Попал я в первый класс "Е" школы N 1 имени Сталина. Класс был переполнен. С нами вместе в школу пошли дети, не учившиеся во время войны. Для небольшого городка шесть первых классов было, конечно многовато, использовались небольшие одноэтажные здания под классы. Учились в две смены. В первый класс я ходил в первую смену. В первый день не сразу нашел свой класс. У нас была молодая и красивая учительница Любовь Яковлевна. Посадили меня с девочкой Михайловой, но когда начали писать чернилами, я опрокинул её фарфоровую чернильницу, обляпав её платье. Меня пересадили к мальчику Струкову Таляту, с которым мы сдружились и расстались только в этом году, он остался в Ташкенте. Класс наш располагался на втором этаже в биологическом кабинете. В шкафах и на шкафах находились раскрашенные экспонаты, в том числе и раскрашенные гипсовые разрезы человека.
Председателем класса был Намон Джураев, таджик он был крупным мальчиком. Зимой пришла моя очередь дежурить, я поднялся часов в шесть, мама меня не отпускала, но отчим сказал: пусть идет. Пришел в школу, разбудил уборщицу, сам же войдя в класс, сев за свою парту заснул. У меня была очень интересная фотография детей нашего класса. У многих детей одежда явно не своего покроя. Моя фотография, как и многие другие исчезла. Подобную фотографию ещё в Беговате я видел у Ульвие Годол, но её класса. До десятого класса со мной дошли только девочки Февзие Ягъяева, Эльвира Ибрагимова (приемная дочь Джеппара Акимова), Аня Трейгер, Ала Горелкина, Зина Выдрина, Зекие и Сияре Топчи, Асие Бекирова, Горячева-Удина Надя и Галя Чмыхало.
Многие ребята доучились до пятого класса, некоторые остались на второй год, двое после седьмого ушли учиться в училище, в основном пошли работать и перешли в вечернюю школу рабочей молодежи и уехали с родителями из города. В пятом классе мы уже учились в основном здании школы. Класс наш был одновременно и школьным залом. За последними партами располагалась сцена с пианино в левом углу. В нашем классе училась девочка певунья со звонким голосом - Урие Керменчикли. Так вот она очень часто солировала на этой сцене, не только для нас, но и на концертах для все школы. В восьмом классе я сидел за одной партой, с удивительным мальчиком - поэтом, приехавшим с Урала Аликом -Али Ризой Дагджи. Он был старше меня, рослый и красивый. Сразу же обрел симпатии всех девочек класса. Но потом пошел работать и перевелся в вечернюю школу. Школа - единственное в то время двухэтажное кирпичное здание в Беговате, была недалеко от нашего барака, и поэтому в это время я больше времени находился у мамы. Зимой в декабре 1946г у отца появился ещё один сын, а у меня братишка Сервер, которого я когда ему исполнилось пять- шесть лет, пытался воспитывать, но он был очень упрямый, хотел быть самостоятельным и не терпел моего диктата. Жаловался родителям, и чтоб я больше к нему не приставал со своими нравоучениями, иногда привирал, и мне доставалось от родителей. Вырос он самостоятельным, хорошим работником, работал главным инженером Беговатторга. Он в 1988 году перевелся по работе в Черноморск, достиг своей мечты - построил огромный дом, жаль вдали от нас, редко видимся хоть и в Крыму все. Другие братья по отцу Эминовы: Энвер, Айдер и сестренка Гульнар, а так же моя вторая мама Сидика живут в Симферополе. С ними вижусь гораздо чаще.
Мама с помощью Эминова Сеитумера получила одну комнату в ИТРовском бараке по ул. Комсомольская 14, имеющую общий двор со вторым бараком, стоящим напротив под № 12 и примыкавший к гостинице Фархадстроя, имеющая обширный двор, огражденный летим кинотеатром и книжным магазином. Самое главное все три здания имели одну общую выгребную уборную, находившуюся во дворе гостиницы, что явно создавало неудобства жителям двух бараков. В бараках не было водопровода, было печное отопление, не было электрических розеток, не было электросчётчиков, платили по количеству лампочек, но кустари массово изготавливали патроны с возможностью подключения электроприборов, чем пользовались абсолютно все жители, при этом не оплачивая за электричество. Готовили на примусе, потом появились керогазы, естественно на электроплитах, которые прятали, чтобы не засекли контролёры электросети.
Через станцию Хилково проходили эшелоны с углём, железнодорожные пути от Хилково в сторону станции Урсатьевской шли в гору и поезд медленно поднимался, в это время старшие ребята сбрасывали с вагонов уголь, а мы, младшие мальчишки  собирали, за что нам выделялась доля. Многие сводили концы с концами в своём бюджете приворовывая электроэнергию и уголь.   
Улицы Кировская и Комсомольская сливались в одну дорогу ведущую в сторону городка металлургов, через поселок названый Запорожьем. В месте слияния улиц был небольшой железно-дорожный узел узкоколейной дороги, а котором всегда стояли порожние вагоны и цистерны. Мы, мальчишки, ватагой раскатывали эти вагоны, загоняли в тупик , пересортировывали, это было для нас забавой, чем вызывали, конечно, раздражение железно-дорожников МСБ, которой и принадлежала узкоколейка ведущая в совхоз ДВЗ-1. Межсовхозная база (МСБ), примыкала к станции «Хилково», обеспечивала снабжение совхозов «Дальверзин» техникой, удобрениями и вывоз урожая хлопка на Хлопкоочистительный завод, являющийся вершиной пирамиды локального хлопкового комплекса: к нему сходятся производственные связи обслуживаемой им территории, здесь хлопок превращается из сельскохозяйственного сырья в продукт.

Как-то я, по дороге в магазин, находившийся рядом с правлением "Фархадстроя", задумавшись, скомкал и выбросил хлебные карточки в арык. Потом мы с мамой тщетно их искали, как вышли с создавшегося положения не знаю. Ходил с судком в литерную столовую за едой. У нас были талоны на воду по шесть копеек ведро, отпускала воду тетя Фира - мать Ани Трейгер, они жили в водопроводной будочке. Снабжение водой входило в мои обязанности. Дворовые дети мои ровесники были Рубик и Алик Элозьяны у них была красивая мама - Галина; Гога Ганечкин-Филипов; и самый интеллигентный во всем Беговате мальчик Виктор Тузов. Его родители Ленинградцы эвакуированные работали в Администрации "Фархадстроя", жили они в гостинице и у них в то время была богатая библиотека и журналы "Мурзилка". Он учился в параллельном классе "А", но дружил со мной. На мои дни рождения дарил книги. На день рождения в 1947 году подарил книгу Агнии Барто "Я живу в Москве", посвященную 800-летию  Москвы, а на следующий год книгу "Янки при дворе короля Артура" Марк Твен. После окончания строительства "Фархадской ГЭС в 1950 году, они переехали в Городец на строительство Горьковской ГЭС, по окончанию которой вернулись в Ленинград. Виктор Андреевич Тузов живет в Петербурге, по сей день, и мы поддерживаем с ним связь.
Осенью 1946 года, мой дядя Февзи, которому тогда было 17 лет, стал работать шофером асботрубного завода, вместе с моим отцом. Аккумуляторов тогда было недостаточно, автомашины заводили в основном рукояткой или на буксире. На заводе были две американские автомашины "Форд" и "Додж".17 октября 1946 года заводили "Додж". Дяди, сидя на крыле, держал ведро с бензином, когда автомобиль завелся, на свечи брызнули капли бензина, ведро вспыхнуло, дядя опрокинул его на себя. Чтоб яснее была картина надо представить себе Беговат в осенние дни, когда дует непрерывно пронзительный ветер, поднимая с земли небольшие камушки. Беговат расположен в долине реки Сыр-Дарьи, где наиболее близко сходятся два крупных горных массива: Памиро-Алайский и Тянь-Шаньский, и их рассекает река.
В этом месте и было заложено строительство Фархадской плотины. С двух самых крупных мировых горных массивов сходящий поток холодного воздуха устремляется в необжитую, теплую Голодную степь, создавая в ущелье сильный поток воздуха, точнее, несносный ветер.
Я, выходя из дома в цемгородке, прыгал с раскрытыми полами пальто, в поток воздуха и парил, в уносящем меня пронзительном с пылью и мелкими камнями, бьющими в лицо ветре.
Этот ветер и стал причиной возгорания дяди Февзи. Он стал бежать против ветра, в надежде добежать до расположенной невдалеке больницы в районе Запорожья. Потом догадался и стал сбивать с себя пламя, катаясь по гравийному полотну дороги. Находившиеся с ним тоже молодые шофера растерялись. Но все же ему удалось погасить пламя. Его доставили в больницу. Ожоги были обширными. Я ходил к нему в больницу и запомнил, как он лежал голый, под палаткой из марли, на подобии паша-ханы. Его обогревали электрическими лампами. Потом его привезли домой, в таком он состоянии учил меня играть в шахматы, которые сам же и вырезал из кусков дерева, которые я ему приносил. Любимым его занятием было рисование, причем ему удавалось нарисовать красивых коней. Когда я спросил у его детей, остались ли рисунки отца, они удивились, ибо не знали, что он хорошо рисовал. Отец привозил ему очень дефицитный и дорогостоящий пенициллин. Тетя Сабрие - врач стоматолог, его сестра, была донором по пересадке кожи. Операции эти проходили множество раз, ибо большинство пересаженных кусочков кожи не приживались.
В 1947 году насыпанную дамбу канала стали выравнивать гидромониторами. Оставались лужи, в которых я научился плавать. Потом уже плавал в бассейне расположенного рядом с ИТРовском бараком в городском парке, ходили купаться на Булак-арык и даже доходил до "николашки" - так назывался небольшой канал, питавший водой колхоз "Къзыл Шахматчи", находящийся сразу же за "красным мостом" над "Кировским каналом". В этот колхоз на поля расположенные сразу же за мостом, нас малышей выводили со школы на сбор хлопка. В начале 60-тых там началось строительство индивидуальных домов, в большинстве из которых жили крымские татары. А в 50-м там в "Куштамгалинском сельпо" счетоводом работала моя мама...
В Беговате, мне, почему-то, запомнились муравьи, особые, таких мне больше не приходилось встречать. Красные с высоко поднятой головой и на длинных ногах, шустрые и как все муравьи деловитые,  почему-то они мне напоминали верблюдов муравьиного  семейства.
После пуска Фархадской ГЭС легко переплывал деривационный канал и даже реку Сыр-Дарью в половодье, до строительства Фархадской плотины. Люблю с 1961г. море.
В лето 1947 года в две смены был опять в пионерском лагере "Фархадстроя" п. Ганчи.
Во второй класс мы пошли уже меньшим составом, учились в здании "Дома пионеров" рядом с милицией и зимним кинотеатром по ул. Октябрьской. Учительница Любовь Яковлевна вышла замуж за офицера и уехала из Беговата, учить нас стала Ида Львовна, живущая с нами в том же ИТРовском бараке. Я стал посещать часто библиотеку, расположенную по ул, Садовой за новым парком. "Мурзилки" Виктора уже были прочитаны. Была проведена денежная реформа, мы с Рубиком нашли у забора Цементного завода напротив маленького базарчика, где торговал варенным сахаром и специями Чибишев Билял энште, пачку денег уже просроченных.
В 1948 году весной мама тайком от НКВД, ездила в Крым, если бы её поймали, то согласно Указа ей грозило 20 лет каторги. По пути через Ашхабад их поезд был остановлен на полустанке и пропустил товарняк с цистернами горючего. Это спасло жизнь пассажиров. Произошло знаменитое ашхабадское землетрясение. Поезд задержали на неделю до восстановления путей. Проезжая через Ашхабад, мама видела обгоревшие остовы цистерн и ещё не убранные обгоревшие трупы.
Весной 1948 года  мама взяла меня с собой на пуск Фархадской ГЭС. Открыли шлюзы и пенная, мутная вода пошла по сухому руслу, её сбросили в обводной канал. Когда поток прибавился, открыли шлюзы в турбинные протоки.

Нас провели в машинный зал, стоял грохот турбин, запомнились два немецких приземистых зеленных генератора и два высоких белых американских. Потом был концерт для строителей фархадстроя. Мама пела узбекские и по просьбе Акопа Абрамовича Саркисова армянские песни. Приезжала с ансамблем Тамара Ханум, труппа останавливалась рядом в гостинице, а сама она у мамы, где я и видел её.
В 1949 году отец получил ссуду на строительство жилого дома по улице Пушкина, рядом большим в масштабах Беговата одноэтажным зданием больницы с общежитием, куда еще в 46 году мы вместе с отчимом приходили к его "учителю", бывшему редактору партизанской газеты "Къзыл Кърым" Джеппару Акимовичу Акимову. В 1949 году он с семьёй переехал в наш ИТРовский барак, по ул. Комсомольской 14, и поселился через стенку. Дворы наши разделял камышовый забор. Мама вечерами бывала на концертах и я оставался дома один. К нам во двор собиралась вся детвора, мальчики и девочки. У нас во дворе была железная кровать и вместо пружин, были металлические полосы. Я рассказывал прочитанные сказки, особенно ребятам нравились страшилки из "Вечеров на хуторе близ Диканки". Помню, как-то летом, Джеппар Акимович через ограду говорит мне, "Оглум", слышишь, поет твоя мама, подождите, не шумите. Ему очень нравилось исполнение песен мамой. А голос у мамы был звонкий, микрофонов и усилительной аппаратуры тогда ещё не было, но из летнего театра, расположенного в конце парка до нашего барака её голос доносился. Когда уехали Тузовы, я за литературой, кроме библиотеки, стал ходить и к Джеппар Акимовичу. С его дочерью Эльвирой мы учились в одном классе.

Когда в ноябре 1950 г. арестовали нашего учителя Эбасанова Османа Николаевича (Аблаевич)Офицера,фронтовика, и меня одноклассники стали третировать, я был, как говорили его любимчиком, а он оказался "шпионом". Впоследствии, когда мы с ним работали в школе №10 им. Ломоносова, я узнал, что троих друзей фронтовиков обвинили в том, что они пели запрещённые крымскотатарские песни. В 1955 году был реабилитирован, ему возвращены все фронтовые награды и он возобновил преподавательскую деятельность. Но тогда я не только дрался с обидчиками, но обратился к соседу Джеппару Акимовичу. Он сказал, что Осман-оджа не виноват, разберутся, потом долго рассказывал о партизанском движении, участии наших земляков в ВОВ, и дал мне читать брошюрку В.И. Ленина "О праве наций на самоопределение" и "Критические заметки по национальному вопросу".
Книги были и у моего отчима, больше всего мне нравились стихи из огромного тома с иллюстрациями М.Ю. Лермонтова. Отчим тоже, что-то писал и прятал под пол, при этом отодвигали мою кушетку, сделанную из садовой скамейки и снимали короткие доски пола. Полы тогда не красились, а мыли мы их с помощью ножей, точнее скребли.
Я тоже пытался сочинять стихи, но они как мне казалось, уступали стихам Лермонтова и поэтому, я их никому не показывал. Я вел дневник, но однажды он попал "Сыдыке апте", так я называл жену моего отца, и получил от отца. Учился я легко по математике, физике, химии, литературе, истории, конституции, географии имел отличные оценки. Ботаникой интересовался меньше, но абсолютно не был в ладах с языками. Прилежание и поведение в школе были не лучшими, если не сказать отвратительными.
Меня не приняли в пионеры, я не был комсомольцем. В партию вступать не захотел. Преподавательница русского языка Фаня Львовна, любила повторять, что в русском языке нет правил без исключения, а я любил точные науки. Причем я добавлял, что в Конституции русской, как и в языке, нет законов без исключений, хоть и имел "отлично".
Историю любил. Преподаватель Николай Александрович Аввакумов - фронтовик, давая какой либо материал, любил приводить исторические параллели.
Начиная с 1948 года, город стал преобразовываться. Рядом с маленьким базарчиком появились двухэтажные сборные "финские" дома. Стали мостить булыжником центральную улицу Октябрьскую, и я каждый день ходил проверять, сколько метров уложили строители. Перед "Красным мостом" был "большой" базар, а напротив его рисорушка и целый ряд ветхих лачужек, в которых размещались небольшие мастерские в основном скобяные. Перед базаром построили "ташкентский" магазин с холодильными полками и первым неоновым освещением. Закончилось строительство парка с летним кинотеатром, (рядом с которым установили памятник сидящим вождям Ленина со сталиным), с летней эстрадой и танцплощадкой. Построили бассейн, где мы пропадали весь день, а рядом беседку, в ней я играл в шахматы со взрослыми, и не плохо играл, но потом увлекся радиотехникой и забросил шахматы.
Во время зимних каникул в январе 1949 года, отец устроил небольшой "той", по случаю обряда моего перевода в разряд мужчин. С этого времени я помню все подробности моей, и не только моей жизни в Беговате, описание которых может занять целый том. Я стал глубже осознавать и переживать разрыв родителей, и это стоило мне немалых слез и душевных терзаний, когда часто в тиши квартиры уткнувшись в подушку, накрывшись с головой одеялом беззвучно, хоть и был один, рыдал. Мама работала кассиром в кинотеатре, отчим ушел к молодой девушке Галие. Потом он женился на нашей учительнице по русскому языку и литературе Марие Фроловне и она стала Эминовой. У них родился сын Албат, судьбу которого сейчас не знаю.
С Эминовым Сеитумером связь мы поддерживали и в последний раз я его видел в 1999 году в его симферопольской квартире по ул. Балаклавской, он продолжал меня звать "оглум", слезно сокрушался о пропаже его последнего романа о возвращении и всех черновиков записей. Жаловался, что грабители не оставили в квартире ни одного листка бумаги, а напечатанные машинописные экземпляры книги лежали на столе, подготовленные к передаче в издательство.

Он их оставил и уехал в Новороссийск, чтоб еще раз мысленно взвесить все написанное и, как делал обычно, может ещё, что либо добавить или изменить. но теперь, как он считал, у него не хватить сил восстановить написанное. А это роман о зарождении и трудном периоде борьбы народа и его организаторов за возвращение на Родину. Тем более, что исчез и исходный материал: записи, производившиеся на протяжении многих лет.
Во время войны в Беговат из Керчи был эвакуирован металлургический завод, эшелонами привозили собранные с полей после боёв оружие. У многих мальчишек были стволы от винтовок и раскуроченные автоматы. У нас через плечо были пулеметные ленты. Любимым занятием ребят было взрывать собранные патроны и ещё собирали порох оставшийся после взрывов при строительстве канала. Милиция отбирала оружие. Привели нас троих в милицию. Кто-то спросил за что, милиционер юморист пояснил, что мы отвинтили от проезжавшего паровоза "ИС" - Иосиф Сталин колесо и решили сдать в металлолом. А колеса у "ИС" были по 1.8 метра.
Закончу свои воспоминания все же 1949 годом. Много воспоминаний не очень хороших.
Я стал взрослым, и дальнейшие события воспринимались реальней и к ним у меня нет трепетных чувств воспоминаний. Я глубже осознал свою национальную принадлежность и вследствие этого своё неравноправие. Я и раньше дрался с ребятами не вынося оскорбления в виде "продажная шкура", "предатели", но теперь я осознал откуда исходит несправедливость. Если в октябре 1948 года я мечтал и готовился стать пионером, мама сшила галстук из куска материи от лозунга принесенного отчимом, и я носил его под рубашкой, до официального торжественного принятия на школьной линейке. Но когда нас несколько татарских ребятишек не приняли в пионеры на "7 ноября", то у меня уже желание перегорело. Весной к 22 апреля я сам отказался и больше никогда ни в какой организации не состоял.

Всё же PS.

Врачей почти не было, они все были мобилизованы в действующую армию на фронтах, только врачи тыловых госпиталей из городов Крыма были среди нас, но их было ничтожно мало, они были обеспечены сверхмерной работой.
Трудно пришлось учителям. Из воспоминаний Языджиевой Фатмы, если в Беговате с помощью Акопа Абрамовича, ей удалось открыть детсад-ясли, а затем и школу начальных классов, то после 1945 ода, когда их сформировав эшелон перевезли из Беговата в Курган-тепе, обстановка резко ухудшилась. Население, высланное и городов легче приспособилось к новым условиям, но из городов Крыма было выслано только 18933 человека. Основная масса крымских татар жила в сельской местности. Им пришлось наиболее трудно. Со спецификой сельского хозяйства Узбекистана они не были знакомы, хлопок увидели впервые, садоводческих и виноградарства крупных хозяйств тогда в Узбекистане не было. Сельские жители не имея профессии и средств к существованию, абсолютно не приспособленные к жарким климатическим условиям, в первые годы умирали массово семьями. Надо ещё учесть, что взрослое трудоспособное население было на фронте. Кого не мобилизовали на фронт по болезни или ранениям в начале мая все были мобилизованы в труд армию и направлены на лесоповал в Мурманскую область или на Волгострой. В 1944 году температура воздуха доходила до 40-45 градусов жары. Водопроводов не было, воду пили из открытых водоёмов, хаузов, арыков, повальная дизентерия, питание в основном урюк, произраставший вдоль дорог и арыков. Пятый участок строительства ФархадГЭС был отведен под кладбище. Хоронили безымянных людей. В основном умирали дети. Мужчин всего, согласно справки КГБ из нашего дела №109 по «ташкентскому процессу», было 21619 человек старше 16 лет. Только за 1945 год, по официальным данным, зарегистрировано умершими 6096 детей в возрасте до 16 лет.
Закончилась самая кровопролитная война человечества, стали возвращаться участники сражений с боевыми наградами устилавшими грудь. Их по прибытию после долгих мытарств в поисках семьи, брали на спецучет. По данным 1938 г. в Крыму проживало 240 тыс. татар. Этот малочисленный народ в ВОВ по не полным данным, установленным самим народом, имел двух генералов, более 40 полковников, более 60 подполковников. Командиров и комиссаров партизанских соединений семь; командиров отрядов 35; комиссаров отрядов более 40; в подполье руководителей организаций 23,
Высших воинских наград Героя СССР - семь человек, кавалеров Орденов Славы 3-х степеней пять человек. Ввиду того, что многие семьи вымерли полностью трудно установить точное число участников ВОВ, известны более ста женщин сражавшихся на полях великой битвы.
Обо всем этом, конечно, я узнал впоследствии, участвуя в национальном движении и из материалов нашего "Дела N 109" ташкентский процесс. Справка о численности прибывших и погибших "любезно" была предоставлена КГБ том 17. Л.д. 101.