Балтийская симфония. Роман. Часть вторая

                Пуховская Марина Юрьевна   


                Балтийская симфония

               
                Часть вторая

                Операция «Эмиграция»

                …От избытка сердца говорят уста

                16
                Катастрофа

   
   Сон мой неожиданно прервался.

   За окном еще не рассвело, когда раздался грохот, от которого содрогнулся дом. Через секунду громыхнуло еще – и небо в оконном проеме озарилось жарким всполохом. В ответ на ночные взрывы поднялся собачий лай по всей округе, в соседней комнате залился плачем ребенок...
 
   Какое-то время я смотрела в темноту расширенными от страха глазами, потом вскочила с кровати, бросилась в одной сорочке в Галкину комнату:

- Галя, что это, атомная война?

   Ничего другого мне не могло прийти в голову спросонок.

   Галя, прижав к груди плачущее дитя, вся сжалась в постели:

- Не знаю, Вера, не знаю, что случилось…

   Завыли сирены за окном, нагнетая предчувствие беды, леденя душу ужасом начавшейся бомбежки.
 
   Внизу захлопали двери, раздались тревожные голоса Паракратовых.

- Что случилось, Эдик? – сбежала я вниз по лестнице, забыв, что была почти не одета.
- Свет отключили, девочки, - откликнулась из темноты Виктория со свечой в руках, - какие-то взрывы в городе... Арсеналы, что ли, горят?

   Никогда не слышала, чтобы в нашем городе имелись арсеналы.
 
- Сейчас сбегаю, узнаю, - буркнул Эдик, набрасывая куртку. Ему все равно рано вставать на электричку, какой уж тут сон.
- Чтоб одна нога здесь, другая там, - строго наказала ему супруга.
 
   Эдик вернулся через полчаса, которые тянулись целую вечность, и в скупом сумраке рассвета было видно, как бледно его лицо.

- Самолет упал на детский сад, - оглушил нас страшной новостью сосед, - там все горит, как в аду. Улица забита скорыми, военными…
- Какой детский сад? – обмерла я. На ночь в садике остаются дети, круглосуточники, все же знают…
- «Янтарная сказка», - повернулся ко мне сосед и опустил голову, - какой еще… 
- Ой, мамочка! – прижала руку ко рту Галина. Сынишка на ее руках закашлялся в надсадном плаче.   
- Твой садик, - напомнила мне Виктория, будто я забыла. – Да унеси ты в комнату ребенка! - нервно обернулась она на Галину.
- Так. Мне надо срочно бежать, девочки, я сейчас, - скидывая тапки на ходу, схватила я пальто с вешалки, бросилась к двери.
- Куда ты, Вера?.. Вернись сейчас же, без тебя разберутся, - раздались вдогонку испуганные женские голоса.
- Там уже оцепили весь район, - успел предупредить Эдик.

   Самолет упал, самолет упал, лихорадочно билось в голове. Иван… у него учения. Ну и что… Он мог катапультироваться… Советские летчики не катапультируются, если есть угроза жизни на земле…  читала об этом. Что я несу, что я такое несу? Аленка осталась на ночь в садике… Господи, это же дети! Дети! Они тут причем?!
 
   Рядом бежали какие-то люди, незнакомый мужчина, кричавший за спиной, то и дело дергал меня за рукав, но все заглушал дикий вой вереницы скорой помощи и пожарных машин, прокладывающих путь по брусчатке, в едком тумане, мимо метущихся людей. Вслед за машинами немногочисленная толпа пыталась пробиться в сторону, где бесновался густыми черными клубами дым. Туда, где, со слов Эдика, творился ад…
   
- Стой! Назад! Нельзя! - как из-под земли выскочили военные, преградив нам путь. 
- У меня там ребенок! Люди добрые! Пустите! – заламывая руки, бросилась на живое заграждение женщина в белом халате, - Андрюша-а-а! – душераздирающий крик в сторону детского сада, скрытого отсюда, на миг перекрыл гул утреннего кошмара.    
- Нельзя тебе говорят! – заорал военный на женщину, оттолкнув ее, но та, в исступлении снова бросилась на него, пытаясь прорвать человеческую цепь.
- Помогите! Там сыночек мой! Ради Бога! – умоляя, кричала она.
   
   Из ближайшего проулка выбежали люди в защитной форме, подхватили женщину сзади и стали оттаскивать в сторону. Несчастная пробовала вывернуться, засучила ногами, но потом обмякла, голова ее безвольно повисла на груди. Видимо, она потеряла сознание.

- Отпустите ее! Оставьте! – заверещала вдруг пожилая женщина, мимо которой протащили бесчувственное тело, но ее тут же схватили под руки и поволокли следом.

- Бежим в обход, по Парковой, - мужик с обезумевшим взглядом схватил меня за локоть, и, повинуясь чужой воле, я поспешила за незнакомцем, вырвавшемся вперед, стараясь не терять за дымом его темную спину. Это кто-то из родителей, успела подумать.

   Парковая улица тупиком упиралась в ограду детского садика с торцевой стороны. По чьей-то оплошности здесь не выставили кордон: любой желающий мог приблизиться к самой границе "Янтарной сказки" и собственными глазами увидеть то, что от нее осталось.
   
   Пытаясь заглянуть через людские головы, я стала тянуться изо всех сил, подпрыгивать. Но и этих жалких попыток хватило, чтобы в сердце засвербело тупой, окаянной болью: произошло непоправимое, в этой ужасной катастрофе выживших не будет. Высоченный столб пламени вырывался там, где еще вчера стояло трехэтажное здание садика – на его месте у подножия одной из уцелевших стен чернела груда обломков. Спальные комнаты были как раз на третьем этаже!

   Огонь сбивали из тощих пожарных шлангов, но пламя только больше разгоралось. В стороне на косогоре врылась в землю кабина самолета. Я вгляделась в темноту, и мне стало плохо – рядом с кабиной на дереве висело человеческое тело...

   А толпа кипела, прирастая очевидцами, люди жадно ловили и передавали друг другу новые подробности:
      
-     Говорят, оттуда женщина вышла, черная, как головешка.
-     Няня или воспитательница...
- Детей десять было, родителей опрашивают, составляют список.
- Кто-нибудь слышал о Васе Каткове, из младшей группы мальчик?
- Даже асфальт горит, это конец… 
- Волоков, секретарь горкома подъезжал на машине.
- …учения какие-то, всю неделю самолеты гудели...
- Ради Бога, Вася Катков, два годика мальчик!
- В таком аду никто не выживет, детей жалко.
- Горе-то какое!
 
   В тыл человеческой толкучки подъехал армейский грузовик, из него горохом посыпались военные, и нас в два счета оттеснили на несколько кварталов назад, где жуткое зрелище объятого пламенем садика скрылось за домами.
   
- Сейчас их накормят завтраком и выведут, - заискивающе заглянула мне в глаза невысокая женщина в платочке, - выведут парами, девочки с мальчиками… - и вскинула руку в пионерском салюте.

   Я растерянно посмотрела на нее.

- Сейчас их покормят и выведут строем, сохраняйте спокойствие, товарищи, - продолжала уверять каждого, кто попадался ей на глаза, великовозрастная пионерка, не забывая отдавать честь.
 
   На нее уже никто не обращал внимания.

- Быстро всем разойтись по домам! – вдруг раздалась грозная команда сзади и снова люди, похожие на санитаров из психушки, стали выхватывать из толпы сопротивляющихся граждан и заталкивать их в милицейскую машину.
 
   Народ кинулся врассыпную, истошно закричала юная девушка, которая все расспрашивала о Васе Каткове, мальчике из младшей группы.
 
   Женщина в платочке пошла отдавать честь милиционеру, помогавшему запихивать в автокутузку очевидцев ночного происшествия. И над всем этим столпотворением в сером небе с неустанным ревом барражировал и барражировал вертолет, завершая какофонию безумного, пахнущего сгоревшей человеческой плотью конца.

- Отпустите меня-я! – совсем рядом завопила пойманная женщина. - Изверги! Что вы делаете…
 
   Не в силах вынести оглушительные крики, я зажала уши и бросилась со всех ног прочь, но тут же налетела на какую-то корягу, упала, больно подвернув ногу.

- Вера! Вера Арсеньевна! – слух выловил из множества пугающих звуков знакомый старческий голос.
- Тетя Вера! – я подняла голову – надо мной склонилась пожилая нянечка из нашего садика.
- Давай помогу тебе, - протягивала она руку, - вставай, милая….
- Я встану, встану, - обрадовалась родному человеку, если чему-то можно было обрадоваться в этом кошмаре.
- Как ты? Не разбилась, девонька? – сердобольно заохала женщина, тряся головой. – Что же это творится, Господи… Давай отсюда, живей…

   Схватившись за руки, мы понеслись в подъезд ближайшего дома – я слегка приседая на ногу и почти не чувствуя боли.

- Тетя Вера, миленькая, - оттащила ее на тесную, заставленную домашним скарбом площадку между этажами. – Сколько детей оставалось на ночь в садике, не знаете?
- Девять или десять, Верочка, - губы у нянечки дрожали, волосы выбились из гребенки, налезли на лоб, глаза. Мне показалось, она стала совсем белая, как лунь.
- А Аленка, Аленка Клюквина ночевала сегодня? – схватила ее за руку. Больше всего я боялась услышать ответ на этот вопрос.
- Тише ты, не кричи так, - зашептала тетя Вера, - забрал, с вечера забрал ее отец, не бойся...
- Вы точно помните? – умоляла ее взглядом - пусть это окажется правдой, пусть она ничего не напутает.
- Вот тебе крест, - суетно трижды перекрестилась пожилая женщина, - не сомневайся даже…
- Слава тебе, Господи, - испытала я на секунду облегчение.

   Мы с трудом отдышались и продолжили переговариваться полушепотом.

- А кто дежурить оставался?
- Аллочка Васильевна, - не отпуская мою руку, нянечка при упоминании имени воспитательницы вдруг в ужасе отпрянула, - говорят, вышла из садика обугленная, пожарник шланг бросил, испугался…
   
   Наша заливающаяся беззаботным смехом, миниатюрная – сама, как ребенок, -  Аллочка Васильевна – обгоревшая, черная, как привидение, от которого шарахается взрослый служивый мужик...
 
- Детей не вернуть, вот что страшно, - шепнула, боязливо обернувшись на лестничный пролет, тетя Вера.
- Думаете, никого не спасут? – без всякой надежды спросила я; так, на всякий случай.
- И-ии, голубушка, знаешь, как там горело все, пламя до небес взвилось, сосны вокруг трещали, я же поблизости живу, все видела. Заживо сгорели, погибли детки, ни за что погибли, - моя пожилая тезка заплакала.

   Я обняла ее, не зная, что сказать.

- Там женщина одна сошла с ума, - обмолвилась тоскливо, - наверно, мама чья-то…
- Дай Бог, если одна помешалась, дай Бог, - вполголоса запричитала нянечка. – Беда-то какая… Родителям как пережить…

   Не помню, как я добралась домой. На кухне сидели в верхней одежде Галя с Викторией, дожидались меня. Я в измождении рухнула на стул, уронив голову на руки. Перед глазами стояло страшное зрелище, оставшееся за несколько кварталов отсюда. Разве такое могло случиться в этом тихом, идиллическом городке – его даже война обошла стороной…
   
- Ну, что там, Вера? Что видела? Говори скорей! Детей спасли?
- Выпей чай, тебе надо прийти в себя.
- И переоденься, у тебя ж ночнушка видна…
 
   Посмотрела на них невидящим взглядом. Выкладывать все по порядку, описывать сцены, от которых седеют люди? Одна беременная на большом сроке, другая ребенка кормит, еще молоко пропадет... Хотела отделаться тем, что уже сообщал Эдик:

- Самолет упал прямо на садик, - глухо выговорила.

   Но оторопевшие слушательницы стали выпытывать подробности.
 
- Нянечка тетя Вера сказала, Аленку отец забрал с вечера. С остальными детьми… все гораздо хуже, - голос мой сорвался на беззвучный плач.
 
   Галя отозвалась тихим всхлипыванием.
 
   Виктория подошла, обняла за плечи, стала похлопывать по спине:

- Не надо, Верунчик, не надо, наберись мужества. Сейчас не время…

   У нее на все случаи жизни готовы правильные слова. От этого мне только хуже стало.

- Я не знаю, что с Иваном, девочки!   
- Может, его не было в том самолете, с чего ты взяла? – рассердилась Галина, как всегда, исключавшая раньше времени самое худшее. 
- Он писал про учения, полеты над побережьем, все совпадает! – бросила негодующий взгляд на подружку, будто та утешала меня из корыстных побуждений.   
- Стоп, Вера! Возьми себя в руки. Экипаж мог катапультироваться, - с умным видом поддержала Галю Виктория, - в истории авиации имеется немало случаев, когда…
- Наши летчики не катапультируются, когда самолет на город падает, - нервно перебила ее. – Ты что, не понимаешь?
- Да, однако не исключено… - продолжила было настаивать на своем Виктория, но остановилась на полуслове.
   
   На кухне воцарилось тяжелое молчание.
 
- Девочки, надо собираться на работу, - напомнила Галина каким-то не своим голосом.
- Действительно, нельзя опаздывать, Маргарита Львовна не любит этого, - засуетилась Паракратова. – Мало ли какие катаклизмы случаются…

   Разве после того, что я видела, можно вернуться к привычному образу жизни, как ни в чем не бывало собираться на работу, недоуменно посмотрела на соседок. Нельзя опаздывать, необходимо сохранять присутствие духа… Может, вообще сделать вид, что ничего не произошло?

   Но, похоже, именно такое поведение ожидалось от рядовых граждан. Если б не усиленные милицейские наряды, то и дело заворачивающие нас с Викторией по каким-то обходным путям, ни за что б не догадаться, что несколько часов назад на город рухнул самолет и в жерле страшного взрыва погибли дети. Сосредоточенные, молча спешащие на работу люди, никаких стихийных сборищ, толкучек, будто чья-то невидимая властительная тень предупредила население: воздержитесь от лишних разговоров, товарищи, не поддавайтесь на провокации, жизнь продолжается…

 
   Это впечатление о неусыпном политическом контроле странным образом, а, может быть, не странным, а вполне предсказуемым, подтвердилось в тот приснопамятный день на работе. Все уже знали, что случилось нечто из ряда вон выходящее, но, судя по осторожным перешептываниям в учительской, робким вопросам и горестным вздохам, – по углам, с глазу на глаз – в головах коллег царила полная растерянность. Народ словно ждал разъяснений и четких указаний, что делать, как вести себя дальше.
 
- Маргарита Львовна просит всех зайти в кабинет, - с невозмутимым видом оповестила присутствующих Нонна Борисовна, вернувшись от директора. Она и в этот день не изменила своей искусной прическе, а также обыкновению менять обновки, представ перед коллегами в яркой кримпленовой кофточке.
 
   Учителя молча потянулись на выход. Маргарита Львовна скупым жестом пригласила вошедших рассредоточиться вдоль стены напротив своего стола.

- Вы уже знаете, в городе произошла авария, - ни один мускул не дрогнул на ее лице – она пристально смотрит на нас, будто гипнотизирует взглядом, - это не повод для шушуканий, всяческих сплетен и обсуждений. Скоро сюда придут дети – я не хочу, слышите, - жесткая складка у губ обозначилась еще глубже, - не хочу, чтобы своим скорбным видом вы напоминали им о несчастье. Улыбайтесь, окружите детей вниманием, проявите душевную заботу… Что там у вас по плану мероприятий, Виктория Ефремовна? – метресса принялась энергично отмечать что-то ручкой в бумагах, избавляя  подчиненных от своего испытующего взгляда.
- Подготовка к празднованию 8 Марта, - глухо отозвалась комсомольская активистка, – мы, Маргарита Львовна, не все детали согласовали с вами, требуется… 
- Вот и готовьтесь к празднику, - недовольным тоном перебила ее начальница, - и в ускоренном темпе. Согласовывать потом будете. Вячеслав Александрович, - в колючую интонацию вкрались мягкие, снисходительные нотки, - подключитесь, пожалуйста, помогите там согласовать…

   Славик кивнул.
 
   Директриса раздраженно махнула рукой, что означало одно: повторять дважды не буду, все указания слышали, возвращайтесь на рабочие места. Учителя стали молча расходиться. И только брошенное вслед распоряжение заставило некоторых вздрогнуть:
   
- Нонна Борисовна, позаботьтесь о венке от нашей школы.
- Конечно, Маргарита Львовна, я уже звонила утром из дома…

   Очевидно, Нонна Борисовна знает из своих номенклатурных источников больше всех нас, раз уже утром звонила по поводу похоронных принадлежностей, невольно покосилась я на общественницу.
   
   Притихшие и подавленные, вернулись мы в учительскую. Виктория Ефремовна в соответствие с отданным распоряжением принялась опрашивать коллег о подготовке к праздничному концерту, приуроченному к Международному женскому дню. Нонна Борисовна с сосредоточенным видом приступила к сбору денег на траурные мероприятия, составлять список, как это делала к очередному дню рождения. Павел Моисеевич с Вячеславом Александровичем стали делиться сигаретами, чтоб выйти на задний двор, покурить, а мне захотелось крикнуть им всем – это мой детский сад, вы же в курсе – я там работала, и я не знаю, что с любимым, летел он в том проклятом самолете или нет, скажите же что-нибудь, найдите слова поддержки, утешения… Но все делают вид, что страшно заняты. Лишь скромная и бесцветная Нина Осиповна, наша скрипачка, решила подступить с вопросом к Нонне Борисовне, наверное, посчитав, что та располагает проверенной, надежной информацией:

- А когда состоятся похороны?
- Откуда я знаю, - отмахнулась профорг, давая понять, что не стоит отвлекать ее от важных дел.

   Но вопреки установке хранить полное, как в аквариуме, молчание, ни словом, ни полусловом не заикаться о катастрофе, человеческая природа задавалась вопросами и пыталась найти на них ответы. По городу поползли тревожные слухи, будоража и без того смятенное население. Ближе к вечеру информация стекалась и обобщалась на частном, закрытом пространстве кухонь, не став исключением и для виллы «Роза».

- Говорят, понаехали шишки из Министерства обороны и ЦК, - поделилась новостями, подслушанными в очереди, Галя, - будут на месте разбираться. Жертв несколько десятков уже…
- Да?! – оживилась Виктория, точно услышала обнадеживающую весть.
- Откуда столько жертв? – засомневалась я. Слухи еще больше терзали душу, чем заслуживающие определенного доверия свидетельства очевидцев.

   Ответа не последовало.
   
- Нонна Борисовна шушукалась с Маргаритой Львовной, я случайно проходила, - вспомнила в свою очередь Ефремовна, - говорят, семьям погибших детей хотели выделить продуктовые наборы. Представляете? Вроде не прошло предложение…
- Тушенкой решили откупиться от погибших детей, - брезгливо скривила губы Галина.
- Хоть какая-то помощь, - по-своему рассудила будущая мать двойняшек, передернув плечами.
- Нас здесь за быдло держат, - резко отозвалась спорщица напротив. - Боятся, что правду узнаем, коммуняки…    
- Это не так, - решила держаться подальше от подобных заявлений комсомольская активистка, - не нужно валить все на власть, тем более хулить ее! Так, знаешь, до чего можно дойти? – в ее голосе зазвенел металл. – Разве партия виновата, что упал самолет?
- Ой, благодетели нашлись незаменимые! – не полезла за словом в карман Галка. – Они никогда ни в чем не виноваты, слышь, Вер…

   Такого вольнодумства Виктория не могла позволить:

- Партии мы обязаны всем, что у нас есть, запомни!    
- Хватит вам, не время ругаться, - одернула моих сцепившихся сожительниц. – Я в больницу ходила, а меня оттуда погнали, нет, говорят, у них никакой обгоревшей воспитательницы. Где искать Аллочку Васильевну, ума не приложу, девочки. Как без вести пропавшая…
- Вывезли в неизвестном направлении, - мрачно заключила Галина.
 
   Виктория заерзала на табурете, но на этот раз воздержалась от замечаний.
   Мы притихли, думая каждая о своем.

- Слышите, как по ночам грузовики гудят? – нарушила молчание подруга. 
- Господи, что они там все вывозят? Неужели не могут расчистить завалы? – взволнованно поддержала я новый поворот разговора.
- Нет, тут что-то другое кроется… - засомневалась Галина. – Ты случайно не знаешь, Виктория? – с вызовом посмотрела она на соседку.

   Та лишь руками развела.

- Интересно, будут хоть какие-то похороны или зароют ребятишек ночью на секретном полигоне? – стала вновь травить душу Галина. – Втихаря от родителей... 
- Не исключено, что уже закопали, - подлила масла в огонь Ефремовна, - чего тянуть-то...
- Хватит вам, - не выдержала я, - остановиться не можете…
   
   Вскоре пришел ответ на этот горестный вопрос. Власти все-таки разрешили должным образом похоронить погибших детей, о чем учителя музыкальной школы узнали в последний момент.

- Кто сейчас свободен? – неожиданно остановила меня в коридоре Маргарита Львовна в тот день. – У кого нет уроков?
- У Кутузова, Павла Моисеевича, меня и Ефремовны, - наспех перечислила я, назвав коллегу на панибратский манер.

   Но Железная Марго сделала вид, что не заметила мою оплошность:

- Мужчины понесут венок, Паракратову предупредите, чтоб не ходила – нечего ей там делать со своим животом…

- Но я же хотела произнести речь, - искренне огорчилась распоряжению свыше Виктория, - несколько слов всего…
- Нельзя, Вика, приказ директора не обсуждается, - надавила я на действенные рычаги, - пойду скажу, что довела до твоего сведения.
 
   Но лучше бы я сама под каким-нибудь предлогом осталась в школе. Выдержать такое…
 
   На каждом углу были выставлены кордоны милиции, точно город перевели на осадное положение. По-прежнему оставались перекрытыми центральные улицы в районе сгоревшего сада, и скромная делегация музыкальной школы, ориентируясь по звукам невидимого оркестра, надломлено грянувшего «Траурным маршем» Шопена, поспешила закоулками на траурную церемонию.
 
   Проводить в последний путь – тяжелое испытание для живущих. А тут прощались с детьми. Это поначалу мы крепились, внушали себе, что отдаем долг памяти, разделяем с родителями скорбь – стиснув зубы, сжав нервы, чтоб продержаться до конца, вытерпеть этот крестный путь…
         
   Закрытые детские гробики привезли из областного центра на обычных рейсовых автобусах и без панихид и отпеваний отправили заколоченных в них детей к их последнему пристанищу. Я насчитала десять погребальных ящичков, значит, тетя Вера не ошиблась в своих подсчетах. Кипы цветов устилали живым ковром дорогу, в самом конце которой, на кладбище, поджидала аллея с глазницами свежевырытых могил.
 
   Горе застыло в воздухе, слилось протяжным стоном с людским потоком. Оно было столь пронзительным, на пределе человеческих возможностей, что казалось – все, этот день навсегда разделит историю Янтарного Берега на два времени – до и после трагедии... Оркестр все надрывался, заглушая рыдания, кому-то становилось совсем плохо, процессия останавливала и без того неспешный свой ход – тогда из застопорившейся людской массы выныривали какие-то распорядители в натянутых на глаза кепках и ловко подгоняли народ, чтобы поскорее завершить церемонию. Эти же товарищи, работая парами, окружали щелкающих затворами граждан и после непродолжительной возни возвращали не успевшему опомниться владельцу фотоаппарата засвеченную пленку.
 
   …И еще врезалось в память – мать, безмолвно раскачивающаяся над крохотным могильным холмиком, туда-сюда, как маятник... Ее пытались увести, но она, оглушенная горем, ничего не видела вокруг.

   Даже стальные нервы Маргариты Львовны в какой-то момент не выдержали, она пошатнулась, цепко схватив меня за руку. Так и продержалась до конца, пока мы не проводили ее в музыкальную школу, храня глубокое молчание на обратном пути.

   Но уже в родных стенах Маргарита Львовна быстро пришла в себя и в жесткой форме напомнила подчиненным, что наши дети ни в коей мере не должны испытывать на себе негативное влияние, исходящее от взрослых в этот траурный день.
   
   В тот же день случилась странная история с Викиным Эдиком. Он не вернулся домой ночевать, позвонив на следующее утро Виктории на работу. Супружеская измена, прелюбодеяние? – это так не вязалось с обликом смирного, беззаветного семьянина. После серьезного допроса с пристрастием со стороны ревнивой супруги (отголоски которого были хорошо слышны на втором этаже виллы «Роза») выяснилось, что глава семейства ни в чем не провинился. Просто в день похорон без всяких на то предупреждений был затеян ремонт железнодорожных путей и, следовательно, отменены все электрички в Янтарный Берег, а заодно и рейсовые автобусы из областного центра. В конце концов, Виктория скрепя сердце приняла объяснение, согласно которому ее вторая половина заночевала у сослуживца в Балтийске.
 
- Боялись, народ из области приедет, массовости испугались, - процедила сквозь зубы Галя, после того, как даже идейно выдержанная соседка возмутилась вероломным решением властей отменить междугородние сообщения. Так и до трещин в прочном фундаменте семейных отношений можно дожить.
- Ты думаешь, Галь? Неужели специально отменили? – поразилась ее догадке, но потом перед глазами возникли ушлые агенты в штатском, рыскающие в похоронной толпе, и замысел незримо присутствующей руководящей и направляющей силы стал просматриваться в своей кристаллической ясности.

   Глубина этого замысла вскрылись на следующий день, когда, если можно так выразиться, был открыт доступ публики к месту трагедии. Нет, по-прежнему плотность милицейских кордонов и отрядов дружинников создавали впечатление, что в городе комендантский час. Но оцепление с секретного района сняли, и первые граждане потянулись к тому месту, движимые кто любопытством, кто долгом святой памяти. В их числе и наша Галина, выбравшая для прогулки с коляской этот негласный паломнический маршрут.

- Не может быть, - ее рассказ об увиденном там стал для меня настоящим шоком. – Когда же они успели?
- А ты что думала – зря что ли ночь напролет самосвалы тарахтели? – усмехнулась, ничему уже не удивляясь, Галя.
- Феноменально! – поразилась Виктория и тут же стала навязывать мне свою компанию для похода к «мемориалу». Пришлось отнекиваться, ссылаться на занятость.
      
   Галя ни словом не приукрасила свой рассказ о зачистке спаленной территории, наоборот, в волнении упустила некоторые подробности.
   
   Этого не может быть – мне захотелось протереть глаза при посещении знакомого до слез места. Закроешь глаза – за красивой чугунной оградой прячется в соснах на самом гребне, дальше которого только обрыв и море, белое трехэтажное здание со сводчатыми окнами, копается в песочнице малышня, опрометью сбегают с пригорка, распахнув для объятий с ветром ручонки, ребятишки постарше. Откроешь глаза – и перед тобой посыпанные битым красным кирпичом дорожки вдоль прямоугольных клумб и тщательно уложенные подушки дерна, маскирующие обгоревшую землю. Деревянные лавочки приглашают присесть, рядом поблескивают на солнце серебристые урны, а на самом видном месте вырос щит «Народ и партия едины!». Что-то еще изменилось до неузнаваемости… Ах, да, высокоствольные сосны. Их почти не осталось – черные, опаленные деревья бесследно исчезли. Их подчистую выкорчевали: там, где три дня назад в их хвойной сени звенела детскими голосами «Янтарная сказка», теперь зияет дырой белесое небо.

   Как нетрудно догадаться, благоустроенная территория должна стать местом отдыха горожан и гостей курорта. Будто и не было никакой катастрофы, и детского садика, и виллы «Гретхен» до него – все кануло в бездну, сколько ни вглядывайся в образцовые цветники и дорожки. Очевидно, сама память о трагедии, о погибших детях подпадала под запрет, приравнивалась к нежелательному образу мыслей.
- Пойдемте отсюда, Вера Арсеньевна.

   Я вздрогнула. Меня окликнула знакомая воспитательница. Не сразу узнала ее – так изменилась женщина. Черные круги под глазами, как печать миновавшего рока: не ей выпало дежурить в ту злополучную ночь. Женщине просто повезло.
 
- Пойдемте, здесь нечего делать, - повторила печально воспитательница, и я молча повернулась спиной к бывшему детскому садику, а теперь рекреационной площадке, послушно зашагала прочь, понимая, что никогда не смогу воспользоваться ею по назначению.

   От этой знакомой я узнала еще одну горькую весть. Умерла наша Аллочка Васильевна. С такими ожогами не выживают, сослалась на неутешительную медицинскую статистику воспитательница, она в курсе, у нее муж – военный хирург из того самого госпиталя в Балтийске, куда увезли несчастную.

- Еще недолго мучилась, - тихо вздохнула женщина, - обезболивающие тут бессильны…
- А как же похороны? – заволновалась я. Хотя бы проводить по-человечески, проститься…
- Забудьте про похороны, - огорошила меня моя спутница, - ее увезли, а куда, нам не следует знать. У нее и семьи-то не было...

   Я замолкла. Больше вопросов не возникало.

   Отмучилась… Какое нелепое, несправедливое слово по отношению к Аллочке Васильевне. Не могла представить жизнерадостную, любившую детей воспитательницу – стонущей в предсмертных муках от невыносимой боли. Вспомнила о ее живом участии в моей судьбе, сердечной поддержке в трудный период жизни. И вот нет человека. Даже о месте захоронения лучше не спрашивать, чтобы не посягнуть на государственную тайну.

   Но у меня была уважительная причина продолжать задаваться вопросами, вторгаться в секретные сферы, куда посторонним вход строго воспрещен. Потому что в моей жизни был Иван.
 
   День и ночь думала я о нем, мысленно умоляя откликнуться. И чем дольше звучала в ответ грозная тишина, тем отчаяннее боялась я постичь ее зловещий, страшный смысл. 
 

                17
                Иван
               
               
   По ночам я уговаривала себя, утешала: ведь Аленка спаслась, она точно не значилась в траурном списке. Ее не было в ту роковую ночь в садике. Не знаю, какая тут связь, но почему бы не допустить, что Ивана тоже не было на борту разбившегося самолета? Чего же зря терзаться, идти на поводу собственной гипертрофированной мнительности, упрекала я себя.
 
   Но после тяжкого выхода из ночного забытья в голову с удвоенной силой лезли одни и те же вопросы: почему я ничего не знаю, что с ним? И как узнать? Где найти лазейку?

   Когда ближе к утру от навязчивых мыслей начинала пухнуть голова, поняла – надо что-то предпринимать. Иначе у меня окончательно разовьется мания преследования или какое-нибудь другое психическое расстройство. И кому тогда будет нужна душевнобольная учительница музыки из Янтарного Берега?

   Газеты! Вот где можно что-то раскопать, спохватилась я и бросилась скупать их пачками: местные, областные, центральные, даже подключила к этому ответственному делу Галину, которая ухитрилась достать экземпляры, датированные днем катастрофы и следующим за ним числом. После работы хватала этот печатный ворох – «Комсомольская правда», просто «Правда», еще «Балтийская правда», и совсем мелкие, районного охвата «Сельская правда», «Социалистическая здравница» и на пару с подругой бросалась штудировать страницы, пробегаться по статьям.
   
   Пресса пестрела заголовками «Навстречу столетию вождя мирового пролетариата». Под заголовками красовались ударники коммунистического труда, передовики производства. Знатные доярки посвящали великой дате рекордные надои, ткачихи-многостаночницы радовали партию километрами ситца, стахановцы-строители бросали клич: «Даешь монтаж – в три дня этаж!». И из номера в номер обращения трудящихся поддержать генеральную линию партии «Пятилетку в три года!». А где же известие о гибели детского сада, потрясшей жизнь курортного города? Неужели событие настолько ничтожное, что не заслуживает упоминания хотя бы в тощей колонке, подальше от победных рапортов?
   
- Нашла что-нибудь? – подняла я недоуменный взгляд на Галину.
- Нет ничего, хоть тресни, - в сердцах произнесла та.
- Ищи, ищи, как следует, - строго наказала я и снова погрузилась в эти странные источники информации.
 
   В соседней комнате начал кашлять Алешка, поначалу вроде как безобидно, потом взахлеб, с переходом в плач – Галя замерла вся, насторожилась.

- Беги, Галчонок, беги, я досмотрю без тебя, спасибо, что отыскала старые номера, - с сочувствием отпустила ее.

   Так, надо внимательно отслеживать последние страницы, там, где среди объявлений помещают некрологи в жирных траурных рамках. Если боятся упоминания о ЧП, должны же промелькнуть фамилии погибших летчиков, пусть самым мелким шрифтом, сообразила я и стала тщательно изучать эти малосодержательные, технические полосы. Но и здесь ни намека на трагедию – объявления о разводах, о пропавшей болонке мальтийской породы, о плановом отключении воды. Даже самого скромного соболезнования семьям погибших детей не было в помине. Какие уж там списки летчиков.

- Ну, как? Есть что-нибудь? – вернулась Галина, утихомирив младенца.
- Ничего не понимаю, - растерянно отодвинула я газеты. – Может, в следующих номерах сообщат, с задержкой? – в надежде взглянула на нее. – Как ты считаешь, Галя?

   Галина плечами повела.

- Ну, что, покупать еще газеты? – уточнила она только.
- Да, конечно, покупай, - не совсем уверенно попросила я.
 
   Если спустя много лет ученый муж, а, может, простой обыватель из любопытства перелистает пожелтевшие газетные подшивки тех дней, то, как и мы, встанет в тупик, пытаясь обнаружить хотя бы косвенное упоминание о трагедии, унесшей ни одну человеческую жизнь. В ходе работы с первоисточниками читателю из будущего придется сделать неутешительный вывод об имевшем место замалчивании фактов, обхождения неудобных тем работниками пера, подвязавшимися на ниве газетной хроники.
    
   Только мне легче не становилось от такой «правды», я ни на йоту не приблизилась к разгадке головоломки с одним-единственным вопросом: «Что с ним?». Если Иван жив, почему не отвечает на мои встревоженные письма, посылаемые чуть не ежедневно. В них я умоляла его откликнуться, дать знать, что у него все в порядке, а лучше приехать при первой возможности в Янтарный Берег.
 
- Все, в воскресенье отправляемся в летную часть, - устала смотреть, как я таю свечкой, почти перестав есть, Галина. – Где, говоришь, твой суженый служит, в Зеленомысске?
- В тех местах, точно не знаю, - обхватив голову руками, пробурчала я, не очень-то представляя, как можно проникнуть в военную часть, скорее всего, глубоко засекреченную и строго охраняемую. – Нас туда не пустят, Галя, ты что, не понимаешь?
- Попытка не пытка, спрос не беда, - гнет свою линию подружка, - Знаешь что, мы возьмем с собой Алешку, к женщине с ребенком на руках больше доверия. Нам же только узнать – жив твой милый или нет, в конце концов, - произнесла решающие для меня слова моя Галочка-выручалочка.
- Действительно, Галя, пусть нам только ответят, мы даже не будем свидания просить, постоим у ограды, спросим и все, - подивилась простоте ее затеи, - как мне самой не пришла в голову эта мысль. Какая ты молодец...
- Деньги не забудь взять, - трезво подсказала подружка, не обращая внимания на мой одобрительный лепет.
- Конечно, на билеты…
- Ты не поняла, - с укоризной взглянула на меня Галина, как на малое дитя, - деньги возьми, чтобы задобрить, в случае чего, охрану там, командира…

   Я притихла, сраженная в очередной раз ее дальновидностью. И хотя в душе понимала, что давать взятку нехорошо и наверняка попахивает уголовной ответственностью, но когда нет выбора, придется взять на душу грех, понадеявшись на традиционные русские «авось и небось». Заключив, таким образом, компромисс с совестью, я стала считать часы до ближайшего воскресения.

   Но в долгожданный день все стало не задаваться с самого начала, будто кто-то еще, посвященный в наш дерзкий план, принялся методично вставлять палки в колеса. Раскашлялся вдруг Алешка – в горле у него так и клокотало. Приступ разразился совсем некстати – ведь накануне дыхание у малыша было спокойным, ровным. Но потом кашель также неожиданно прекратился, как начался, и мы, по молодой беспечности, решили – рискнем, поедем!
   
   Странно, но в вокзальном расписании необходимой нам станции не значилось.
 
- До Зеленомысска? – переспросила в окошке полнотелая кассирша, обволакивая меня увеличительным взглядом за толстыми стеклами очков, - пропуск, пожалуйста.
- Какой пропуск? – не поняла я.
- Все понятно, нет пропуска, - констатировала железнодорожная служащая, и в тот же момент я превратилась для нее в пустое место: – Кто следующий, товарищи?
- Но как же так? Мне очень надо в Зеленомысск! – взмолилась я.
- Девушка, не задерживайте очередь, - нетерпеливо раздалось за моей спиной. – Отходите!
         
- Галя! - бросилась к поджидавшей на сиденье подруге с мирно спящим сынишкой на руках, которому предстояло стать нашим главным козырем, - там в кассе требуют какой-то пропуск, просто так не дают билеты…
- Та-ак, - протянула Галина недовольно, - значит, Зеленомысск – закрытый город. Что ж ты раньше-то не сказала, голова садовая?
- Я ж не знала, что есть закрытые города, Галя, - совсем пала духом я, понимая, что все, путешествие за правдой, можно сказать, завершилось, не успев толком начаться.
- Иди скорей, спроси в кассе, до какой ближайшей станции можно доехать без пропуска, - подсказала находчивая Галина.

   Но невозмутимая кассирша проигнорировала мой путано формулируемый вопрос. И только мужчина в очереди, сжалившись над незадачливой пассажиркой, доходчиво объяснил, что можно доехать до Красноармейска, а там рукой подать до Зеленомысска, двадцать минут на автобусе.

   Двадцать минут всего!

- Два билета до Красноармейска! – сгорая от нетерпения, просунулась я в окошко, где восседала грузная кассирша в своих лупах-очках.   
- В порядке очереди, - осадила меня та, не удостоив взглядом, и мне пришлось пристроиться в малоподвижный хвост, ведущий к заветному окошку. Когда, наконец, я продвинулась в голову очереди, это самое окошко захлопнулось перед самым моим носом – кассирша объявила пересменку.

   Однако на этом испытания не закончились. Незнакомый Красноармейск встретил неприветливым моросящим дождиком и пропахшим хронической сыростью зданием станции. Мы попили чуть теплого чая в буфете, Галина, отвернувшись, покормила ребенка. Вскоре выяснилась интересная вещь – никакие автобусы не отправляются в сторону Зеленомысска. Оставалась одна надежда на такси, но, как оказалось, данный вид транспорта в Красноармейске не водился.
            
- Попробуем на попутках добраться, - не стала сдаваться практичная Галина.

   И тут нам действительно повезло – при первом же голосовании остановился грузовик.
 
- Я вас подброшу до развилки, девчонки, там километра полтора еще, подберет кто-нибудь… Чего скисли-то? – обрадовался случайным попутчицам водитель, соскучившийся, видимо, по человеческому общению. – Ребенка отцу показать везете?
- А как же, - не колеблясь, подтвердила юная мама. У меня даже дыхание перехватило – так она ловко подыграла ему.
- Сын? – бросил одобрительный взгляд на байковый сверток шофер.
- Сын, - улыбнулась Галка. – Алеша.
- Летчиком, наверно, будет? – подмигнул словоохотливый мужчина.
- Конечно, как папа, - кокетливо поддакнула подружка.
- Ты посмотри, спокойный какой, - похвалил водитель младенца, - так трясет, а он дрыхнет, хоть бы хны. Вот у меня в поселке старший мальчуган…
 
   Мне захотелось срочно постучать по дереву. Бросила беспокойный взгляд на Алешку - еще утром дитя не давало поводов к умилению, и сейчас вдруг опомнится, перепутает день с ночью. А ночью у него начиналась фаза горловой активности, к нашему несчастью.

   Но тут внимание потребовалось переключить, собственно, на себя, горемычную – на пустой желудок к горлу стала навязчиво подкатывать тошнота. Схватилась за рот, чтоб невзначай не опроститься тут же, в пропахшей соляркой кабине радушного водителя, усилием воли стала сдерживать нехорошие позывы, отвлекаться посторонними мыслями. Мытарство-то какое – прикрыла глаза, повернувшись к окну… Скорее б доехать, скорее б на кислород…
 
   На развилке разговорчивый мужчина высадил молоденьких попутчиц:

- Все время по этой дороге, девчонки, никуда не сворачивайте, - прокричал он напоследок сквозь шум мотора, - берегите пацана!
- Хорошо! – весело помахала ему рукой Галина, заблаговременно передав свою драгоценную ношу напарнице, глотавшей, как рыба ртом, свежий мартовский воздух.

   Теперь, по разработанной легенде, я одним только видом с младенцем на руках должна внушать доверие, располагать к сочувственному отношению. Однако не успели мы сделать несколько шагов по извилистой лесной дороге, как тут же наткнулись на КПП со шлагбаумом:

- Стоять! Куда направляетесь? – с карабином наперевес вышел навстречу молодой сержант; его напарник остался наблюдать за происходящим из будки. От вида оружия у меня душа ушла в пятки.
- Извините, вы не подскажете, как нам добраться в летную часть? - обворожительно улыбнулась военному Галина, поняв, что ее подружка лишилась дара речи. – Мы целый день в пути, очень устали, сами понимаете, с грудным ребеночком…   
- Ваши документы! – проигнорировал постовой жалобную речь.
   
   Галя торопливо полезла в сумочку за паспортами. Солдат изучил наши серпасто-молоткастые зеленые книжицы, сверился с фотографиями и, вернув документы, невозмутимо бросил:

- Сюда нельзя.
- Послушайте, вы нас не поняли, - изменилась в лице Галина, - у этой девушки, - она показала на меня рукой, - жених в части, это его ребенок, можно вызвать человека, только поговорить с ним? Нам очень срочно… хотя бы на минуточку.
- Нет, дело в том, - наконец, подключилась я к разговору, понимая, что Галка не все карты раскрывает, а лучше подкупать искренностью, открытостью, – мы не знаем, жив он или нет, это младший лейтенант Соколенко Иван Иванович. После катастрофы самолета в Янтарном Береге…
- Без вызова не положено, - равнодушно перебил охранник.
- Но кто же пришлет вызов, если, не дай Бог, человека уже в живых нет? – не выдержала такой твердолобости Галина.
- Без вызова нельзя, - грозно повторил сержант. – Идите, идите отсюда, гражданки, пока не начал стрелять.

   Мы переглянулись. По красноречивому взгляду подружки я поняла – пришло время привести в действие более деликатные механизмы. Я предала Галке ребенка, сама полезла за пазуху, нащупала в пришитом изнутри кармашке свернутые трубочкой десятирублевки.
 
- Вот, возьмите, пожалуйста, - протянула руку со мздой, стараясь не глядеть постовому в глаза, лишь осмелилась скромно уточнить, - столько хватит?

   Чего же он не берет, невольно заволновалась я, когда наличка все еще оставалась лежать в моей вспотевшей ладони – того гляди, прилипнет к ней. Но тут случилось непредвиденное.
 
- А ну пошли отсюда во-он! – заорал неподкупный страж, нацелив на нас свою «пушку». – Считаю до трех… Раз! Два!..
- А-а-а! – завопили мы с Галкой и в ужасе бросились бежать обратно к дорожной развилке. Кто его знает – вдруг парень не шутит и, не приведи Господь, пустит в ход свое грозное оружие – что с нами станет тогда?

   Алешка проснулся и решительным образом заплакал. Галя выхватила у меня закутанное в клетчатое одеяльце дитя, стала ловко его убаюкивать, торопливо нашептывать ласковые словечки. Вид у нее был довольно потрепанный, если не сказать, затравленный.
 
- Поехали домой, - не в силах выносить перипетии нашей авантюры, махнула я рукой расстроенно, - чего в закрытую дверь ломиться.
 
И так понятно – Галкина затея провалилась.

- Мы пойдем другим путем, - почти по-ленински объявила на вечернем домашнем совете подруга, как и я, измученная  не оправдавшим себя походом. Гораздо более длительная дорога домой, «на перекладных», в конец измотала нас, заставила крепко усомниться в целесообразности такого вида «поисков». – Знаешь что, закидай его письмами, - осенила подругу идея.
- Я и так пишу каждый день, Галчонок, - взмолилась в ответ, - куда же чаще? И толку что? Ни ответа, ни привета…
- Подожди, - начала увещевать та, - письма приходят, их назад ведь не отсылают, значит, кто-то корреспонденцию получает, допустим, сослуживцы Ивана…
- И что? – подняла на нее недоуменный взгляд.
- А то, - рассудила Галина, - рано или поздно кто-то должен откликнуться, дать знать: он сам или его товарищи. Наберись терпения, Веруша, - не преминула подбодрить, обнадежить меня моя наперсница.
   
   Легко сказать, наберись терпения, недоверчиво посмотрела на нее. На какой срок – полгода, год? А если изо дня в день точит неизвестность, уж лучше горькая правда, чем мучительные догадки и тающая, как воск свечи, надежда, что все обошлось, что его молчание – следствие простого недоразумения. Он и раньше пропадал из моей жизни – но сейчас отсутствие весточек изводило душу отчаянием: все худшее уже свершилось, и ты прекрасно знаешь – что именно, только боишься в этом себе признаться! Нет, гнать, гнать такие мысли из головы…

   Поток моих писем-SOS, как и предсказала Галина, возымел действие. Это случилось в двадцатых числах марта. В класс прямо во время урока зашла Нина Осиповна, наша скрипачка.

- Вера Арсеньевна, - она как-то странно посмотрела на меня, - вас вызывает директор, срочно. Давайте я займу вашего ученика.

   Совсем уж неотложное дело, раз я понадобилась Железной Марго в разгар занятия. Раньше такого определенно не было.

   Но в кабинете директора вместо Маргариты Львовны сидел посторонний мужчина в сером костюме, рассматривал какие-то бумаги.

- Извините, я думала Маргарита Львовна здесь, - приветливо улыбнулась я незнакомцу и поспешила прикрыть дверь, чтобы отправиться на поиски начальницы.
- Вера Арсеньевна? – окликнул меня тот.
- Да, - страх подкатил под самую ложечку, отозвался внезапной слабостью в коленках.
- Что ж вы стоите, зайдите, - пригласил жестом человек, занявший директорское кресло, - садитесь, пожалуйста - и указал мне на стул напротив.

   Повинуясь, сделала несколько нерешительных шагов вперед. Подтянутый, сухопарый мужчина какое-то время внимательно изучал меня непроницаемым взглядом слегка прищуренных глаз. В его лице не было ничего запоминающегося – оно было такое же заурядное, серое, как цвет его костюма.
    
- Садитесь, садитесь, - раздраженно повторил он.
- Спасибо, я постою, - не слыша свой голос, глухо поблагодарила. Ноги у меня сделались ватными – я так и застыла около стула.

   Мужчина поднялся, подошел к двери и плотно закрыл ее. Вернулся на место, снова взялся за бумаги. И тут меня как током ударило – он держал мои письма к Ивану! Нет, это не был обман зрения! Я с ужасом смотрела на знакомые, плотно исписанные листочки в чужих руках.

- Да, Вера Арсеньевна, - перехватил мой взгляд незнакомец, - это ваши письма, все правильно.

   В горле у меня пересохло – но я нашла в себе мужество задать мучивший меня вопрос.

- Он погиб?
- А вы как думаете? - спокойно ответил тот. – Зачем бы я здесь находился?   
- В-в этой катастрофе, с д-детским садиком? – я опустила глаза, не в силах выносить его немигающий взгляд.
 
   Ответа не последовало.
 
- Думаю, вам нужно прекратить писать ваши письма, кстати, довольно занимательные… Я тут на досуге ознакомился с некоторыми экземплярами, - он развернул сложенный вчетверо листочек. И вдруг, не обращая внимания на вызванную «на ковер» сочинительницу этих откровений, углубился в чтение, как будто меня здесь не было.

   Я замерла. Я отказывалась верить глазам. Нет, гость Маргариты Львовны как ни в чем не бывало продолжал читать, откинувшись в кресле, и даже усмехнулся в какой-то момент, наткнувшись, видимо, на забавный пассаж. Чтение чужих писем было для него в таком же порядке вещей, столь простым и естественным делом, как для меня смотреть в ноты во время игры, поразилась я своей догадке. Кровь хлынула мне в лицо, лихорадочной змейкой стиснула виски:

- Простите, вы не можете вернуть мне мои письма? – с ударением на мои, попросила я, мучаясь от унижения и одновременно сгорая от стыда, не зная, как прекратить его неблаговидное занятие.
   
   Он опустил листочек на стол.
 
- Сейчас нет, - выдержав паузу, бесстрастно ответил человек в сером. – Я вот о чем хотел спросить вас, Вера Арсеньевна, - мужчина помолчал, пожевал губами. – Что в городе говорят о катастрофе? Как объясняют причины происшедшего? Какие ходят слухи?

   Я снова уставилась в пол.
 
- Ну-ну, Вера Арсеньевна, вы же хотите заполучить свои письма назад, - почти ласково обратился он ко мне, склоняя к сотрудничеству, - когда-нибудь... 
- Отказал двигатель, экипаж совсем немного не дотянул до моря, - тихо доложила я, - если б не детский сад на пути…

   Допрашивающий оживился.

- Вот это правильно, - подтвердил он с поспешностью. – Именно так все и было.
 
   Покосилась на него недоверчиво. Я-то помню, кабина лежала перед разрушенным зданием садика. Если самолет летел в сторону моря…
   
- Или у вас есть сомнения? – точно прочитал чужие мысли дознаватель, смерив меня ледяным взглядом.   
- Нет, - опустила я голову.

   Он стал неприятно постукивать пальцами по столу.

- Знаете, что бы я посоветовал вам, Вера Арсеньевна? – произнес он довольно холодно и, не дождавшись ответа, жестко указал: - Я настоятельно рекомендую вам молчать о катастрофе, обо всем, что видели в тот день.   
- Почему? 
- Так надо, - отрезал человек в сером.
- Кому?
 
   Ему не понравились мои вопросы.
 
- Вера Арсеньевна, давайте договоримся. Здесь я задаю вопросы. А вы лишними вопросами можете очень навредить себе. Далеко не каждый выпускник Советского Союза, должен вам заметить, получает распределение на работу в курортном городе. Не стоит так опрометчиво рисковать своей биографией. Я правильно говорю?
 
   Я еще ниже опустила голову.
      
- Будем считать, молчание – знак согласия, - сухо постановил он.
- Мне можно идти? – попросила я, не в силах выносить его наставления, замешанные на шантаже. 
- Идите и помните – вы дали обещание о неразглашении информации.

   В робкой надежде бросила я взгляд на свои письма, потом вопросительно посмотрела на того, кто их присвоил – может, он передумает и в последний момент вернет их? Зачем они ему? Там же глубоко личное… Но блюститель безопасности невозмутимо стал складывать письма в стопку, не обращая на меня никакого внимания.
 
   Оглушенная всем, что на меня свалилось в кабинете директора, с трудом поднялась я в свой класс. Он был пуст. Подошла к окну, прислонилась лбом к холодному стеклу. Почему ты ушел, Иван? Почему ты ушел? Я ведь предчувствовала, знала с самого начала… Сегодня просто пришло подтверждение.
 
   Почему ты оказался в том самолете? Почему ты? Мы ведь хотели поехать летом отдыхать… и ты обещал мне слепить из песка… Зачем, зачем пережила тебя любовь моя…

   За окном, стекая тонкими струйками по стеклу, начал лить слезы дождик.

   Почему этот особист глумился надо мной? – тут же горький комок подкатил к горлу. Он ведь мог не показывать письма, не выпытывать о настроениях в городе. Просто сообщить о твоей гибели и все. Почему ж он стал угрожать мне, Иван?
 
   Вопросы, вопросы и нет на них вразумительного ответа.

   Вечером лучшая моя утешительница сидела на краешке кровати, обхватив колени руками, искала слова примирения – с судьбой, с потерей любимого.
 
- Вы же не успели толком узнать друг друга, - заговаривала беду подружка, - не успели привязаться, Вер…

   Что она такое несет?

- Ну и что, - зарылась я лицом в подушку, - я люблю его, люблю, - меня снова стали душить слезы, - разве для любви существуют сроки?

   Галина промолчала. И тут меня прорвало – слишком уничижительную, жалкую роль отвел мне обидчик в сером костюме.
      
- Кто ему дал право читать мои письма, Галя, ухмыляться над ними! - застучала кулаком по кровати, сотрясая комнату звоном железных пружин. – Он при мне это делал, понимаешь, даже не постеснялся… Я со стыда готова была сгореть, а этот… этот… - не смогла подобрать слова, - хоть бы хны. Он раздавил меня, уничтожил…

   У меня начиналась истерика.
 
- Тише, Вера, тише, - стала гладить меня по руке Галина, - работа у них такая…
- Что значит работа такая, - не унималась я, привскочив с кровати, - если тебе Маргарита Львовна поручит ковыряться в сумочке Нонны Борисовны, читать записи в ее блокнотике, ты же не станешь этого делать, не станешь!.. Хоть предлог какой найдешь, чтоб отказаться… Чего ж ты молчишь? Нечего сказать?

   Вся моя унаследованная от мамы лояльность системе стала вновь трещать по швам. Он, негласный представитель этой системы, ее верный хранитель топтал мою душу, наслаждаясь своим превосходством и властью надо мной. Служба у него такая…
 
- Девочки, можно к вам? – послышалось царапанье в дверь, - что там у вас происходит?
- Нельзя! – прикрикнула Галя, и любопытная соседка снизу затихла за дверью.
- А самое главное, - посмотрела обреченно я пред собой, - у меня никогда больше не будет такой любви, никогда… - и голос сорвался на шепот.
 
   Такой красивой любви…
 
   Галя вздохнула, не стала оспаривать это заявление – но видно было, она не очень-то доверяла моим словам, и со своих более трезвых жизненных позиций видела будущее любимой подруги, простиравшееся далеко вперед, не в таком мрачном свете.

   Ночью мне приснился Иван. Он, как всегда, смешил, веселил меня, но стоило мне приблизиться, чтобы прикоснуться к нему, почувствовать тепло его дыхания, заглянуть в самое донышко серых, мальчишеских, как у отца, глаз, он неизменно отдалялся, и это тягостное чувство непреодолимости дистанции, как пропасть, встававшей между нами, до слез угнетало меня, омрачало радость встречи, которую он дарил мне во сне.
 
   Я перестала писать письма. И только по какой-то странной, навязчивой привычке неизменно заглядывала в почтовый ящик, словно верила в чудо – вдруг придет письмо. И вот в звонкий от весенней капели день, когда в незабудковом небе тонули ветви деревьев, тянувшиеся к свету – стоит поднять голову и увидеть, как они пробуждаются к новой жизни, в этот залитый солнцем день я по привычке открыла ящик и на руку мне слетело помятое письмо со знакомым почерком на конверте. Ошеломленная неожиданной радостью – он жив, жив! – как завороженная смотрела на драгоценные буквы, не веря своим глазам. Потом прочитала дату на штемпеле и искорка, вспыхнувшая безумной надеждой, погасла. Письмо было отправлено за два дня до катастрофы и не одну неделю проблуждало в лабиринтах нерасторопного почтового ведомства. Но все же оно дошло до меня!

   Стремглав бросилась в комнату, хлопнув дверью, и не слушающейся рукой стала распечатывать конверт. Послание было до боли кратким: Иван поздравлял меня с наступающим праздником 8 Марта и по случаю Международного женского дня предлагал сменить фамилию Жаворонкова на Соколенко – «конечно, не велика разница, но все же есть смысл это сделать», уверял он. «Даю тебе ровно три дня на размышление» и три восклицательных знака. Я улыбнулась. Он опять забыл написать самое главное: «я люблю тебя».

   Поднесла листок к груди. Странно было держать такое живое письмо от человека, которого больше нет. Когда Иван писал, он дышал, чувствовал, связывал со мной будущее…

   Вот и все.

   Прости меня, мой любимый, – почувствовала, как по щеке катится слеза.
 
   Счастье поманило, померцало вдалеке и сорвалось падающей шальной звездой, оставив взамен вечную разлуку. Перевернула страницу и обнаружила внизу скромную приписку, словно переданную – непостижимым, мистическим образом – с того света: «Вера, ты лучшее, что было в моей жизни».

      
                18
                Бремя разлук


   Солнце отражалось в теплых лужицах, кувыркалось в сосновых ветках, щекотало лицо солнечными зайчиками. Даже если идти понуро, глядя под ноги в этот по-весеннему прозрачный день – все равно трудно не заметить звонко щебечущую девочку, которую держал за руку незнакомый мужчина.
 
- Вера! – девчушка выдернула ручку и побежала навстречу.
- Аленка! – мы почти одновременно увидели друг друга, и вот, как в былые времена она с разбега бросается мне на шею, сладко сжимая кольцо объятий – а я успеваю присесть и принять их щедрое, благодатное тепло.
- Милая, Клюковка моя, как я рада… рада, что ты… - забормотала, зарываясь лицом в ее мягкие кудряшки. – Здравствуйте, - посмотрела снизу вверх на подошедшего мужчину, - вы папа Аленки?

   Он в легком замешательстве наблюдал за сценой встречи его ребенка с незнакомой девушкой.

   Я поспешно встала.
 
- Извините, я Вера Арсеньевна, бывший музрук вашей девочки, - протянула руку для пожатия.
- Виктор, - слегка смутился мужчина, отвечая на рукопожатие, но тут же чувство неловкости сменилось благосклонным выражением на его лице. – Алена говорила о вас…
- Да, - взволнованно кивнула я, - я очень переживала за малышку, молилась за нее… Как она?
- Да, нормально, неплохо, в общем… - похоже, папа Аленки не отличался многословием.
- Хорошо… я так рада… вы не представляете, - я запнулась. Меня так и подмывало поблагодарить мужчину – сказать: «спасибо вам, вы спасли Аленку, забрав ее накануне того дня», но я благоразумно промолчала. 
- А меня переводят в новый детский сад, - быстро напомнила о себе Аленка, нетерпеливо дергая меня за руку, – папа сказал, мой садик закрыли на ремонт. Поедешь со мной?
- Куда же это? – перевела растерянный взгляд на Виктора.
- В Пионерск, - кашлянув, ответил он.
- В Пионерск? Это далеко отсюда, - огорченно заметила я, обращаясь не то к Аленке, не то к ее отцу. 
- Там моя мама, я теперь буду с ней жить, - не без гордости сообщила любимая воспитанница.
- Ты едешь к маме? – почувствовала я удивление и непроизвольный укол ревности.
- Да, мама забирает меня к себе, - охотно подтвердила девчушка. Она настойчиво висла на моей руке, призывая сравняться с ней ростом. 
- Решили, там дочка отходит в садик и пойдет в школу, - поспешно вставил Виктор, - потом посмотрим.
- Конечно, - кивнула я рассеянно и снова присела к маленькой вертушке.
- Ты рада, что едешь к маме? – спросила осторожно.
- А как же, - доверчиво прильнула она ко мне, - там у меня есть новый братик и велосипед, - похвасталась Аленка.

   Я улыбнулась.
 
- Ну, так ты едешь со мной? – малышка снова стала теребить мой плащ, требовательно заглядывать в глаза.
- Давай, я подумаю, как это можно сделать, – уклончиво ответила я. – Я так сразу не могу бросить свое хозяйство, у меня здесь музыкальная школа, понимаешь?

   Аленка наморщила лобик, выслушивая мой довод, потом деловито поинтересовалась:

- А ты разве не можешь взять ее с собой?

   Наверное, в ее представлении музыкальная школа была нечто вроде музыкальной шкатулки или шарманки.

- Нет, мой сладкий, она, к сожалению, не помещается в чемодан,  - я почувствовала, как слезы начинают пощипывать глаза. 
- А в сто чемоданов поместится? – не сдавался конопатый живчик.      
- Ты мне вот что скажи – не бросишь читать книжки? Не разучишься до школы? – краем глаза заметила, как Виктор переминается с ноги на ногу и легонько потягивает дочурку за руку -  видимо, он куда-то спешил.

   Заручившись твердым Аленкиным обещанием и дальше заниматься чтением, я с сожалением отпускаю дорогую ученицу, дарившую мне бесценную свою любовь. Не утерпела, обернулась через несколько шагов – девочка бежала вприпрыжку, крепко держась за руку отца, с легким сердцем отправлялась в свою новую жизнь, где будет мама, другая семья, и оставляла здесь свое прошлое, где была я. Она так и не обернулась. Детская память короткая, с глаз долой – из сердца вон – и чтобы не травить душу этой житейской мудростью, я повернулась и быстро зашагала прочь.

   Осталось вырвать и из своего сердца...
 
   Однако жизнь уготовила мне еще одно расставание, не менее болезненное. А все началось с Алешки, вернее, его прогрессирующего кашля. В один из ночных приступов, который все не кончался, и перекошенное от натужного кашля детское личико начало отливать лиловым цветом, испуганные обитатели виллы «Роза» вызвали «скорую» и Галину с младенцем отвезли в больницу. Через три дня она оттуда сбежала.

- Ты с ума сошла! - набросилась я на подругу, вернувшись с работы и застав ее как ни в чем не бывало хлопотавшей на кухне. – А как же лечение?
- Какое лечение? – швырнула та в сердцах тряпку в мойку. – Нет там никакого лечения. Его все время димедролом колют лошадиными дозами, он спит, как убитый – это лечение, по-твоему?!
- Димедрол… это от бессонницы что ли? – растерялась я, обезоруженная Галкиным напором.
- Вот именно, – подбоченилась юная мамаша. – Пробовала как-то с ним засыпать. Не хочу, - схватила сигаретную пачку подруга, - не хочу, чтоб мой сын стал идиотом в результате такого лечения.
- Ну, ладно, ладно, не кипятись ты… - устало опустилась я на стул. Галю трудно переспорить, если она в чем убеждена. – Тебе, конечно, виднее, Галчонок. Действительно, что это за лечение, колоть дитя снотворным сутками? Они его в кому загнать решили, что ли? – посочувствовала я подруге. – Как он, не кашлял сегодня?
- Тьфу-тьфу-тьфу, ни разу, - суеверно постучала об угол деревянной столешницы, приподняв стертую клеенку, Галина, - гулил тихо и пальчик сосал. 
- Ну и, славно! – вздохнула я с облегчением и улыбнулась. – Ничего, вот начнется лето, станет тепло, все образуется, - возложила я особые надежды на погодный фактор.
   
   Не обошлось. В ту же ночь случился приступ такого яростного кашля, какого никогда прежде не было с Алешкой. И как вызывать скорую – Галка-то из больницы сбежала! Только бы дотянуть до рассвета, только б он смог заснуть – было единственным нашим желанием, пока поочередно укачивали содрогавшееся от спазмов тельце, надеясь таким нехитрым бабушкиным способом смягчить страдания ребенка. Но как же долго тянутся минуты, как неподвижны ночные часы! В какой-то момент стало казаться – все, дите задохнется сейчас на глазах своих нерадивых нянек.

- Вера! – зарыдала Галя. – Лучше бы его димедролом усыпляли в больнице, чем смотреть, как он изводится…

  Я в страхе приняла малютку из ее рук, стала убаюкивать, причитать сокрушенно:

- А-а, а-а, спи, мой ангелочек, засыпай, пожалуйста… Господи, помоги!
 
   Как мы пережили эту ночь, вспоминать без внутреннего содрогания невозможно.

   Наутро я помчалась в школу прямиком в кабинет к Маргарите Львовне, чуть не в ноги бросаться. Чувствовала – при всей властности и жесткости начальницы, несчастье, случавшееся с подчиненными, заставляло откликаться деятельной добротой ее сердце, проявлять великодушие. Мой внутренний голос не обманул меня. Та сразу подключила Нонну Борисовну, которая, в свою очередь, подняла свои обширные связи – в общем, менее чем через час номенклатурный педиатр элитного санатория уже звонила в дверь виллы «Роза». Обгоняя друг друга, мы слетели вниз по лестнице.

- Кто мама? – спросила немолодая, приятная на вид женщина, тепло поздоровавшись.

   «Мы обе» - чуть не сорвалось у меня с языка.

   Галя взволнованно приняла плащ особой гостьи, пустилась вперед указывать дорогу. Доктор мне сразу понравилась. Как только она, вымыв руки, вошла в комнату, ласково подбодрила расстроенную мамашу и с сосредоточенным видом приступила к обследованию маленького пациента, предварительно погрев руки на батарее, я подсознательно почувствовала к ней безграничное доверие – это первоклассный специалист, она обязательно поможет, скажет веское слово. Надо будет непременно отблагодарить женщину, купить конфеты там, цветы. 

   Педиатр долго выслушивала легкие младенца, внимательно изучала медицинскую карточку, захваченную из детской поликлиники, и обстоятельно расспрашивала Галину, которая тоже во все глаза смотрела на свою спасительницу с мягким, располагающим взглядом за стеклышками очков. Но приговор, вынесенный чудесной докторшей, звучал категорично и обжалованию не подлежал.

- Ну, вот что, миленькая, я, конечно, зайду в больницу, посмотрю, как там его лечили, анализы еще раз проверю, - сочувственно посмотрела на Галку своими большими, бархатными глазами женщина, - но если хочешь, чтоб ребенок не превратился в инвалида или того хуже, - сделала она недвусмысленную паузу, - нужно срочно менять климат. Да-да, - повторила  она, заметив обескураженную реакцию Галины, - и чем скорее, тем лучше, мой хороший. У меня подобные случаи были за долгую клиническую практику, ребенку сохраняли жизнь такой вот кардинальной мерой, - вздохнула консультантша. - Конечно, то, что дитя недоношенное – сказалось. Я выпишу микстуру – но это симптоматическое средство, вспомогательное, - миловидная женщина склонилась над рецептурным бланком.
 
   У Галки вытянулось лицо, она стала бормотать, беспомощно озираясь:

- Если летом… попробовать переехать…
- До лета можешь потерять дитя, - строго посмотрела на нее докторша, - сама видишь, астматический процесс далеко зашел. Уезжать надо как можно скорее. Ты поняла меня?

   Рекомендация, прозвучавшая из уст высококлассного специалиста, едва не сразила Галку на месте. Она теребила и теребила в руках бланк рецепта, ни говоря ни слова.
   
- Как Галина Алексеевна восприняла заключение врача? – проявила обеспокоенность Маргарита Львовна, как только я примчалась на работу в самых расстроенных чувствах. Директор уже звонила педиатру и была в курсе ее неутешительного прогноза. 
- Как гром среди ясного неба, Маргарита Львовна, плачет все время, - честно рассказала я. Мысль отблагодарить проницательную докторшу уже не казалось актуальной. – Не знает, что делать, куда уезжать. У Гали всей родни две тетки в Балтийске, да… - запнулась, не став уточнять про мать в психушке.      
- Мы не оставим в беде нашу коллегу, - царственно выпрямилась в кресле директриса и задумалась.

   Железная Марго слов на ветер не бросала. В тот же вечер она позвонила подруге молодости в Москву, которая занимала влиятельный пост в профильном министерстве и буквально на следующий день Галкина судьба была предрешена. В глубине материка, на Каме затевалась очередная стройка века – автомобильный гигант, о котором трубили во всех газетах. Из них мы почерпнули, что строят этот гигант посланцы 15 братских республик. На месте заурядной рыбацкой деревушки поднимется молодежный  город – и под это грандиозное дело требовались представители всех известных профессий. Галине как молодому специалисту обещали по приезду выделить комнату в малосемейке, а в недалекой перспективе предоставить отдельную квартиру!
 
- Пусть немедленно выезжает, - привыкшая распоряжаться Железная Марго не оставляла времени на раздумывание и уж тем более не принимала возражений, - предварительная договоренность достигнута, За Галиной Алексеевной закреплена вакансия в музыкальной школе. С деньгами на проезд поможем, Нонна Борисовна уже работает в этом направлении, - она встала из-за стола, давая понять, что разговор окончен, я могу возвращаться к своим рабочим обязанностям.

   Если Маргарита Львовна за что-то берется, доводит дело до решительного конца – ее административному таланту можно позавидовать, закусила я губу. Только режет она по живому, по человеческим судьбам – но эта сторона вопроса метрессу мало волновала – оказанную помощь надо принимать как манну небесную, тем более когда задействованы такие высокие связи. Да и выбора у нас с Галиной особо не было.
 
   В общем, скоропалительный отъезд свалился как снежный ком на голову. В считанные дни Галине предстояло уволиться с работы, сняться с разного рода учетов, выписаться с жилой площади виллы «Роза», нанести визит с повинной к тетушкам в Балтийске, отвезти к ним часть крупногабаритного скарба, собрать чемоданы и провернуть множество других неотложных дел… И все это без отрыва от насущных материнских забот, в постоянном страхе за непредсказуемые атаки Алешкиного кашля. А потом вытерпеть боль прощания, о котором мы старались не говорить, не давая выплеснуться раньше времени безутешным чувствам, боясь заглянуть в ближайшее будущее.
   
   Не представляла, как я буду обходиться без своей Галочки-выручалочки, взвешенной, приспособленной к житейской качке подружки, а вот у кого неожиданное расставание вызвало прилив бодрости и душевных сил, так это у Виктории – несмотря на последние дни перед родами соседка с энтузиазмом переключилась на проблемы, связанные с Галкиным отъездом.
 
   Она развернула кипучую консультационную деятельность, вникая во все вопросы, касающиеся убывающей комсомолки, и по каждому пункту раздавая свои квалифицированные советы.
 
- Не успокоится, пока я не уеду, - пожаловалась задетая излишней активностью Виктории подруга, - не знает, как на радости помочь еще. Представляю, что с Паракратихою стало, если б я вдруг осталась…
- Да ладно тебе, не обращай внимания, - посочувствовала я Галке
.
   До Паракратихи ли нам сейчас…

   Вот что бы со мной было, если ты каким-то чудом осталась, вздохнула я, глядя на расстроенную обитательницу виллы «Роза», доживающую на ней последние денечки.

   Незаметно подоспел вечер накануне отъезда. Позади – прощание с коллективом музыкальной школы, заключительный семейный ужин с нашими славными соседями, традиционные пирожки, вареные яйца и куриные ножки в дорогу, приготовленные общими усилиями...

   Нам бы дать какие-то напутствия, предаться воспоминаниям, осознать, обговорить предстоящую разлуку. Но нет, все занимают суматошные сборы и непредвиденные хлопоты, свалившиеся в последний час, борьба со вздутыми чемоданами. Некогда уютное Галкино гнездышко представляло теперь жалкое зрелище – на полу валялась груда журналов, с голых стен сиротливо торчали гвозди, сдернутые цветастые шторы оголили окно, вывернутый кружевной абажур – неказистую лампочку. Комната обрела безликий, казенный вид. Старый хлам мы в спешке задвинули под кровать – потом разберусь, не до того сейчас.

- Галя-Галя, сколько ж ты нарядов себе нашила, - проворчала я, утрамбовывая вещи и с трудом защелкивая клавиши-замочки чемодана.

   Бросила критичный взгляд на многочисленное движимое имущество подружки – хорошо, что Эдик вызвался помочь – загрузить завтра все это богатство в электричку.
   
   Галя покормила Алешу на ночь, и, пока она готовила внизу вечерний чай, я перепеленала и уложила малыша спать, любуясь, как забавно он откинул вверх ручонки, будто сдавался в плен, как сладко, в невинном неведении засыпал.

- Не стесняйся обращаться за помощью к Маргарите Львовне, она к тебе уважением прониклась, - дуя на кипяток, принялась давать поспешные наставления Галина: завтра точно некогда будет. – В коллективе ты пользуешься заслуженным авторитетом, не сдавай позиции. И в обиду себя не давай, а вот с Паракратихой осторожней будь, от нее всякое можно ожидать. Завистливая больно…
- Знаю, - уныло внимала ее советам, - я и так с ней начеку всегда.
- С остальными тоже особо не откровенничай, мало ли что у кого на уме… - трезво предупредила Галина – вроде как по праву старшей сестры.
- Ладно, ладно, Галчонок, - тепло улыбнулась я, тронутая ее заботой, - а ты в дороге Алешку не застуди, смотри. Не хватало еще, простуду схватит в поезде. Там, знаешь, как из окон дует… Побереги дитя.
- Как зеницу ока, Вер, - заверила меня подружка.
- И фотографию его пришли, - напомнила о ее давешнем обещании, - не забудь в письме подробно написать, как устроилась, что со ставкой. Все-таки на повышение идешь, на педагогическую работу, не секретаршей на побегушках, - подчеркнула я.

    Рвались родственные узы, связывающие в выпавшем нам сиротстве чистой сестринской дружбой. Но об этом трудно говорить, об этом мы лучше промолчим.
   
   Галина взяла паузу, словно собиралась с непростыми мыслями.
      
- Об Иване не тоскуй все время – а то не заметишь, как в девках засидишься, – старательно взвешивая слова, принялась она вразумлять меня. – Жаль, конечно, погиб человек, но ведь…

   Что это она несет, будто перед вечной разлукой?

   Сразу решила пресечь ее разговоры на эту тему.
 
- Я не смогу забыть его, - спокойно перебила, - лучше его никого не будет, никогда…

   Как в «Песне Сольвейг», вспомнила я:

   …Тебе верна останусь,
   Тобой лишь буду жить,
   Тобой лишь буду жить…

- Ох, Вера, Вера, - укоризненно покачала головой Галя. – Но ведь жизнь продолжается...
 
   Такая жизнь, которая вырисовывалась впереди – без любимого, без лучшей подруги, без детей, к которым успела привязаться всей душой – уж слишком беспросветной с моей сиюминутной точки зрения представлялась дальнейшая жизнь. Опять одна-одинешенька.

   И вдруг шальная мысль озарила унылое представление о ее запрограммированном ходе – словно светом в конце тоннеля. Господи, как же я раньше не додумалась? У меня же есть сестра во Франции, родная кровь…

   Я брошу Системе вызов. Еще посмотрим – кто кого!

- Галя, я тоже уеду отсюда, - поражаясь осенившей меня идее, заявила притихшим голосом.
- Куда, со мной? – готова обрадоваться подруга, - на Каму?
- На какую Каму? - не поняла я и перешла на шепот. – Нет, я уеду из Советского Союза, - замотала головой. От перестановки мест слагаемых сумма не меняется.
- Из Советского Союза? Как это? – В Галкином взгляде забилась тревога. Она тоже предусмотрительно перешла на шепот.
- Я уеду во Францию, в Париж, - решительно объявила я.
- Ты сумасшедшая, - у Галки глаза чуть на лоб не полезли. – Что ты надумала, Вер?
- У меня там сестра по отцу, помнишь, я рассказывала тебе, Лидия Жаворонкова. Должны же быть способы воссоединения семьи. Я там обоснуюсь, поживу немного, потом тебя с Алешкой вызову, - смело заглянула я далеко вперед. – Насовсем…
- Нас там только не хватало, - скептически отнеслась к идее о поголовной выписке в Париж Галина. – От добра добра не ищут, Вер. Это же капиталистическая страна… 
- Ну и что, там тоже люди живут! И неплохо, по-моему, раз артисты Большого театра с гастролей не возвращаются, сами же с тобой читали недавно, – торопливо сослалась я на обличительное письмо в газете, подписанное выдающимися деятелями советской культуры в адрес сбежавших на Запад коллег. 
- Это же предатели Родины, - недоверчиво покосилась на меня подруга. – Ой! – вдруг оживилась она. – Ты ведь французского не знаешь, как собираешься изъясняться в Париже, по-русски что ли? Ничего не выйдет, дорогая! – заключила Галина, довольная своей проницательностью. Она с некоторым триумфом воззрилась на меня.
- Да, язык надо выучить, и чем скорее, тем лучше, - не спасовала я перед первой возникшей трудностью.

   Галка, посчитав, видимо, что уже отговорила меня от моей безумной затеи, немного скисла.
 
- Вряд ли в Янтарном Береге преподают французский, - предупредила она только, всем видом выражая сомнение в моих авантюрных намерениях. -  И в газетах такие объявленья не печатают…

   Странный у нас получался прощальный вечер – весь обращенный в будущее, в надежды, в дерзкие планы – не в ностальгическое прошлое, не в грусть воспоминаний.

- Попробую в Балтийске найти репетитора, там есть университет, в конце концов… Как ты считаешь, Галь?

   Мы засиделись далеко за полночь, а в пять утра вставать на электричку, чтобы успеть в Балтийск на поезд дальнего следования, который увезет мою Галину за тысячу километров в восточном направлении. Когда мы еще встретимся, да и увидимся ли вообще – в свете задуманного мною бегства заграницу? Острой тоской подступило к сердцу одиночество, почти физическое, невыносимое, как в ту ночь, когда я лежала на этой самой кровати, в незнакомом для себя доме, раненная ужасной разлукой с матерью. И вот опять одна, вновь окаянное сиротство. Уезжать, скорее уезжать отсюда, там мое будущее, светлое будущее… Здесь уже нечего терять.
          
   Эти сумасшедшие планы не дали мне заснуть в ту ночь –  я так и провертелась до утра, обдумывая с разных сторон свои шансы вырваться из страны и начать новую жизнь на чужбине. Сразу дал знать противоречивый характер стихийно принятого решения – одновременно и страх перед ним, и безграничная вера в его предопределенность.

   В одном не сомневалась я – что погибну, пропаду, если останусь здесь. Есть Родина – Галя, конечно, права. Родина – это священно, незыблемо. Но есть железная несокрушимая Система, которая беспощадно расправилась с моим отцом – фронтовым разведчиком, орденоносцем, сократила срок жизни матери. Потом она разделается со мной. Эта очень устойчивая Система. Я уже кое-что знаю о ней, успела изучить. Она подозревает по всякому поводу, рассматривая в качестве потенциально неблагонадежного элемента, учит быть скрытной, замкнутой.  Зачем я этой Системе? И зачем мне эта Система? С неприязнью вспомнила особиста в директорском кабинете, забавлявшегося чтением моих писем и наставлявшего меня своими «дружескими» советами.

   В общем, так. В результате суровой жизненной закалки я окончательно превращусь в угрюмую, черствую особу и благополучно войду в возраст старой девы подобно Маргарите Львовне, как и предсказывает Галина.

   Потому что, кроме Ивана, я никогда никого не смогу полюбить.

   Никогда.

   Но у метрессы есть смысл жизни, какое-то оправдание – ее руководство школой, учебные показатели которой она вывела на лучший республиканский уровень. Конечно, каждому хочется порулить. Наверное, стоит ради этого жить, жертвуя семьей и личным счастьем, допустила я, но мне этот сценарий явно не предназначался. Система меня оприходует, а потом выбросит на свалку жизни за ненадобностью, ужаснулась я такой перспективе.

   «Единица – ноль, единица – вздор…» - с пионерской прямолинейностью цитировали мы революционного классика в школе, и только теперь, подстегиваемая инакомыслием, почувствовала я протестное, бунтарское настроение: а почему, собственно, ноль? Какой я ноль – презренный, невидимый под ногами, какая мелкая, незначительная единица? Я – вселенная, и Галя – вселенная, и Маргарита Львовна, и даже эта выскочка, прорвавшаяся в комсомольский актив, Вика Паракратова – тоже своего рода вселенная, пусть отраженная в кривом зеркале… Но Система, которая знала, как стереть память о заживо сгоревших детях, не пощадит меня, усмехнулась себе в темноте, превратит в этот самый ноль. Этот вывод придал мне дополнительной уверенности и решимости в моей страстной задумке.
   
   Разумеется, никто, кроме Галины, не будет посвящен в мои крамольные планы. Представила вдруг на секунду, как признаюсь Виктории, что надумала бежать из Союза. То-то будет переполоху! Вообразила, как та разинет рот от изумления, затем мобилизуется с тем, чтоб информация стала достоянием определенного круга лиц. Нет, я прекрасно понимала, лучший способ обмануть Систему – воспользоваться ее же оружием, то есть «засекретиться». Никакой гласности! Бдительность и еще раз бдительность! Более того, следует выказывать Системе лояльность, продолжить благополучно сосуществовать с ней...
   
   Конечно, здесь очень красиво, море, сосны… По идее, в таком замечательном, живописном месте человек не может не чувствовать себя частью гармонии. Красиво, красиво, мысленно передразнила себя. Эта красота …чужая, ненастоящая. Это вечно белесое небо, в этом море я чуть не утонула – принялась убеждать себя, словно опасалась заразиться Галкиным неверием в затеваемое дело, которое нарекла про себя «Операция «Эмиграция».

   Находясь под впечатлением от масштаба задуманного, я все же не имела даже приблизительного представления, как выбираться отсюда. Ведь артисты, просившие убежище во Франции, уже находились за пределами «союза нерушимых республик свободных». Мне же никакое участие в зарубежных гастролях или дружеских международных делегациях точно не светило до конца дней моих – было бы непростительно наивно питать иллюзии на сей счет и посвящать жизнь напрасным ожиданиям.
 
   Естественно, одного желания, сильного хотения мало. Но я разработаю план, придумаю хитроумный способ пересечь границу и оказаться там, где начнется другая, новая жизнь – я же дочь разведчика, мой отец прошел всю войну и не попался ни разу. Разве я не смогу, не посмею?

   Конечно, если все время плыть по течению и ничего не предпринимать… Как тогда – когда меня сносило в море и я почти сдалась на прихоть волн. Если б не Иван, ни его титанические усилия – где бы я сейчас была? задалась неприятным для себя вопросом.  Он преломил ситуацию в нашу пользу, мы одержали победу над смертью. Но Ивана не стало, рок не пощадил его, теперь надо самой выбираться… И лучше провернуть всю операцию до первого сентября, чтобы не подвести Маргариту Львовну, оставив в новом учебном году без учителя – тут я проявила трудовую сознательность.

   Срочно надо учить язык, хотя бы на элементарном уровне, Галка здесь верно подсказала. У меня в распоряжении – я быстро подсчитала – пять месяцев, срок небольшой, но – кровь из носа – нужно постараться, заниматься сверхнапряженно. Первым делом найти преподавателя!

   Попробовать опросить коллег, может, у кого на примете... Нет – меня так и передернуло под одеялом – неизбежно последуют расспросы, пересуды, для чего это вдруг Вере Арсеньевне понадобился французский язык, а мне важно не заронить подозрение в чужие души, которые, как известно, потемки.

   Значит так, надо самой искать репетитора, в Балтийске, и ездить туда на занятия. Денег должно хватить – на дне моего старенького чемодана лежал неприкосновенный финансовый запас, доставшийся мне после мамы. Проблемы со временем тоже не должны возникнуть - я не разрывалась теперь на двух работах, к тому же впереди меня ждал очередной отпуск. Во что бы то ни стало преодолею первое серьезное препятствие на пути к поставленной цели – заверила я себя.
   
   Правда, мне не совсем давался иностранный язык – вспомнила, с каким трудом строила фразы по-английски и как благополучно его забыла менее чем через год после училища. Но там сама жизнь заставит сносно владеть языком, проницательно заключила я.
       
   Пересечь границу – вот в чем была загвоздка. Кто не знал легендарного следопыта Карацупу с его не менее легендарной собакой Ингус, кто не слышал о нерушимости советских границ, воспетых в самых разных жанрах! И разве не сама я распевала с ребятами из нашего двора песню о коричневой пуговке, которую нашел бдительный пионер Алеша как раз недалеко от границы… Святые рубежи родины закрыты на надежный замок, который никому еще не удалось взломать. А если кто пытался – расплачивался за это преступление   жизнью.

   И все-таки я немного лукавила, прикидывая свои шансы оказаться там, начать эмигрантскую жизнь. У меня было одно неоспоримое преимущество – сестра во Франции, пусть и сводная. А у кого нет родственников за кордоном – как им отсюда выбраться? Хотя бы теоретически? Просто так никого не выпускают. Те везунчики, что уезжают туда, например, с гастролями подвергаются тотальной проверке на благонадежность и преданность Системе (как интересно: преданность и предательство – слова одного корня). Наверняка, к каждому выпущенному на запад приставлен сопровождающий, который пасет соотечественника на враждебной территории, резонно предположила я.

   Нет, я пребывала в несравненно более выгодной позиции, имея такой козырь, как заграничная родственница. А то, что Лидия жива, здорова, на этот счет я почему-то была спокойна. Только какая она теперь – не могла представить старшую сестру пожилой, отягощенной возрастом и жизненными невзгодами женщиной – она мне виделась такой же, как на маминой фотографии, что с золотым крестиком была спрятана в глубине фанерного чемодана – по-девичьи грациозной с ничем не омраченными, сияющими глазами.

   И тут сердито задребезжал будильник в Галкиной комнате, прервав мои необузданные ночные размышления.
 
- Вон там университет, видишь? – намекая на состоявшийся накануне разговор, ткнула Галина пальцем в вагонное окно, когда просыпающийся электрическими огнями город медленно проплывал мимо сбавившего ход состава.

   Этот город, вырисовывавшийся стройными готическими силуэтами в рассветной полумгле, невольно притягивал мой взгляд, смущал провинциальное воображение, заставляя взволнованно стучаться сердце. Средневековые башни соборов и крепостей, живописные пролеты каменных мостов, перекинутых через прихотливые излучины реки, темно-красный кирпич строений – все подкупало веянием далекой старины. Затаив дыхание, приникла я к вагонному стеклу, но тут величественную панораму перекрыла разномастная вокзальная застройка, пассажиры оживились, засновали по вагону, и я, подхваченная всеобщим ажиотажем, переключилась на багажные хлопоты.
    
   Наше прощание получилось скомканным, впопыхах. Панически боясь не успеть на посадку, мы чуть не оставили на перроне Галкин аккордеон в футляре, спохватившись о нем в последнюю минуту, когда проводница громким голосом призвала провожающих покинуть вагон. Бросилась за аккордеоном, пробираясь сквозь баррикаду тюков и чемоданов, забивших проход, и ужасно волнуясь, что из-за моей беспечности и забывчивости Галина уедет в новую жизнь без своего нарядного, играющего лаковыми кнопочками инструмента.
 
   Я успела затащить аккордеон в тамбур – дальше меня не пустили. Поезд тронулся, и я побежала разыскивать окно купе, где обосновалась подруга с Алешкой. Но то ли она замешкалась и упустила первые секунды отправления поезда, то ли я слишком хаотично металась вдоль вагона – я увидела Галкино лицо в последний момент, когда состав уверенно набирал ход. Пересиливая стук колес, она пыталась докричаться до меня, тарабаня рукой по запотевшему стеклу. Но я, конечно, ничего не разобрала и переспрашивала только: «Что ты сказала? Что?! Не слышу, Галя!»

   Платформа кончилась – поезд ушел. О чем же она просила меня напоследок? – совсем расстроилась я – не столько от того, что не расслышала ее прощальных слов, сколько потому, что упустила нечто важное, сокровенное, оставшееся невысказанным между нами. К тому же я не успела поцеловать Алешку, как, впрочем, и саму Галину.

   Я хотела сказать ей, что она была настоящей подругой, которая не только не предаст, не бросит в беде, но и всем сердцем порадуется счастью ближнего. Это как лакмусовая бумажка на подлинность дружбы, искренность отношений. Вот Виктория, к примеру, одержима духом соперничества, конкуренции. Она никогда не сможет полюбить меня в радости, в успехе, как Галка. В горести – пожалуйста: и жалостью проникнется, и опекать примется, и собственному самолюбию утешение найдет, уныло рассуждала я, покидая опустевший перрон. Кажется, только сейчас я осознала, какой бесценной дружбой одарила меня Галина.
 
   Нет, моя потеря была невосполнимой, бремя прощания давило своей тяжестью. Ладно, я все напишу в письме Галочке: и о том, какая она замечательная, и как мне будет не хватать ее, и что наступит день, когда подружка обязательно приедет ко мне во Францию и привезет с собой нашего Алешку. Утешив себя таким образом, я вздохнула полной грудью и вышла за вокзальные ворота.

   Незнакомый город встретил прохладной негой ясного апрельского утра. Солнце высвечивало золотистым венцом остроконечные крыши, весело отражалось в окнах домов, трезвонящих трамваев, переливалось блестящим перламутром в реке. По улице спешили морские офицеры и капитаны в элегантной форме, группы военных, выдавая своей многочисленностью специфику города – крупного порта и одновременно форпоста западных рубежей страны.

   Подмеченный из окна электрички своеобразный колорит Балтийска с его смешением романского и готического стилей чем-то напоминал Янтарный Берег, только курортный городок казался игрушечной копией здешних замков с их сплошной галереей высоких сводчатых окон, внушительными башнями, увенчанными спицами шпилей, причудливыми мансардами и прочими изысками, разбавленными типовыми постройками советской эпохи. Но и в этом более позднем сплетении сквозила своя поэтика, градостроительная полифония не смущала, звуча легко, свободно…
          
   Архитектура – музыка, застывшая в камне, как интересно сказано…
   
   Я вдруг поймала себя на мысли, что этот город все больше покоряет меня. Невозможно не проникнуться его средневековым романтизмом и в то же время современным ритмом, динамизмом. Однако чтобы не растрачиваться на излишние эмоции, я решительно ускорила шаг в сторону университета, стараясь не зевать по сторонам. Нельзя допускать раздвоения личности, надо быть цельной натурой на пути к своей мечте, мысленно одернула я себя. И, вообще, меньше очаровываться – чтобы потом не разочаровываться.

   В университете царил сонный полумрак. Студенческий люд еще не огласил беззаботным гомоном гулкие коридоры старинного здания с классическими колоннами и надписью “Alma Mater” на фронтоне. Только пожилая вахтерша, выхваченная кружком скупого света настольной лампы, окинула строгим взглядом раннюю, нерешительную посетительницу.

- Вам в другой корпус, на РГФ, - разъяснила она, как только я робко поинтересовалась у нее, где можно записаться на языковые курсы.
- ФРГ? – вежливо улыбнулась я.
- Факультет романо-германской филологии, эР-Гэ-эФ, - вздернув подбородком, сердито повторила вахтерша, сраженная моим невежеством.

   В новом корпусе меня перенаправили в деканат подготовительного отделения, где я, не сразу отыскав нужную комнату, промаялась битых два часа, пристроившись на широком подоконнике в ожидании, когда вожделенная дверь откроется и я заложу основу своего светлого будущего.

    Наконец, в одиннадцатом часу к кабинету подошла женщина с гладко зачесанным седым пучком на затылке и зазвенела связкой ключей. Невольное волнение охватило меня, однако, я заставила взять себя в руки, и ловко пристроившись за ее спиной, вошла в кабинет. Пока его хозяйка снимала плащ и прихорашивалась у зеркала, изредка бросая на меня недоуменные взгляды, я спешно и довольно сбивчиво принялась объяснять причины своего появления.
 
- Приходите в июле, когда начнут работать подготовительные курсы для абитуриентов, - не сразу разобравшись, что мне от нее нужно, объяснила женщина и тут же отвернулась к шкафу с папками.
- Как в июле, - оторопела я, - я не могу в июле, что вы…

   Это слишком поздно для меня! Что же мне останется, чуть больше месяца на изучение языка?

- Доброе утро, Анна Николаевна, - в комнату стремительным шагом вошел мужчина в свежем салатовом свитере, приветливо улыбаясь. – Здравствуйте, - не обделил он вниманием и незнакомую посетительницу. Только я не сразу догадалась, что это он со мной поздоровался.
- Здравствуйте, - с запозданием отозвалась я на приветствие
- Доброе утро, Игорь Сергеевич, - женщина встрепенулась, расцвела ответной улыбкой и просто похорошела на глазах.

   А она ничего, даже симпатичная, заметила про себя в связи с происшедшей переменой. Между ними завязался оживленный разговор, и я почувствовала себя третьей лишней. По-хорошему, надо было поблагодарить за предоставленную информацию и, вежливо попрощавшись, покинуть помещение. Но я зажала волю в кулак и решила идти напролом.

- Извините, мне очень нужно, - не совсем культурно прервала их диалог, - на языковые курсы, срочно…
- Девушка, я, кажется, русским языком вам объяснила, - взгляд Анны Николаевны сразу стал стеклянный, скучный, - курсы в июле. Звоните, узнавайте, раньше десятого числа не откроются. 
- Я не абитуриентка, - пришлось мне приподнять завесу секретности.

   А вдруг она спросит: «Для чего вам тогда французский, гражданка?» Что я ей скажу?

   Но сотруднице подготовительного отделения, видимо, не было до меня никакого дела.
   
- Тогда вы не по адресу пришли, - не зная как побыстрее отфутболить меня, поспешила она завершить разговор, – всего хорошего.
 
   Я обернулась на мужчину в салатовом свитере, словно ища поддержки. Анна Николаевна останется такой же неприступной, как Система, которую эта вузовская чиновница начинала олицетворять для меня и от которой я решительным образом намерена сбежать. Все дело в том, что я не была ее знакомой или знакомой ее знакомой, и никаких преференций мне не полагалось.
 
- Но у нас в Янтарном Береге не преподают французский, - слезы готовы были брызнуть у меня из глаз. – А здесь, я знаю, много специалистов…

   Та раздраженно передернула плечами и переключилась на какую-то писанину, давая понять, что дальнейшие переговоры бесполезны.

- Что же мне делать? –  я была на грани истерики (недостойное, честно сказать,  поведение). – Вы же можете войти в мое положение, порекомендовать хотя бы…
- Не понимаю, о чем вы говорите, - не поднимая глаз от бумаги, прорекла неподкупная Анна Николаевна. – Идите, женщина, не мешайте работать…
- Постойте, - решил вмешаться в наш непростой разговор мужчина. – Не надо так волноваться, девушка.

   Я нервно посмотрела на него. На вид ему было чуть за 30. Он вроде как с тревогой наблюдал за моими жалкими потугами вломиться в закрытые ворота.

- Вам надо освежить французский? – доброжелательный взгляд его подействовал успокаивающим образом на меня.
- Да, немного повторить, - не моргнув глазом соврала я. – Срочно, просто архисрочно, - умоляюще уставилась на него.

   Он улыбнулся. Какой интересный мужчина, успела подумать я, с такой красивой проседью, как будто редкие снежинки запутались в его темных волосах.
 
- Сейчас не могу сказать вам ничего определенного, - он задумчиво смотрел на меня. – Давайте сделаем так. Вот вам номер телефона, позвоните недельки так через две-три. Чтобы напрасно не приезжать из своего Янтарного Берега. А мы что-нибудь придумаем к тому времени, - он взял листочек и чиркнул свои координаты.

   Yes! ОК! – искорка ликования вспыхнула в моей груди – в запале я даже перешла на английский. Я сделала это! Система системе рознь, быстро воспрянула духом я, бросив взгляд на Анну Николаевну, которая неодобрительно покачала головой.

   Я позвоню через неделю, даже раньше. Этот благородный и отзывчивый человек порекомендует мне репетитора. А может, сам возьмется за меня? – допустила я с легкой надеждой. Только неудобно получилось, ведь я ввела его в заблуждение, дескать, немного знаю французский. Нет, почему же, попробовала реабилитировать себя в собственных глазах, мне знакомо несколько слов – и напряглась, чтобы вспомнить: пардон, мерси… Еще се ля ви, амур, в смысле любовь. Се ля ви, се ля ви – что это значит только?

   Уже в коридоре я развернула клочок бумаги, зримое доказательство моей первой маленькой победы на тернистом пути к вершине, переливавшейся в воображении космическими огнями Эйфелевой башни в форме буквы А (с которой, как известно, начинается французское слово любовь). На листочке стоял пятизначный номер телефона и автограф его обладателя. «Артемьев Игорь Сергеевич» – вслух прочитала я. Прекрасно, Игорь Сергеевич, кивнула я довольно и, сложив листочек, спрятала его в сумочку. И все же я подстраховалась, решив выяснить у безобидного на вид студента-очкарика (наверняка, отличник), преподает ли товарищ Артемьев французский.

- Игорь Сергеевич, замдекана? – удивился тот моему вопросу.
- Да, - неуверенно кивнула я. И предположить не могла, что в своих поисках я зашла так далеко – до заместителя декана.
- И французский, и английский, - рассеял мои сомнения сухощавый парень, слегка покраснев.

Замечательно! Какая я молодец!
    
   Когда я выходила на улицу, мимо меня по лестнице проскользнула очаровательная девушка в модных, недоступных простым смертным джинсах в сопровождении молодых людей. Парни зубоскалили, их спутница жеманно улыбалась – по всему было видно: кавалеры не прочь повыкаблучиваться перед дамой, чтобы заслужить ее расположение. Беззаботный, веселый вид компании почему-то задел меня – я и раньше питала в глубине души надежду поступить в институт, оказаться на месте этих самых студентов. Теперь придется поставить крест на высшем образовании, распрощаться со своей мечтой, реально посмотрела я на жизненный расклад. Может быть, во Франции… когда-нибудь доведется – неуверенно допустила, но тут же почувствовала иллюзорность подобных умонастроений: вряд ли французские обыватели жаждут видеть вновь прибывающих эмигрантов на студенческой скамье.

   Потом поймала себя на мысли, что за всеми треволнениями я чуть не позабыла свою Галину. Мне стало совестно. Как далеко, должно быть, за много километров отсюда мчится зеленый поезд, унося от меня подругу с Алешкой. Одиночество – вот мой удел – пронзила сердце безотрадная, минорная грусть. Щемящая, как музыка Стравинского. Все люди – братья и сестры, читала мне в книжках мама, почему же так сиротливо, неприкаянно ее дочке?

   А там, в далекой, неизвестной Франции, я буду чувствовать себя иначе? 

 
                19
                Мой удел, или слушая тишину
               
    
   Я позвонила Игорю Сергеевичу через три дня, но мое нетерпение на этот раз не принесло мне дивидендов. Игорь Сергеевич доброжелательным, спокойным тоном объяснил, что сейчас очень занят, и попросил перезвонить через неделю-другую. Однако если мне не терпится, он может дать телефон одной коллеги…

- Нет, - почему-то с ходу отмела я такое предложение, пусть сроки и серьезно поджимали, - можно я подожду, когда вы освободитесь?

   Мне показалось, что, хотя мы не были по-настоящему знакомы, он завоевал мое полное доверие, а такими отношениями так просто не разбрасываются. Я подожду, несмотря на дефицит времени, просто надо запастись терпением, проявила я благоразумие.
 
   Но в выпавшую мне отсрочку случились новые треволнения, достойные упоминания в нашем скромном повествовании.

   Все началось с того, что однажды рано утром меня разбудила… тишина. Странная, оглушительная тишина – какая, наверное, бывает после контузии. Я удивилась, что полное отсутствие звуков по-своему звучало и влекло меня. Потом в тишину вкралась музыка. Я долго вслушивалась в нее – как если бы она существовала отдельно от меня. Звуки били подобно размеренному колоколу – торжественно и гулко, заставляя замирать сердце от их величественной гармонии.

   «Зачем мне это?» - рассеянно подумала я, зарываясь глубже в одеяло. «Я никуда не буду бежать, ничего не буду впредь сочинять и записывать. Не все ли равно?».
    
   Я хотела писать музыку для единственного человека на свете. Но его не стало.
      
   Как смириться с этим, как пережить свою любовь?

   Время лечит…

   Время, время…  Если б можно повернуть время вспять, все переиначить, все переиграть…
   
   Но у прошлого нет альтернативы.

   Знаю одно – моя любовь будет всегда с тобой, Иван, где бы я не была – здесь или во Франции. А музыка… Уйдет, как и пришла, постаралась я забыться.
 
   Вечером после уроков я осталась в классе, плотно закрыв за последним учеником дверь. Было поздно, школьные кабинеты погрузились в сумеречную тишину. Я долго вслушивалась в нее, потом пальцы легли на клавиши, и первые аккорды, подсказанные утренней душевной сумятицей, стали спокойно перетекать друг в друга. Я вдруг почувствовала спасение в своей музыке, музыке, которая утешит, заполнит пустоту, образовавшуюся в жизни. Спасение от одиночества, печали – все даровала музыка. Если я не доверюсь ей, не растворюсь в ее непостижимой гармонии, я заболею, слягу, перестану жить.

   Не далее как на прошлой неделе выводила я гуашью, оформляя по заданию Маргариты Львовны очередной стенд: «Самое прекрасное, великое и загадочное чудо, посланное нам Богом – музыка. Гете». Правда, насчет Бога Железная Марго попросила сократить. Но и подвергнутая цензуре фраза звучала апофеозом музыке, ее «избранности» как искусства. Музыка не требует перевода на другой язык, она легко доходит до сердец, смягчая их, думала я. Музыка – это гармония, а гармония не может сделать человека хуже, только лучше. Музыка дарит ощущение счастья. Зачем же я гоню от себя это чудо, «великое и загадочное»? Зачем чуждаюсь божественного «послания»?

   Хотя в новой жизни, там, скорее всего, придется зарабатывать уроками игры на фортепьяно, вроде гувернантки. И то, если повезет. А вдруг кроме работы посудомойкой или сиделкой ничего не удастся найти, неуверенно предположила я, тут же отгоняя от себя эти мысли. В любом случае о композиторской стезе лучше забыть.

   И все же я стала надолго задерживаться после уроков, уединяясь в классе на втором этаже. Домой идти не хотелось, а здесь, один на один со стареньким, заигранным пианино я, как ни странно, чувствовала себя не столь одиноко. Пальцы дружили с клавишами, перо – с бумагой. И неизвестно чем закончилось бы мое погружение в спасительную музыку, если б однажды в класс не заглянули Маргарита Львовна с Павлом Моисеевичем, привлеченные импровизациями их молодой коллеги.

- Вам, дорогая Вера Арсеньевна, нужно учиться композиции, контрапункту, - с серьезным видом заметил Павел Моисеевич, не то поощряя, не то порицая мою художественную самодеятельность.
- Мы обязательно поговорим об этом, - деловито поддержала его Маргарита Львовна, а я, тушуясь от внимания к моим творческим наклонностям, принялась гадать, что конкретно могли обозначать слова начальницы.

   На следующий день верная своему обещанию Железная Марго вызвала меня в кабинет.
 
- Что ж, Вера Арсеньевна… Мы заинтересованы в дипломированных специалистах, - обнадеживающе заявила она. – И, скажем, могли бы целевым образом направить вас на учебу в консерваторию. Конечно, как только наш воспитанник (она имела в виду Славика Кутузова) получит диплом.

   От этого неожиданного, невероятно щедрого предложения у меня перехватило дыхание. Неужели я заслужила такой чести?

   Но… я же буду уезжать из Советского Союза – разнополярные чувства начали одолевать меня – с одной стороны радость по поводу оказанного высокого доверия, с другой – разочарование – ведь вряд ли я смогу воспользоваться столь заманчивым предложением.

- Я об этом могла только мечтать, Маргарита Львовна, - тем не менее растроганно проговорила я, преисполненная благодарности к доброй наставнице.
- Ну-ну, Вера Арсеньевна, дружочек, - спрятала улыбку директриса, не имевшая обыкновения изменять своему строгому, сосредоточенному виду. – Почитайте пока про историю Московской консерватории, про ее преподавателей и выпускников, - открыла она стеклянный шкафчик и достала для ознакомления брошюрку в мягком переплете.

   Московская консерватория! Об этом элитном учебном заведении можно только мечтать рядовой учительнице музыки. С немым благоговением вглядывалась я в черно-белые фотографии, представляя себя то на ступенях перед входом в знаменитое здание, то, отбросив всякую скромность, в окружении знаменитых профессоров или на сцене Большого зала консерватории в золотом парчовом платье, принимающей овации и охапки цветов от благодарных зрителей. Эка куда меня занесло, удивилась я опрометчивости, с которой взлетела в заоблачные выси. Мои тщеславные фантазии не имели ничего общего с твердым решением об эмиграции, а изменять данному себе слову я посчитала непростительным малодушием.

   Но и Маргарита Львовна не спешила возвращаться к однажды начатому разговору – гораздо более масштабные события затмили мое маленькое частное дело. Приближалась великая дата, во имя которой, казалось, все и жили в последнее время.
 
   «Столетие», «столетие», звучало в радиоэфире, пестрело передовицами газетных статей, тиражировалось плакатами, методическими пособиями и тоннами подобной печатной продукции.
 
   «Раз-два – Ленин с нами! Три-четыре – Ленин жив!
   Выше ленинское знамя, пионерский коллектив!» – чеканила юная смена, проходя маршем по улочкам сонного городка.
   
   И вот на волне всеобщей эйфории, затронувшей, как мы видим, и жизнь курортного Янтарного Берега, когда все помыслы, казалось, должны быть о юбиляре, случился маленький непредвиденный казус. Никак не хотели появляться на свет задуманные под знаменательную дату близнецы Паракратовы. Тянули что-то, медлили – просто до подозрительности. Получалась какая-то неувязочка. И все бы ничего, да уже началось вручение ордеров и активное заселение новенькой панельной пятиэтажки, введение в строй которой приурочили к столетию вождя пролетариата. Той самой пятиэтажки, где мои соседи готовились получить двухкомнатную квартиру (в связи с запланированным прибавлением в семействе). Однако из-за вышеупомянутой задержки им по закону полагалась только однокомнатная квартира – в комиссии горисполкома, занимавшейся распределением жилплощади, отказывались верить внушительно выпиравшему животу молодого специалиста, а также справке из женской консультации. Нужен документ, свидетельство о рождении – а где его взять раньше времени?

- Феноменально! – не уставала жаловаться всем и каждому Виктория, задетая бюрократической близорукостью системы. – Скоро останутся лишь однокомнатные квартиры!
- Надо быть внимательнее со сроками, - любуясь в зеркале своей прической, усмехнулась Нонна Борисовна, как только Паракратова вышла из учительской. – Пусть довольствуется теперь однушкой…

   Напрасно она ёрничала, выставляя в невыгодном свете жертву семейного планирования. Виктория Ефремовна надолго пропала в кабинете директора. Говорят, она как следует поплакалась, и Маргарита Львовна отрядила в меру прагматичного профорга хлопотать об исключении из правил, то есть о двухкомнатной квартире, за что последняя взялась без вдохновения, как говорится, наступая на горло собственной песне. Нонна Борисовна недолюбливала амбициозного комсорга, за глаза называя ее выскочкой и ревниво следя за положением той в системе подчиненных отношений, опасаясь, видимо, как бы она не вытеснила ее с насиженного места серого кардинала или доверенного лица Железной Марго.

   Вот на фоне таких сложных межличностных отношений Паракратова выкинула фортель, после которого было трудно заподозрить Нонну Борисовну в излишней предвзятости к младшей коллеге. А все произошло опять-таки на пике юбилейных чествований. Не обошлось без всякого рода протокольных мероприятий, одно из которых – общегородскую отчетно-выборную комсомольскую конференцию – постановили провести в актовом зале музыкальной школы Янтарного Берега. Это немаловажное обстоятельство, как показал дальнейший ход событий, стало отправной точкой далеко идущего дерзкого плана Паракратовой.

   По сцене, над которой в обрамлении лозунга «Дело Ленина живет и побеждает!» висел портрет виновника торжества, устремленного взглядом в наше светлое будущее, суетливо сновала Виктория в плотно обтянутом платье, явно не рассчитанном на двойняшек. Несмотря на очень интересное положение, будучи фактически на сносях, она то и дело наклонялась и перешептывалась с членами президиума, особенно одним представительным дядей, с воодушевленным видом кивая ему в ответ.

   Как бы она не разрешилась от бремени прямо на собрании, с тревогой следила я за ее энергичными перемещениями, предусмотрительно заняв место на «камчатке» зала. Ни одна я оказалась такой умной – другие участники конференции также стремились сесть как можно дальше от сцены. Рядом со мной обосновалась Алла Баранова, знакомая воспитательница, уволившаяся из детского садика задолго до произошедшей там трагедии. Какая она практичная, невольно скосилась я на соседку, которая, ловко прикрывшись «Комсомольской правдой», принялась вязать – спицы так и порхали у нее в руках.
   
   Зал, наконец, наполнился (опаздывающим, как и следовало ожидать, достались передние ряды), и Паракратова на правах хозяйки открыла конференцию, прочитав доклад. В нем она подробно остановилась на исторической роли вождя в деле становления комсомола. Ее тезисы не вызывали возражений, и, чтобы меня не сморило от политической риторики, я переключилась на игру изнаночных и лицевых петель под пальцами моей соседки. Но тут раздали повестку, которую Виктория допоздна печатала накануне, подсовывая под копирку как можно больше листочков – без нашей Галины такое незамысловатое дело вылилось в многотрудное предприятие. Но, несмотря на качество печати, размытым черным шрифтом по белому значилось в одном из пунктов: «Выдвижение Паракратовой В.Е. в кандидаты на должность секретаря горкома ВЛКСМ Янтарного Берега». В качестве самовыдвиженки или по многочисленным просьбам трудящихся – бумага стыдливо умалчивала. Это была сенсация.

   Повестку поставили на голосование – и стало ясно: никакой опечатки нет. Аудитория, заинтригованная волеизъявлением без пяти минут мамаши, метившей в недоступные номенклатурные верхи, сначала зашушукалась, затем притихла, даже Алка Баранова оторвалась от своего шарфика. Виновница такой оказии снова заняла место за кафедрой, чтобы отчитаться за проделанную работу на нынешнем скромном посту и дать самой себе рекомендацию на новую высокую и ответственную должность.

   «У нее ребенок с комсомольским значком вылезет», - шепнула мне на ухо соседка, придерживая вязание, чтобы дружно хлопать в нужных местах вместе с залом. Некая дама из президиума кратко высказалась в пользу смелой активистки, и участники конференции единогласно проголосовали за одиозную кандидатуру: никто не осмелился отказывать женщине в очень заметном интересном положении.

   Принимая аплодисменты поддержки, Виктория смахнула слезу, а персонал музыкальной школы принялся гадать, как начинающему педагогу и вчерашней акробатке удалось проделать такое головокружительное сальто и что будет теперь со ставкой преподавателя хора и сольфеджио ввиду того, что должность секретаря горкома комсомола предполагала освобождение от основной работы.

   Тем временем ораторша, вдохновленная своим триумфальным взлетом, попросила у почетного гостя из президиума, который в некотором замешательстве наблюдал за разворачивающимся действием, разрешение продолжить собрание согласно повестке. В повестке значился пункт «Разное».
    
- Товарищи! – уверенно зазвенел голос Паракратовой. После непродолжительной паузы она продолжила. – В то время, когда весь наш советский народ, ведомый родной коммунистической партией на новые трудовые подвиги и великие свершения во славу нашей социалистической Родины… - дальше выступающая запнулась, потеряв, видимо, нить предложения, - …во славу …на новые свершения и победы… Извините, товарищи...

   В зале прокатилось оживление.

- Находятся такие, с позволения сказать, товарищи, а, вернее сказать, паршивые овцы, - быстро поправилась Виктория, - которые своими недостойными поступками бросают тень на весь наш социалистический строй, великие достижения и завоевания советского народа. Это сущие Иуды, отщепенцы и подонки – как их назвать иначе, товарищи, – которые в погоне за пресловутыми материальными благами готовы продать Родину, комсомол и родную мать.

   В президиуме с некоторой настороженностью внимали гневной тираде – к чему это она клонит? Вскоре выяснилось, что речь шла об артисте балета из столичного театра, который остался в Америке во время гастролей, пополнив ряды невозвращенцев. Однако его фамилия нам ни о чем не говорила.
      
- Предлагаю, товарищи, заклеймить позором поступок бывшего комсомольца и принять соответствующую резолюцию в адрес Центрального Комитета ВЛКСМ - обернулась к президиуму за одобрением негодующий трибун.
 
   Ответственный товарищ удовлетворенно кивнул, поддерживая интересную инициативу. Заручившись необходимым согласием, Виктория внушительным взглядом обвела аудиторию:

- Предлагаю осудить подлого предателя. Кто хочет взять слово? Смелее, товарищи.

   Товарищи как в рот воды набрали.
 
- Высказываемся, друзья, проявляем принципиальность, не отсиживаемся... – подбодрила народ комсомольская активистка. – Итак, кто хотел бы выступить?

   В зале застыла пауза.
 
   Взгляд ораторши растерянно блуждал по рядам и незнакомым лицам, пока, наконец, не замер на мне. Что это она надумала? – вжалась я в кресло.

- Товарищ Жаворонкова! – решительно окликнула Виктория, призывая к выражению солидарности, - тебе есть что сказать?
 
   Мне нечего было сказать. Я постаралась затаиться: а вдруг пронесет, и выступать необязательно?

- Товарищ Жаворонкова! – не думала отставать Паракратова.

   Десятки голов повернулись в мою сторону, и мне пришлось вставать с насиженного места. Сраженная вниманием зала я в замешательстве уставилась на голову вождя.
 
- Ну, что ж мы так и будем молчать? Моя хата с краю? - забеспокоилась ведущая собрания, которой уже приходилось делать хорошую мину при плохой игре, - кому-то ж надо начинать. Жаворонкова Вера! – пристала Виктория к оказавшейся крайней комсомолке. – Каково твое мнение по этому вопиющему случаю?
- Я присоединяюсь… - промямлила я, сгорая от стыда, - целиком и полностью «за»...
- Не слышно, - вымученная улыбка застыла на лице землячки. – Громче, пожалуйста, и членораздельнее.
- Как говорится, не суди да не судим будешь, – выпалила невпопад я, ужасно разнервничавшись. – То есть я хотела сказать, что… 
- Хорошо, посиди пока, - нахмурилась комсорг. – Кто еще, товарищи? Живее… Твоя соседка, Алла Баранова, если не ошибаюсь… – Паракратова вновь призывно улыбнулась.

   Алла Баранова зашелестела газетой и уронила вязание – спицы звонко звякнули об пол. Раздался приглушенный смешок.

- Я обеими руками поддерживаю резолюцию, - бойко протараторила участница конференции, стремясь замять неловкость. – Предатели они и есть предатели, в какие бы одежды не рядились, хоть в балетную пачку! – проявила она принципиальность.
 
   Жидкие рукоплескания раздались в зале. Ввиду отсутствия желающих поливать грязью неведомого нам артиста балета, Виктория, бросив растерянно «Феноменально, товарищи!», поставила вопрос на голосование. Я не хочу участвовать в этом фарсе, я сама буду покидать эту страну, готова была провалиться я сквозь пол … и подняла руку «за». Таким образом, резолюцию осуждения, текст которой комсомольская паства в глаза не видела, приняли единогласно.

   Если б в эту минуту нам сказали, что через двадцать лет система рухнет и погребет себя под своими обломками, никто бы не поверил. Но на дворе стоял 1970 год, страна клялась в любви и верности вождю, покоившемуся в мавзолее, как залогу незыблемости системы – казалось, даже эволюционные изменения не затронут ее несокрушимые устои.
          
   «Осудить! Осудить подлого предателя!» гудело в моей голове, пока я пробиралась сквозь толпу на выход из зала, стараясь как можно быстрее покинуть душное помещение.

- Ты что это такое сморозила? – боковым зрением выхватила меня в коридоре Паракратова и в мгновение ока преградила мне путь своим животом. А я-то думала, что смогу прошмыгнуть мимо нее незамеченной. – Ты кого оправдать надумала, изменника Родины, эту проститутку? – в ее взгляде сквозило превосходство, как будто она смотрела на меня с новой вершины секретаря горкома комсомола.
- Я осудила, как и все, - пришлось мне обороняться. – Успокойся, Виктория, тебе вредно так волноваться, - постаралась придать разговору миролюбивый характер. Но все же не удержалась от упрека, - и что ты привязалась к несчастному артисту балета? На что он тебе сдался?
- Вот как? Он уже несчастный! - стала цепляться к словам землячка. – А, может, ты сама надумала того… сбежать на Запад? А? – ее глаза сузились в подозрительном прищуре. – Ну-ну, смотри…- потрепала меня рукой по плечу. – Живи пока…
   
   Кровь застыла у меня в жилах. Откуда она знает?! Я же никому не говорила! Галя не в счет. Но, кажется, Виктория не успела заметить мой испуг – она поймала взглядом того самого дяденьку из президиума, и, потеряв ко мне всякий интерес, поспешила вновь засвидетельствовать ему почтение.
   
   …Паракратову все-таки прокатили в вышестоящей инстанции. Живот ее сыграл в этом решающую роль или не совсем она вписывалась в кадровую политику ответственных работников, но из Балтийска был вскоре прислан перспективный товарищ, который благополучно занял пост, на который имела столь жаркие виды Виктория Ефремовна. Таким образом, освобождения от основной работы не получилось, как и прыжка в заветное номенклатурное кресло.

   Однако Вика получила свой утешительный приз. 22 апреля, аккурат в знаменательную дату, ни раньше и ни позже, соседка благополучно разрешилась от бремени двойней – мальчиком и девочкой, соответственно Валентином и Валентиной, весом 2,5 кило каждый, повергнув тем самым противников семейного планирования в невольный нокаут. Но это еще не все. К приданому для младенцев активистка заполучила орден на двухкомнатную квартиру в новом доме – нелегкая миссия Нонны Борисовны, которой пришлось выбивать дополнительные квадратные метры для молодой коллеги, не пропала даром.

   Пока счастливая мамаша лежала в родильном отделении, приходя в себя от всех этих волнительных событий, Эдик активно занялся переездом на новую квартиру. В считанные дни вилла «Роза» опустела. Пришла женщина из жилконторы и опечатала пустующие комнаты. Я осталась одна. Даже петух, предназначенный на заклание по случаю прибавления в семействе соседей, был вывезен на новое место жительства.

   В доме воцарилась непривычная тишина. Мне захотелось спрятаться от нее, зарыться под одеяло или попросту сбежать. В какой-то момент даже стало не хватать энергичных попреков Вики в адрес ее благоверного – их отголоски частенько доносились с первого этажа виллы «Роза».

   В который раз я пожалела, что не уступила уговорам Гали и не оставила у себя ее проигрыватель, который она не могла увезти с собой на Каму. Куда мне эта аппаратура, рассудила я тогда, самой скоро уезжать. Галка не долго думая отнесла проигрывающее устройство своей знакомой по курсам кройки и шитья. А сейчас, не откажись я опрометчиво от щедрого Галкиного дара, заполнила бы эту оглушительную пустоту «Пасторальной симфонией» Бетховена и слушала бы, слушала бы музыку, закрыв глаза, стараясь забыть обо всем на свете…

   Мама, мама, тосковала я по ночам, если б ты была жива, я… никогда не уехала бы в другую страну. Если б был жив Иван, если бы… Странно – я еще не покинула родину, не примкнула, как презрительно выразилась Виктория, к стану предателей и отщепенцев, а у меня началось нечто похожее на ностальгию. Но разве может быть ностальгия по страданиям, задумалась я над неожиданным вопросом. Нет, ностальгия может быть только по хорошему, доброму, светлому. К тому же Маргарита Львовна готова дать мне уникальный шанс: я, конечно, имела в виду учебу в консерватории. А если у меня действительно получится стать композитором… Это невероятное, волнующее предположение казалось мне верхом мечтаний, почти утопией. Но ведь явилась миру плеяда молодых, замечательно талантливых женщин – Софья Губайдуллина, Александра Пахмутова, Людмила Лядова, которые работают и в популярных жанрах, и создают серьезные симфонические произведения, опровергая представление о композиторской стезе как о сугубо мужском поприще. А знаменитая «Бесаме мучо» - затаила я дыхание в темноте, -  песня, в которой разлито пьянящее благоухание летнего вечера и бесконечная щедрость любви… Ее написала Консуэло Веласкес, шестнадцатилетняя девочка из Мексики.

   Да, теперь женщины наравне с мужчинами летают в космос, водят большие корабли, возглавляют научные институты – им ли не по плечу работа с партитурой, самовыражение в музыке?

   Боясь запутаться в своих противоречивых мыслях, я попыталась посмотреть на себя беспристрастным взглядом и в очередной раз удивилась собственной непоследовательности. С одной стороны, выстраданное всеми нервными клетками решение покинуть родину, казавшееся окончательным и бесповоротным, с другой – какие-то метания, выгадывания, заманчивые альтернативные варианты, не имеющие ничего общего с будущей жизнью во Франции. Да, с таким настроем ничего у меня не выгорит, сердито заключила я. Вот начну зубрить французский и некогда будет предаваться рефлексии,     решительно перевернулась на другой бок.
 
   Но бессонница продолжает терзать меня. Ночь, теплая майская ночь не кончается...

   Странно все-таки, как наша жизнь превращается в сплошное ожидание. Вот сейчас я жду дня, когда смогу вплотную заняться языком и совершить (пока неясным для себя образом) побег из Советского Союза. Но если бы не этот дерзкий план, я б все равно ждала – когда наступит лето, завершится учебный год, а там, глядишь, подоспеет первое сентября с его морем цветов для учителей (да, первый день осени ожидается с особо трепетным волнением), а еще через четыре месяца пробьют новогодние куранты и вместе с этим символическим отсчетом начнется новое время, новая жизнь. И так от праздника к празднику, от одной жизненной вехи к другой…

   В канун Дня Победы двор музыкальной школы запестрел белыми рубашками и алыми пионерскими галстуками.
 
- Дорогие ребята! Двадцать пять лет назад наши отцы и братья защитили Родину, краше которой, дороже нет на свете, -  открыла торжественную линейку Маргарита Львовна.

   Она говорит негромко, но столь проникновенно, что мороз пробегает по коже. Ее волнение, которое выдают и несвойственный для директора румянец, и чуть заметное дрожание рук, и особый, грудной тембр голоса, передается нам, учителям, выстроившимся на крыльце школы. От этого волнения внутри что-то защемило, зажгло.

- Милые мои дети! Беззаветно любите свою Родину, как любили ее те, кто отдал за нее самое дорогое – жизнь! Берегите нашу страну, славьте ее добрыми делами, успехами в учебе. Станьте достойной сменой героев, не вернувшихся с полей сражений!
 
   Вперед выступила девочка с тонкими косичками. Захлебываясь от старания, пионерка начала декламировать:
 
- Славы 
                никто у тебя не выпрашивал,
         Родина.
         Просто был выбор у каждого:
         Я или Родина.
         Самое лучшее
                и дорогое –
         Родина.
         Горе твое –
         Это наше горе,
         Родина.
         Правда твоя –
         Это наша правда,
         Родина.
         Слава твоя –
     Это наша   
                слава,
    Родина.   

   И я опустила глаза – не в силах смотреть в доверчивые детские лица напротив, разом притихшие, повзрослевшие. Я не прославлю Родину добрыми делами, и уж тем более никто не вспомнит обо мне как о верной дочери своего народа – Маргарита Львовна и эти непорочные дети просто не догадываются, какие антипатриотические планы вынашиваются в голове одной учительницы, участницы праздничной линейки.
   
- Пусть сегодняшний концерт – отрывок из Шестой симфонии Шостаковича, который мы посвящаем нашим дорогим ветеранам, - Маргарита Львовна повернулась в сторону почетных гостей, грудь которых сияла в лучах теплого майского солнца орденами и медалями, - станет как грозный набат, как заклинание – лишь бы не было войны!

   Стайка пионеров подлетела с букетами цветов к защитникам Отечества.
 
- Вечная память героям, павшим на полях сражений, вечная им слава! – на такой высокой ноте поспешила закончить свое выступление начальница.

- Помните!
О тех,
Кто уже не придет
                Никогда, –
         Помните!
Не плачьте!
В горле сдержите стоны,
                Горькие стоны.
Памяти
           павших
                будьте
                достойны!
        Вечно
        Достойны! – вдохновенно читала «Реквием» Рождественского звонкая девочка с тонкими косичками. Линейка продолжалась.

   И я подняла голову. Мне нечего стыдиться. Мой отец – один из тех героев, которых оплакивали и прославляли в этот день. И эти торжественные слова, эти патетические стихи – в его честь. Жаль, что я не смогу принести цветы ему на могилу.
 
   Система об этом позаботилась.

   И на могилу Ивана мне хода нет.
 
   «Игорь Сергеевич, - вспомнила я, - миленький, когда же вы освободитесь? Мне так нужна ваша помощь!»
 

                20
                Игорь Сергеевич, Катюша, а также Клеопатра

               
   Дверь отворилась, и большая лохматая собака ткнулась передними лапами мне в грудь. На черном плаще остались светлые шерстинки – следы ее темпераментного приветствия.
 
- Клео, на место! – нехотя позвала с порога девочка-подросток в бежевом вельветовом сарафане, бросив ироничный взгляд на скромный внешний вид посетительницы.
- Ой… из-звините! – растерялась я, не успев испугаться. – Наверное, я ошиблась квартирой…
- Наверное, - подтвердила девица, довольно хмыкнув и бесцеремонно захлопнув перед моим носом дверь.

   Как же так? нерешительно спустилась я на несколько ступенек вниз, затем полезла за запиской в сумочку, чтобы свериться с адресом, хотя заучила его наизусть. Все правильно: и номер дома – он был выведен огромными цифрами на торцевой стене красивого неоклассического здания, и квартира... Пришлось возвращаться к обитой дерматином двери с глазком, за которой скрывалась негостеприимная особа со своей собакой, и еще раз звонить, готовясь в любой момент принять атаку четвероногого стража.
 
- Кто там? – еле слышно донеслось за дверью: на сей раз барышня решила не утруждать себя тем, чтобы ее открыть.
- Простите, это опять я, - поспешила объясниться, - Игорь Сергеевич здесь живет?

   Глухое молчание было мне ответом.

- Артемьев Игорь Сергеевич, - почти взмолилась я. Что ж, я напрасно приехала в Балтийск, перенеся дополнительное занятие с отстающими учениками на другой день? – Игорь Сергеевич назначил мне встречу по этому адресу!

   Девочка с той стороны как в рот воды набрала, видимо, испытывая пределы моего терпения. Когда я повернулась, чтобы уже идти восвояси, ключ в замке повернулся и юное создание, придерживая на этот раз собаку за ошейник, небрежно бросило:
 
- Да, папа говорил, к нему должны прийти. Можете войти, - чуть посторонилась она, чтобы пропустить гостью, - битте.
- Спасибо, - обескуражено пробормотала я, - А Игорь Сергеевич?…
- Сейчас придет, - буркнула в ответ папина дочка и оставила меня в темном коридоре, жестко приказав своему питомцу, последовавшему за ней, - лежать, Клео, лежать!
 
   Некоторое время я переминалась с ноги на ногу, потом все-таки решила разуться и, не обнаружив ничего похожего на тапочки, осторожно прошла в комнату босиком. Не успела я толком оглядеться, как рыжий цербер выскочил откуда-то сбоку и напряженно на меня уставился, ощерив пасть.

   Мамочка! Я инстинктивно подалась назад – собака угрожающе придвинулась, гипнотизируя немигающим взглядом и оскалом во всей своей нешуточной красе. Лающая собака, как известно, не кусается. Эта как раз не лаяла. Куда же запропастилась девочка, с отчаянием взглянула я на дверь, ведущую в смежную комнату. И тут мне показалось, что таким бесхитростным образом подросток просто испытывает меня. Что ж, сделаю вид, что рассматриваю натюрморт на стене, изображавший охотничьи трофеи. И все-таки мне не сразу хватило духу отвести взгляд от жарко дышащей пасти псины, застывшей в двух шагах от меня. Никогда не видела такой диковинной породы, присмотрелась я к животному, когда более-менее оправилась от испуга: роскошная мягкая шерсть, изящный торс и что-то лисье в экстерьере.

   Наконец, девица решила обнаружить свое присутствие – проскользнула мимо меня в прихожую. Я также решила напомнить о своем существовании.
 
- Вы не скажете, какая это порода? – вежливо обратилась к ней, делая вид, что страшно заинтересована собакой.
- Колли, - односложно бросила девочка.
- Как? – не поняла я.
- Шотландская овчарка, колли, - снисходительно пояснила та. – Очень редкая порода в Союзе. Про Лесси фильм смотрели, надеюсь?

  Боясь прослыть невежественной, я утвердительно кивнула головой и снова открыла рот, чтобы задать вопрос в тему, но моей собеседницы и след простыл. «Какая нелюбезная особа, - с огорчением отметила я, - просто задавака. Нелегко, наверное, приходится Игорю Сергеевичу с ее воспитанием».
 
- Колли, - позвала я тихонько. Собака сглотнула слюну и, свесив набок язык, снова жарко задышала, не спуская с меня темно-рубиновых глаз. – Иди сюда, колли.

   К моему удивлению, животина встала, подошла и понюхала мне ноги. Если она меня сейчас цапнет, замерла я, это будет на совести ее самоустранившейся владелицы. Робко протянула руку, чтобы погладить красавицу-овчарку. Этого героического жеста оказалось достаточно, чтобы собака, как ни странно, потеряла ко мне всякий интерес: она развернулась и поплелась в соседнюю комнату.

   Да она совсем не кровожадная, вздохнула я с облегчением и даже осмелилась размять ноги, которые стали затекать от стойки «смирно».

   Теперь, когда мне ничего не угрожало, можно было осмотреться – я находилась в комнате, которая, судя по всему, служила гостиной в этой квартире. Одна стена была почти сплошь увешена картинами, в основном пейзажами: редкие перелески, заросшие озера, проселочные дороги – милые, легко узнаваемые образы скромной русской природы. Противоположная стена удостоилась большего моего внимания: ее занимали книжные полки – от потолка до пола, как в школьной маминой библиотеке. Среди них было много книг на иностранном языке.

   Нерешительно приблизилась к книжным рядам, стала пробегаться глазами по корешкам, обнаружив, к собственной досаде, а, может, и стыду, как много авторов я не знаю. А эта дерзкая девочка наверняка начитаннее, эрудированнее меня, имея в своем распоряжении такое книжное богатство. Но одна полка была пустая. Вернее, там стояла одна-единственная вещь – большая рамка с фотографией женщины. Ее черные, контрастно отливающие волосы были красиво зачесаны вверх, черты лица не лишены привлекательности: высокий лоб, большие с поволокой глаза, немного задумчивые, немного ироничные и еще что-то неуловимое в выражении, выдававшее натуру незаурядную, интеллектуальную.
   
- Это мама, - прозвучал строгий голос у меня за спиной. – Вас воллен зы?

   Я вздрогнула. Маленькой хозяйке, неслышно подступившей сзади, явно не нравилось мое занятие, посвященное изучению чужих фотографий.
 
- Оч-чень приятно, - еще немного, и, кажется, я стану заикой в этом доме. – У вас такое же выражение глаз, один к одному, - поспешила задобрить ее, однако, мой комплимент не произвел на девицу должного впечатления.
- Натюрлих, - пожала она плечами и снова скрылась за дверью, метнув напоследок копной волос, собранной сзади в высокий «конский хвост».

   На каком языке она все время выражается? Несомненно, трудный подросток, посочувствовала ее родителям, успев обратить внимание на еще один предмет интерьера – черное пианино в противоположном углу комнаты, накрытое большой кружевной салфеткой. «Какая интеллигентная семья, - заключила я с лёгким восхищением, - столько книг, картин и музыкальный инструмент вдобавок. Дочка не по-русски говорит…» И тут мимо меня стрелой метнулась собака колли: замок в коридоре щелкнул, и, к моему несказанному облегчению и даже радости, послышался знакомый голос Игоря Сергеевича. Я встрепенулась, расправила плечи, как в свое время приосанилась с его приходом незнакомая мне Анна Николаевна, работавшая в деканате подготовительного отделения.
   
- Вы, ради Бога, извините, - стремительно, точь-в-точь когда я впервые увидала его, вошел в комнату Игорь Сергеевич, на этот раз не в модном салатовом свитере, а в полинявшей ветровке. – Очереди растут день ото дня… Сейчас, Клеопатра, потерпи, пожалуйста!

   Овчарка с таким поэтическим именем радостно крутилась вокруг его ног, норовя сунуть морду в продуктовую авоську.
 
- Здравствуйте, - улыбнулась я, машинально поправив волосы.
- Добрый день, - улыбнулся в ответ мужчина, а потом посмотрел на мои ноги. – Что же вы босиком? Катюша!
- Да, папа, - тут же откликнулась девочка-подросток, вырисовываясь в дверном проеме. – Ихь хёре.
- Ты почему не дала человеку тапочки? – посмотрел он на нее с укором.
- Айн момент, папуля, - эта Катюша, к моему удивлению, довольно ласково разговаривала с отцом. Она за секунду обернулась с кожаными шлепанцами в руках. – Всегда пожалуйста.
 
   Теперь она была сама обходительность.

- Да что вы, - смутилась я, - не стоит беспокоиться.
- Сейчас мы перекусим и приступим к делу, - кивнул мне Игорь Сергеевич, -  Катюша, надеюсь, ты предложила гостье чаю?
- Я предлагала, она отказалась, - невинным голосом сообщила та.
- Не «она», а, как вас величать? - повернулся Катюшин папа ко мне.
- Вера, - подсказала я.
 
   Легкое замешательство мелькнуло в его глазах. Или мне показалось?

- Вера… - он ждал продолжения, - Вера...
- Вера Арсеньевна, - представилась я по полной.
- Не «она», а Вера Арсеньевна, - сделал внушение своей воспитаннице Игорь Сергеевич.
- Вера Арсеньевна отказалась, - послушно повторила дочка.
- Да, мне, действительно, не хотелось, - поддержала я сомнительную версию, но мой благородный жест, увы, не был оценен Катюшей: она не удостоила меня даже взгляда. – Игорь Сергеевич, вы кушайте, я подожду вас.

   Однако мое предложение не прошло. Катюша ушла в школу – она училась в восьмом классе, а Игорь Сергеевич, приготовив на скорую руку яичницу-глазунью и заварив кофе, заявил, что подвергнет себя голодовке, если я не разделю с ним скромную трапезу. После непродолжительного пререкания я, в свою очередь, настояла на том, чтобы убрать со стола и вымыть посуду, накопившуюся в мойке, по всей видимости, задолго до моего прихода.
 
- Итак, Вера Арсеньевна, - вернулся с какими-то листочками из комнаты Игорь Сергеевич, - Я вас протестирую, вы не пугайтесь, - и здесь же за кухонным столом подсунул мне какой-то текст – на французском языке, как нетрудно догадаться.
- Бу… му… - тыркнулась я и почувствовала, что лицо заливает краска.
 
   Мое ухищрение, пущенное в ход при первой нашей встрече, было тут же, по горячим следам, раскрыто – французского языка я не знала.

- Ну что ж, Вера Арсеньевна, будем учить язык от нуля? – сгреб бумаги экзаменующий.

   В его вопросе не было никакого упрека: он прозвучал скорее доброжелательно, даже весело – просто гора свалилась с моих плеч.
 
- Да, будем, - смело взглянула в глаза Катиному папе.

   У Игоря Сергеевича было интересное мужественное лицо, как у геологов или первооткрывателей. Так и представляешь его взбирающимся с увесистым рюкзаком по горной тропе или штурмующим речной порог на утлой байдарке. А эта редкая благородная седина, вкравшаяся в темные волосы, лишь подчеркивала его зрелую мужественность. Жена Игоря Сергеевича, вспомнила я яркий образ на фотографии, они должны замечательно смотреться вместе. Она, такая аристократичная, незаурядная с виду, и он, благородный интеллектуал и неисправимый романтик, по моему предварительному заключению.
 
- Ну что ж, от нуля так от нуля, - охотно согласился Игорь Сергеевич. – А зачем?

   Хотя я предусматривала подобного рода вопросы, но это его «зачем» в лоб застигло меня врасплох. Заготовка вылетела из головы. Заметив мое замешательство, Игорь Сергеевич пришел на помощь.

- Просто в зависимости от цели мы выберем оптимальный способ изучения языка, - серьезно пояснил он.
- Я еду в составе молодежной комсомольской делегации в Париж, - пустила в ход заранее приготовленную версию (ничего другого мне в голову не приходило) и, сглотнув слюну, поспешно отвела взгляд. Трудно вешать лапшу на уши вот так, глаза в глаза.
- Когда? – некоторое сожаление послышалось в голосе Игоря Сергеевича. Догадался, видимо, что его ученица темнит. На лице у меня, что ли, написано, что таких не берут заграницу?
- В сентябре, - нерешительно посмотрела на него: поверил или нет.
   
   Не могла же я взять и выложить всю правду, что мне невмоготу стало жить в родной стране, что там, в неизведанной Франции я смогу обрести убежище, родственные узы и душевный покой. Но, к счастью, Игорь Сергеевич сделал вид, что принял мое заявление к сведению, поверил на слово: дескать, я самая что ни есть делегатка от учительства – он уже был в курсе, что я преподавала в музыкальной школе.

- Значит, мы делаем упор на рассказе о Советском Союзе, о жизни молодежи в нашей стране, - предложил он, - о системе среднего музыкального образования...
- Нет, - замялась я, - может лучше, как спросить, где такой-то дом, такая-то улица?
- Все, понял, - безоговорочно поддержал мои речевые потребности Игорь Сергеевич, - общение на бытовые темы.
- Вот именно, - подхватила я, обрадовавшись растущему взаимопониманию, - вы попали в точку.

   Игорь Сергеевич улыбнулся.
 
- А разве можно за три месяца выучить язык? – на всякий случай поинтересовалась я. Это был немаловажный для меня вопрос. 
- На первоначальном, обиходном уровне - конечно. Появились новые интенсивные методики. Почему бы не опробовать их? С вашей стороны потребуются каждодневные занятия, как минимум три-четыре часа. Вообще, чем больше – тем лучше.
- Я согласна, - с готовностью откликнулась на его предложение.
- Замечательно, - Игорю Сергеевичу понравился мой боевой настрой, - тогда прямо сейчас начнем?
- Начнем, - довольно кивнула головой.
 
   Я стала читать слова за своим учителем, удивляясь, что вот так, с ходу, посредством простой имитации, приступаю к изучению языка – читаю и даже самостоятельно повторяю новые слова: бонжур, сильвупле, экскюзе-муа, ву пэрмэтэ? Сразу обнаружилось, что мне не дается грассирующее французское «р» - следствие удаленных в детстве гланд.

- Ничего, - успокоил меня Игорь Сергеевич, - бельгийский вариант французского допускает такое произношение.

   И все же меня беспокоил еще один щекотливый вопрос – плата за обучение: хватит ли накопленных денег? Урок вел не кто-нибудь, а замдекана, ставка которого, наверняка, на порядок выше, чем у рядового репетитора. Ближе к концу занятия я осторожно затронула эту тему.
 
- Давайте поговорим о вознаграждении, когда будут видны конкретные результаты, - сбил меня с толку Игорь Сергеевич. Заметив некоторое замешательство своей ученицы, он поспешил заверить, - не бойтесь, Вера Арсеньевна, с учетом вашей скромной зарплаты учительницы музыки, я не затребую с вас непомерной суммы.
- Да, но… - растерялась я. По-моему, он слишком благоволил ко мне – и чем я заслужила такое отношение?
- К тому же у меня есть собственный корыстный интерес, - добавил Игорь Сергеевич, поглаживая подбородок.
- Какой? – насторожилась я.
- Я хочу апробировать авторскую методику. Она позволит в сжатые сроки, как в нашем с вами случае, научиться пользоваться языком. Именно пользоваться – на элементарном уровне, без чтения художественной литературы и развернутых монологических высказываний. Скажем так – типовые языковые средства в типичных ситуациях. Я понятно выражаюсь?
 
   Я кивнула, хотя не совсем поняла.
 
- Я верю в результат, Вера Арсеньевна, - мягко подчеркнул он и веселые искорки мелькнули в его глазах. – Вас не смущает, что я использую вас, грубо говоря, в качестве подопытного кролика?
- Что вы, Игорь Сергеевич! Я тоже верю вам, - вырвалось у меня, и от взаимного изъявления доверительных чувств мы оба на какую-то секунду испытали неловкость. 
 
   Чуть позже Катин папа вкратце объяснил суть своей методики – учить французский без насилия, без зубрежки, без грамматической муштры, путем естественного и полного – на несколько часов в день – погружения в язык, как это происходит с детьми, овладевающими родным языком, но только с поправкой на ограниченный запас времени. Мы не спеша брели по Рябиновому бульвару, где жил Игорь Сергеевич – он вывел на прогулку Клеопатру и заодно вызвался проводить меня.

   Стоял теплый, немного пасмурный день. Изморось бисеринками висела в воздухе. Клеопатра от души нарезала круги, разминая в красивом беге стройное поджарое тело. Наверное, по генетической памяти караулила овечье стадо, а мы были пастух и пастушка. Рябины, в честь которых был назван бульвар, утопали в цветах – словно невесты, нарядившиеся в свадебное кружево.

   Благоуханный май – беззастенчивый праздник жизни! За окном электрички проплывали белоснежные сады – казалось, деревья занесла метель, невесть откуда взявшаяся в преддверии лета. Я любовалась этим великолепием Божьим и улыбалась своим мыслям. Мне несказанно повезло. Я нашла замечательного преподавателя, человека, с которым у меня установился полный контакт и взаимопонимание, и еще… И еще доверие, драгоценное доверие, если уж называть вещи своими именами. Я верила ему! Мне было неприятно выкручиваться, скрывая истинное положение дел и настоящие мотивы своего обращения к французскому. И, наоборот, я чувствовала себя легко и уверенно, когда наше общение протекало в дружеском, искреннем тоне.

   Дома меня поджидал другой сюрприз – сердце радостно екнуло, когда я заметила в прорезях почтового ящика белый конверт. Это оказалось письмо от Приходько Галины, правда, отнюдь не такое большое и подробное, как я рассчитывала получить. В отличие от меня подружка не питала склонности к эпистолярному жанру. Она неплохо устроилась на новом месте. «Тьфу-тьфу-тьфу, - писала подруга, - у Алешки еще ни разу не было серьезного приступа кашля» (в свою очередь я три раза постучала по столу). «Сейчас устраиваю его в ясельки, - сжато излагала новости Галка. – Получила комнату в двухкомнатной квартире. Сосед – молодой (и очень интересный, сама понимаешь, в каком смысле) инженер. Уже вышла на работу. Коллектив дружный, молодежный, дети замечательные». В конце письма Галина просила выслать ей резиновые сапоги. «Со своими шпильками я по щиколотку проваливаюсь в грязь – ты не представляешь, как ее много на стройке века. А в магазинах резиновые сапоги днем с огнем не сыщешь – ужасно жуткий дефицит», - жаловалась она. Правда, в самом-самом конце Галина приписала: «Как продвигается твое важное дело?», намекая, видимо, на мою операцию «Эмиграцию».

   В тот же вечер в первом попавшемся промтоварном магазине я купила детские резиновые сапожки – как раз на Галкину ногу. В Янтарном Береге, чьи мостовые аккуратно выложены плиткой и отполированным булыжником, резиновая обувь оказалась товаром пониженного спроса и потому продавалась открыто, не из-под прилавка.

   Вернувшись домой, я погрузилась согласно продвинутой методике Игоря Сергеевича, в иностранный язык – мне надо раствориться в нем, более того  – научиться думать на французском языке. С одной стороны, хорошо, что от меня не требовалось долбить скучные грамматические парадигмы, заучивать правила с их неизбежными исключениями, с другой… Многократное повторение простеньких диалогов, напевание четверостиший перед сном, когда голова и так мало что соображает – кажется, несерьезно это.

   Как ни странно, на следующий день я без особых усилий воспроизвела зачитанные на сонную голову диалоги. Я уже могла поздороваться, представиться, сообщить, откуда я родом – и все это без больших умственных трудов с моей стороны, в результате одного дня занятий. Сплошное удовольствие так изучать язык!

- А разве без грамматических упражнений можно выучить иностранный язык? - выразила я не то чтобы сомнение при следующей нашей встрече - скорее удивление перед неожиданно обнаружившимися у меня языковыми способностями.
- Мы хотим выучить французский за три месяца? – невозмутимо спросил Игорь Сергеевич и дважды повторил свой вопрос по-французски. Он вообще перешел на дублирование реплик в ходе занятий – их смысл стал постепенно раскрываться для меня.
- Уи, сэ врэ, - блеснула я первичными языковыми навыками и больше к этому вопросу не возвращалась. Действительно, от добра добра не ищут.

   Правда, существовала одна проблема, не имевшая прямого отношения к моим успехам в языке. У этой проблемы было имя – Катюша. Если со стороны Игоря Сергеевича я чувствовала доброжелательное, даже покровительственное отношение, то его дочка-старшеклассница, как бы мне не хотелось в этом признаваться, пребывала в состоянии холодной войны со мной, хотя я и не думала объявлять ее.

   Где я перешла ей дорогу? Почему такая неприязнь? – терялась я в догадках, не находя вразумительного ответа. Девочка недружелюбно посматривала в мою сторону, неохотно отзывалась на приветствие и, вообще, имела довольно странную манеру общения: могла пропустить мимо ушей мой вопрос, фыркнуть или бросить непонятную реплику на своем немецком. Впрочем, при Игоре Сергеевиче она не спешила демонстрировать свое пренебрежение, переходя на нейтральный тон и даже выказывая некоторое расположение ко мне. Но я понимала, что это всего лишь видимость, любезность, которую она старалась оказать отцу.   
 
   Когда Клеопатра стала привыкать к частой гостье и даже выбегать навстречу в прихожую, усиленно виляя в знак приветствия хвостом, Катюша строго отзывала ее – не иначе как ревновала к приходящей тете. Но, если судить строго – между нами была не такая уж разница в возрасте и в тети я никак не годилась.

- Это мамины журналы, - одергивала она меня, когда в ожидании Игоря Сергеевича я брала в руки «Семью и школу» или «Работницу», брошенные на журнальном столике.
- Ой, я не знала, - спешила оправдаться, - извините…

   Но Катюша не думала проявлять снисходительность в ответ.
 
- Эти вещи нельзя трогать, - делала она очередное внушение, застав меня рассматривающей миниатюрные фигурки из Гжели, выставленные на кухонной полочке. А я и не думала к ним прикасаться.
      
   Такое ощущение – я находилась под постоянным наблюдением, и, улучив момент, когда Игоря Сергеевича не было поблизости, Катюша безапелляционно указывала мне на место.
 
- Папа не разрешает подходить к пианино посторонним, - болезненно реагировала она, когда я, движимая профессиональным интересом, приблизилась однажды к инструменту, - на нем может играть только мама.
 
   Я отошла на безопасное расстояние и впредь, чтобы не нарываться на неприятности, старалась придерживаться отмеченной дистанции.

   Вообще, как можно было догадаться, в доме царил культ мамы. «Это мамины книги, это мама купила» и т.д. Правда, видела я Катину маму и жену Игоря Сергеевича лишь на известной фотографии – то ли она была все время на работе, то ли в длительной командировке. Женская рука, несомненно, чувствовалась – взять хотя бы со вкусом подобранную, уютную обстановку, - но на красивой, красного дерева мебели толстым слоем лежала пыль, в кухонной мойке – вчерашняя посуда, а отдельные пожухлые растения в терракотовых   кашпо давно просились на прополку.
 
   И все же мои неудачи подружиться с дочкой Игоря Сергеевича или, по крайней мере, произвести разрядку напряженности в наших отношениях с лихвой перекрывались моими достижениями в учебе. Новаторская методика Игоря Сергеевича – естественного, «с головой», погружения в язык приносила свои  плоды: я уже реагировала – по типу условного рефлекса – на многократные «кэскё сэ?», «коман?» и «пуркуа?», пыталась минимальными средствами – но все-таки не на пальцах, не жестами  – поддержать разговор. Мой учитель остался доволен экспериментом – его эффективность подтверждалась практическими результатами.
 
   Окрыленная успехом, я не могла не испытывать благодарности к своему наставнику – в ответ на его доброе, заботливое участие прикладывала все силы, чтобы не ударить лицом в грязь. Игорь Сергеевич снабдил меня грамматическими таблицами – с ознакомительной, консультационной целью, кипой учебных пособий, а также пробовал всучить серию пластинок польской фирмы «Французский в диалогах». Записи полагалось использовать в качестве постоянного звукового фона дома и дополнительно прослушивать их перед сном. От данного средства обучения я вынуждена была отказаться, досадуя лишний раз на верхоглядство, с которым пренебрегла Галкиным проигрывателем.

   Естественным образом сложился ритуал наших занятий: перед их началом Игорь Сергеевич заставлял меня перекусить с дороги – в дело шли бутерброды, яичница и даже пельмени («Одна хорошая продавщица откладывает их для меня», - объяснил он происхождение дефицита). Отпираться от угощения было бесполезно – к тому же Катин папа ухитрялся использовать и эту ситуацию в учебных целях, называя продукты по-французски или вставляя пару фраз по теме «В кафе».

   После занятия Игорь Сергеевич шел выгуливать Клеопатру, страшно радовавшуюся этому событию, (она как полоумная принималась носиться по квартире), и заодно провожал меня. «Ожурдюи иль фэ бо», старательно выговаривая слова, комментировала я погоду. «Трэ бо», - отзывался мой спутник со сдержанной улыбкой.

   В одну из таких прогулок я робко заикнулась об оплате – прошел почти месяц с начала обучения, и в сумочке моей лежала кругленькая сумма, захваченная для произведения расчета.
 
- Потом, Вера, потом. – Не помню, в какой момент он перешел на ты. Такое обращение не грешило фамильярностью, наоборот, в нем слышалось сердечная теплота и дружелюбие. – Ты же не завтра уезжаешь?
- Нет, Игорь Сергеевич, - вынуждена была я признаться. Я вообще имела смутное представление о том, когда я уезжаю.
- Ну, так зачем спешить? Надо дождаться окончания курса, посмотреть на результаты, - пресек он обсуждение финансового вопроса, - дакор?
- Дакор, - неуверенно ответила я.
- Давай я лучше расскажу тебе о философе, который жил здесь когда-то…
- И который не ложился спать, пока не обойдет все семь мостов в городе? – подхватила я окончание истории, услышанной на предыдущей прогулке.

    ...В тот вечер вилла «Роза» не казалась мне пустынным островком, затерянным в океане одиночества. Впервые за несколько недель я распахнула настежь форточки – головокружительный запах сирени, облепившей цоколь, вдохнул томной волной в дом. Вышла на балкон – его каменный пол был завален прошлогодней ржавой хвоей, на окне висели обрывки пыльной паутины. Что же я так запустила все… Ринулась вниз за ведром с тряпкой и в едином порыве вымыла окна и выскребла балкон.

   Потом я долго стояла, облокотившись на перила, упиваясь свежестью последнего весеннего вечера. Было зябко, первые звезды, проглядывающие сквозь вершины сосен, мерцали на сгущающемся бархате неба. Как тогда, когда мы перешептывались, целовались здесь с Иваном… И я почувствовала, что смогу услышать другую музыку, не скорбную, надорванную страданиями и разлукой, – в ней будет тихое спокойствие земного мира и смирение перед чем-то высшим, далеким, но бесконечно любящим нас. В музыку вкрадется трепетная, как язычок пламени свечи на ветру, надежда. Если не будет надежды, что же тогда останется? Машинально стала перебирать пальцами по перилам, нащупывая спасительный мотив.
    
   Странно, после того, как судьба отняла у меня близких людей, появился человек, к которому можно смело обращаться за помощью, на которого можно всецело положиться. Он возместил мне все, чего я лишилась (как полагала, навсегда), – дружеское участие и… настоящее человеческое доверие. Последнее обстоятельство смущало и волновало меня – ведь мы не были давними знакомыми, к тому же нас связывали сугубо деловые отношения. Кроме того, в его мире была Катюша, жена и множество других людей, которых я не знала, но которые много значили для него. Стало быть, я не имела права злоупотреблять его расположением ко мне, претендовать на некую избранность.
      
   И все же я почувствовала, что однажды смогу раскрыться, поведать ему свою ужасную тайну. Игорь Сергеевич поймет меня. И даже подскажет, как осуществить задуманное и вырваться отсюда. Непременно подскажет. Он не из тех, кто доносит, предает и совершает прочие вероломные поступки, востребованные и поощряемые Системой. Мне кажется, в душе мой наставник оставался романтиком, несмотря на далеко не юношеский возраст и серьезную должность заместителя декана. В средние века он был бы рыцарем-заступником, живо представила я его на белом коне с доспехами…
 
   Утром меня разбудило переливчатое пение птиц, доносившееся через приоткрытую балконную дверь. Поежившись от холода под легким одеялом, взглянула на часы – было только пять часов. Ранние пташки возвещали о рассвете, о начале долгожданного лета… и о музыке, которая рождалась в моем сердце, распускалась в нем благоухающим цветком. Надежда, надежда, зажмурила я глаза, как сладостно твое имя!

   На следующий день вилла «Роза» обрела новых жильцов – в бывших паракратовских покоях поселилась семья врачей: мама, папа и их сын-третьеклассник. Мальчик Петя ужасно дичился меня, а я все равно обрадовалась появлению соседей – теперь по вечерам в окнах будет гореть свет, на кухне весело шуметь примус, и мне не будет так тоскливо возвращаться в свою комнату на втором этаже опустевшего дома.

      
                21
                Новые надежды
 
   
   Третий день Маргарита Львовна не выходила из кабинета. А ведь стояла самая что ни на есть горячая пора – конец учебного года.

- Вы не видели ее сегодня? – озабоченно перешептывались коллеги. – Как она?
- Переживает страшно, - туманно отвечала ее верный соглядатай Нонна Борисовна и, прихватив бутерброд с чашечкой свежезаваренного чая, проскальзывала в директорский кабинет, на двери которого было впору вывешивать табличку «Посторонним вход воспрещен».
 
   По окончании визита Нонна Борисовна появлялась в учительской с неподкупно-строгим выражением лица, глядя на которое любопытствующие не решались лезть с расспросами о самочувствии начальницы, тем более что причина ее затворничества, овеянного атмосферой секретности, не являлась тайной за семью печатями.

   Славик Кутузов – гордость и надежда Железной Марго, а также негласный престолонаследник – взял и уволился. Неожиданно для всех укатил в Ленинград – как утверждали хорошо осведомленные языки, среди которых преобладал  язык Виктории Ефремовны, на весьма перспективную работу в Ленинградской филармонии. Потрясенная метресса даже не успела устроить достойные проводы своего любимца. Образовалась пустота – в душе, которую в одночасье предал своевольный протеже, и в стане лиц, особо приближенных к начальническому креслу.
   
   Вакантное место, освободившееся после Славика, поспешила занять Вика Паракратова. Просидев чуть меньше месяца с двойняшками и оправившись от удара после неудачной попытки обосноваться в кресле секретаря горкома комсомола, бывшая соседка пристроила Валентина и Валентину в грудничковую ясельную группу и выбежала на работу. Надо отдать должное Маргарите Львовне, которая, войдя в положение молодой мамы, скорректировала ее рабочий график таким образом, чтобы Виктория Ефремовна могла отлучаться для кормления малышей.
 
   И все-таки нельзя было не заметить, что с Викторией произошли серьезные изменения. На комсомольского лидера было страшно смотреть – она осунулась, похудела, темные круги прописались под впалыми глазами. Конечно же, это было следствием огромных физических нагрузок, свалившихся на женщину с появлением сразу двух младенцев. И все же… Кто-то пустил слух, что от Паракратовой ушел муж.

  Эдик! посмеялась я в душе над нелепыми домыслами, этот молчаливый, безотказный семьянин. Да не может такого быть по определению! Однако, когда Павел Моисеевич, не замеченный ранее в склонности к инсинуациям, обмолвился о появлении матери-одиночки в коллективе, а облеченная профсоюзными заботами Нонна Борисовна объявила сбор материальной помощи в связи с изменившимся семейным положением Паракратовой, впору было призадуматься. Неужели незаметный на фоне своей супруги, безобидный подкаблучник Эдик, не в упрек ему будь сказано, и в самом деле решился на такое?

- Как детки? – боясь показаться чересчур любопытной, принялась я аккуратно расспрашивать Викторию, заглянув в неурочный час в класс сольфеджио. – Как Эдик?
- Детки растут не по дням, а по часам, - выдавила она улыбку, - а Эдуард… э-э… передает тебе привет.
- Он так и ездит каждый день в Балтийск? – подвела я разговор к тонкой грани, за которой могла всплыть неутешительная правда.
- Конечно, - и глазом не моргнула бывшая соседка. – Куда ж ему деваться?

   По ее непроницаемому виду никак не скажешь, что человек переживает семейную драму. Развод – дело темное, решила я, не забыв поблагодарить Паракратову за привет от мужа.
   
- У него краля в Балтийске завелась, - поведала в узком учительском кругу невесть откуда информированный профорг. – Виктории Ефремовне оставил все: двухкомнатную квартиру, мебель, сам прихватил один-единственный чемодан и уехал. Представляете? А самое главное, Викто… - тут Нонна Борисовна осеклась, так как в учительскую вошла легкая на помине Паракратова. – Мы тут говорим, что надо поскорее оформлять учебные ведомости, Виктория Ефремовна, - быстро нашлась коллега, невинно глядя той в глаза.
 
   Вика кивнула головой, и тень былой улыбки скользнула по ее отрешенному лицу.

- Маргарита Львовна у себя? – спросила она только.
- У себя, - подтвердила Нонна Борисовна, - но не стоит ее понапрасну беспо… - не успела договорить профорг, как Паракратова уже прикрывала дверь учительской за собой.

   Закаленная в интригах Нонна Борисовна разве что зубами не заскрежетала. Виктория Ефремовна опять опередила ее – теперь надолго засядет в соседнем кабинете, из которого и так не вылезала последние дни! Вот и нашлась претендентка на освободившееся место директорского любимчика – конъюнктура складывалась для этого как нельзя подходящая.

- Ну, о чем можно так долго говорить? – недоуменно пожимала плечами даже неразговорчивая скрипачка Нина Осиповна. – О кормлении двойняшек, что ли?

  Нонна Борисовна нервно рассмеялась.
 
- Если бы… Виктория Ефремовна что-то затевает, товарищи, - пробовала она настропалить народ против опасной конкурентки. – Попомните мое слово.

   Но то ли экзаменационная пора, то ли отпуск, бывший не за горами, больше занимал умы коллег, в общем, коллектив оставил замечание опытного профорга без должного внимания.

- Эхе-хе, Вера Арсеньевна, - лишь покачал седой головой Павел Моисеевич, когда мы оказались одни в учительской. Домики бровей его симптоматично взметнулись над круглыми, школярскими очками. – Как бы Виктория Ефремовна не опередила вас с консерваторией, - посочувствовал он вдруг.
- Да, что вы, Павел Моисеевич, - замахала я рукой. – С ее пеленками и сосками сейчас не до учебы.
- Как знать, как знать… - флегматично поработал бровями пожилой учитель.

   Но ведь Маргарита Львовна обещала мне, невольно забеспокоилась я. Она сама одобрила мою кандидатуру, и как только Славик… Конечно, можно было набрать побольше воздуха в легкие и по примеру напористой Виктории Ефремовны переступить порог известного кабинета – чтобы расставить все точки над «i», но Маргарита Львовна переживала душевную драму, не лучшие свои дни. В этих обстоятельствах действовать в собственных интересах, отвлекая ее всякого рода сомнениями и подозрениями, было бы нечутко с моей стороны.

   Однако мысль о том, что Виктория в ближайшие годы будет пользоваться всеми поблажками Славика Кутузова, глубоко засела мне в голову. Ждать, когда она закончит учебу, когда наступит мой черед… Пройдет еще несколько лет. Досадуя на свое аутсайдерство, я упустила из виду, что собираюсь уезжать из страны и по большому счету мне не должно быть никакого дела до амбиций Виктории Ефремовны, которая, вообще, скоро останется в прошлом. Но ведь Маргарита Львовна обещала мне…
   
   Если бы рядом была Галина, давно бы выговорилась по этому обидному случаю, а затевать отдельную переписку было как-то несподручно. Обеспокоенность моя не находила выхода – вынужденная замкнутость и скрытность лишь усугубляли ее.
   
- У тебя проблемы, Вера, – на первом же занятии заметил неладное Игорь Сергеевич. – Может, обсудим? Станет легче...
 
   Я замялась. Мне очень хотелось посвятить его в историю с консерваторией и пожаловаться на землячку, от которой время от времени я терпела разные козни. Но ведь у каждого свои проблемы – не слишком ли эгоистично я себя веду, концентрируясь на собственных переживаниях?
   
- Да нет, Игорь Сергеевич, - мне не хватило смелости разоткровенничаться до такой степени, чтобы выпрашивать дружеского совета, - просто…

   Просто ужасно хотелось выложить все как на духу.

- Вера, - мой плохо сдерживаемый порыв не остался незамеченным, - я каждый день выслушиваю жалобы студентов, вникаю в их проблемы. И помогаю, чем могу. Ты извини, что стал расспрашивать, для меня это привычное дело… Может, сделаем перерыв на чай? – не дожидаясь ответа, он встал из-за стола, чтобы поставить чайник.

   После такого подкупающего обращения было бы глупо запираться, делать вид, что меня ничего не беспокоит. За расслабляющей чайной атмосферой не выдержала, призналась, что давно имею склонность к сочинительству музыки, что Маргарита Львовна, наш директор, вселила в меня некоторые надежды на учебу в консерватории, на композиторском отделении, но боюсь, она просто-напросто забыла о нашем разговоре. К тому же одна бывшая подруга (Вика Без Ножа Зарежу, проговорилась я) решила перейти мне дорогу: как утверждает заслуживающий доверия источник, вдруг тоже надумала поступать в консерваторию. Такая вот незадача.
 
- Вместе поступите, - не стал драматизировать ситуацию Игорь Сергеевич, снисходительно улыбнувшись и пододвинув ко мне конфетницу.
- Нет, у нас это невозможно, Игорь Сергеевич, - решительно покачала я головой, - только в порядке очереди. Получается, все откладывается на неопределенный срок…
- Хорошо, ты можешь поступать самостоятельно. Это сложнее, придется, как я понимаю, увольняться. 
- Я не могу учиться с отрывом от производства, - нехотя призналась я, - у меня нет других источников существования, кроме зарплаты.
- А твои родители, - осторожно поинтересовался он, - они разве не могут помочь?
- Не могут, - опустила я глаза, следя, как взметаются из-под ложечки и оседают чаинки в чашке. – У меня нет родителей.    
- Извини, Вера, я не знал, - Игорь Сергеевич замолчал.

   И тут меня как за язык кто-то дернул:

- Но у меня есть сестра. Она живет в Париже.

   Подняла глаза, ошеломленная своим новым, далекоидущим признанием. Вот я и раскололась. Французский мне понадобился отнюдь не для агитации за советский образ жизни в составе комсомольской делегации, засылаемой на Елисейские Поля.

   А Игорь Сергеевич и не удивился. Улыбнулся только. Как будто все обо мне знал наперед.

   В коридоре хлопнула дверь – вернулась из кино Катюша. Я тут же внутренне подобралась, ушла в свою скорлупку.

   Но наш разговор продолжился – по сложившемуся ритуалу Игорь Сергеевич вывел на прогулку Клеопатру и заодно проводил меня. Остро нуждаясь в добром совете, я, как могла, замедляла шаг, растягивая время – будто от этого зависела моя судьба.

- Талант нельзя закапывать в землю. Надо учиться, Вера, чтобы помочь ему раскрыться. Ты не стесняйся - подойди к вашей Маргарите, как бишь ее?
- Львовне.
- Маргарите Львовне, поговори с ней начистоту. Она ведь не съест тебя за это? – Игорь Сергеевич заглянул мне в глаза, как бы желая получить ответ на этот наивный вопрос. 
- Не съест, - охотно согласилась я. 
- Правильно. А твой источник информации может заблуждаться, - оптимистично заметил мой спутник.

   Мы остановились у перекрестка, чтобы проститься.

- Если есть возможность, Вера, надо учиться... – повторил он задумчиво.
- Да, Игорь Сергеевич, спасибо вам, - растроганно поблагодарила. Именно это я и хотела услышать от него.
- Да не за что, - легкое удивление отразилось в его глазах.

   Он поверил, что у меня есть талант!
 
   И тут я почувствовала душевное томление, вызванное угрызениями совести – от той двойной игры, которую затеяла, рискуя окончательно запутаться. Я ведь покидаю эту страну. Какая может быть консерватория? О чем я речь веду, мороча голову себе и заодно нисколько того не заслуживающему Игорю Сергеевичу?

   Хотя… Как получится – так тому и быть. Не буду вмешиваться в естественный ход событий. Правда, такая уловка мало что меняла, и в случае положительного решения вопроса с консерваторией под большим вопросом окажется операция «Эмиграция».

   Словом, я зашла в тупик. Когда сердце подсказывает одно, а упрямая голова настаивает на сделанных ранее умозаключениях. Вот и Игорь Сергеевич поддержал меня в моем стремлении посвятить себя музыкальному творчеству, за что я была признательна ему. Однако не надо быть большой провидицей, чтобы понять – жизнь на чужбине перечеркнет подобные планы. Но, с другой стороны… выбор сделан, отступать нельзя.

   На следующем занятии Игорь Сергеевич раскрыл передо мной карту Парижа, размещенную на вклейке учебника.
 
- Сегодня у нас тема «Прогулка по городу». Будем составлять вопросы, как пройти, проехать, скажем, к твоей родственнице, - предложил он. – Для начала отыщем на карте улицу, где она живет.
- Но… - удивилась я такому повороту дела, - я не знаю ее адреса.
- Не знаешь адреса сестры? – в свою очередь удивился он. – Как же ты собираешься навестить ее?
 
   На этот вопрос у меня не было ответа.

- Она на самом деле существует, Лидия, моя сестра, - стала взволнованно оправдываться я, - и должна проживать в Париже…
- Подожди, подожди. У меня нет оснований не верить тебе, - поспешил успокоить меня Игорь Сергеевич, - но… почему «должна»?

   Я рассказала, что в конце войны Лидия вышла замуж за французского подданного и уехала с ним на его родину. С тех пор контакты с родственниками из Советского Союза были прерваны. Правда, они были прерваны задолго до замужества сестры – с того самого дня, как она была угнана в Германию, но я решила, что подробности немецкого периода жизни Лидии Жаворонковой можно без ущерба для истории опустить. Для придания ей более цельного, стройного характера.
    
- И никто из твоей родни не пытался разыскать ее? – спросил Игорь Сергеевич, внимательно выслушав мой рассказ.

   Я замялась было, но, собравшись с духом, призналась:
 
- Папа пытался…
- И что?
- Ничего, - потупила я глаза. – Поплатился за это. Измена родине, 58 статья. Папа погиб в лагере.
- Понятно… - мой собеседник стал постукивать пальцами по столу.
 
   Похоже, тема «Прогулка по городу» на сегодня отменялась.

- Думаю, мою сестру можно разыскать там, на месте, - робко заикнулась я, - когда я окажусь в Париже.

   Еще немного – и окончательно проговорюсь, признаюсь, что бегу из страны. Но удержалась в последний момент, и Игорь Сергеевич опередил меня:

- Давай напишем в Французский Красный Крест. Они сделают запрос и пришлют ответ.
- Мне вышлют адрес Лидии? – не поверила я своим ушам.
- Конечно, - спокойно кивнул Игорь Сергеевич. – Правда, письмо можно прождать ни один месяц…

   Я поразилась – он так легко говорил об этом, – что можно написать во Францию и даже получить ответ оттуда. Для меня мир за пределами СССР был другой планетой.
 
- Тогда ты сможешь переписываться с сестрой, поддерживать связь с ней, - довольно откинулся на спинку стула Игорь Сергеевич.   
- Н-нет, - содрогнулась я. Перед глазами встал тип в сером костюме, перлюстрировавший мои письма в кабинете Маргариты Львовны. – Лучше личные контакты, при встрече… - подстраховалась я.
- Хорошо, - пожал плечами Игорь Сергеевич, не находя, видимо, веских оснований для такой конспирации.

   Мы договорились, что он составит текст письма по-французски, а я предоставлю ему все возможные данные о Лидии. Через два дня конверт, оклеенный десятком марок, был пущен моей дрожащей рукой в почтовый ящик. Последующая его судьба виделась в смутном свете – слабо верилось, что послание дойдет до адресата и дело получит дальнейший ход. Тем не менее, можно было констатировать, что операция «Эмиграция» сдвинулась с мертвой точки, если не принимать во внимание мои языковые подвиги. Жизнь наполнилась новым ожиданием.
   
   …И в этом ожидании полной неожиданностью для меня стал визит одной гостьи.
   
   В то утро, решив воспользоваться методическим днем, я просто-напросто осталась дома. Напишу подробное письмо-отчет Галине, займусь французским, приведу в порядок нотный материал – мало ли дел найдется, если хорошенько подумать. Но ранний звонок в дверь виллы «Розы» внес коррективы в мои честные намерения.
 
- Привет, подружка, - удостоив меня одной из самых своих ослепительных улыбок, Виктория решительно переступила порог бывшего жилища, - это тебе презент.
 
   Развернув газету, она всучила знакомую по недавнему общежитию статуэтку – чукча едет верхом на олене, – и прямиком направилась на кухню. Может, фаянсовый всадник, пылившийся раньше у нас на подоконнике, не совсем вписывался в интерьер новой квартиры?

- Большое спасибо, - пробормотала я, ожидая недоброе от ее прихода. Перед глазами вдруг встала картина Репина «Не ждали».

   Виктория села за стол – нога на ногу и бодро оглянулась. Конечно, от ее взора не укрылись изменения кухонной обстановки, произошедшие в связи с вселением новых квартирантов.
 
- По-прежнему одна живешь? – тем не менее посочувствовала она мне.

   Пришлось рассказывать о соседях.
 
- Да что ты! – оживилась Вика. – Выкладывай скорее, что это за люди, - стала выпытывать она подробности, - ладят между собой или ругаются? А?
 
   Мне вовсе не хотелось обсуждать семейную жизнь новых постояльцев виллы «Роза».
 
- Да, знаешь, я их редко вижу, - засуетилась я о чае, принимаясь шарить по полкам в поисках печенья, - они работают на полторы ставки, а мальчик их уехал к бабушке на дачу, в Подмосковье… так что, - виновато посмотрела на любопытную землячку. – Люди они скромные, интеллигентные, что еще сказать…

   Вика поджала губы – видимо, не одобряя мою скрытность. Выглядела она посвежевшей, отдохнувшей. Во всяком случае, не таким выжатым лимоном, как недавно. Может, она элементарно выспалась?

- Кстати, говорят, ты зачастила в Балтийск, - шумно отхлебнула горячий чай Виктория, не спуская с меня глаз. 
- Кто говорит? – не подала я виду, что застигнута врасплох. Пусть раскроет свои конфиденциальные источники.
- Так тебе все и выложи, - поддразнила бывшая соседка. – И, вообще, что за манера отвечать на вопрос вопросом, Верунчик?
 
   Я рассмеялась – надо же, нашла коса на камень.

- А разве ты задавала вопрос?

   Наступила неловкая пауза – что-то не клеился наш разговор, к тому же мне было не совсем понятно, вернее, совсем не понятно, чем я обязана ее визиту.
 
- Детишки в яслях? – спросила я, чтоб как-то поддержать беседу. Хотя где же им еще быть?
- Нет, дома. Кстати, могла бы навестить их, - холодно заметила Вика. - Да вижу, некогда тебе…
 
   Я заерзала на табурете (действительно, видела Паракратовских наследников лишь на смотринах, устроенных Викторией на новой квартире для коллег).
 
- Еще чайку, Вика? – поспешила задобрить придирчивую собеседницу.
 
   Я думала, она откажется – поблагодарит за теплый прием и потянется на выход. Ведь было время, когда землячка посещала меня из формальных побуждений – посидит, помолчит многозначительно и перейдет к завершающей части визита, то есть избавит меня от своего присутствия.
    
- Наливай, - заявила та, обманув мои ожидания. – Я смотрю, ты окончательно оправилась от удара, похорошела даже. Рассказывай, что случилось.

   Я сделала вид, что не расслышала ее слов. Виктория – не Галина, пусть и не думает соваться в мою личную жизнь, копаться в ней без спросу.
 
- С кем же детишки остались, с Эдиком? – вновь попыталась я переключиться на нейтральную тему.

   Сама не хочет говорить, что у нее с мужем – расстались или по-прежнему составляют образцовую советскую семью.
 
- Дети с братом, - сообщила Паракратова. – Ты знаешь, ко мне приехал брат из Воркуты.
- К тебе приехал брат? – удивилась я.

   Из рассказов Галки я знала, что у Паракратовой есть брат-милиционер. Вернее, тюремный охранник.

- Да, мы с ним кстати близнецы. Он тут обосноваться хочет, устроиться в правоохранительных органах, - небрежно бросила та, - пока же у меня остановился.
- Хорошо, - за неимением другого мнения одобрила я эту новость, - замечательно…
- Кстати, я как раз пришла поговорить о вас, - сделала она ударение на последнем слове.
- О нас? – не поняла я, - о ком это о нас? – подняла на нее недоуменный взгляд.
- О моем брате Викторе и о тебе, - доверительным тоном сообщила гостья.
 
   Что-о-о? – какая связь между мною и ее братом-милиционером, вернее, тюремным охранником?

- Я вижу, ты оправилась от удара, - подчеркнула Виктория, - Витёк со своей стороны тоже готов к романтическим отношениям. Для начала ты могла бы сопровождать его в прогулках по Янтарному Берегу. Съездите в Балтийск, Вера, сходите в зоопарк. Чувствую, вы понравитесь друг другу, - вкрадчиво проворковала она.

   Я не верила своим ушам – Виктория занималась сводничеством – сватала меня за своего брата!
 
- Это невозможно, - решительно пресекла ее инициативу породниться.
- Вы бы составили замечательную пару, Верунчик, - принялась горячо убеждать та. – Всего лишь погуляйте по городу, присмотритесь друг к другу, а там, глядишь, и полюбите… Виктор – прекрасный человек, поверь мне! 
- Это невозможно, Виктория, - оцепенела я от нахальной самонадеянности землячки. Демонстративно встала из-за стола в надежде, что та последует моему примеру. – Ты знаешь, у меня сегодня методический день, я э-э…  планировала позаниматься в классе, так что не задерживай меня, пожалуйста.
 
   Виктория задергала ногой – не ожидала такого нелюбезного приема.
 
- Вот ты как заговорила, - побледнела она. – Еще подругой называешься. Феноменально…
 
    Тут меня прорвало:
 
- Вика, давай расставим все точки над «i». Мы не подруги вовсе. Во всяком случае, я не считаю нас подругами.
- Значит, не подруги, говоришь. Что ж… - бывшая соседка нехотя поднялась из-за стола, напустив на себя оскорбленный вид.
 
   Я промолчала, – дескать, брать свои слова обратно не намерена. Предусмотрительно пропустила горе-сваху вперед.
 
   Но та остановилась в дверях.
 
- Знаешь, Вера, - вздохнула она, - мы, к сожалению, не сможем дать тебе положительную характеристику для поступления в консерваторию. Так что пеняй на себя.
 
   Вот как? Она уже в курсе… скрывай не скрывай.

- Кто это мы? Я не нуждаюсь ни в чьих характеристиках, - гордо выпрямилась я, - обойдусь без них.
 
   Виктория обернулась. Ехидная улыбка застыла на ее губах.
 
- Ошибаешься, дорогая, - поправила она меня, - без заключения комсомольской организации двери консерватории будут навсегда закрыты для тебя.
- Кто это сказал? – не поверила я.
- Ты как с луны свалилась, честное пионерское. Не знаешь существующие порядки, что ли?
 
   В бессилии опустилась я на табуретку, обезоруженная шантажом землячки. Но… никакая сила не заставит меня знакомиться с ее братом и развлекать его, каким бы распрекрасным он не был!

- Очень интересно. В каких же грехах ты собираешься обвинить меня? – ощетинилась я, решив так просто не сдаваться.
 
   В самом деле, какое преступление можно вменить человеку, чтобы его не пустили на порог института?

   Вика смерила меня осуждающим взглядом
.
- Во-первых, у тебя темное классовое происхождение, - запустила пробный камень моя недоброжелательница.
- Что?! – опешила я. – С чего это ты взяла?
- Такие рояли, как в вашей семье, могли быть только у представителей эксплуататорского класса, - ее взгляд излучал спокойную идеологическую уверенность.
- Но у меня нет рояля, ты же знаешь, - запротестовала я, - соседка тетя Даша пропила...
- Не важно, - перебила Паракратова, - важен сам факт: в простой семье и такое дворянское добро. Во-вторых, твоя неблагонадежность, Вера, постоянная скрытность… - с невозмутимым видом продолжила она перечислять мои «грехи».

   Не стала дожидаться, что будет «в-третьих».

- Твои обвинения не стоят выеденного яйца, - нервно засмеялась ей в лицо. – Я обязательно поступлю в консерваторию. Не потому, что политически подкованная, а потому что…
- Посмотрим, - ухмыльнулась Виктория. – Не думай, что ты одна такая жаждущая…Пожалуй, я пойду, что-то засиделась у тебя.

   Она вышла из кухни. Через пару секунд за провокаторшей захлопнулась входная дверь. Взгляд мой замер на фигурке чукчи-оленевода, оставленной на столе среди немытых чашек. Бросилась заворачивать подарок в газету, чтобы сегодня же на работе вернуть его владелице.
 
   Всю ночь я переваривала состоявшийся разговор - обида и уязвленное самолюбие заставляли вновь и вновь прокручивать его содержание. Так вот чем объяснялась паракратовская осада директорского кабинета – приревновав к моей мечте, она принялась обрабатывать Маргариту Львовну, оспаривая чужие шансы на поступление в консерваторию и, соответственно, отстаивая и повышая свои. Ее снедает зависть… Миром движет зависть?

   Бывшая соседка затеяла игру, в которой мне отводилась жалкая роль сиделки для ее детей – во всяком случае, пока она ездит на сессии. Свежеиспеченная невестка должна подменять ее во время вынужденных отлучек. И брат Виктор Ефремович тут подвернулся как нельзя кстати, подивилась я ловко задуманному плану Паракратовой.

   За этим откровением последовали новые обобщения. Система зиждется на таких, как Паракратова. Она, Система, начинается не сверху – снизу, и держится на верноподданнических связях. Вроде устойчивой египетской пирамиды, над которой не властно время. Переверни ее – и та развалится. Конечно, Виктория – рядовой боец, первичное звено. Но неотъемлемое и  системообразующее. Достаточное, чтобы чувствовать себя вершительницей судеб, распоряжаться всяким «вторичным материалом», вроде меня, поразилась я незавидности своего положения. Хотя, следует заметить, некоторая моя непокладистость и замкнутость шла вразрез с мировоззрением Паракратовой, служа источником недоразумений и конфликтов между нами.
 
   Проанализировав, таким образом, противоречивый характер наших отношений, я пришла к благоразумному выводу, что не следует опасаться коллеги-шантажистки, а следует незамедлительно нанести визит к Маргарите Львовне, как и подсказывал Игорь Сергеевич, и прояснить ситуацию, с каковым намерением я и проснулась на следующее утро.
 
   Только Маргарита Львовна в тот день сама прервала свое сенсационное затворничество, неожиданно объявившись в учительской.
 
- Ш-ш-ш! – усиленно подавала мне знаки, приложив палец к губам, пугливая Нина Осиповна, когда я, не заметив стоящую спиной метрессу, лихо влетела в учительскую за журналом:
- Всем привет!
- Очень хорошо, что вы явились, - строго обернулась Маргарита Львовна, - я только что поставила в известность коллег о дате ближайшего педсовета.
- Да, Маргарита Львовна, - пробормотала я, заранее соглашаясь с решением начальницы, - я поняла.
 
   Ничто не выдавало в ней душевных переживаний – Железная Марго была, как всегда, подтянута, требовательна к себе и подчиненным и немногословна. Только твердая ниточка губ ее, не знавшая помады, стала еще жестче.
 
- И кстати, Вера Арсеньевна, - дотронулась она до моего плеча, - тогда же, на заседании, поговорим о перспективах вашего обучения в консерватории, - объявила она в полнейшей тишине и, обернувшись к присутствующим, распорядилась коротко и ясно, - работаем, товарищи, с полной отдачей сил. До отпуска еще далеко.

   До отпуска оставалась одна неделя, но никто не решился возразить Маргарите Львовне. Метресса с чинным видом покинула учительскую. Через секунду с места сорвалась вытянувшаяся по стойке смирно Виктория Ефремовна, сопровождаемая предосудительным взглядом Нонны Борисовны.
 
- Поздравляю, - подошла ко мне Нина Осиповна, вслед за начальницей радушно похлопав по плечу.
- Рада за вас, - на ходу бросила Нонна Борисовна, деловито направляясь к выходу – некогда, мол, лясы точить, Маргарита Львовна дважды повторять не любит, ее слова – руководство к действию.

   И Павел Моисеевич весело подмигнул напоследок – дескать, наша взяла.

   А Игорь Сергеевич не успел рта открыть – срывающимся от ликования голосом я осыпала его с порога всякими подробностями:

- Меня все поздравляют на работе, Игорь Сергеевич, на педсовете Маргарита Львовна обо всем объявит! Только комсорг отказывается дать рекомендацию. Значит, меня могут завернуть? Так получается? 
- Постой, постой, Вера, - Игорь Сергеевич попытался направить мое словоизвержение в менее сумбурное русло, - ты меня оглушила. Давай по порядку – с чем поздравляют и какую рекомендацию?
 
   Но для начала он усадил возбужденную гостью выпить чаю:

- Остынь сначала. Я понимаю, на улице жарко…

   Погода, действительно, выдалась почти что тропическая для начала лета. Опустив щекотливые подробности с роялем и братом Паракратовой, я рассказала об угрозе, исходившей от бывшей однокашницы, которая отказывала мне в праве на высшее образование, и о Маргарите Львовне, которая не забыла о нашем разговоре.
 
   Игорь Сергеевич призадумался на секунду.
 
- Отрицательная характеристика, говоришь? Ты пей чай, Вера, - напомнил он. – Дочка испекла коврижку, по-моему, ее можно есть. Угощайся, не стесняйся.

   Катин папа вышел – как оказалось, позвонить. По обрывкам фраз, долетавших из коридора, я поняла, что речь идет о пресловутой характеристике.
 
- Я поговорил сейчас с одним моим хорошим знакомым из приемной комиссии, - обнадеживающе заявил Игорь Сергеевич по возвращении, - думаю, заключение комсомольской организации должно содержать серьезные обвинения, чтобы запретить тебе поступать в институт. 
- Какие, например? – пала духом я.
- Антисоветские настроения, что-то в этом роде.

   Я испуганно замотала головой, отрицая свою причастность к подобному отступничеству.
 
- К тому же одной подписи под разгромной характеристикой, скорее всего,  будет недостаточно, - дополнительно обнадежил меня Игорь Сергеевич. – Так что не бери в голову. Кажется, твоя знакомая больше пугает тебя, берет на пушку.
- Правда? – мне очень хотелось верить его словам.
- Конечно, Вера, - улыбнулся он. – Ну, как коврижка?
- В самом деле, вкусная, - похвалила я подгоревшую с краю коврижку, хоть и не притронулась к ней.

   Наверное, боялась, что об этом узнает создательница этого кулинарного произведения своенравная Катюша, которая, как оказалось, уехала с одноклассниками загорать на пляж.

   Едва начавшись, лето баловало обывателей жаркими солнечными деньками – располагающими к безмятежному отдыху у моря. Городской асфальт плавился под ногами, тополиный пух заметало по закоулкам, хилые цветы на городских клумбах, обильно политые накануне, с утра уже поникали головками.

- Записываемся на воскресную экскурсию! - весело оповестила коллег Нонна Борисовна. – Едем на Лужскую косу. Незабываемые впечатления гарантируются.
- Можно захватить мою Эсточку? - вежливо уточнил Павел Моисеевич.

   Эсточка, или Эсфирь Семеновна, была женой Павла Моисеевича, вышедшей не так давно на пенсию.

- Захватывайте, - великодушно разрешила общественница. - Вас записывать, Вера Арсеньевна? – обернулась она ко мне.
- Н-нет, - обронила я, уткнувшись в ведомость. 
- А что так? Многое теряем, – кисло посочувствовала мне организатор экскурсии.
- Отрываешься от коллектива, Верунчик. Что за уклонизм? – в свою очередь пожурила меня  Виктория, потрепав по плечу. Несмотря на материнские заботы, комсорг одной из первых записалась на экскурсию – и без Эдика, между прочим.

   Землячка делала вид, что между нами ровным счетом ничего не произошло – подавая пример к тому, чтобы я также не раздувала из мухи слона. Она категорически отказалась принимать назад свой подарок, и теперь фигурка неприкаянного чукчи хоронилась за шторой на подоконнике в учительской.

- Может, поедешь? – пристала она, - а, Верунчик?
- У меня другие планы, Вика, - сослалась я на занятость и, чтобы не провоцировать лишние вопросы, поспешно вышла из учительской.
 
   Ноги сами понесли меня к Лебединому озеру. С воды доносились возгласы и смех отдыхающих, катавшихся на лодках. Я постояла немного на берегу, затем медленно побрела домой, задержавшись по дороге у памятника Григу:

   …И если никогда мы не встретимся с тобой,
   Не встретимся с тобой,
   Но все ж любить я буду тебя, милый мой…

   Мы хотели замечательно провести время на Лужской косе, одни на всем белом свете. Затеряться в ее песках, раствориться в нашем счастье. Только дюны, море, ты и я. Теперь мне предлагали съездить туда на экскурсию в туристическом автобусе. В заповедный край, где нам никогда не быть вместе.

   Иван… Память почему-то не может выхватить твой образ целиком – только штрихами, отдельными чертами: глаза, даже не сами глаза, а их выражение – смешливое, мальчишеское, теребимые ветром русые волосы, голос… Попыталась мысленно воссоздать любимый облик – и ничего не получилось. Он почему-то уплывал, ускользал от меня в последний момент. И фотографии Ивана у меня не было.
 
   …По странному стечению обстоятельств на следующий день я получила более чем заманчивое приглашение от Игоря Сергеевича – он отправлялся со студентами в поход на Лужскую косу.
 
- У нас традиция – в последнюю неделю месяца слет любителей самодеятельной песни, - объявил он, - присоединяйся, Вера, будет здорово. И погода, кажется, не подведет. 
- Я не могу, - память об Иване была священной. Хотя… песни у костра, сон в летнюю ночь под шум прибоя, каша с привкусом дымка – что может быть романтичней? Но… – Мне очень жаль, - виновато посмотрела на него.
 
   Похоже, разочарование мелькнуло в его глазах.
 
- Мне тоже, - и больше к этому вопросу он не возвращался.

   И все же приглашение учителя невероятно польстило его ученице: она не была для него абсолютно чужим человеком.
   
   Как бы то ни было, Игорь Сергеевич отправился в поход с друзьями самодеятельной песни, а я засела за учебники французского.
 
   Начался отпуск, на первую неделю которого принципиальная Маргарита Львовна и назначила тот самый педсовет, полагая, что отпуск отпуском, а работа ждать не может. Она сама предпочитала проводить лето в стенах школы, находя множество неотложных дел. Но я и не роптала – на педсовете будет официально решена моя судьба. И напрасно Виктория Ефремовна стращала меня разоблачительной характеристикой. Я обязательно поступлю в консерваторию! А там посмотрим, как скорректировать ход операции «Эмиграция» - ввиду изменившихся жизненных обстоятельств, нащупала я компромиссное решение. Да и когда еще придет письмо из международного Красного Креста!
 
   Было жарко – французский никак не шел в голову. Я набрала в рот воды и обрызгала комнату, полагая, что таким образом станет свежее. Затем разделась до трусиков и забралась в постель, прихватив с собой пару учебников. Взгляд скользнул с раскрытой книжки на прохладную зелень сосен за окном. Как хорошо в их целительной тени, в эфирном смолистом царстве. Мысли мои полетели вольной птицей, уносясь туда, где отдыхал сейчас Игорь Сергеевич. Там удивительно красиво, маленький затерянный рай, рассказывал Иван.

   Иван и Игорь Сергеевич… Игорь… От этой неожиданной, доверительной формы имени теплая волна толчком прошла по сердцу, внутри что-то растаяло, разомлело. Голова мечтательно склонилась на подушку. Понимая, что предаю память Ивана, не удержалась от сравнения. Однажды я пробовала рассказать в письме Галине об Игоре, подробно написать, какой он человечный, настоящий, но у меня ничего не вышло, словно я прикасалась к слишком тонкой материи, за которой скрывалось нечто большее, чем только уважение к человеку.
 
   В Иване было что-то незрелое, бесшабашное – я вспомнила, как он «спасал» меня на озере и как признался позже, что это было понарошку. Но я никогда не забуду день, когда он спас меня по-настоящему. Иван был героем, и таковым останется в моих глазах. И все же какая-то часть его принадлежала другому миру, не соприкасающемуся со мной. Он пропадал на несколько недель, я впадала в уныние, гадая, что означало его продолжительное отсутствие – конец отношений или необходимая разлука, подпитывающая вечную любовь. Да, я любила его – с его ребячливостью и отвагой, иронией и нежностью. В нем воплотились счастливые девичьи грезы. И внешне он походил на моего отца – в этом сходстве я прочла предназначение, уготованное свыше.
    
   В Игоре чувствовалась глубина и надежность друга, готового прийти на помощь, оказать незамедлительную поддержку. Эта положительная потребность откликаться, выручать при первой необходимости удивительно подкупала в нем и, как я догадывалась, притягивала к нему множество людей. Игорь был рядом – в нем было ощущение постоянства и чего-то важного, что нельзя предать. Еще я по-хорошему завидовала его окружению, хотя бы той сотруднице из деканата подготовительного отделения, которая гораздо чаще общалась с ним, не говоря уже о друзьях и родных. В его отношении ко мне сквозила заинтересованность и даже отеческая забота, хотя, по сути, я была человеком посторонним – случайно появилась на его пути, чтобы, когда наступит срок, рассчитаться за оказанную услугу и исчезнуть из его жизни, тихо вздохнула я.

   Мысли мои потекли медленнее, стали вязкими, голову заволокло сплошным туманом, я словно провалилась в какое-то далекое  кино. Когда туман развеялся, мы шли с Игорем рука об руку по волнистым дюнам вдоль моря. Рядом почему-то крутилась Клеопатра с мокрым хвостом и перепачканными лапами. Потом мы обнялись – притяжение было таким прекрасным, неодолимым.

   «Что ты со мной делаешь, Вера…»

    Но блаженство продолжалось недолго – стук свалившейся на пол книжки оборвал объятие, заставив меня вернуться в комнатку на втором этаже виллы «Роза». Очнулась с улыбкой на губах, вспомнила свое мимолетное видение – и нахмурилась. Нет, я не совершала греха, не изменила Ивану – это случилось нечаянно, во сне. И все-таки было странно. Ведь не приснился же, к примеру, Павел Моисеевич, настроенный вполне дружелюбно по отношению ко мне.

   Да, чего только не почудится на жаре, списала я неожиданное эротическое переживание на аномальную погоду.

   В день, на который был назначен педсовет, столбик термометра зашкаливал за тридцать уже с утра.
 
- Это просто издевательство, товарищи, - обмахивалась тетрадкой Нонна Борисовна, возмущаясь не то нещадно палящим солнцем, не то волюнтаризмом Маргариты Львовны, отозвавшей из отпуска несчастных педагогов, да еще в такую жару.
- М-да, - отозвался Павел Моисеевич. – У меня канифоль расплавилась. 
- Мне бы ваши проблемы, - проворчала профорг.

   За минуту до этого она жаловалась на очередную нехватку денег. Подобного рода сетования происходили всякий раз, когда Нонна Борисовна сражала коллег умопомрачительными французскими духами или, как сегодня, крепдешиновой кофточкой цвета фуксии (цвета «вырви глаз», уточнила Виктория при заочном обсуждении обновки профорга, добавив, что коллега – «еще та любительница прибедняться»). К тому же в повестке сегодняшнего заседания значилось выступление Нонны Борисовны, перенесенное аж с зимних каникул. Как ни крути, день выдался горячий для нашей виолончелистки, лицо которой раскраснелось, точно она вышла из бани.

   Пока Нонна Борисовна докладывала о новаторских тенденциях в советском исполнительском искусстве, я не без внутреннего содрогания ожидала заключительной части собрания, обозначенной в повестке под пунктом «Текущие организационные вопросы». По мере продвижения доклада Нонны Борисовны щеки мои разгорались сильней, а сердце отбивало учащенный ритм.
   
- Обращает на себя внимание колористическая роскошь и неимоверные фактурные комплексы… вслушиваясь в тончайшее пианиссимо… к тому же предельная филигранность в пассаже… а также колоссальная сложность содержания… - все более углублялась в тему выступающая, но до меня долетали лишь обрывки ее красноречия, -  необузданность поздних опусов… фуокозо и фуриозо… достигшие немыслимой искусности звучания… - без передышки докладывала Нонна Борисовна, не забывая периодически оглядываться на Маргариту Львовну, благосклонно внимавшую ее речи.
- Я думаю, достаточно, - наконец, перебила она ораторшу. – Какие будут вопросы и замечания, уважаемые коллеги?

   При такой жаре вопросы и замечания отпадали сами собой. Но Маргарита Львовна не была бы Маргаритой Львовной, не припаси она парочку уточняющих вопросов. Когда с уточнениями, наконец, разобрались, директор поднялась, чтобы отдать распоряжения по тем самым организационным делам, которые решали мою судьбу. Сердце мое екнуло, я пожалела, что не продумала ответное благодарное слово, в котором выразила бы признательность коллективу и мудрой Маргарите Львовне.

- Вы прекрасно знаете, уход Вячеслава Александровича стал тяжелой потерей для всех нас, - начала издалека руководительница. – Надо признать, что такими кадрами не разбрасываются, но… что случилось, то случилось, - развела она руками. – Будем смело смотреть вперед и в дальнейшем заботиться о повышении квалификации наших педагогов. Поэтому разрешите мне объявить претендента, вернее, претендентку, которая получит все необходимые рекомендации для поступления в консерваторию, - Маргарита Львовна остановилась, чтобы прочистить горло, в то время как пара голов приветливо обернулась в мою сторону. Я смущенно улыбнулась в ответ. – Итак, товарищи… я считаю, что наиболее подходящей кандидатурой, положительно зарекомендовавшей себя с разных сторон и подающей несомненные надежды, является, - гнетущая пауза, - Паракратова Виктория Ефремовна, с чем, разрешите, ее поздравить, - одиночные аплодисменты раздались от имени предупредительного профорга.
 
   Как же так? Маргарита Львовна, наверное, оговорилась, беспомощно посмотрела я на коллег, которые минуту назад выражали мне свою поддержку. Сама директорская избранница что-то деловито строчила в блокнот. На том педсовет завершал работу – народ расслабился, зашуршал бумагами, кто-то подошел пожать руку Паракратовой, Нонна Борисовна отпустила шутку по поводу состоявшейся экскурсии, в ответ раздался вялый смешок. Лишь я приросла к своему месту да тихая Нина Осиповна сочувственно обернулась в мою сторону.

   Маргарита Львовна передумала. Она сделала свой выбор. Ее выбор – закон. Я проиграла – Виктория вышла победительницей. Мне дали понять, что надо становиться в очередь. И помнить, что, как и в магазине, будут лица, пользующиеся правом внеочередного обслуживания.
         
   Теперь ничто не удерживало меня в этой стране. Химеры окончательно развеялись. Учеба в консерватории, как и композиторское поприще, оказались утопической мечтой. Оставалось довольствоваться скромным местом учительницы музыки в провинциальном городке. Я была наказана за собственное двоедушие и отступничество.
 
   Впереди простирался свободный путь. И надо идти по нему, не сворачивая, идти до победного конца. Не поддаваясь на всякого рода искушения и сомнения. Операция «Эмиграция» только начиналась.


                22
                Операция «Эмиграция» успешно продолжается

   
   Старый школьный блокнотик в потертом переплете был плотно исписан крылатыми выражениями, призванными обогатить житейской мудростью его владелицу. В подборке изречений о судьбе были выделены следующие: «Характер творит судьбу», «Смелым помогает судьба», «Желающего идти судьба ведет, не желающего – влачит», и воистину путеводное: «Просите, и дано будет вам, ищите – и найдете, стучите, и отворят вам». И еще одно, заключенное в рамочку, увитую скромными незабудками: «Непокорность судьбе – верный путь к успеху».

   Если судьба – это характер, то Лидия Жаворонкова – живая иллюстрация этого примера. Она была почти того же возраста, что ее младшая сестра в описываемый нами период времени. Но девушка осмелилась бросить вызов судьбе и заодно расхожему мнению, что от судьбы далеко не уйдешь, чему быть, тому не миновать. Не думаем, что решение распрощаться с родиной далось ей совершенно легко, наверное, были колебания, душевные сомнения. Но все перевесила та самая воля распорядиться собственной жизнью, не допускающая, чтобы за тебя это сделали другие: не втолкнули в вагон для скота и не погнали по бескрайним просторам земли русской до самого лагерного лесоповала. Может, до нее доходили слухи или она чувствовала каким-то своим обостренным жизненным чутьем, что лиц, угнанных в Германию, не ждали на родине с распростертыми объятиями.

   Как бы то ни было Лидина судьба, одухотворенная ее характером, должна послужить примером и уроком – уроком бесстрашия, готовности к испытаниям, в том числе, тоске по родине, которая у русских эмигрантов, говорят, в крови. Так или приблизительно так рассуждала знакомая нам барышня, чьи цокающие каблучки решительно сворачивали на Рябиновый бульвар.
 
   Жара, наконец, спала. Июль – макушка лета – остудил разгоряченные улицы и оживил влажными ветрами и грозами подвяленную городскую растительность. На рябинах, недавно радовавших взор сплошным праздничным цветением, появились тугие грозди ягод. Еще зеленые, невзрачные, они служили живым напоминанием: время не ждет, вершит естественный свой отсчет. Поторопись, прекрасная незнакомка, не затягивай с судьботворчеством.
 
   …«Просите, и дано будет вам!» В моем случае существовал один-единственный человек, к которому я могла обратиться со своей, прямо скажем, необычной просьбой. «Он должен знать, как вырваться отсюда, он обязательно подскажет», - настраивала я себя положительным образом. Правда, доля лукавства заключалась в том, что ставка делалась не только на дружеский совет, но и нечто большее, личностное, возникшее между нами. Эти глубинные токи, как, впрочем, отсутствие таковых чувствует каждая женщина и осознанно или нет включает их в сферу своих интересов.

   Если теоретически с заповедью просить было все понятно, то, как осуществить задуманное на практике – оставалось пока неясным. С какого бока подступиться к моей просьбе, как начать разговор об эмиграции – искала я удобного случая, пока случай сам не нашел меня.
   
   В тот день у Игоря Сергеевича были гости. Из комнаты доносились непринужденный женский смех и звуки гитары.
 
- Ой, я, наверное, не вовремя! – принялась я засовывать ноги обратно в босоножки, испугавшись незнакомого общества.
- Еще как вовремя, Вера. Очень прошу тебя, останься, - взял меня за руку Игорь Сергеевич, - мы компенсируем это занятие. Не уходи.
- Ну, хорошо, останусь… - нехотя уступила я безобидной просьбе.
- Давай я представлю тебе своих друзей, - не выпуская мою руку, Игорь Сергеевич повлек меня в гостиную.
- Ой, может, не надо, Игорь Сергеевич? – смалодушничала я в последний момент.

   В комнате было накурено и шумно. Часть гостей расположилась за раздвинутым столом, который украшали нехитрые закуски, початые бутылки с шампанским и вином. Среди участников застолья были веселая супружеская пара, бородач-ученый (который почему-то представился «вечным студентом»), два аспиранта – они по очереди перебирали гитару-шестиструнку, несколько студентов и Катюша, едва кивнувшая в мою сторону.
 
- Можно вас? – тронула меня за плечо полноватая молодая женщина. – Вы не поможете нарезать петрушку?
- С удовольствием, - откликнулась я, проследовав за женщиной на кухню. – А вы не скажете, что все отмечают?
- А вы разве не в курсе? – улыбнулась она, играя детскими ямочками на щеках. – День рождения Игоря Сергеевича.

   Вот те раз – я едва не выронила петрушку из рук.

- Надо же, а я не знала. Даже не поздравила…
- Вы член туристического клуба? – решила уточнить женщина, весело прищурившись. – Что-то не видела вас раньше.
- А что, здесь все члены этого…
- Конечно. «Милая моя, солнышко лесное, где в каких краях, встретимся с тобою…» - красиво запела она, вынимая противень из духовки. – Слышали песню? Это наш гимн.
- Дас ист фантастиш! – заглянула на кухню дочка Игоря Сергеевича, избегая встречаться со мной взглядом. – Какой соблазнительный запах! – повела она носиком. - Давай скорей на стол, Маша!

   Вооружившись лопаточками, Катюша и Маша стали осторожно разделывать именинный пирог, а я, прихватив тарелку с зеленью, вернулась к гостям. Место рядом с Игорем Сергеевичем временно пустовало, чем я не преминула воспользоваться:

- Что ж вы не предупредили, что у вас день рождения, Игорь Сергеевич? - упрекнула я виновника торжества. – Я бы пришла с подарком…
- А я не люблю подарки, - шепнул мне в ухо мой учитель, делая вид, что поглощен пением парня с гитарой. – Вернее, люблю их дарить, не получать.
- Ну что ж, с днем рождения вас, Игорь Сергеевич, - мне ничего не оставалось, как тепло поздравить его. Однако при появлении Катюши я поспешила вернуться на место.
- Спасибо, Вера, - проводил меня довольной улыбкой именинник.
 
   Не успели внести благоухающий пирог под одобрительные возгласы собравшихся, как подошли новые гости – коллеги Игоря Сергеевича. Стало совсем тесно, зато гораздо веселее. Тосты сменяли друг друга, один оптимистичнее другого – пили за вечную дружбу, красивых женщин, туристское братство, потом гитара пошла по кругу, пока не очутилась в руках Игоря Сергеевича. Он затянул незнакомую мне песню о той, единственной на свете:

         Ты у меня одна,
         Словно в ночи луна…

   Игорь Сергеевич пел не громко, но довольно проникновенно, чем-то напоминая манеру исполнения Марка Бернеса. Нехитрый припев подхватил приглушенный хор гостей:

   Словно в степи сосна,
   Словно в году весна.
   Нету другой такой
   Ни за какой рекой,
   Ни за туманами,
   Дальними странами...

   Потом прозвучала знакомая мне песенка о вальсе под дождем, и я смело присоединила свой голос к поющей компании:

   …Но согревает нынче нас
   Этот смешной и странный вальс
   И вопреки всему горит
   Наша звезда…
 
   Он смотрел на меня, когда пел эти строки, и от этого взгляда июльский вечер становился еще прекраснее, атмосфера праздника еще задушевней, и мне совсем не хотелось прощаться и уходить, тем более что последняя электричка отправлялась далеко за полночь.

   И еще я сделала любопытное открытие: в тот вечер так и не появилась та, которую Катюша называла мамой. О ней не обмолвились ни словом, будто тема хозяйки дома была под негласным запретом. Но загадочная женщина по-своему присутствовала – задумчиво взирая на собравшихся с большой фотографии в центре книжной стены. Изредка я оглядывалась на лицо незнакомки, будто опасаясь, что она вдруг материализуется и с царственной улыбкой займет причитающееся ей место за праздничным столом.
 
   А дальше все пошло по странному, непредвиденному сценарию. Я почти не притронулась к еде, но в виду немаловажности тостов приложилась к шампанскому. И то ли хмель крепко ударил в мою голову, притупив бдительность, то ли непринужденная обстановка вечеринки заставила расслабиться – в какой-то момент я потеряла ощущение времени. Гости приходили и уходили, беседа за столом перетекала из одной темы в другую, пока не устремилась в сугубо филологическое русло: говорили о Гумилеве, Пастернаке, о неврученной нобелевской премии. К собственному стыду, я обнаружила, что почти не знаю обсуждаемых авторов, драматические перипетии их жизни. А школьная программа о поэтах умалчивала.

   Отсела под торшер полистать сборник стихов, забытый на журнальном столике, взгляд мой затуманился, тепло лампы так славно убаюкивало… А когда очнулась, мои ноги были укрыты пледом, торшер погашен, приглушенный свет бра над пианино таинственно озарял пустующую комнату. Стала всматриваться в циферблат своих часиков – надо ж так засидеться: до последней электрички оставалось каких-то полчаса! Я моментально протрезвела и вскочила на ноги.

- Ты не спишь? – встретил меня вопросом Игорь Сергеевич, входивший в комнату с чашками в руках. – Я только что проводил последних гостей.
- Игорь Сергеевич, я опоздаю на поезд! – схватилась я за голову.

   Но он и слушать меня не стал:
 
- Нет, нет, Вера, ты никуда не поедешь сегодня. Переночуешь здесь на диване, а утром я провожу тебя на электричку.
- Но… - растерялась я, - даже не знаю.
- А что тут знать? Я тебя не отпускаю в интересах твоей же безопасности, - распорядился именинник. – Садись, выпьем чаю. Катюша отправилась спать.
   
   Последнее обстоятельство склонило чашу весов в пользу того, чтобы остаться. Действительно, до рассвета каких-то пять часов. Но чтобы не выглядеть набивающейся в гости, я поспешила заверить его:

- Я встану рано-рано, Игорь Сергеевич, и провожать меня не стоит.
- Очень даже стоит, - отклонил он мое предложение. – Вера…

   Он замолчал, собираясь с мыслями. Задумчиво глядел на меня, машинально помешивая ложечкой чай.
 
- Давайте, я уберу со стола, - почему-то испугалась я выразительной паузы.
- Не надо, не сегодня, - отмахнулся он,  – Вера…
- Да? – сердце мое замерло в волнительном ожидании.
- У меня сегодня день рождения…
- Я знаю, Игорь Сергеевич.
- Сыграй что-нибудь для меня.

   Я обернулась на пианино, затем с тревогой посмотрела на Игоря. Катюша запретила близко подходить к инструменту – на нем могла играть только ее мама. Которой нет – я ведь знала это.

- Но… разве можно?
- Ты хотела сделать мне подарок? – настаивал он. – Пожалуйста, прошу тебя.
- Хорошо, - поежилась я, – я сыграю, если хотите.

   Подошла к пианино, нерешительно притронулась к крышке. Что же исполнить – особенное, поэтическое, чтоб не разрушить очарование вечера, чтобы тебе понравилось. Может, ноктюрн Шопена или… Это должна быть музыка, волнующая невысказанной нежностью, щемящая, на полутонах. Пальцы сами нашли нужные клавиши – и заворожил этюд Скрябина, закружил голову...
 
   Когда растаял последний звук, в комнате стало тихо-тихо. Только слышно было, как отсчитывали секунды настенные часы. А я ждала, что он скажет, боясь обернуться, чувствуя – он смотрит на нее. Не думала, что ему будет так больно – говорить о прошлом.
 
- Ее тоже звали Вера. Она была врачом и знала свой диагноз. Знала, сколько ей осталось жить. Мы вместе боролись до последнего…  Шесть лет назад Веры не стало. Нашей дочке было всего девять лет.

   Слезы заволокли глаза мне.

- Игорь, прости… я не хотела напоминать…

   Вот так взяла и перешла на «ты» без всякого на то разрешения. Наверное, во всем виноват окаянный хмель.
 
- Я не буду пить чай, поздно уже, - вернулась я за стол, села напротив. Мне очень хотелось приласкать его, сказать что-то теплое, родное. Так хотелось, что еще немного и потеряла бы контроль над собой, прикоснулась к нему…
- У тебя очень красивые… - потянулся он к моей руке.
 
  Машинально одернула руку с подарком Ивана, неловко спрятала ее под столом. Нет, прошлое не отпускало нас. Взгляды наши встретились. Глаза у Игоря – зеленые, глубокие – попробуй устоять, не утонуть в их омуте. У них была удивительная особенность – когда он пристально смотрел на тебя, очень трудно было скрытничать, лицемерить.
    
   Вот и сейчас я пред тобой, как на ладони, просвечена насквозь...

   И я решилась. Сейчас или никогда…
 
- Игорь, ты поможешь мне уехать из страны?

   Он нисколько не удивился моему вопросу.

- Помогу, - спокойно ответил он, – если ты сама это хочешь.
- Мне нужно уехать, - потерла я лоб рукой, - очень… понимаешь? Но я не знаю, как это сделать.
- У меня тоже нет идей пока, - неспешно отпил Игорь чай. – Но можно что-нибудь придумать.
- Почему ты помогаешь мне? – вдруг спросила я: без удивления, дешевого кокетства.
- Я еще не помог, - пожал Игорь плечами. Он поколебался, но продолжил. – Просто с самого начала, когда увидел тебя… ты была просто комком нервов. Мне показалось, тебя сильно обидели, Вера. Потом ты оттаяла.

   «Благодаря тебе», - чуть не слетело у меня с языка.
 
- Игорь, я расскажу в другой раз, что случилось, не сейчас, - защелкала костяшками пальцев, – но не подумай, пожалуйста, я не предательница. Когда предаешь плохое, то, получается, уже не предаешь, - пустилась в путаное объяснение, занервничав, - то есть я хочу сказать, что это уже не совсем предательство,  ты меня понимаешь…
- Конечно, - Игорь встал, устало улыбнувшись. – Спокойной ночи, Вера. Укрывайся пледом, подушка на диване. 
- Спокойной ночи, - разочарованно посмотрела на него. Мне совсем не хотелось, чтобы эта пьянящая ночь кончалась, чтобы он уходил.

   …Утром меня разбудил приглушенный разговор, доносившийся из кухни. В комнату бил яркий солнечный свет – вопреки заверению встать с первыми петухами, я бесславно проспала!

- Почему она осталась ночевать? – прошипел голос, в котором я сразу распознала Катюшу.
- Пожалуйста, говори тише, ты разбудишь Веру Арсеньевну, - мягко попросил Игорь.
- Вера Арсеньевна, Вера Арсеньевна, - передразнила дочка. – По какому праву твоя Вера Арсеньевна метит… - дальше я не разобрала фразу.
- Как ты можешь так говорить, Катя? – заступился он за гостью, потом что-то добавил более строгим тоном.
- Думаешь, я не слышала, что она играла на мамином пианино? – повысила в ответ голос Катюша.

     Раздался приглушенный стук двери – ее закрыли. Но напоследок я успела уловить и вовсе беспардонное в свой адрес:

- Эта проходимка хоть заплатила тебе за уроки?

   Кровь хлынула мне в лицо. Схватив в одну руку сумочку, в другую – босоножки, стараясь не производить ни малейшего шума, прошмыгнула я на цыпочках в коридор. Клеопатра поднялась с коврика, беззаботно потянулась на передних лапах. Приложила палец к губам: тихо, дорогая, не выдавай меня. Собака повернула набок голову, но все-таки решила не препятствовать моему стремительному отступлению. Я тихо отвела защелку, и, только оказавшись за порогом, вскочила в босоножки и со всех ног бросилась вниз по лестнице, боясь услышать вдогонку: «Вера, куда же ты? Постой!»  Но все обошлось. Мое бегство осталось незамеченным. Однако на всякий случай я припустила по Рябиновому бульвару до самого перекрестка, где обыкновенно прощалась с Игорем, и только там перевела дыхание, переходя на шаг. Погони не было, я отдышалась, но чувство стыда душило, обжигало меня.
 
   Действительно, по какому праву я вторглась в жизнь этой семьи, став яблоком раздора между отцом и дочерью? Претензии Катюши были, в общем, обоснованы – я слишком доверилась Игорю, и девочка заподозрила неладное.
 
   Приехав в Янтарный Берег, я заперлась в своей комнате и несколько дней не выходила из дома.

- Верочка, - тихонько постучала в дверь соседка снизу, - у вас все в порядке? Мы с Василием Петровичем волнуемся, что-то не видно и не слышно вас…
- Спасибо, Зоя Андреевна, - запахнув халатик, приоткрыла я дверь, - все хорошо, так… легкое недомогание, ничего страшного.

   Она подозрительно покачала головой.

- Вы все-таки не забывайте, мы врачи, - тактично напомнила женщина, - обращайтесь, ни в коем случае не стесняйтесь.
- Конечно, - улыбнулась я, тронутая ее вниманием.

   Еще через пару дней уход в подполье стал выглядеть по меньшей мере странным. У Игоря не было моего адреса, телефона. К тому же я не рассчиталась за уроки, не вернула учебники, и от кого теперь ожидать помощи в моем судьбоносном проекте? С какой стороны не подступись – поступок мой отдавал ребячеством.

   В конце концов, я решилась позвонить из телефонной будки. Набросала на листочке текст, который собиралась сказать. Только бы трубку не подняла Катюша! К моему великому облегчению ответил Игорь. Я развернула заготовку.
 
- Вера, куда же ты пропала! – опередил он меня. – Вера!
- Игорь Сергеевич, - взяла я слово, подглядывая в бумагу, - разрешите поблагодарить вас… вы сделали очень много… я чувствую, что отныне смогу самостоятельно… – строчки запрыгали у меня в глазах, - и расплатиться...
- Вера, - он пропустил мою речь мимо ушей, - мы с Катей уже собрались в Янтарный Берег разыскивать тебя!
- С Катей? – удивилась я.
- С Катей, с Катей! Я сейчас передам ей трубку.
- Не надо! – взмолилась я, но было поздно.
- Алё! – раздалось на том конце. Я молчала: горькая обида мешала говорить. Катя откашлялась, повторила с легким нажимом. – Вера Арсеньевна? Алё!
- Да, Катя, - сдержанно откликнулась я.
- Ну что ж мы прямо, как дети, - принялась она отчитывать меня, - взяли и пропали. Папа себе места не находит, я из-за него начинаю нервничать...
- Катя, передай Игорю Сергеевичу, я приеду завтра в обычное время. Только не буду заходить к вам, пусть он спустится, - и положила трубку.

   Мне показалось, от предстоящего разговора будет многое зависеть – или отношения наши перейдут в новое качество или вовсе прекратятся. Второй вариант пугал неминуемой разлукой, но и в своей готовности к более искренним, честным отношениям я не была уверена. Решила действовать по наитию, как подскажут обстоятельства.
 
- Вера, - встретил меня у подъезда Игорь в футболке и потертых джинсах, - пойдем домой, Катя ушла к друзьям. Пойдем, - он приобнял меня за плечи.

   И во взгляде его – раскаяние и укор одновременно.
 
- Извините, Игорь Сергеевич, - отстранилась я с невозмутимым видом, - я хотела бы поговорить с вами на нейтральной территории.
- Ну, хорошо, давай пройдемся, - с сожалением уступил он.
 
   Мы пошли по центральной аллее Рябинового бульвара – здесь почти не было прохожих и можно было спокойно обсудить самые разные вопросы.

- Игорь Сергеевич. В принципе я могу дальше самостоятельно изучать французский, - отважно заявила я. – Я вникла в вашу методику, она, действительно, революционная и, таким образом…
- Вера, ты мне друг? – вдруг остановился Игорь.
- Ну, друг, - насторожилась я.
- Слава Богу, - вздохнул он с облегчением. – Тогда к чему этот пафосный тон? Ведь ты со мной вроде на ты? Или мне показалось в ту ночь? – напомнил о моем недавнем смелом сближении.

   Я предпочла уклониться от ответа, переминаясь с ноги на ногу.

- Хорошо, давай присядем, - предложил Игорь. Ближайшая к нам скамейка как раз пустовала.

   От недоговоренности, тенью встававшей между нами, кажется, мы оба чувствовали неловкость. И Игорь сделал шаг навстречу:
   
- Вера, я прошу тебя, не обращай на Катю внимание. Она ревнует из-за мамы. И раньше ревновала. Это в ней детское, пройдет. Прости ее.
- Да, но я действительно могу рассчитаться за уроки и дальше сама… - у меня вдруг стало пощипывать в глазах – вот-вот навернутся слезы.
- Опять ты за свое, - рассердился он. Потом стал вглядываться в меня. – Ой, Вера, милая, что с тобой?
- Что? – не поняла я.
- Ты плачешь?
- Нет, - зашмыгала я носом, и слезы градом покатились из глаз.
 
   Он притянул меня к себе, погладил по голове:

- Все, все, перестань, нет повода для плача, - стал утешать он, как маленькую, - у меня и платка нет, - Игорь легонько вытер ребром ладони щеки своей ученицы. – Вот горе-то какое…

   Я не удержалась, улыбнулась сквозь слезы.
 
- Извини, - подалась я назад, размазывая влагу по лицу. Надо срочно взять себя в руки. 
- Почему ты хочешь уехать из страны? – его лицо стало серьезным, а взгляд опечалился. – Тебя что-то толкнуло на это. Мне кажется, по натуре ты не такой человек, чтобы срываться, лететь в неизвестность.
 
   Я рассказала о детском садике: не столько о катастрофе, сколько о том, как обошлись с памятью погибших детей. Только об Иване умолчала – исповедоваться в своей истории любви было выше моих сил. Получалось, я опять не договаривала. И, видно, мой рассказ не убедил его.
 
- Я слышал об этой трагедии, - тихо сказал он.
- Здесь всегда будет несправедливо, Игорь, всегда! – горячо заговорила я, стараясь склонить его на свою сторону. – Дети стали разменной картой во всем этом кошмаре...
   
   Да, убивает не сама несправедливость, а то, что, кажется, ей нет конца и края.
 
- Вера, несправедливость, как и страдания, не могут продолжаться бесконечно, - не спешил разделять мое категоричное суждение Игорь. - Разве не так?
 
   Я промолчала в ответ, предпочитая оставаться при своем мнении.
 
- Надо учиться жить, когда мир кажется недружественным к тебе, - попробовал он вразумлять меня, - учиться ждать, набраться терпения, - улыбнулся он. – Там хорошо, где нас нет, ты же знаешь. В том числе в Париже. Если все хорошие люди будут уезжать из страны…
- Но я не хочу ждать! – перебила я, надув губы.

   К нам подошел старичок с палочкой, присел рядом, хотя соседние скамейки пустовали. Наверное, ему очень хотелось послушать, о чем так оживленно беседует эта парочка. Мы замолкли. Не утолив любопытства, дедушка, кряхтя, поднялся и заковылял по аллее дальше.

- Жди не жди – моего отца никто не вернет! – вспылила я, не дождавшись, когда нежелательный свидетель отойдет на безопасное расстояние, - это система, Игорь. Здесь цель – все, средства – ничто. Я, тысячи таких, как я – лишь средство для этой системы. Вот если я стану героем, совершу подвиг, мне, может, воздадут должное. Страна героев! – в сердцах бросила я. – Но я не героиня, я простой человек со своими слабостями и недостатками. Надо бежать отсюда, здесь ничего не изменить, ничего и никогда! В этой стране всегда будет плохо, - убежденно заключила я.
- Никогда не говори никогда, - упрекнул меня Игорь, который в какой-то момент стал моим оппонентом. – Ты ничего не сможешь изменить. Допустим. И очень хорошо, что ты не героиня. Но эта система, как ты говоришь, подписала себе смертный приговор после того, что произошло, пойми, Вера, - попытался он достучаться до меня. – То, что построено на насилии и страхе, рано или поздно исчерпает себя.
- Боюсь, что слишком поздно для меня, - запальчиво ввернула я.

   Я не слышала. Или не хотела слышать. Смерила его холодным, отстраненным взглядом.
 
- Вы отговариваете меня уезжать? – вдруг перешла на вы. – Передумали помогать? – без обиняков поинтересовалась. К чему тут политесы разводить?

   Взгляд его потух. Он сдался.

- Я не отказываюсь. Давай попробуем. Найдем способ переправить тебя туда, - устало согласился он. – Но не уверен, что тебе это действительно поможет.
- Поможет, еще как поможет, - продолжила настаивать я, а голос дрогнул от волнения: ведь Игорь прав, тысяча сомнений грызет мне душу. Но если снова колебаться и метаться…
- Игорь Сергеевич, отныне задавайте мне в два раза больше, - сухо попросила я, обескураженная и одновременно расстроенная нашим разговором. – Буду денно и нощно заниматься французским.

   Денно и нощно, с короткими перерывами на еду – сон – поход в магазин. Никаких пляжей, прогулок, занятий музыкой, уединения с книжкой в руках. Правда, пляжный отдых был отменен задолго до предпринятого мною дисциплинарного самоограничения, с того самого дня, когда я чуть не утонула в море. Что касается прочего аскетического подвижничества, моего фанатизма хватило на три дня. Просто, лето – замечательная пора, и молодость так жаждет счастья, и хочется верить в лучшее, и я почувствовала, что уже не одинока, совсем не одинока… Зачем же изводить себя до нервного истощения учебой, отрекаться от полноценной жизни?
 
   Порадовало последнее письмо Галины, дела которой на новом месте складывались как нельзя удачно. Невероятно – но подруга выиграла холодильник «ЗИЛ»! Она свято верила, что это рано или поздно произойдет, и вот, на тебе, ее лотерейная эпопея ознаменовалась впечатляющей победой. «Он такой белый весь, внушительный, - расписывала подруга достоинства чуда техники, - внутри множество удобных полочек, есть даже ячейки под молочные бутылки. Говорила тебе, нужно изыскивать средства на такие, казалось бы, сомнительные мелочи, как лотерейные билеты», - пеняла она на мой скептицизм в этом вопросе.
 
   Под новый холодильник ожидалась новая квартира – «служащая в райисполкоме показала постановление, так вот, по нему разнополым членам семьи полагаются отдельные комнаты!», - открывала Галка маленький секрет, и почерк в этом месте совсем уж срывался в пляс, видимо, от обуревавшей ее радости стать в скором времени хозяйкой двухкомнатной квартиры.
 
   И самое главное, Алешка не болел – континентальный климат сделал свое дело. Галя выслала фотокарточку – забавный крепыш в матросском костюмчике крепко держался за стойку кроватки, широко улыбаясь беззубым ртом. Только вот в личной жизни у Галки образовалась сложная дилемма. Недвусмысленные знаки внимания оказывали сразу два претендента на ее сердце – тот самый инженер, сосед по малосемейке, и молодой директор школы, где она работала. «Представь себе, мне оба нравятся. Такие культурные, заботливые. Дима, сосед, возится с Алешкой, как со своим сыном. А Виталий Альбертович (мой шеф и просто прекрасный человек) уже три раза провожал меня с работы – того гляди сделает предложение. Что делать, ума не приложу, просто ужас какой-то!», - горевала автор письма. – «Может, ты чего посоветуешь, Веруша?»

   Я улыбнулась, вспомнив, как дождливым вечером плелись мы по пустынному шоссе, и Галя, полная уныния, хоронила свою личную жизнь, оплакивала несостоявшееся замужество. Теперь все изменилось – настолько, что подружка забыла поинтересоваться моими французскими планами. Но это и не важно. «Слава Богу!», - осталась я довольна Галкиными новостями, даже теми из них, где назревала щекотливая проблема с кавалерами.

   Я отложила письмо в сторону. Было обычное воскресное утро. Через приоткрытую дверь доносились обрывки какой-то политической передачи – у соседей снизу работал телевизор в большой комнате. Зоя Андреевна, занимаясь готовкой, иногда прибавляла звук и слушала программу, поглядывая вполглаза из кухни на экран. В другой раз я вряд ли бы придала значение дикторской трескотне, но сейчас в потоке речи мой слух уловил хлесткое «…горе-эмигранты», «…просить прощение у советского государства», «…историческая родина Израиль поманила миражем». Заинтригованная, высунулась я в холл и, свесившись с перил, вся обратилась в слух.

   Невидимый ведущий предоставил слово бывшим советским гражданам, выходцам из Одессы. Расстроенный женский голос сообщил, что настоящая и единственная их родина – СССР, что на святой земле они влачат жалкое существование и вообще их приезд сюда – трагическая ошибка, от которой они хотели бы предостеречь будущих жертв сионистской пропаганды. «Моя семья глубоко раскаивается в своем поступке и обращается к советскому правительству с прошением. Умоляем, помогите нам вернуться!» - сорвался на глухое рыдание женский голос, поддержанный одобрительным гулом еврейских родственников.
   
   Я замерла. Что ж такое? Кто-то не знает, как отсюда вырваться (я, конечно, имела в виду себя), а кто-то, наоборот, занимается публичным самобичеванием, лишь бы ему позволили вернуться в СССР. Даже с поправкой на заказной характер «интервью», картина вырисовывалась далеко не однозначная. Эмиграция – нелегкое бремя. И хлеб чужбины горек. Игорь не просто так отговаривал меня от этой авантюры. Он знал, как можно жить, не встраиваясь в Систему, оставаясь самим собой. И, кажется, готов был помочь мне. Готова ли я последовать за ним, простить всех бывших и будущих обидчиков?
 
   Воскресная передача напомнила о себе, когда на досуге я зашла в школу, непривычно опустевшую – каникулы были в самом разгаре. Лишь Маргарита Львовна оставалась строго на рабочем месте, да на втором этаже сердобольно плакала скрипка Павла Моисеевича.
    
- Похоже, наш коллега захандрил, - покачала головой директорша, столкнувшись со мной в коридоре, - поддержите его, Вера Арсеньевна. Не в службу, а в дружбу.
- А что случилось? – удивилась я.

   Стараясь не скрипеть половицами, я поднялась по старой школьной лестнице. Двери кабинетов были распахнуты, только в класс Павла Моисеевича дверь оказалась прикрыта. Оставалась скромная щелочка, в которую я просунула свой нос. Маэстро – так хотелось назвать его в этот момент – раскачивался в такт печальной музыки, самозабвенно убаюкивая, как малое дитя, свою скрипку. В ссутулившейся фигуре было что-то надломленное, обреченное. Я решила – не стоит отрывать Павла Моисеевича от его всепоглощающего занятия, и уже развернулась, чтоб убираться подобру-поздорову, как вдруг в наступившей тишине раздалось вдогонку мне:

- Что ж вы не заходите, Вера Арсеньевна? – маэстро стоял в дверях, понуро опустив смычок и скрипку.
- Я вот тут… случайно проходила, - замялась я, не зная, как оправдать свое подглядывание, не оставшееся незамеченным. – Здрасьте, Пал Моисеич… Что это вы э-э… в минорных таких чувствах?
 
   Он нахмурился.
 
- Я не в миноре, я в трауре, - заметил он на мой легкомысленный вопрос.
- Ой, - испугалась я. Неужели случилось несчастье с его спутницей жизни? – Эсфирь Семеновна заболела?
- Душа у меня болит, - махнул рукой Павел Моисеевич и брови его взлетели горестным домиком над детскими очками. Он отвернулся.

   Да что это с ним – право, никогда не видела коллегу таким удрученным, подавленным.

- Вы слышали, генеральный секретарь Брежнев согласится выпустить евреев из страны? В обмен на разрешение продавать нефть в Европу? – строго обернулся он ко мне, как будто я приложила руку к этой сделке.
- А что… только евреев? - ляпнула первое пришедшее на ум.
- Вера Арсеньевна, Вера Арсеньевна, - укоризненно покачал головой коллега. – Семья сына в чемоданном настроении. И Эсточка моя их поддержала, засобиралась в Израиль! Представьте себе. Только кто нас там ждет... На склоне лет сделаться мигрантами – вот оно, еврейское счастье! А куда нам старикам деваться? – голос его дрогнул.
- Да, но… -  запнулась я огорченно.

   Павел Моисеевич не стал дожидаться моих комментариев: вернулся в класс, из которого вновь полилась меланхолическая мелодия. Я потопталась у двери, вымучивая слова, чтобы подбодрить расстроенного учителя. Только чем я могла его утешить? И имею ли на то моральное право – сама ведь мысленно прощаюсь с родиной – каждый день, а скоро, может, каждый час, каждую минуту… Я так и ушла пристыжено, не выполнив просьбы Маргариты Львовны и лишив себя удобного случая помузицировать.
 
   …А ягоды рябины наливаются зрелой охрой, того гляди – зардеют, вспыхнут алым пламенем.
 
- Зима будет студеной – рябины верно говорят, - судачат бабушки на скамейке Рябинового бульвара, провожая меня строгим взглядом.

   К тому времени меня здесь не будет – робко оглядываюсь на них. Если все сложится удачно. Ведь Игорь обещал что-то придумать…

- У меня есть друг, мы учились вместе. Он преподает в Институте русского языка имени Пушкина. Это в Москве, если ты не знаешь, – Игорь выражается кратко, но за этой сдержанностью я чувствую, кроется важная информация для меня.
 
   Потому слушаю предельно внимательно, сосредоточенно киваю головой.
   
- У него обучаются аспиранты из Франции. Я предварительно поговорил с ним о твоем деле – в принципе можно помочь тебе.
- Каким образом? – немеет мой язык. Неужели судьба соблаговолит в конце концов ко мне?
- Ты можешь зарегистрировать отношения с одним из его аспирантов.

   Зарегистрировать отношения? с удивлением и страхом воззрилась на своего учителя. То есть…

- Фиктивный брак, Вера, - огорошивает он меня.
- Но… как это? – слабый протест готов сорваться с моего языка.
 
   Фиктивный брак в моем законопослушном понимании звучит, по меньшей мере, как преступление – против любви, норм человеческой морали. Нам говорили – умри, но не дай поцелуя без любви, а тут – брак, пусть и фиктивный. Опускаться до такой степени цинизма...

- Только так ты сможешь получить визу, а там, во Франции, развестись, попросить убежище, обратиться к сестре за помощью, короче, действовать на свое усмотрение, - продолжает инструктировать Игорь, не спуская с меня глаз. – Подумай, если такой вариант тебя устроит, будем договариваться с французом. 
- А другой вариант… какой-нибудь еще… – упавшим голосом бормочу я.
 
   Игорь качает головой.

- Официально уехать на Запад невозможно, Вера. Даже известные в стране люди невыездные. Ты подумай, прежде чем принимать решение. Какое б оно ни было, я поддержу тебя.
- Но как же выходить замуж не по любви! – хватаюсь я, как за спасительную соломинку, за нравственную сторону вопроса.
   
   Игорь молчит, испытующе смотрит на меня.

- Вера, у меня нет других предложений, - бесстрастно заключает он. – С будущим мужем ты можешь обговорить рамки, за которые не выйдут ваши отношения. Если, конечно, он останется фиктивным супругом, - подобие усмешки мелькнуло в его глазах.
- Конечно, фиктивным, каким же еще? – с негодованием отвергаю я любые подозрения в любви по расчету. – А он, француз этот, согласится на… такое?   
- Возможно, за деньги согласится, - пожал плечами Игорь. – Я не знаю, как это обычно происходит.

   Я почувствовала, что краснею.
 
- Как у тебя обстоят дела с финансами? Тебе помочь деньгами?
- Я не нуждаюсь, - поспешила заверить его, - мне хватает.
       
   Перед глазами встал сверток на дне маминого чемодана с суммой, превышающей мою годовую зарплату. Да, я смогу рассчитаться с французом, простодушно заключила я. А, может, он окажется сущим бессребреником и вникнет в чужое положение… Не все же продается и покупается. Тогда наш будущий союз не будет со столь сомнительным коммерческим оттенком. Просто ради дружбы между народами.
      
- Если это единственный выход из ситуации, - беру я себя в руки, хоть от ответственности за судьбу начинают трястись поджилки, - я согласна. Я готова на этот рискованный шаг.

   Игорь печально смотрит на меня. Я разочаровала его. Его ученица не усвоила урок, который он пытался преподать ей. И он предпринимает еще одну душеспасительную попытку.

- Не спеши с ответом, Вера, еще есть время подумать. Что будешь пить – чай или кофе? - он встал, чтобы поставить чайник.
- Кофе, - ответила я, не раздумывая.
 
   Убитый, перепуганный вид его подопечной не остался без внимания.
 
- Есть другой выход, Вера. Я бы назвал его внутренняя эмиграция, - туманно выразился он.
- Как это? – удивилась я. 
- Так поступали многие люди, которые не соглашались с существующим порядком вещей. Если не было возможности или желания покинуть родину. 
- Откуда вы знаете? – недоверчиво посмотрела на него.
- Очень хорошо знаю. Так было с моим отцом. Картины, которые ты видела в зале, написаны им.
   
   Чайник на плите тихонько засопел. Игорь придвинул табуретку, сел напротив, стал неспешно рассказывать.

- Мой дед по отцу был иконописцем, работал в артели. В конце 20-х, если ты не знаешь, учинили расправу над архиереями: их сажали на кол, топили в нечистотах, сжигали на костре. Об этом не принято писать и говорить сейчас. Дед не был священнослужителем – его просто сослали в лагерь. Какое-то время он писал оттуда, и в каждом письме просил моего отца – своего сына – молиться за него. Потом писем не стало. Через несколько лет семья узнала, что деда расстреляли.
 
   Игорь замолчал – лишь чайник сердито зашумел от вскипающей воды.

- И что же ваш отец? – замерла я.
- Отец ушел в свою эмиграцию – стал художником. Рисовал в основном природу, деревенских жителей. Преподавал рисование в школе. Его не трогали – не признавали за его творчеством идейных основ, но и работать не запрещали. Картины он раздаривал – друзьям, тем же колхозникам, с которых писал портреты. Эти люди и стали благодарными ценителями его искусства.
 
   Игорь пристально посмотрел на меня, изучая впечатление, произведенное его рассказом.

- Вера, милая, послушай, - он взял меня за руки, - тебе поможет твоя музыка, она станет твоей эмиграцией… Даже если ни одно произведение не получит официального признания, не будет никогда исполнено. Ожог на душе пройдет. Поверь, можно оставаться ангелом в царстве зла.
 
   Я покосилась на него. Он касался таких высоких, тонких понятий…

- Тогда это очень уязвимый, беззащитный ангел, - усомнилась в его словах. - Я даю согласие.
- На что?
- На француза.

   Игорь разжал мои руки.
 
- На твоем месте я не стал бы так опрометчиво… - он не договорил. Чайник надсадно свистнул, заглушка на носике слетела от напора пара и брякнулась о плиту. Игорь встал.

   Дверь в коридоре хлопнула – вернулась из кино Катюша и сразу прошла на кухню – девочка порядком проголодалась. Пришлось сворачивать наше занятие, собирать конспекты.
      
   Пол ночи я проплакала, промокая лицо мятой подушкой. Сердце мое разрывалось пополам – от слов Игоря, его желания заставить меня одуматься, прислушаться к голосу этого самого сердца. Система системой – но разве может заблуждаться весь народ? И разве конкретное зло бесконечно? Перевернулась на спину, вглядываясь в темный потолок. Музыка спасет меня. Внутренняя эмиграция. В этом уходе, добровольном затворничестве и можно сохраниться, не изменив себе. Даже если написанные произведения, как сказал Игорь, не увидят свет и имя автора останется безвестным…

   В свой следующий приезд в Балтийск я задержалась в гостиной – мне хотелось лучше рассмотреть картины Сергея Артемьева, отца Игоря. Знакомые образы русской природы – в этих пейзажах было что-то по-детски трогательное, они светились чистотой, оставаясь простыми и непритязательными. Моих слабых познаний в живописи хватило, чтобы почувствовать скромное обаяние кисти художника. Потом спиной я почувствовала, что сама служу объектом наблюдения. Я уже знала, для кого. Спокойно обернулась.

- Нравятся? – прищурила глаза Катюша.
- Нравятся, - улыбнулась ей.

   Она довольно хмыкнула.

- Многим, кто метил на мамино место, картины дедушки тоже нравились, – невинным голосом сообщила девочка. – Но у них ничего не вышло, - притворно вздохнула она.
   
   Намек прозвучал более чем прозрачно. Я смешалась, не зная, что сказать в ответ.
 
- Давайте начистоту, - снисходительно улыбнулась девочка, заметив мою растерянность. – У вас тоже ничего не получится, мой папа...
- Я скоро уезжаю, Катя, - перебила я ее, - ты можешь быть спокойна за вакантное место рядом с твоим папой.
- Ловлю на слове, - ничуть не удивившись, дочка Игоря развернулась, подразнив напоследок взметнувшимся «конским хвостом».
 
   Она дала понять, кто здесь главный. В противоположность своему отцу Катюша не чаяла поскорей от меня избавиться. «Многие, которые метили на мамино место…». Только я не из «многих», я особая статья для Игоря, про себя возразила ей.
 
   В тот день известная вам ученица не выдержала, решила «искусить» своего учителя.
   
- Признайся, ты не хочешь отпускать меня, - глупое кокетство взыграло во мне. – Я права?
- Права, - подтвердил он, - не хочу.
- Почему? – затаила я дыхание, готовясь выслушать недвусмысленное признание.
 
   Его ответ глубоко разочаровал меня.

- Как же я узнаю, чем закончится мой эксперимент? Я не заинтересован в том, чтоб ты уезжала раньше времени, Вера.

   Только и всего? обескуражено взглянула на него. Какая банальная, прозаическая причина! Самолюбие мое оказалось ущемлено. Я явно преувеличила влияние своих чар на его сердце. Для такого видного мужчины, который, без сомнения, находился в центре женского внимания, я лишь случайно подвернувшаяся ученица, согласившаяся принять участие в смелом методическом эксперименте. И по доброте душевной он откликнулся на другие потребности своей подопечной, стал помогать ей в делах житейских – также как курировал студентов по работе. А я-то вообразила…

   Мысленно обругав себя за склонность к беспочвенным иллюзиям, я постаралась отбросить их как досадное недоразумение. Самое главное ведь в другом, убеждала я себя: Игорь замечательный преподаватель и человек, который реально помогает мне. Нашел настоящего француза. Из этого и следует исходить. От меня же требуется одно – учиться, учиться и еще раз учиться…
 
   Я снова засяду за учебники. И пройдет еще несколько недель, прежде чем случится невероятное в моем представлении событие. Из вороха газет, которые выписывали мои соседи, выпадет странное письмо.
 
- Если не ошибаюсь, это вам, Верочка, - соседка Зоя Андреевна вручит необычный удлиненный конверт.

   Я буду долго рассматривать его – цветные марки с изображением генерала де Голля и Луи Пастера, удивительную голубую бумагу, даже пахнувшую особенно, внушительный штамп в углу с адресом отправителя. И вырезанный из нашего с Игорем письма обратный адрес, приклеенный на месте, указывающем имя получателя. Моего французского вполне хватило, чтобы различить на конверте волнующие слова «Франция», «Париж», «Красный Крест»!

   Аккуратно отрезала край конверта, вынула листочек. Бросила взгляд на машинописный текст и все внутри меня закипело от радости – моя сестра нашлась! Не углубляясь в текст, выхватила глазами слова, пропечатанные заглавными буквами – мадам де Клерк, в девичестве Жаворонкова, уроженка России… Париж… Площадь Бастилии, дом 5…
   
   Лидия Жаворонкова стала Лидией де Клерк! Лидия де Клерк! – закружилась я по комнате, целуя драгоценное письмо. Моя сестра Лидия де Клерк!
   
   Прощай, мое прошлое, здравствуй, будущее!


                23
                Прощание.   
      
       
   С ночи обильно выступила роса – трава пригнулась, поседела. Теплый молочный туман укутал дремлющую землю. Но в считанные минуты солнце испарило влагу – и вот уже кузнечики забили фонтанчиками из-под ног, зависли в воздухе стрекозы со слюдяными крылышками, в кронах деревьев нежно защебетали птицы. Ароматы росистого утра сменились пряными запахами земли, сосновой живицы и вереска, смешались с влажным морским ветром.
            
   Благословенный август, блаженная пора! Невидимая нега последних летних дней щедро разлита в воздухе, сладко сжимает сердце… Я прощаюсь с Янтарным Берегом, с морем. Оно спокойно простирается внизу, восхищая своим величием – не оторвать глаз от бесконечной, тонущей в сизой дымке дали.

   Прислонилась к рыжеватому стволу дерева, осторожно погладила рукой пахучую, разогретую на солнце кору. С северной, обращенной к морю стороны, она была изумрудно-бархатная, замшелая. Трудяги-муравьи ползли по проторенным дорожкам, не обращая на меня внимания, в золотистой смоле увязла лапкой мушка, дергавшаяся тельцем. Всюду жизнь.

   Ниже по склону росла одинокая сосна, упиравшаяся корнями в обрыв. Я поразилась – как крепко дерево держалось, словно узловатыми пальцами, за землю. Которая питала, давала ему жизнь, спасала от крушения.

   А я уезжала. Вырывала себя с корнями из родной земли.

   И так стало больно, что не увижу больше эту красоту, этот берег, прикипевший к сердцу край… Опустив голову, медленно пошла прочь. И вдруг остановилась – когда-нибудь это станет музыкой! Музыкой! Не знаю, какой она будет – камерным произведением, симфонией, но я обязательно вспомню об этом дне на исходе лета, выражу в музыке всю нежность и грусть, переполнявшие меня.
 
   Благословенный август, блаженная пора!

   …Первой об отъезде узнала, как и полагается, Маргарита Львовна.

- Пишите заявление об административном отпуске, - расстроилась она после моего не вполне внятного объяснения причин увольнения. – Я не отпускаю вас.

   Директор и слушать не хотела о существовании немощной родственницы из Подмосковья, якобы позвавшей меня на новое место жительство.
 
- Подпишу только административный, - не имея обыкновения повторять дважды, вновь распорядилась начальница, умело скрывая волнение.
- На какой срок? – поддалась было я на ее категорический тон. 
- На неделю.

   Я отодвинула чистый листок бумаги.

- Нет, Маргарита Львовна, это невозможно, - зачем строить иллюзии и вводить в заблуждение начальницу? – Возьмите мое заявление, - я нерешительно протянула бумагу об увольнении.
 
   Она и не думала принимать ее.
 
- Да что же вы со мною делаете, Вера Арсеньевна, дружочек, - плаксивым голосом произнесла метресса, качая головой, - мы же воспитали вас, подняли как специалиста, - стала взывать она к моей сознательности. – И теперь, когда вы пользуетесь таким уважением, радуете нас методическими успехами, я должна отпустить вас. Нет, Вера Арсеньевна, давайте лучше обговорим перспективы вашего профессионального роста…

   Неужели она решила, что я таким вот ультимативным образом решила выторговать блага для себя? Мне стало не по себе.
 
- Маргарита Львовна, я очень ценю коллектив, который обо мне заботился, - постаралась четко выговорить я. – Моя работа здесь стала настоящей трудовой школой, и я никогда не состоялась бы в методическом плане без личного вашего участия и поддержки, но… - упрямо пододвинула к ней листок с заявлением, - войдите в мое положение, пожалуйста.

   Маргарита Львовна с явным сожалением и одновременно осуждением посмотрела на меня. Я едва не заерзала на стуле под этим взглядом, полным немого укора.
 
- Хорошо, пишите на месяц, по семейным обстоятельствам. Если что – продлю. Как могу, буду прикрывать вас, - приходит к соломонову решению начальница. – Не понравится на новом месте – вернетесь. Пишите, пишите, - не терпит возражений директорша. – Кем мне ставки закрывать, Вера Арсеньевна, Вера Арсеньевна… - начальница со вздохом придвинула к себе расписание.

   Что ж, административный отпуск так административный. Трудовая книжка останется в Янтарном Береге. А зачем она мне во Франции – по ней ведь не устроят на работу, рассудила я. К тому же у меня будет маленький шанс к отступлению, своего рода запасной аэродром, – если с французом ничего не выгорит и придется оставаться в Союзе. И морока с выпиской теперь не пугала меня – за мной сохранится прежняя прописка и соответствующий штамп в паспорте. Без него ведь можно загреметь в кутузку! В общем, мое законопослушное сознание было отчасти успокоено найденным компромиссом.

   Что ни говори, с такой уступкой со стороны Железной Марго многие формальности, сопутствующие отъезду, улаживались сами собой. Значит, я могу сосредоточиться непосредственно на делах, связанных со сборами в дорогу. И тут мне снова несказанно повезло. Мои соседи поначалу огорчились, когда узнали, что молодая соседка покидает их, а потом, деликатно выяснив, что мне негде остановиться в Москве, предложили пожить у мамы Зои Андреевны, вернее, на ее даче, в Подмосковье.

- Станция Черничная, всего полчаса езды от Павелецкого вокзала, - объяснял Василий Петрович, пока Зоя Андреевна писала рекомендательное письмо, - домик у тещи с русской печкой, не замерзнете. Да и за хозяйством присмотрите…
- Не пугай Верочку, Вася, - проворчала Зоя Андреевна, - бабушкино хозяйство – сад одна сотка да пес Бывалый, всеобщий дачный баловень.
   
   Преодолевая стеснительность, их подросший за лето сын Петя, который как раз вернулся от московской бабушки, в свою очередь дал мне напутствие:

- Посмотрите, пожалуйста, лежат в сарае доспехи Ричарда Львиное Сердце? Мы с Витей Лавочкиным их мастерили.
- Хорошо, Петя, обязательно проверю наличие доспехов в сарае, - обещала я, потрепав по белокурой голове мальчишку.

   Петя стушевался и выбежал вон.

   В тот же день своим визитом меня почтила Вика. Она уже все знала. Было бы удивительно, если бы Паракратова пребывала в неведении. На этот раз она явилась без подарка – устало села в уголок, стала наблюдать за моими приготовлениями к отъезду. Выглядела Виктория опять неважно: кожа натянулась, как у мумии, черты лица нехорошо обострились.
 
- Как всегда скрытничаешь, не говоришь, зачем едешь, куда, - не удержалась она от замечания в мой адрес.
 
   Я промычала что-то нечленораздельное в ответ.
 
- Пропадешь ведь без меня, - пожалела она вдруг бывшую соседку, - от коллектива опять же оторвешься…

   Я оставила ее предупреждение без ответа. Подошла к этажерке, предоставленной в свое время в бессрочное пользование землячкой, спрятала рамочки с фотографиями родителей в книгу.
 
- Ты, наверное, в курсе - Эдуард ушел от меня, - вдруг пустилась в откровения Виктория. – Загулял подлец на стороне. Алименты вот присылать стал, - горько усмехнулась гостья.
 
   Мне захотелось посочувствовать ей – все-таки брошенная женщина да с малыми детьми на руках. Но…

- Ты прости его, Вика, - принялась вдруг защищать сбежавшего супруга. - Может, Эдик еще одумается, вернется…

   Хотя… нелегкая это доля быть спутником жизни Паракратовой, осторожно вздохнула я.

- Не прощу, - ощетинилась та. – И развода не дам, пусть хоть на коленях умоляет, подонок. Никогда!
 
  Бедный Эдик – представила его ползающим за Паракратовой на коленях.
 
- И к детям на пушечный выстрел не подпущу, - продолжала упиваться будущим возмездием землячка, нервно подергивая ногой. – Нет у него больше детей.
- Зачем ты так, Вика?
 
   Та мутно посмотрела на меня.
 
- Действительно, что это я размякла, - удивилась она. – Заходи во время сессии в консерваторию, побалакаем о том о сем, - Паракратова поднялась со стула. – Я тебе прямо скажу, ты дурью маешься, Вера, феноменальной дурью. Надумала уезжать куда-то…
 
   Надо же, она по-своему отговаривала меня.
 
- Я подумаю над твоими словами, Вика, - решила не перечить ей.
- Вот-вот, подумай, - пришелся ей по душе мой ответ, - обязательно подумай.
   
   Я только не сказала, что у меня в кармане лежит билет до Москвы – что через три дня уезжаю. И она не знает, наверняка, не знает, как мне больно прощаться с одним человеком. И я не знаю, какие слова сказать ему на прощание. Наш курс французского подошел к концу. Спасибо, Игорь, ты на самом деле помог мне, это большая удача, что я занималась по твоей методике, кроме того, ты принял живое участие в моей судьбе, благодаря тебе… Нет, все не то. Дежурные, казенные фразы – а в сердце у меня совсем другие слова. Как жаль, Игорь, что все так получилось, мне будет очень не хватать тебя… Я не хочу расставаться с тобой. Твоя дружба бесценна…

   Судьбой мне был послан человек, родственная душа – и я бегу от него, лишаю себя дорогого дара. В надежде обрести родственные узы за тысячи-тысячи километров отсюда…

- Это телефон моего приятеля, а это координаты Луиса, - вырывает страницу из блокнота Игорь, - береги листок.
- Кто такой Луис? – странным взглядом смотрю на семизначный московский номер.
- Твой будущий супруг, Вера, - от этих слов меня чуть не передергивает. – Будь готова к мытарствам в ОВИРЕ. Тебя также могут вызвать на собеседование на Лубянку… Тебе не нужно объяснять, что это за заведение?
- Нет, - опустила я глаза.
- Продумай, как будешь отвечать на разные неприятные вопросы. Делай упор на чувства, строй невинность. Кажется все, Вера, - он начинает собирать бумаги. – Мой адрес у тебя есть. Если что, всегда можешь обращаться за помощью…
- Да, - подавленно кивнула я. Неужели он не видит: его напутствия терзают пыткой душу мне. – Игорь, я должна гонорар тебе...

   Такой у нас деловой разговор напоследок.

- Сколько, скажи, – только бы он не отказался, дал мне возможность расплатиться сполна. – Я хочу рассчитаться…
- Мы в расчете, Вера, - усмехнулся он.
- Как так?
- Ты согласилась принять участие в моем эксперименте, я апробировал на тебе новую методику. Эксперимент удался. Твои успехи в языке – лучшее вознаграждение для меня.
 
   Я открыла было рот, чтобы решительно возразить, но Игорь и слушать не стал:

- Я провожу тебя, Вера. Клео! – позвал он. – Гулять!

   Мне не хватило духа, спросить, проводит ли он меня завтра на поезд. Начала нехотя собираться.
 
- До свидания, Катя, - дочка Игоря пристроилась с книжкой в руках на диване в зале. Я постояла еще немного, не находя нужных слов. – Я уезжаю, Катя.
- Прощайте, - девочка на секунду оторвала взгляд от страницы. – Лебен зы воль, фрейлейн.

   На улице накрапывал мелкий, как сквозь редкое сито, дождик. Мы молча шли по аллее – на этот раз Игорь не стал спускать Клеопатру с поводка, собака послушно вышагивала рядом. До ненавистного перекрестка осталось каких-то сто шагов – и все сейчас закончится, навсегда оборвется? В отчаянии я оглянулась на своего спутника. Он шел, задумчиво глядя себе под ноги.
 
   Вот и перекресток. Мы остановились.

- Удачи тебе, Вера, - Игорь протянул руку для рукопожатия.
 
   Я замотала головой. Да что же ты со мной делаешь?
 
- Прости меня, Игорь. Спасибо тебе за все...
- Ну, на тебе лица нет, милая, - встревожился он, - давай-ка, Вера, сядем, успокоимся.
 
   Какое счастье, что мы не расстанемся вот так, на полуслове. Пусть пять минут еще! Мы вернулись, присели на скамейку. Игорь отпустил Клеопатру: пока он отстегивал поводок, собака все норовила лизнуть ему руку.
 
- Я знаю, ты не одобряешь мой поступок, - мне было стыдно глядеть ему в глаза. При этом хотелось оправдаться, заручиться его поддержкой на прощание. – Только посуди сам, Игорь…
- Не одобряю, - спокойно подтвердил он. – И вижу, как тебе тяжело от твоей затеи.
- Здесь честным людям будет всегда плохо… - глядя вниз, вяло возразила я. Меньше всего мне хотелось пускаться в новые дискуссии. – В этой стране…
- Вера, дорогая моя, - от этого теплого обращения у меня вдруг перехватило дыхание, - честным людям приходится нелегко везде. Постарайся быть счастливой здесь – а я помогу тебе.
      
   Эти слова обожгли меня – они звучали как долгожданное признание. С удивлением обернулась на него, пытаясь заглянуть в глубину его глаз. А я уж решила, что интересна для Игоря постольку, поскольку… в качестве участника методического эксперимента.
 
- Не сочти за громкие слова, но мы ведь не просто так приходим в этот мир, – он будто чувствовал, что я ждала от него чего-то большего, чем только формальное напутствие.       
- Не просто так, - охотно отозвалась я.      
- Если по-другому, перефразируя Достоевского… мир спасет доброта, наши добрые дела.
      
   Конечно, закивала я в ответ.
    
- Вот видишь, ты все прекрасно понимаешь, - улыбнулся Игорь. – Давай вместе… - он не договорил.
 
   Вместе. Как зачарованная смотрела на него, жадно ловля продолжения. Он знал секрет волшебной палочки! Я ведь догадывалась об этом. Только с добротой, которая спасет мир, надо выбирать и смиренномудрие – а это, ох, как нелегко…
 
- Ну, что ты молчишь? – вывел меня из задумчивости Игорь.

   Отрешенно отвела взгляд. Однако…  глупое упрямство продолжало вести меня своими путями.

- Я столько пережила… все сделала, чтобы уехать, - словно убеждая себя, быстро заговорила я. – Выучила язык, уволилась с работы (тут я слегка покривила душой), добыла адрес сестры. С твоей помощью, конечно… - поправилась я. – Она – единственная моя родственница, на всем белом свете, одна-единственная, пойми…
- Хорошо. Поступай как знаешь, - неожиданно согласился со мной Игорь. Улыбка на его лице погасла. – Ты уже взрослая.
 
   …Как жарко горят гроздья рябины! Зовут в неведомую, дальнюю дорогу. Только их и различаю, кажется. Все остальное – прохожие, витрины, асфальт – слилось в какой-то мутный серый фон. Мне очень плохо. Тяжело прощаться с тем, кто вошел в твою жизнь. Кажется, я окончательно запуталась. Но судьба-разлучница зовет меня, торопит, не дает опомниться. Раз уж решилась – твердо иди вперед, не сворачивая…
 
   Едва не наткнулась на театральную тумбу. На ярком плакате клоун с алым – в пол-лица – ртом останавливал прохожих, зазывая на цирковое представление. Скользнула взглядом по соседней черно-белой афише. Рихтер. Пошла дальше. Остановилась. Рихтер – как током пронзило меня. Не может быть. Рихтер! Живой классик. Гений. Вернулась, не веря своим глазам. Да, Святослав Рихтер, единственный концерт в городе, билеты в кассе филармонии. Начало концерта завтра в пять часов. Но у меня в семь часов поезд. Не успеть. Если поймать такси… Вещи можно оставить в камере хранения на вокзале.

   Как полоумная, твержу про себя: «Лишь бы были билеты, лишь бы были билеты!» Мужчина обернулся на странную прохожую, сосредоточенно бубнившую себе под нос. Врываюсь в прохладное фойе филармонии. У кассы пусто, за стеклом, включив настольную лампу, вяжет женщина, пересчитывая петли. Все. Билеты, скорее всего, закончились…
   
- А на Рихтера есть еще билеты? – от напряжения на моем лбу выступили капельки пота. 
- Сколько? – нехотя отложила та вязание.
- Чего сколько? – не поняла я.
- Сколько билетов берете? – рассердилась кассирша на бестолковую посетительницу.
- Два! – возликовало мое сердце. Я попаду на концерт Рихтера! Пусть и перед отходом поезда. – Два билета, девушка! – чуть не добавила «миленькая». Пока не буду держать в руках заветные голубые квиточки, на которых кассирша проставляла места, не поверю в чудо.
   
   И вот они у меня в руках. Мне несказанно повезло! Если бы девушка не была отделена перегородкой - не постеснялась, расцеловала бы славную незнакомку.

   Какая удача, что я взяла билет в Москву на завтрашнее число, не раньше. Мчусь обратно – нет мочи ждать ползущего каракатицей трамвая, давиться в душном, переполненном вагоне, считая остановки. Вот уже виден Рябиновый бульвар. Как сочно там горят рябины, отсчитывавшие последние мои балтийские денечки. Еще совсем немного – и увижу дом Игоря...

   Через две ступеньки взлетела я наверх, остановилась перед дверью, чувствуя – что все, задыхаюсь. Решительно нажала звонок, с удовлетворением отмечая, как за дверью завозилась Клеопатра.

- Игорь!
- Вера, - он не удивился, скорее, обрадовался моему появлению. – Что случилось? – потянул меня за руку, приглашая в дом.
- Завтра… один концерт… Рихтера, - не могу отдышаться я, - я взяла билеты. Ты сможешь? Пожалуйста, Игорь…

   Наше прощание отложилось еще на один день. С каким-то странным успокоением я возвращалась в тот вечер в Янтарный Берег.
   
   Небо над курортным городком затянуло серыми тучами, пошел моросящий дождь. И все-таки я взяла зонтик и вышла из дома – мне захотелось в последний раз прогуляться по тихим улочкам Янтарного Берега, постоять у музыкальной школы. Маршрут сложился сам собой – к центру через памятник Григу, далее к переулку, где расположился магазин «Мелодия», мимо которого я не могла когда-то пройти равнодушно, вдоль парка к Лебединому озеру – а там рукой подать до школы. Едва скользнула взглядом по ухоженным клумбам, разбитым на месте садика «Янтарная сказка». Решила пройти мимо цветников, не задерживаясь.

   В ветви берез вкрались золотые прядки осени, хотя август все еще щедро одаривал своими теплыми деньками. Что-то остановило меня на подходе к школе. Вспомнила замирающее чувство, охватившего юную учительницу при виде школьного здания: его контрфорсы напоминали органные регистры, вытянутые стрельчатые окна и навершия-башенки – маленький замок. Взгляд замер на директорском окне – неужели, Маргарита Львовна не ушла домой? Так и есть – за темным стеклом мелькнул знакомый силуэт. Я машинально отпрянула, боясь попасть в поле зрения начальницы.
 
   В тот же вечер я составила прощальное письмо Галине. Мне пришлось прибегнуть к эзопову языку, чтобы намекнуть на истинные причины, побудившие меня отправиться в Москву. В том же конспиративном духе я оповестила подругу, чтобы она не удивлялась кардинальной смене обратного адреса в скором будущем. «Перечитай «Графа Монтекристо» или «Трех мушкетеров», - советовала я ей, - мысленно перенесись в страну, где разворачивается действие любимых с детства романов».

   Я приехала в Янтарный Берег с одним чемоданом и сеткой продуктов – уезжала с тем же самым стареньким чемоданом – книги с нотами и пластинки, а также зимнее пальто (во Франции ведь тепло, беспечно посчитала я) пришлось под надуманным предлогом оставить на хранение соседям. Но были вещи, с которыми я не могла расстаться ни под каким предлогом – мамины письма и семейные фотографии, золотой крестик, немногочисленные письма Ивана. Все это богатство вместе с посланием из французского Красного Креста, которое я предусмотрительно заучила наизусть, бережно перевязала бечевкой и спрятала в старый свитер, который уложила на дно чемодана.

   На следующий день в четыре часа пополудни мой скромный багаж был сдан в камеру хранения Балтийского железнодорожного вокзала, еще через полчаса я прогуливалась перед зданием филармонии в волнительном ожидании Игоря. Отъезд мой суждено было скрасить невероятным событием – концертом великого, непревзойденного Святослава Рихтера.
   
   Через двадцать минут подошел Игорь. Мы почти не разговаривали – сдержанно поздоровались, купили программку, заняли свои места – они были с края. В этом заключался определенный плюс – можно покинуть зал, не доставляя неудобств соседям, заметила я про себя. Жалко, конечно – перечитала я программку – что не смогу насладиться концертом целиком. В первом отделении был заявлен знаменитый «Концерт №2 для фортепиано с оркестром» Сергея Рахманинова.
               
   Наконец, огромная хрустальная люстра над головой начала медленно гаснуть и только сцена оставалась залитой светом рамп. Оркестранты сидели на мостках, спускавшиеся амфитеатром к залу, спешно откашливались последние зрители. Вышел конферансье в черном фраке и объявил начало концерта, пригласив дирижера и того, кто составлял неподкупную славу моей страны.

   На сцене появился Святослав Рихтер. В нем не было ничего величественного, указывающего на гениальность пианиста. Наоборот, его манера держаться подкупала скромностью, даже детской застенчивостью. С первыми аккордами это впечатление душевной целомудренности необычайно усилилось: так мог играть истинный гений. Не мастер, не маэстро. Зал замер. Игра оставляла ощущение чуда, непостижимого творческого совершенства, рождающегося на глазах. Разве человеческие пальцы могли так извлекать звуки – рояль наполнял зал музыкой, подобно оркестру.
 
   Поплыли волны упоительной музыки Сергея Рахманинова с его ускользающим ритмом: в ней воспевалось величие России, жила молитвенная любовь к ней. Значит, можно так любить родину и найти в себе силы покинуть ее… Как покинул ее композитор, как покинули тысячи и тысячи русских людей... Меня стали душить слезы. Подняла руку к горлу, чтобы не разразиться в непроизвольном рыдании. Игорь обернулся. Нагнулся ко мне, шепнул:

- С тобой все в порядке?

   Я закивала головой. Концерт разбередил незаживающую душевную рану. Постаралась успокоиться, отстраниться от мощного эмоционального воздействия музыки. Я могла предъявить не один иск к родине… У меня сложные отношения с ней… Родина-мачеха, не мать… Но в этой музыке, ее жизнеутверждающем посыле, одухотворенном божественной игрой Рихтера, с новой и новой силой звучал волнующий завет – ее можно любить такую – причиняющую боль, заставляющую страдать. Без нее будет хуже. Это откровение удивило меня – щемящее чувство шло из самой глубины сердца вопреки доводам непримиримого рассудка…
 
   Еще немного – и я уеду, уеду навсегда. Ком подкатил к горлу. Закрыла лицо руками, стараясь сдержаться. Но слезы потекли помимо моей воли. Я всхлипнула, мужчина впереди обернулся, сзади кто-то шикнул. Вскочила и заспешила по темному проходу, споткнувшись о невидимую ступеньку перед выходом из зала. Выбежала в холл, бросилась к окну – скорее дать волю слезам. Но и здесь была слышна музыка, которая так потрясла меня. Разве я знала, что прощание с родиной окажется столь непростым, мучительным?
 
- Вера, - услышала голос за спиной. Дорогой, желанный…

   Обернулась, слепо ткнулась Игорю в плечо, обвила дрожащими руками.
 
   Он плавно отстранил меня, осторожно разомкнул объятие.

- Перестань, возьми себя в руки, - взгляд его оставался спокойным, ясным.
- Я опоздаю на поезд, - бросила я отчаянный взгляд на часы.
- Вера, я возвращаюсь в зал, - желваки заходили на его скулах. Никогда не     видела его таким строгим, неподкупным. – Ты можешь сделать то же самое. Все.

   Напрасно глаза мои просили – останься, не отпускай меня…
 
   Он повернулся и ушел.

   Я стояла как пригвожденная к месту. Что-то надломилось во мне. Потом я еще раз посмотрела на часы и медленно пошла на выход.

 
                24
                Жених
               
      
   С заведенной периодичностью в тишину дачного поселка врывался шум проходящего состава – стремительным, нарастающим гулом – без остановки, без задержки. И только днем редкие электрички притормаживали на станции Черничная, чтобы подобрать немногочисленных пассажиров. А между поездами снова тишина – лишь размеренное тиканье часов на столе, покрытом клетчатой клеенкой, сокрушенные вздохи старой дворняги за дверью да шепот яблонь за окном.

   Иногда по ночам начинал завывать ветер, предвестник осеннего ненастья: яблоневые ветки царапались в окно, стучали по стареньким, облупившимся рамам – и если б не пес Бывалый, откликавшийся предупредительным лаем на малейший скребет мыши в сарае или территориальные притязания соседских, наполовину одичавших котов, совсем было бы жутко ночевать в домике, прижавшемся с самого края опустевшего поселка.

   Каждый раз просыпаясь от шума ночного поезда, я долго не могла уснуть. В старом ореховом буфете в ответ на железнодорожное сотрясение еще несколько секунд звенела стеклянная посуда. Через час-другой в окно закрадывался неясными очертаниями рассвет, проявляясь мглистым небом, окоченевшим садом в отблесках зари. Ближе к утру все чаще давал о себе знать Бывалый, ночевавший на крыльце – собака смачно зевала, затем принималась шумно вылизывать пустую миску.

   Вот и сегодня я проснулась на восходе солнца. Поежилась под одеялом от холода. Мне приснилась мама – так зримо, явственно, будто смерти нет, а есть другая, неведомая нам суть жизни. «Поступай, доченька, как знаешь, - успокаивала она меня. – Я все равно с тобой, родная». - «Да, мама, я знаю», - почувствовала, как слезы закипают на глазах, и в тот же миг я проснулась. Что это? Чужая комната. Мне пришлось приложить усилие, чтобы вспомнить, где я, собственно, нахожусь. «Перед отъездом надо съездить в Верхневолжск, навестить мамину могилку», - еще раз напомнила себе.

   Бывалый, почуяв пробуждение дачной постоялицы, заскулил за дверью. Набросив кофту на плечи, я вышла на крыльцо.
   
- Привет, дружище, - с удовольствием потеребила густой собачий загривок. – Опять полночи бодрствовал? – Пес благодушно промычал что-то в ответ и снова затормошил миску в ожидании кормежки.

   Я спустилась с крыльца. Сад тети Таи, хозяйки дачи, был не в меру загущен – я насчитала шесть раскидистых яблонь на маленьком клочке земли. Собственно, кроме яблонь здесь больше ничего и не росло – для грядок и скромной клумбы не хватало места и солнца. Зато такого яблочного изобилия мне никогда не приводилось видеть. Сколько не собирали мы с пухленькой тетей Таей румяные, ароматные плоды – яблоки продолжали поддразнивать с верхушек деревьев – попробуй, дотянись! сыпались и сыпались на землю, стуча по крыше и норовя упасть на голову: в общем, бедная тетя Тая уже не знала, что делать с несметным урожаем. Да и мне нашлась срочная работа: все свободное время я нарезала для засушки и повидла яблочные дольки.

   Подоспели первые утренники. Ядреный сентябрьский воздух бил в ноздри, веселил кровь. Я обливалась обжигающе холодной водой из рукомойника, успевая заметить, как из ближайшей кадки выпрыгнет лягушка или под навесом сарая затрепещет бархатными крылышками бабочка-крапивница.

   В считанные минуты бледное небо прояснялось, и вот уже васильковая синева простиралась над миром. Солнце начинало припекать землю. Бабье лето вступало в свои права, а, может, лето не спешило строго следовать календарным срокам.

   К очередной моей поездке в Москву становилось даже жарко.
   
   Поначалу столица испугала, ошеломила меня. Этот город отличался от всего того, что мне доводилось видеть раньше – размахом своих проспектов, по которым мчались многочисленные автомобили, грандиозным метро, а также толпами спешащих граждан, среди которых было немало красиво одетых женщин. Новые впечатления не шли ни в какое сравнение с тем далеким, смутным знакомством с Москвой, когда мегаполис проплывал в окне школьного экскурсионного автобуса.

   Здесь я острее почувствовала свою провинциальность, особенно, когда подглядывала в вагоне метро за москвичками, деловито уткнувшимися в книжки. Они уверенно несли на себе печать столичных жительниц – избранниц судьбы, знавших себе цену и полагавших ясные цели. Но подземка преподносила другие, куда как более земные уроки – для начала необходимо было научиться ориентироваться в клубке станций, и, главное, – приспособиться к быстрому эскалатору: удачно спрыгивая  с последней ступеньки, чтоб не сваливаться на впередистоящего пассажира. Иначе ни о каком перемещении по Москве не могло быть и речи.

   Сегодня, если мне, наконец, повезет, я отправлюсь на свидание с французом. Наконец – потому что, забегая вперед, скажу, что потребовалась целая неделя, чтобы установить контакт с так называемым женихом. Все дело в том, что телефон этого самого Луиса оказался телефоном студенческого общежития, и трубку поднимала нелюбезная вахтерша, которая бесцеремонно отшивала меня в ответ на мою просьбу пригласить аспиранта из Франции Луиса Ба (какая странная фамилия!).

- Это вам не дом свиданий, - заканчивала неизменной фразой женщина недолгое общение со мной и бросала трубку.

    Я представляла неприступную матрону, просвечивающую суровым взглядом посетителей отечественной наружности – и идея проникнуть в общежитие без предварительного уведомления интересующего меня резидента отпала сама собой. После неудачных и с каждым разом все более робких попыток выйти с ним на связь мне все-таки улыбнулась удача. Судя по тоненькому голоску с акцентом на том конце провода оказалась девушка-иностранка.
 
- Я могу звать его, - обнадежила она меня, - вы можете ждать?
- Да, конечно, я подожду, девушка, - обрадовалась я, - спасибо вам большое.

   Сердце мое учащенно забилось.

- Надо немного ждать, - повторила она и переспросила, - какой комната, пожалуйста?

   Вот вежливая дежурная, подивилась я, однако, ждать пришлось ни одну минуту. Когда показалось, что учтивая девушка забыла обо мне и моей скромной просьбе, я вдруг услышала низкий мужской баритон в трубке:

- Да, я слушаю вас!
- Мусье… - потеряла я дар речи.
- Говорите по-русски, - засопел в трубку мужчина.
 
   Я представилась. Он никак не мог взять в толк, кто я такая и что мне от него нужно. Потом все-таки что-то сложилось в его голове.
 
- Да-да, та самая Вера Жаворонкова из Балтийска… - обрадовалась я растущему пониманию.
 
    Луис не стал ходить вокруг да около, а сразу пригласил меня на свидание.
 
- Большой театр подходит? – небрежно поинтересовался он.
- Конечно, Луи!

   Свидание у Большого театра – это так романтично!

- Тогда у входа… давай в шесть часов, - перешел он на ты.
- Дакор, - блеснула я напоследок французским.
- Я держу цветы и коробка конфет «Бэлошка», - в его речь все-таки вкрадывались отдельные ошибки.
   
   Большой театр! Лучшего места для знакомства не придумать! Нет, я время даром не теряла и в прошлые свои наведывания в Москву успела постоять и в сквере перед прославленным театром, и прогуляться по Красной площади, и заглянуть в Исторический музей поблизости. Там я потерянно бродила по бесконечным залам, так и не решившись присоединиться к какой-нибудь экскурсионной группе.

   А еще я прошла почти всю улицу Герцена от Садового кольца, чтобы найти одно-единственное здание и полюбоваться им.

   Консерватория! Объект моих тайных воздыханий! Сколько раз представляла я себя на месте хотя бы той девушки, цокающей каблучками по направлению к главному корпусу с его знаменитой ротондой. Она нагнала приятельницу, и обе, роняя звонкий смех, легко взбежали по ступенькам и скрылись за массивными дверями. Счастливицы – проводила их грустным взглядом, подавляя импульсивное желание последовать за ними – войти в исторический особняк, с благоговением вдохнуть консерваторский воздух…Обязательно схожу на концерт в Большой зал консерватории – наметила я очередной пункт культурной программы. Вообще-то я решила сделать ее как можно насыщенней – на прощание. Постараться обойти известные музеи, побывать в прославленных московских театрах. Больше ведь не приведется...

   Иллюзию свободы – распоряжаться временем и наслаждаться культурными благами давали деньги: я могла протянуть таким необременительным для себя образом достаточно долго. Тем не менее, я понимала, что надо тратиться как можно экономнее: ведь деньги имеют свойство рано или поздно кончаться. И вообще следует помнить, с какой целью я приехала в Москву, поэтому я заставляла себя подходить к телефонной будке, выждав, пока поблизости не окажется посторонних, и названивала в общежитие Института русского языка имени Пушкина. Сегодня мои неоднократные попытки, приправленные элементами конспирации, увенчались успехом.

   Поболтавшись по улицам, примыкающим к площади Свердлова, в назначенный час я взошла по ступенькам Большого театра и скромно притулилась к внушительной, местами обшарпанной колонне. В тот вечер шла «Царская невеста» Римского-Корсакова. Пока мимо меня спешили на спектакль оживленные зрители, я заприметила несколько лиц мужского пола с цветами в руках – очевидно, они пришли на свидание. Среди них даже затесался негр в светлом костюме, но он стоял на отдалении и ничем, кроме своей необычной внешности, не выделялся. Кто же из них мой француз? недоумевала я. Чтобы обратить на себя внимание, стала прогуливаться вблизи вероятных кавалеров и как бы невзначай бросать выразительные взгляды на букеты цветов. Я совсем забыла про коробку конфет – еще один условный знак.
    
   Между тем, стечение народа перед театром рассеялось – начался спектакль, влюбленные парочки одна за другой отправлялись на свои свидания. Лишь я потерянно озиралась в ожидании запаздывающего француза, да негр в светлом костюме прохаживался взад и вперед, все чаще посматривая в мою сторону. Товарищ по несчастью.
 
   И тут я увидела, что он держит в руках коробку. «Я держу цветы и коробка конфет «Бэлошка», - прозвучало у меня в ушах. Что же это значит – обмерла я.

   Негр тоже вроде как нерешительно остановился и вдруг, встрепенувшись и озарив лицо белоснежной улыбкой, направился прямиком ко мне. Коленки едва не подкосились у меня – просто никогда до этого я не видела чернокожего представителя рода человеческого живьем. Только на фотографиях. А он решительно шел со своей ослепительной улыбкой и, еще не дойдя до меня, стал протягивать букет с флоксами и коробку с изображением белочки, грызущей  орешки.

- Вера? – блеснули белки его глаз. – Ты есть?
 
   Сердце мое малодушно ёкнуло – передо мной стоял черный, как смоль, парень коренастого телосложения. Я и представить не могла, что цвет кожи может быть таким насыщенным – с синеватым отливом даже. И он еще по-русски говорит.

- Да, Вера, - постаралась я взять себя в руки, чувствуя, что еще немного и упаду в обморок. – Вы от товарища Луиса? Он не смог прийти?
- Я и сам есть товарищ Луис, - продолжал широко улыбаться незнакомец в хорошо отглаженном светлом костюме – он даже галстук не забыл одеть в розовый горошек. – Это для тебя, - вручил он свои подарки.
- Но… я не понимаю, - замямлила я, в смятении принимая цветы с конфетами, - я жду Луиса Ба, аспиранта из Франции… Где Ба?   
- Вот паспорт, смотри, пожалуйста, - негр действительно достал из внутреннего кармана пиджака паспорт со знаменитыми «свобода, равенство и братство» на гербе, раскрыл его и, хотя строчки поплыли у меня перед глазами, я разобрала требуемые слова – Луис, какой-то там еще, и это его Ба.
- Замечательно, - дрожащей рукой вернула я документ хозяину. Проходящий мимо мужчина подозрительно покосился на нас.

   Что делать дальше – фантазия моя на этом себя исчерпала.
 
- Давай гуляем, - подсказал Луис. – Хорошая погода сегодня?    
- Очень, - согласилась я, с трудом приходя в себя. – Может, вы хотите конфеты, давайте угощу вас… - стала выковыривать неслушающейся рукой «Белочку» из коробки.
- Нет, кушай сама, - отмахнулся тот. – У меня сахарный диабет, - попросту предупредил он.
- Очень хорошо, - постаралась поддержать я разговор, - то есть я хотела сказать, как жаль.
 
   Мы пошли по ближайшей улице. Это было сущим испытанием для меня. Прохожие задерживали на нас взгляды, оглядывались вслед – еще бы, советская девушка отважилась пройтись с молодым человеком африканской наружности. А мне ведь при этом надо казаться влюбленной, во всяком случае, не чураться своего экзотического спутника.

   Однако, мой будущий фиктивный муж, действительно, оказался гражданином Франции – его родители несколько лет назад приехали в Париж из Сенегала и благополучно произвели на свет Луиса и пятерых его братьев. Он стал мне рассказывать про остальную родню, которая включала бабушку и дедушку и шестерых их детей, тетей и дядей Луиса. Очевидно, семья основательно пустила корни на французской земле. Через полчаса я не выдержала, попросилась домой – мне требовалось время, чтобы привыкнуть к необычному ухажеру. Да и вечерняя электричка должна была скоро отправиться.
 
- Сколько тебе лет? – поинтересовался на прощание аспирант.

   «Действительно, сколько? – смутилась я, забыв свой настоящий возраст. – И зачем это он спрашивает?»

- Двадцать один или двадцать два, около того...
 
   Он улыбнулся и сообщил, что ему скоро тридцать. После того, как мы разобрались с возрастом, Луис стал бросать на меня более оживленные, заинтересованные взгляды. Напоследок мы сошлись на том, чтобы продолжить совместные культурные мероприятия и посетить какой-нибудь известный музей.
 
- Давайте в Третьяковскую галерею, - загорелась я. – Я попробую провести экскурсию по-французски, - переоценила свои возможности.
- А там находится столовая? – уточнил он.
- Ну, должен быть какой-нибудь буфет или кафе… - неуверенно кивнула я. – А зачем?   
- Мы обсуждаем наше дело там, - заговорщицки посмотрел на меня француз.
- Конечно, - душа у меня чуть не ушла в пятки. Так сразу и так скоро?

   А, собственно, чего тянуть, рассудила я позже, глядя из окна электрички на проплывающий мимо сосновый бор. Ждать, пока выпадет первый снег? К тому же Игорь предупреждал, что канитель с регистрацией брака может затянуться, придется хлопотать не только о въездной визе, но и выездной. Не все так просто, кругом запутанные бюрократические процедуры…

   Игорь, Игорь... Все чаще ловила себя на мысли, что не могла не думать о нем. Это была потребность, сердечная необходимость, зов одинокой души. Мне не хватало общения с ним, поддержки, родственного участия в моей судьбе.  Тоска по Игорю подступала поздно вечером и заставляла долго ворочаться в постели, вспоминать наши встречи. Останься  со мной... Не бойся быть счастливой, я помогу тебе... А если это судьба? – а я бегу от нее, так глупо, безрассудно. В этом месте своего внутреннего диалога я окончательно расстраивалась – не зная достоверного ответа и понимая, что донельзя усложнила свою жизнь. Но… тысячи людей до меня покидали родину, разрывали живые человеческие связи, навсегда расставались с близкими… Что ж я так нервничаю, казню сама себя? И где я допустила ошибку?

   Родина, родина, и с тобой плохо, и без тебя, похоже, не жизнь…

   Меня не покидало чувство, что я живу надуманной, двойной жизнью, плывя против течения, а рядом бежит естественная стремнина, – достаточно обратить на нее взор, чтоб она подхватила и вынесла тебя к родному берегу. Может, у меня, действительно, началось раздвоение личности, всерьез обеспокоилась я. А как же разведчики, они же шпионы, профессионально проживающие разные жизни – прибегла я к контрдоводу. В общем, нелегкая эта доля – быть своим среди чужих и чужим среди своих, отдала я должное бойцам невидимого фронта.

   Это странное чувство причастности к чему-то дорогому, важному и его утраты по-своему дало о себе знать в Третьяковской галерее. Русский мир во всей его неповторимости, многообразии представал в работах живописцев, притягивал взгляд задумчивыми пейзажами, оживал чутким почерком портретов, загадочно взирал с древних иконописных ликов… И, мысленно прощаясь с этим миром, я стараясь как можно ярче запечатлеть его в своей душе.

   Держалась я на этот раз с Луисом более уверенно, к тому же время от  времени в музее попадались группы с иностранцами. У грандиозного полотна Васнецова «Богатыри» мы надолго задержались. Картина поразила воображение моего спутника. Я решила не ударить лицом в грязь и подробно остановилась на образах главных героев: постаралась доступным языком донести до француза, кем были эти самые богатыри, за какие подвиги их прославляли в былинах и как художник мастерски передал индивидуальность каждого персонажа, не исключая средневековых коней под знаменитыми всадниками. Луис, находясь под сильным впечатлением от картины, выслушал, не перебивая, мой рассказ и под конец спросил:

- А они боролись за коммунизм?
- Кто? – опешила я. – Три богатыря?
 
   Как оказалось, Луис был членом Французской коммунистической партии и вопросы международного коммунистического движения волновали его не в последнюю очередь.

   Через час мой спутник обессилил и предложил подкрепиться. Мы заняли очередь в буфете: Луис набрал на поднос всяких закусок и расставил их на столе таким образом, чтобы подсесть кому-нибудь со своими тарелками было весьма проблематично. Хотя необычный цвет его кожи уже служил своего рода предостерегающим сигналом.

   Из большого выбора блюд я решила ограничиться лимонадом и песочным коржиком, густо обсыпанным орешками.

   Луис сначала долго ел – сосредоточенно и молча – затем достал блокнотик и маленькую, помещавшуюся на ладони счетную машинку (калькулятор, как я узнала позже), принялся тыкать мизинцем по ней, записывая по ходу что-то в блокнотик. Я заволновалась, чувствуя приближение разговора о «нашем деле».
   
- Готово, - оторвался он, наконец, от записей и положил передо мной исписанный листочек, - тысяча баксов.
- Баксов? – заморгала я, впервые слыша это слово. – Как это?
- Тысяча долларов, - пояснил француз.

   Кровь прилила к моему лицу – все стало на свои места. Луис запрашивал деньги за свою услугу, мы совершали сделку.
 
- За что? – ошеломленно посмотрела я на листочек: еще не переведя сумму в рубли, почувствовала ее неподъемность – чего стоит слово «тысяча», не говоря уже о приложении ее к заокеанской валюте.
- Там все написал, - перевернул туда-сюда листочек Луис, - читай внимательно.
 
   Я стала разбирать каракули аспиранта, с удивлением вчитываясь в статьи расходов, выписанных в столбик. Француз все скрупулезно подсчитал до последней крошки - здесь значились и жиденькие флоксы с коробкой конфет «Белочка» – 3 рубля 48 копеек, и сегодняшние билеты на проезд к музею – 20 копеек, и сами билеты в музей, и лимонад с коржиком и еще какие-то «разные кино». Одним словом, широкая французская душа. Были в списке и более существенные траты – к примеру, авиабилеты в оба конца на два человека. Но почему в оба конца?
 
- Я обязательно возвращаюсь в Москву, - объяснил Луис, - ты остаешься в Париже. Другие думают, мы возвращаемся вместе.

   Ловко придумано, отдала я должное смекалке аспиранта.
 
- Да… но у меня нет долларов, - подняла на него сконфуженный взгляд, - и никогда не было. Я не знаю, где их выдают…
 
   Действительно, никогда в жизни не держала в руках американские рубли.
 
   Как оказалось, их вообще нигде не выдают, в смысле, не обменивают.
 
   Луис выглядел обиженным. Его не предупредили, что его липовая невеста окажется неплатежеспособной, без валютного приданного. К тому же французского товарища начала мучить отрыжка.
 
- Хорошо, рубли у тебя есть? – сдался аспирант. - Я буду покупать доллары в общаге у знакомых. Но будет процент, - честно предупредил он.
- То есть сверх того, - показала я глазами на листочек, - наценка?
- Конечно. Тридцать процент. Меньше нельзя.

   Я оглянулась на всякий случай: не подслушивают ли нас?

- Луис, у меня есть рубли, - поспешила его заверить, понизив голос для конспирации. – Я смогу рассчитаться с вами, - с облегчением вздохнула, улыбнувшись ему.

   У меня как гора свалилась с плеч: мне не грозило стать, как их бишь там… валютчицей. За что, наверняка, полагается тюремный срок.
       
   Луис приятно улыбнулся в ответ, придвинул к себе листочек и счетную машинку и снова стал умножать, видимо, переводить доллары в рубли. Я напряглась – цифра опять выходила какая-то неправдоподобная, четырехзначная. Сколько же стоит один доллар – неужели не хватит моих сбережений? И вся операция «Эмиграция» полетит коту под хвост?

   Луис засопел от усердия, но все же завершил подсчеты.

- Готово. Ровно три тысячи, - огорошил он меня, проставляя окончательную сумму на листочке.
- Три тысячи, - машинально повторила я. Лоб мой покрылся испариной.

   Взяла бумажку и стала взволнованно теребить ее в руках.

   Три тысячи. Очень хорошо. Только у меня нет таких денег. И никогда, наверное, не будет. Если б я знала государственный обменный курс, пусть для сугубо служебного пользования – шестьдесят копеек или около того за доллар, могла бы возмутиться, сказать, что выставленный счет – чистой воды спекуляция, которая не к лицу молодому коммунисту, пусть и зарубежному. А так беспомощно смотрела на эту цифру, понимая, что вот все и закончилось – можно сколько угодно бросать вызов судьбе, но если у тебя нет денег, о всяких смелых начинаниях следует навсегда забыть.

- Спасибо, - поблагодарила я Луиса убитым голосом. – Я не смогу заплатить вам. Извините.
- Хорошо. Две пятьсот, - зачем-то пустился в торг аспирант. Ему, наверное, стало жалко потраченного на меня времени. – Дакор?

   Я покачала головой, пристыжено опустив глаза – я не могла заплатить ни две пятьсот, ни две, ни даже полторы тысячи. Расстроено вернула листочек с выставленным счетом. Луис насупился. Перестал смотреть на меня. Опустошил стакан с томатным соком, затем снова приступил к подсчетам – видимо, надумал сделать скидку.

- Не надо, Луи, не мучайтесь, - решила я прервать его сметные труды, - меня, к сожалению, не предупредили, что так дорого…

   Нехорошо как-то получилось. Видимо, надо возместить ему убытки.

- Сколько я должна вам за два дня? – пришибленно посмотрела на него.
   
   Наверное, мой потухший вид тронул его расчетливую душу.

- Зачем ты хочешь уезжать во Франция? – вдруг поинтересовался он. – Там капитализм. Здесь социализм. Есть большая разница.
- В Париже у меня живет сестра. А больше у меня никого нет, - постаралась я быть искренней. Только не назвала сестру по имени: Лидия де Клерк. – Но меня никогда не выпустят из страны. Я никогда не увижу ее.
 
   Что-то сочувственное мелькнуло в его больших карих глазах. Он замолчал, потом снова стал жевать, на этот раз переключившись на расстегай с рыбой. Когда с пирогом и еще двумя стаканами томатного сока было покончено, Луис вдруг спросил:

- Хорошо. Сколько у тебя денег?

   От неожиданности я выдала всю сумму целиком – все свои сбережения. С испугом воззрилась на француза, стараясь прочитать на его лице определенную реакцию. Но тот не торопился с ответом – не вымолвил ни «да» ни «нет». Данное обстоятельство вселяло слабую, но надежду.

   Луису, видимо, требовалось время, чтобы переварить мое скромное предложение. Я это сразу поняла и постаралась не отвлекать его от важного занятия. Мы, наконец, освободили столик, и отправились дальше осматривать экспозицию музея, на этот раз проходя молча, не задерживаясь, мимо бесценных произведений искусства. Они мелькали, как в калейдоскопе – вереница портретов, пейзажей, жанровых полотен – залам не было конца. Великое культурное наследие проносилось мимо, не давая пищи ни для души, ни для ума. Зря потраченное время, обреченно вздохнула я.
 
- Ладно, так и быть, - многозначительно произнес Луис по завершении осмотра, когда мы вышли из музея. – Я согласен. Но я остаюсь без интересов. Какой мой интерес? – сокрушенно пожал он плечами.

   Я не знала ответа на этот вопрос.

- Мне нужно, не знаю как это по-русски… - наморщил он лоб, - чтобы ты не отказалась.
- Я поняла, вам нужен задаток, - пришла я на помощь.
- Да, да, задаток, - обрадовано подхватил практичный француз, - аванс, обязательно аванс.
- Сколько?

   Луис назвал сумму.
   
- Хорошо, Луи, - постаралась я задобрить горе-жениха, пока тот не передумал. – Я завтра же привезу деньги.
 
   Однако весь оставшийся день меня не покидало чувство, что я вляпалась во что-то непотребное. И дело не в деньгах – они ведь дело наживное. Не быть разборчивой в средствах, не гнушаться скользких путей – вот что смущало мою неискушенную душу, рождало мучительные сомнения. Перед мысленным взором встали родители – молодой отец смотрел неодобрительно и хмуро, он не узнавал свою дочь, а от молчания кроткой мамы становилось и вовсе не по себе. Потом я представила Игоря: «У тебя есть выбор, Вера. Ты сделаешь его». Он верил в меня. Только я не оправдала его доверие.
 
   На следующий день я отвезла товарищу Ба деньги, от волнения забыв взять расписку. Сам момент передачи пачки с ценным вложением заставил меня изрядно понервничать – а вдруг я уже находилась в поле зрения компетентных органов, от которых не укрылись мои странные похождения с гражданином Франции, пусть и африканской наружности? Нет, вроде бы вчера в Третьяковке – я напряглась, вспоминая – я не почувствовала за собой слежки.
 
   Отданный залог съел большую часть моих сбережений. Оставшаяся сумма значительно ограничивала свободу передвижения и, собственно, безработного моего существования, – если сократить траты до минимума, окончательно пересесть на яблочную диету, а также забыть о вылазках по столичным достопримечательностям – можно протянуть месяца два, не больше. Или один и… вернуться в Балтийск. И то, наверное, добираясь на электричках с билетами за рубль и с пересадками по областям, пока не достигнешь самой западной из них.

   Я вдруг почувствовала, что попала в ловушку, поставив себя в зависимость от разборчивого жениха, его дальнейшего расположения ко мне. Когда закончится наличность и я вдруг стану мадам Ба – без рубля в кармане, мое двусмысленное юридическое положение и материальная уязвимость лишь усугубятся. А если все обернется для меня настоящим рабством?

   А, может, дело не в этом? Или не только в этом – не в моем страхе оказаться в подчинении у фиктивного супруга? Ведь все гораздо глубже, так ведь, Вера?

   От одолевавших меня сомнений и тревожных мыслей разболелась голова. Никого не было рядом, чтобы попросить совета, получить поддержку. Круг одиночества снова замкнулся. Но на этот раз в моей власти было разомкнуть его сиротское объятие. Я могла распорядиться собственной жизнью! Я могла остаться…

   Я могла остаться.

   Тихая радость по поводу этого простого открытия вдруг разом освободила меня, сняла с души непомерный груз и одновременно успокоила меня, расставив все на свои места. Мне никогда не хватит дерзости совершить побег!

   И почему я должна бежать?
 
   Это моя страна. Моя.

   Не знаю, какой незримой неразрывной пуповиной связана я с родиной. Чем победила, взяла она меня – ведь не страданиями людскими, чаша которых безмерна, и не поломанными судьбами, которым несть числа… Тогда чем же? В чем секрет безответной любви?
 
   …В ту ночь я проснулась в холодном поту, переживая во сне кульминационный момент операции «Эмиграция». Я запомнила все в мельчайших подробностях, вплоть до оттенка фуражки пограничников, а также их отстраненной, несколько высокомерной манеры исполнять свои служебные обязанности – выпускать избранных за пределы Советского Союза.
 
   Луис удивленно оглянулся на меня – он уже прошел паспортный контроль, а я все стояла, не смея переступить рубеж, за которым должна остаться родина и прошлая моя жизнь.

- Ну что же ты, иди, - на лице француза отразилось беспокойство, а дяденьки  в фуражках подозрительно обернулись на меня.

   Действительно, что же ты стоишь, словно приросла к земле? Пришел твой звездный час! Давай, верши свою судьбу! Один лишь только шаг…

   И я…

          
                25
                Кто любит, тот любим

      
   Железная дорога – особая дорога для страны. Сутками напролет едет поезд, размеренно стучат колеса, и необъятная страна все проплывает, проплывает за окном – не оторвать взгляда от туманных далей, бескрайних лесов или открывшихся в дорожном просвете сел с церквями, задумчиво глядящими в озера. Так и стоят они осиротевшие храмы – украшение земли русской. Жаль, нет больше колоколов на звоннице, не разливается благовест вокруг.

   Страна великая, неразгаданная…

   Богооставленная, богохранимая...

   Ну, вот и все. Я возвращаюсь домой, так и не побывав на чужбине, так и не воссоединившись с сестрой.
 
   И снова гадаю о своей судьбе.

   Что ждет меня?

   Хочу быть счастливой.

   Хочу быть любимой и хочу любить.

   Разве это невозможно? Даже в самые неподходящие времена?

   Прислонилась к окну, почувствовав щекой прохладное стекло. Так медленно ползут минуты, тянутся часы – как в детстве, когда чего-то ждешь... Домой, домой – отбивают, кажется, колеса...

   Мимо бежал знакомый лес: раскинувшиеся шатрами ели, взметнувшиеся в небо сосны и просвечиваемые, насквозь просвечиваемые золотым дождем осени березы – трепетные, родимые. Дороге нет конца, и путешествие – к самым западным рубежам страны – все не кончается…

   Но на душе легко – я знала, что заставило меня остаться. Без сожаления о потерянных деньгах, о своем незадавшемся побеге. Теплота сердец, нерастраченная душевность, людская доброта – стоит ли перечислять дальше…  Нет, жизнь щедра со мной, подарив дружбу с Галиной, и удивительную встречу с Иваном, и откровение отношений с Игорем.
 
   Я возвращалась к тем, кто меня любил, я возвращалась к себе.

   Игорь, как я хочу скорее постучаться в твою дверь, попросить прощения, вновь войти в твою жизнь, если ты разрешишь мне. (Конечно, предстоит найти общий язык с Катюшей, но эта трудность не пугала меня, не представлялась непреодолимым препятствием).

   Игорь. Ты ведь поможешь мне жить дальше, поможешь обрести свою эмиграцию. Ты же не оставишь меня…

   …Едет мой поезд, едет – отраден сердцу стук колес, заученный наизусть.

   Тихо в купе.

   Мир и покой на моей земле.
 
   Скоро опустится  вечер, а утром я уже буду дома.


   И снова после долгого молчания зазвучала музыка. В ней жило посвящение родной земле – как я понимала, чувствовала ее, благодарность к тем, кто отогрел мое сиротство, стал моим ближним.
    
   Это была музыка возвращения – музыка прощения.




                Эпилог


   Из французского еженедельника «Обсерватер де Пари», 30 августа 1990

года

 
«…Стало приятной традицией проведение «Русских классических сезонов»

в рамках культурного обмена между двумя нашими странами. Концерты

мастеров искусств из советской России проходят на самых престижных

сценических площадках Парижа. Настоящий прорыв в этой области стал

следствием падения железного занавеса, ознаменовавшего окончание

холодной войны, и политики перестройки и гласности, проводимой

в бывшей тоталитарной стране. Шлюзы открылись, и напор

межкультурных контактов оказался довольно бурным и многообещающим.      

На этот раз любители классического жанра могли насладиться

симфоническими концертами, где наряду со всемирно известными именами

были заявлены новые авторы. Среди них стоит отметить композитора и

пианистку Веру Жаворонкову, которая представила на суд зрителей

отрывки из своей «Балтийской симфонии». Партию фортепиано блестяще

исполнила автор.


Нельзя не упомянуть и об устроительнице фестиваля с французской

стороны, известной в парижских артистических кругах импресарио мадам

де Клерк. Благодаря ее неистощимой энергии обязаны мы проведению

очередной серии «Русских сезонов» и открытию новых музыкальных

дарований.


Не все, однако, знают, что 65-летняя Лидия де Клерк родом из России.

Не в этом ли кроется секрет  успеха фестиваля, ставшего любимым детищем

импресарио? Как призналась мадам де Клерк нашему корреспонденту, исполнилась ее

заветная мечта. «Есть несколько глубоко личных мотивов, подвигнувших меня на

проведение этого мероприятия », - подчеркнула она в интервью. Правда, каких

именно, очаровательная  Лидия де Клерк предпочла не уточнять».

   
                Конец романа

                2007-2009 гг.