Милосердие в аду. Эпилог

                МИЛОСЕРДИЕ   В  АДУ


                Роман в 5 частях
                с эпилогом


                Эпилог


В один из осенних дней 2004 года Зоя Михайловна сидела   в своём стареньком кресле-качалке перед раскрытым окном    в сад и без очков просматривала трёхдневную «Смену», выхватывая названия заметок, разглядывая фотографии, позёвывая и подбираясь ко сну.
Эти несколько дней бабьего лета были особенно теплы, словно один долгий грустный вздох напоследок. Сентябрь только начинал желтить деревья и кусты.
Время на её восемьдесят седьмом году жизни летело, как в своего рода «судьбе-самолёте». Можно было подрёмывать, ожидая дочь и зятя с работы, внуков из школы, чувствуя каждую минуту, как тягучую жевательную конфету. А в это время борт крылатой машины пролетал сквозь года с ошеломительной скоростью.
Калитку кто-то задёргал, не доставая сразу до крючка изнутри, и наконец открыл с долгим скрипом.
Это на пятичасовом автобусе приехала Лена из города. Племянница была необычно оживлена, будто привезла какие-то новости.
...В небольшой партии остарбайтеров на Гатчинском вокзале в декабре 1941 года они одни оказались из Никишино. Лена, семнадцатилетняя девушка, испуганным цыплёнком прилепилась к своей тётке и все долгие годы в Германии не отходила от неё. Через три лагеря она назвалась её сестрой, думая, что так надёжнее и не разлучат. Вместе выучились ловко работать топором, скобелем и шерхебелем. Вместе совершили побег в 1945 году...
— Зоя, выходи на воздух. Я самовар ставлю. Дело есть.
Зоя Михайловна накинула тёплый платок, надела вязаную кофту и полуваленки в расчёте на долгий вечер на веранде загородного дома.
Дрова в самоваре свистели и потрескивали, когда она, опираясь на два локтевых костыля, потихоньку перешла через порог.
— Я возьму варенья?
— Бери. Всё бери. Печенье возьми.
На столе лежал большой пакет с необычными штампами. Лена была весела. Уж с лета она не навещала свою «сестру-тётку».
— Вот. Привезла. Смотри. Ты в Германию писала?
— Нет.
— Ну, муж твой покойный, помнишь, писал по поводу компенсации? Он и мне помог написать.
— Так это когда было.
— Ну и что? Ты дома на Академической давно была? Тебе тоже, должно быть, пришло такое. Смотри.
Лена отпила чаю и, легко находя много раз прочитанные места, принялась быстро вычитывать.
— «Уважаемая Елена Ивановна!» Ага... «Российский Фонд взаимопонимания и примирения осуществляет выплату денежных компенсаций гражданам России, принуждавшимся национал-социалистическим режимом Германии  к  рабскому и принудительному труду в годы войны». Ты понимаешь? Вот ещё: «Выплаты осуществляются из средств, предоставленных Германии фондом “Память, ответственность и будущее”», «комиссия рассмотрела...» «в соответствии с договором». Тут непонятно. Твои скоро приедут?
— Сейчас должны.
— Ага. «Валюта выплаты — евро». «Вы должны...» тут я не поняла, ехать куда и как. Можно через почту, но это лучше не надо. Валюта почтой... Это же немцы пишут. Словом,  нам привалило.
— Сколько?
— Зоя, я ничего не знаю. Нужно, чтобы зять в посольство позвонил. Этот фонд там находится. Мне сказали. Дед у знакомого с работы уже получил. 900 евро. Во как. По евро за бревно.
 
Посмеялись.
Зоя Михайловна просмотрела письмо. Без очков разобрать ничего не могла.
— Тут ещё один момент. Смотри: «В извещении получателя имеется текст отказа от дальнейших претензий к Федеративной Республике Германия, под которым необходимо поставить подпись». Видишь? Сначала должна заявить, что ты не имеешь претензий к Германии.
На душе сразу стало нехорошо. Было непонятно, и всё равно казалось, что есть подвох.
— Не имею?
— Не имеешь. А что, имеешь? — Лена подмигнула. Война прошлась по их судьбам. Претензии к судьбе?
— Вот. «Вы не можете получать причитающуюся вам сумму материальной помощи, не подписав текст отказа. Данный текст отказа предусмотрен решением германского Фонда “Память, ответственность и будущее”».
— А если я имею претензию?
— Тогда ничего не получишь. И сиди со своей претензией.
Деньги были нужны. 3 октября у дочери день рождения.
— А зачем им мой отказ от претензии?
Женщины что-то понимали, но высказать не могли.
— Ну, наверное... наверное, — размеренно начала быстрее соображающая Лена, — ты же судиться с ними из-за войны не собираешься?
— Нет.
— Наверное, если пострадало... ну возьмём миллион человек. В этом миллионе ты отказываешься от претензий. Им на одну миллионную становится легче. Морально легче. А тут — я. Уже две миллионные. И дядя Серёжа, сосед. Как понесётся! Мы вроде бы их прощаем. Им становится хорошо от этого.    А если им хорошо, то...
— Нам ещё лучше, — подхватила Зоя Михайловна. — На шантаж похоже.
 
— Не говори так. Святые люди. Поедешь получать?
— Да.
— И я с тобой. Я одна боюсь. Пусть зять всё узнает, ладно?
Зоя Михайловна успокаивалась. Понемногу стала меньше думать об этом. Только по вечерам иногда вспоминала, и ей становилось неприятно сознавать, что придётся именно расписываться где-то. Руку прикладывать. К отказу. Как будто она кого-то предавала. Но она никого не предавала. Эта процедура, наверное, проводилась уже давно, и все так делали.
Через неделю зять вёз Зою Михайловну, Наташу, её дочь,   и Лену в консульство Германии. Дочери разрешили сопровождать в виде исключения, как близкого родственника и учитывая немощное состояние одариваемой.
В новом и давно не надёванном костюме, приукрашенная,  в тесных туфлях Зоя Михайловна чувствовала себя стеснённо. Костыли, к которым и она, и вся семья давно привыкли, сейчас, казалось, будут всем мешать, вызывать ненужное внимание,   и она будет выглядеть несчастной и словно нарочно показывающей это. Нехорошо было.
За прошедшие несколько дней воспоминания военных лет всколыхнулись. Когда-то, очень давно, в молодости, в голове легко возгорались гневные слова, упрёки и обвинения. Потом чувства притупились. Пришла мудрость. Многое забылось, как простилось.
Зоя Михайловна ехала в машине, молчала, серьёзно смотрела в окно и казалась чем-то недовольной. Она тревожилась только о том, что ей начнут задавать вопросы о войне, и она не знала, как нужно отвечать. Там.  И вообще ей не хотелось    с немцами говорить об этом.
Машина остановилось у входа в консульство Германии. Дежурный милиционер вышел из чёрной будки, взял паспорта и пригласительные документы, позвонил куда-то.
Её очень спокойно, предупредительно, не замечая каких- либо особенностей, вёл по широкому коридору аккуратный, говорящий вполголоса по-русски, молодой, приятно пахнущий человек.
В большом зале Зое Михайловне пришлось ковылять к единственному столу далеко у стены, где её ждал стоя и очень приятно улыбаясь, точно именно её он хотел сегодня видеть, — высокий подтянутый дипломат в сером костюме.
На столе в несколько рядов лежали похожие на экзаменационные билеты белые конверты.
— Уважаемая Зоя Михайловна! Вы не желаете сесть? Вам подадут стул.
Зоя Михайловна стояла перед столом, легко опираясь на свои костыли. Ей не было тяжело. Хотелось скорее уйти. Дочь усадили рядом на один из стульев в стиле ампир с резною спинкой и голубой атласной обивкой.
— Зоя Михайловна! Мы очень рады исполнить свой долг  и произвести действия компенсирующего характера...
Дипломат говорил бархатным негромким голосом. Его слова были просты, оставляли ощущение лёгкого и приятного дуновения в её сторону.
Зоя Михайловна опустила голову.
— ...Вот здесь, — закончил дипломат и к краю стола подплыл лист бумаги с большими чёрными буквами в заголовке: «Заявление на отказ».
Зоя Михайловна покорно взяла шариковую ручку. Она хорошо знала, что после её подписи любые её вопросы, разговоры не будут иметь значения. Точнее, ей будут отвечать вежливо, уважительно, как  угодно, ожидая скорейшего ухода.
Что-то задерживало.
Она не хотела споров и препирательств. Но в эти крохотные кусочки времени на восемьдесят седьмом году своей жизни, стоя напротив участливого и обходительного немца, ей хотелось самого малого: только спросить. Не обвинять, не ругать, а только спросить. Хотя бы один и последний раз в своей жизни.
— Скажите, пожалуйста, а эта компенсация...
— Что такое? Вам что-то непонятно? Я всё вам непременно разъясню.
— За что?
— За ваш труд в Германии, за...
— Нет. Только за это?
— Уважаемая Зоя Михайловна, конечно, не только за это. За моральные... издержки.
В голосе дипломата появилась неуверенность.
— Я понимаю. А как быть с теми...
— С кем?
Зоя Михайловна с удивлением чувствовала, что ей неудобно спрашивать об этом. Тем более спрашивать у такого внимательного и ни в чём не виноватого молодого сотрудника посольства.
— С больными. Которых... немцы... уничтожили в нашей больнице.
Зоя Михайловна напрасно беспокоилась.
Дипломат чуть выпрямился, склонил голову набок и выразил необыкновенное, но не чрезмерное сочувствие на своём лице.
— О, конечно, уважаемая Зоя Михайловна, согласно параграфу № 1 Федерального закона о выплате компенсаций от 1965 года эвтаназия не является преступлением, потому не может служить основанием для требования компенсации со стороны родственников умерших.
Зоя Михайловна всё ещё держала шариковую ручку, но тоже стала выпрямляться, глядя в стальные серьёзные глаза дипломата.
— Мама! — послышался тихий голос дочки за её спиной.
— Я... не поняла.
Дипломат покачнулся, точно давая понять, как он понимает временное затруднение русской женщины.
— Зоя Михайловна, Германия может предоставить разовое пособие лицу, оказавшемуся в тяжёлом материальном положении, если бы это лицо, — родственники — получали содержание со стороны убитого. Это предполагает, что психическое заболевание было излечимым, и убитый в случае излечения был бы в состоянии своей трудовой деятельностью в дальнейшем зарабатывать средства на содержание своих родственников. Просто говоря, нужно только доказать, что убитые психически больные могли бы быть излечены и работая, могли помогать своим родственникам. Так что мы в принципе готовы. Нужны доказательства. Вы меня понимаете?
Зоя Михайловна быстро черканула свою подпись.
Однако дипломат, передавая конверт её дочери, всё же спросил:
— Зоя Михайловна, нельзя ли узнать, среди больных... умерших тогда в больнице, были представители еврейской национальности?
— Были, — бросила Зоя и повернулась к выходу как можно резче.
Дипломат стоял вытянувшись в струну и провожал печальным взглядом странную русскую женщину на двух костылях.
— Ганс, — обратился он изменившимся голосом к своему помощнику, сидящему рядом на выдаче конвертов, — нужно составить запрос. Фиксируйте, когда я говорю! Нужно составить запрос.
— Куда? — Ганс уже сидел, придвинувшись к столу с блокнотом, разложенным на конвертах с деньгами.
— Это тоже нужно выяснить. Запрос такого содержания. Были ли среди... умерших в их больнице... тогда... были ли лица еврейской национальности, и уточнить по персонам.
Дипломат посмотрел на помощника и добавил:
— Если среди них точно были евреи, мы должны быть подготовлены. Они так легко, — он кивнул в сторону уходящей русской на костылях, — не уйдут.
 
; ; ;

На даче к празднованию дня рождения дочери всё было готово. Два стола вынесли на лужайку. Зоя Михайловна попросила не трогать её кресло-качалку. Из дома вынесли другое кресло. Обложили подушками.
Дочь была счастлива. Зять слегка пьян и весел. Лена ела шашлык под водочку и подмигивала ей через стол. Появился аккордеон. Гости затянули: «Ой, мороз, мороз!»
Зоя Михайловна после двух глотков «Киндзмараули» сидела с шумом в голове, с усилием водила вокруг себя слипающимися глазами и, наконец, выронила вилку из рук.
— Мама, хочешь отдохнуть? — спросила дочь, такая же стройная, небольшого роста, рыженькая и в канапушках, какой была и сама Маштакова в юности.
— Отвести?
— Да. Лучше я в свою комнату пойду. Окно откроешь, и я вас слышать буду. Лена, помоги.
В своей комнате, в тишине, в привычном запахе старого деревянного дома, — она быстро успокоилась, и сонливость прошла.
— Тебе...
— Сюда, дочка, к окошку. Гортензии раздвинь, а ставни отвори. Я люблю смотреть, как солнце садится. Отсюда всегда хорошо видно.
Со двора донёсся смех, звон рюмок и бокалов.
— Телевизор включи и пульт дай.
Дочь выпроводила тётю Лену, усадила мать в кресло-качалку и чуть сдвинула телевизор.
— Вот хорошо.
— А солнце? Не будет в глаза?
— Не будет.
Зоя Михайловна лукавила. В эти предвечерние часы солнце, опускаясь к кронам желтеющих лип, всегда заглядывало в комнату. Лучи его жгли нестерпимо. Но через несколько минут яркий свет превращался в тёплый розовый отсвет на столе, спинке кровати, фотографиях на стене. Он держался долго, и она очень любила ещё немного побыть в этом свете.
По телевизору шла какая-то передача о природе.
Зоя Михайловна совсем успокоилась. Звуки из сада стали тише. Концерт с экрана телевизора слышался громче и передавался сейчас словно специально для неё. По небу плыл журавлиный клин. Ещё один. Зоя Михайловна как будто стояла на высоком берегу. Несколько тропинок, обходя и перепрыгивая холмики на склоне, спускались к берегу. Река светилась, уходила влево, петляла меж лугов и блестящей лентой поднималась к горизонту.
Под нею сейчас лежала вся Россия. На другом берегу реки поёмные луга подходили к берёзовой роще. У горизонта — во всю ширь экрана — темнели Мещёрские леса.
Какой-то мальчик стоял рядом и что-то говорил под музыку.
Зоя Михайловна прибавила звук. Мальчик подошёл ближе и обратил на неё знакомое лицо. Вьющиеся волосы, голубые васильковые глаза и скуластые щёки. Он говорил мягким, приглушённым, с хрипотцой голосом.

Я твоих несчастий не боюсь,
Но на всякий случай твой угрюмый
Оставляю песенку про Русь:
Запевая, обо мне подумай,
И тебе я в песне отзовусь...

Зоя Михайловна протянула руку, чтобы потрогать кого-то. Сердце стучало с нарастающей силой. Из далёкого прошлого что-то сейчас должно было проявиться. Она проморгала слезящиеся глаза.
Мальчика не было.
На экране опять пошли берёзки, луговые тропки и полилась нежная тревожащая мелодия.
 
О, Матерь Божья,
Спади  звездой
На бездорожье,
В  овраг глухой.

Да! Да! Ещё раз! Именно это!
...В сорок пятом их возили из одного лагеря в другой. Работать не заставляли. Всех держали в бараке. Но обращаться стали без грубости. Из еды была лишь вода и хлеб. Но никто уже не ныл. Конец войны казался где-то рядом. Лена теперь не отходила от своей тётки,  приносила  воду,  последние  слухи и втайне молила Бога, чтобы не потеряться, «если что».
В ту ночь их опять погрузили в грузовик. Дорога вывела за Потсдам. Три грузовика, заполненные пленными, шли с потухшими фарами по ровному полотну дороги, освещённому луной. Новая ровная дорога шла по высокой насыпи. Справа и слева виднелись глухие овраги.
Внезапно небо окрасилось в зелёный, ярко-розовый и белый цвет. Осветительные ракеты не переставая взмывали в небо. Сделался день. Первый снаряд разорвался справа в овраге. На крики и трескотню автоматных очередей уже никто не обращал внимания. Огонь вели справа из дальней лесополосы. Наши войска, видимо, не хотели разрушать дорожное полотно и двумя орудийными выстрелами дали понять, чтобы колонна остановилась.
Грузовики встали. Немцы кинулись влево за насыпь, готовясь к перестрелке.
С безумным воем через задний борт посыпались пленные. Немцы  кричали, стреляли в  живые беззащитные мишени. С первыми убитыми все поползли к ним.
— Ты куда, тётя Зоя! Там стреляют! — крикнула Лена, видя, что Зоя кинулась вправо, где пули со свистом врезались в песок.
— Прячься там! А я сюда!
— Нет! Я с тобой. Я буду только с тобой.
— Hier, hier, schnell, runter! (Сюда, сюда, быстро, вниз!) — слышались крики немцев.
Зоя бросилась вниз. Она не думала ни о чём. Нужно было удержаться, не скатиться в тёмное чрево оврага. Насыпь оказалась только слегка покрыта землёй. Под нею сразу обозначились острые рёбра камней. Зоя больно ударилась коленками, но всё равно старалась удержаться, царапая камни, ломая ногти и пальцами впиваясь в неровности.
Лена испуганной кошечкой, замерев, висела рядом, уцепившись за её платье.
Неведомой силой они  были  прижаты  на  крутом склоне в нескольких метрах от чёрных кустов оврага.
— Иди, Лена. Иди к нашим. Видишь, из леса стреляют. Здесь зашибут. Иди. Я не могу. Ударила коленки сильно.
Лена задрожала, но ещё сильнее ухватилась руками за её платье.
— Нет. Пусть лучше убьют, я буду с тобой.
Сил не оставалось.
Где-то наверху прогремел взрыв, подкинув землю и чуть было не сбросив двух женщин со склона. Наши решили идти на штурм. Немцы бросились подальше от дороги.
Зоя стояла и прерывисто дышала, поддерживая племянницу. Из леса показались приближающиеся красные огоньки автоматных очередей. Ракета вставшей звездой долго колебалась над ними и пала в овраг.
Зоя всматривалась в темноту леса, в неясное шевеление. Ей казалось, что оттуда приближаются не бойцы Красной Армии. Приближается громадной волной всё русское. Наши сказы, былины, улыбки наших отцов, дедов, детей, наши мечты и наша великая неистребимая доброта. Оттуда надвигалось то, что... задержалось в пути и темноте ночи, но сейчас поднялось вновь, притягивая к себе родные души и включая всех в единый вечный трепет мироздания. Там была вечная жизнь в телах живущих и в душах преображающихся, в деревьях, в траве, птицах, в милых коровах и собаках, — в самом воздухе, как крови одного существа.
«Фашистскую нечисть нельзя уничтожить большим количеством танков, самолётов и бомб. Как я раньше этого не понимала. Нет. Мы победим, когда все будем в той силе, которая поднимается из-за леса и идёт сюда. Нет. Не так. Не могу правильно сказать... Там главная и единственная дорога. Нам всем нужно выйти на неё».
«Как я раньше об этом не думала!»
— Хальт! Руки вверх! Кто такие! Хендехох! — послышался грубый окрик запыхавшегося солдатика с автоматом.
Зоя не замечала, что давно плачет. Щёки и шея мёрзли от солёной влаги. Она попыталась удержать слёзы и ударила затылком о камень. Язык свело от рыданий.
— Мы это! Свои! Пленные, — тонким голоском протянула Лена и тоже заплакала...

— Мама, что с тобой? — послышалось с порога. Дочка торопливыми шагами подошла совсем близко.
— А?
— Ты звала, мама?
— Нет.
— Как нет? Но... может, тебе что-то нужно?
Зоя Михайловна поймала тонкую руку дочки.
— Да. Принеси плед и твой детский стульчик мне под ноги. Может и усну.
Дочь ещё раз внимательно осмотрела расстроенное любимое лицо, погладила жёсткие седые волосы и отошла.
«Да, смерти нет. Мы живём одновременно в прошлом, настоящем и будущем. Потому что сегодняшнее настоящее, становясь прошлым, будет вспоминаться в будущем и жить в нём, помогая ему».
Дочка укрыла ноги старушки тёплым пледом, потрогала лоб и нос. Они были теплы.
— Натуля, ты... подожди.
Дочка села на корточки и заглянула матери в светло-жёлтые глаза.
— Скажи мне, ты... всё ещё работаешь в больнице? — вдруг спросила она.
— Ну, конечно. Мама, что с тобой?
— Нет, я просто. А ты давно была в «русском корпусе»?
— Где?
— Ну, в том, в трёхэтажном.
— В приёмном отделении? Мама, ты меня пугаешь. Была. Я там часто бываю. И три дня назад была.
— Как?
Дочь усмехнулась.
— Мы туда цветок возили.
— Расскажи.
Дочка села поудобнее. Ей самой захотелось рассказать об этом.
— У нас в оранжерее китайские розы подросли. Меня послали с двумя больными взять нашу розу. Но там дали тележку... такую... древнюю.
— С бортами?
— С бортами.  И  сказали: «У  вас  места много. Возьмите и для приёмного отделения цветок». Мы и взяли. Картина была! По дорожке иду я, а за мной больные Дорошин и Зуб- ков везут тележку с двумя цветками. А они как кусты! С метр высотой.
— Да? И... куда их?
— На второй этаж так и занесли.
— В кадке? В деревянной? Обёрнутой красной жатой бумагой?
— Мамочка, что ты! Бумаги не было. Но кадки деревянные. Их у нас больные делают в столярной мастерской на заказ.
— И куда поставили?
— В столовую, в угол и поставили.
Зоя Михайловна гладила вьющиеся букли, трогала плечи, уши. Так давно она не ласкала свою взрослую дочь.
— У-р-р, — замурчала Наташа, — сейчас засну.
— Ну, иди. Иди. Слышу, вы костёр развели в твоих камнях. Иди, Натуленька.
Зоя как будто видела картину через стену. Остатки дров сложили горой в круге, обложенном валунами, — дочкино изобретение. Сейчас они с треском разгорались и искры в фиолетовом огне как души взлетали в небо.
«Спасибо», — проговорил он в её воспоминаниях.
«За что?»
«Не за “что”. За дочь».
Зоя отбросила смущение и заговорила про себя.
«А где Изя? Где Инна Львовна? Дорофеев. Где Аркаша и Ксюха? Где все?»
«Не бойся. Все здесь. И Тимоша и Инна. Все с нами. Я же говорил тебе, что всё будет хорошо».
Действительно. Дочь выросла и уже растит двоих детей. Она никогда не будет обдирать сосновые брёвна и лежать ночью на нарах. Она любит свою работу.
И ночь, эта ночь подступающая, тоже будет короткой. Лишь сомкнуть глаза. Ночь Сварожья заканчивается. Чернота отступает. Скоро уйдёт совсем. Скоро, очень скоро там, на другом конце, со стороны сарая в их яблоневом саду, за Невой, за разбитым ещё в войну зданием военного училища, за рощей, очень скоро поднимающееся солнце, зыбкой привешенное   в кустах, выбросит первые оранжевые лучи.

И да взыграет
В ней, славя день,
Земного рая
Святой младень.

2019 г.