Мама мыла шрамы

           Когда я лег в больницу, была осень.
           Было тепло. Под ногами шуршали желтые листья, забегали вперед,  неумело целовали носки моих ботинок. Деревья вытянули вверх серые  ветви, почти единогласно голосуя за смену времени года. Жизнерадостные воробьи, толкаясь, клевали развалившееся на тротуаре мороженое – смертельно раненый, истекающий вафельный стаканчик. Рядом серая ворона задумчиво прохаживалась  с опущенной головой, как начальник в кабинете. Голые лужи лежали на асфальте, хватая зазевавшихся прохожих.  Прохожие смешно  поднимали ноги,  чтобы не замочить лодыжки.
           А сейчас уже – зима. Огромные снежинки медленно падают растопыренными ладонями и  укладываются на землю. Я стою у окна в коридоре напротив своей палаты и наблюдаю. Я давно не был на улице. Я смотрю на снежинки и снег, как в театре – на сцену: не чувствую холода,  не слышу хруста.  Когда мимо проходят родственники больных,  румяные,  несущие на себе несколько градусов мороза, я гляжу на них, как на особых людей, например, просидевших два дня в холодильнике.
            Я давно не был на улице и помню только осень, набегающую на финишную ленточку.

           В палате нас – шестеро. Кто читает, кто смотрит в потолок, кто тихо стонет. А кто-то готовится лечь на стол завтра, бледнея с каждым часом так, что лицо сливается с наволочкой.
           Не хватает каких-то лекарств капать в вену. Вены вздулись, они лежат во всех палатах и ждут, когда по ним потечет исцеление или облегчение. Но маленьких баночек желтого цвета – их мало. Поэтому больные   -  желтого цвета.  Их много.
           Витя поднимается с кровати и   приоткрывает   над своей головой форточку. Струя свежего воздуха, бившаяся в стекло, изнывавшая у закрытого окна и  все утро маявшаяся дурью, -  молодцевато  вбегает в  палату.
          -  Витек, укройся, простынешь.
          Улыбается.
          -  Я же в больнице лежу, простыну – пусть лечат.  Заодно уж.
        Витя –  фрезеровщик высокой квалификации, работает, как он объяснил, на  консольно–фрезерном станке с ЧПУ.  Услышав это,  все уважительно замолчали, потому что никто не представлял себе, как  все это выглядит.

         У нас в палате сидит  Лета. Имя редкое – Лета.  Ей 20 лет. Она должна вытереть пыль, вымыть полы, навести порядок. Она вытрет, вымоет и наведет, но пока она сидит, подрасстегнув ослепительно белый халат, закинув одну стройную ногу на другую, в этой эротически бесполезной здесь позе, поправляет красивую каштановую челку,  и что-то записывает.  Она всегда ходит с какой-то тетрадкой. Лета ждет Игоря с процедур, самого молодого из нас, симпатичного высокого студента. Его недавно прооперировали.  Лета любит с ним шутливо побеседовать. Пофлиртовать.

            В дверях показался Игорь.
            -  Лета, что ты пишешь? Приключенческую повесть  «Как я потеряла невинность на Фарерских островах»?
            -  Я тебе таблетки принесла, - Лета оторвалась от  тетради.
            - Спасибо. Хочешь, я  спою романс. "Ах, влюблен я в глаза, и в уста, и в косу. Ну, а больше всего я  люблю колбасу".
            - Не надо. От твоего пения - повышается сахар, опускаются почки.
           Игорь открыл свою тумбочку. Оттуда выпали ключи. Он потряс ими.
              -  Мои ключи подходят ко всем дверям, где живут одинокие девушки.
           Лета презрительно фыркнула, сдерживая улыбку. Игорь достал термос.
              -  А не попить ли нам из калебасы мате? -  он вопросительно посмотрел на девушку.
              -  Что?
              -  Чай с малиновыми листьями будешь?
              -  Буду.

              Игорь разлил чай. Лета подняла  стакан  и долго смотрела, как мечутся листочки.
              -  Игорь, а у тебя есть девушка?
              -  Нет. Мы расстались.
              -  Почему?
              -  Я сказал ей: "Подержи, девица, мой пастырский посох"... Но она неправильно меня поняла.
              -  И ты любил ее?
              -  У нее было ангельское личико. Но внутри проживало семейство бесов. Ее звали Эльза Деканатова.
              -  Ты скучаешь по ней?
              -  Нужно уметь смахнуть со своей бороды крошки прошлого. Их уже никогда не превратить в краюху теплого ароматного хлеба, которую ты ел в юности...
              -  Да ну тебя...
              Игорь подбросил с блюдечка три таблетки и на лету, как ящерица, проглотил их. Поморщился. Запил.

              -  Лета, а о чем ты мечтаешь, если не секрет?
              -  Не секрет. Я хочу  выскочить замуж. За какого-нибудь студента.
              -  Что-то  лексикон у тебя, как у  кенгуру – «выскочить»…
              -  И кенгуренка я  тоже хочу. Игорь, а что такое, по-твоему, любовь?
              -  Любовь - это всегда опасно, это как будто входишь в темный подвал, где сидит террорист. Можешь выйти оттуда без вещей, без денег, без веры в людей. Но дух захватывает.
              Оба смеются.

             Я лежу на спине, подложив  руки под голову. На моей груди светится  крестик.
             Напротив меня - дед. Ходит с баночкой, туда по трубочке стекает желчь. Каждое утро просит врачей побыстрее его прооперировать. Чтобы не ходить с банкой. Четыре месяца ходит так. Дед веселый, живой.
             Мечтательно:
             -  Эх, бабку какую-нибудь бы мне сюда… Она запела бы в моих руках, ребята,  как скрипка Срамдивари.
             Любит общаться с Витей.
             -  Одиночество, Витек, -  говорит он, -  это  когда ты ночью  сильно-сильно  закашлялся, и… никого не разбудил.
             -  В 17-ом веке термометры наполняли коньяком, а не ртутью. Представляешь? – говорит он, меряя себе температуру.
             -  Дикари, что ты хочешь,  Михалыч, - отзывается Витя.
             -   Ты знаешь,  в русском языке обязательно должен быть  глагол  "самовыпил", - рассуждает Михалыч. – Согласен?

             Что-то есть хочется, уже время ужина. Я вышел в коридор. Мимо нашей палаты с тележкой для развоза еды проехала санитарка–буфетчица Татьяна, обаятельная толстушка-хохотушка.
              -  Татьяна, - говорю ей, подняв указательный палец вверх. – Слышишь?
              -   Что? –  встревоженно  спрашивает  она, остановившись.
              -   Наши животы урчат. Мы кушать хотим.
              Она засунула руку в карман халата,  достала  яблоко с красным боком, с  громким хрустом откусила кусок, посмотрела внимательно на меня и  сказала:
              -  Скорпионы могут ничего не есть целых 2 года.
             
         
               Во вторник к нам зашла сестра.
               -  Куриневич, -  сказала она Михалычу, - подойдите к врачу.
               -  Иду, - дед присел на кровати. – Так, где мои онучи и лапти?
               Он надел носки и тапки и, поддерживая баночку, пошлепал по коридору. Через полчаса вернулся.
               - В четверг меня будут оперировать. Наконец-то.

               Напротив Вити  лежит Сотин Иван Андреевич, 51 год, кандидат философских наук, преподаватель в университете. Книги на его тумбочке – чуть ли не до потолка. Однажды Лета, покосившись на книги, спросила:
              -  Иван Андреевич, а можно вопрос?
              -  Можно.
              -  Вы человек  умный и опытный… Все мои подруги говорят, что верных мужчин не бывает, мол, не будь наивной дурочкой, все они полигамны и так далее и тому подобное… Дурочкой, конечно, быть не охота, но и жить с мужчиной, который  мне изменяет – это не то. Что говорит наука по этому поводу?
             Сотин улыбнулся.
             -  По моим наблюдениям, Лета, не изменяют женам ни при каких обстоятельствах  25% мужчин. Будем брать сексуально здоровых мужчин, да? Тех, кто может.  Даже если поддатенькая Мерилин Монро на корпоративе будет затаскивать их в постель, у нее ничего не получится. Если сейчас я выйду на улицу,  остановлю 100 замужних женщин, то у 75-ти  из них мужья ходили налево, направо, по центру и по кругу. Нормальной женщине важно попасть в число других 25-ти.
             -  Так… А почему 25% мужчин не изменяют?
             -  Причин несколько. Первая – генетика. Если свекор любитель женских прелестей, то велика вероятность, что ваш миленький будет не только ваш. И, соответственно, - наоборот. Смотрите на семью, в которой он вырос. Второе – сексуальный темперамент. Он должен быть в норме, т.е. средним. Если он зашкаливает, вас ему будет мало, если низкий – не устроит жену. Третье,  а быть может,  первое – муж вас должен очень любить. Тогда другой женщине будет трудно протиснуться между ним и вами. Это как   как кувшин с водой, который заполнен до краев – больше воды уже не налить. Не помещается физически.
               И четвертое. Муж должен быть с чувством собственного достоинства. Он, конечно, может полюбить другую женщину – это жизнь, -  но он скажет об этом и уйдет из семьи. Это бывает больно, но он не будет приводить в вашу с ним постель другую женщину, которая потом наденет ваш халат и пойдет в душ, не забыв намазаться вашим кремом. Он не будет  топтать  вас как  человека. Нормальный мужчина не будет юлить, стирать соцсети, отводить взгляд. Не будет  выглядеть, как собака,  сожравшая тапки с бантиком в отсутствие хозяев. Мужчина может быть любым. Но он  должен быть цельным. А не поломанным, разломанным  на две-три части. Так он превращается в карлика во всех смыслах, даже если его рост 180 см. Измена - это когда из жены делают  половую тряпку в привокзальном туалете, но при этом укладываются  с ней спать каждый вечер. Вот так, Леточка.


                Михалыча в четверг прооперировали. Опустили в реанимацию. Через три дня подняли к нам в палату.
                Ему становилось все хуже и хуже.  По ночам он лежал на спине и стонал. Я видел, как из глаз у него вытекали синие слезы, попадая в уши. Его прооперировали еще раз. Опять – в реанимацию.  А потом врач –  сыну, негромко:
               -  Заберите одежду.

               Сделали мне операцию. Ольга Александровна, хирург, каждый день приходит, садится у ног. У нее грустные добрые коричневые глаза. Она смотрит внимательно и участливо; мне кажется, я – единственный больной за всю ее карьеру, чувствую на себе ее внимание, все, без остатка. Такое внимание в этой больничной сутолоке успокаивает. Она, наверное, помнит всех своих пациентов. Мне хорошо от мысли, что попал под эти, женские руки.

                Через неделю меня выписывают. Я прощаюсь с ребятами. Мы выходим вместе с Ольгой Александровной, она идет на автобусную остановку. Дома ее ждут муж и два забавных карапуза-близнеца, как-то приходивших к маме в больницу и пытавшихся померить друг другу давление, надевая манжету на лоб.
                Больница смотрит мне вслед красными, воспаленными от бессонницы  глазами  -  повылазившими кирпичами. Я оглядываюсь в последний раз на окна хирургического отделения. Вокруг больницы лежит грязный, неряшливый, озлобленный люмпен–снег. Больница отсюда напоминает мне  чумазого мальчика-кочегара с картинки ХIХ века. Машина «Скорой»,  буксуя, въезжает во двор. Из нее  выводят согнувшегося мужчину в резко старомодном пальто и ведут в приемное отделение. Он оборачивается и придавленно  смотрит на меня, его взгляд упирается в мой свежеразрезанный живот.
                Иду не спеша по аллее, мимо свинцовых неповоротливых голубей с оранжевыми глазами и крепкой нервной системой.
                Я присел в парке на лавочку. Подошла бездомная собака, встала рядом. Смотрела не на меня, а вперед, куда-то за горизонт, за аккуратно причесанные кусты - огромные белые одуванчики. Шумно вздыхала. О чем-то думала, свесив голову набок, высунув похожий на ветчину язык. Потом неторопливо пошла от меня, не оборачиваясь, не получив  ласки, внимания, нежности. Мы чем-то похожи с ней.
                Но ведь нужно идти дальше, нельзя всю жизнь просидеть на лавочке, даже если тебе невыносимо плохо, и ноги не слушаются. Есть  аллея, и  она куда-нибудь обязательно выведет.