Лавриока

1

Мне кажется, что это просто сон — ужасный, длинный, запутанный. Или нет?

2

Лавриока — это чудо. Ярко-зелёная, сверкающая на солнце, с упругими толстыми стеблями и мясистыми продолговатыми листьями, тянется она вверх. Выгибается, словно танцуя, поворачивает свои тяжёлые коричневые соцветья и ладони листьев к свету, наслаждается тёплыми деньками. А под землёй, в мрачной сырой глубине, её белёсые пахучие корни шарят в поисках воды. Они могут спускаться далеко вниз, в самую темень, пока не найдут то, что ищут. Они сосут из бездны все соки, чтобы стебли стали тугими, сочными, а листья блестели уверенно, получая от Солнца свет.
Лавриока всем нужна. Она уникальна и многогранна. Её корни едят бедняки. Её листьями кроют крыши. Из соцветий и плодов, перетирая, делают лекарства от всех болезней.  А стебли увозят далеко-далеко и продают за огромные деньги. Я толком не знаю, зачем их покупают, но, раз готовы платить, значит, и стебли кому-то нужны.
Лавриока почти не зависит от погоды. Её можно сажать и зимой, и летом. Она цветёт тогда, когда наберётся достаточно сил. Поэтому на одной плантации она только-только пробивается из-под земли нежными росточками, на другой уже встаёт стеной, а на третьей гнётся под тяжестью бесформенных коричневых плодов, готовая к уборке. И работать на плантациях можно круглый год.
Я ничего не имею против лавриоки. Она такая, какая есть. Хотя ночью она меня пугает. В темноте её стебли шевелятся, будто одеревеневшие змеи, листья тревожно шуршат, и кажется, что она скрывает в своих зарослях страшную тайну…

3

- Надоел ты, дед, - говорю я Хорхе. – Чего ты опять приполз?
Он молчит. Выпучивает безумные глаза, которые выделяются белыми шарами на чумазом лице. Прыгает к моей койке, усаживается на угол. Я морщусь. Дед всегда вонючий, измазанный в грязи. Волосы его, кажется, много лет не мыты, не стрижены и не чёсаны, поэтому голова – просто грязевой лохматый ком. Хорхе шевелит беззубым ртом:
- Посмотри там, у меня. Заноза вроде. Мешает очень, а глаза не видят… Достань, а?
Он своей единственной — правой — рукой сматывает с единственной — левой — ноги грязные обмотки, протягивает ногу ко мне. Он похож на тощего уродливого червя. Я делаю вид, что разглядываю его грязную подошву. Впрочем, я не особо стараюсь. Что тут увидишь, в полумраке? Шалаш изнутри освещается вонючей лучинкой, которая воткнута в старый подсвечник, установленный на земле. Свечки давно закончились.
- Ничего там нет, дед, - говорю я.
- Да? – он корчится, подтягивая подошву ноги к себе, хлопает невидящими глазами. – Ну, может, просто ранка.
Он садится прямо и смотрит на меня.
- Чего не спишь? – спрашивает. – Али мало работал?
- Радио слушаю, - отвечаю я.
Хорхе растягивает в улыбке щербатый рот.
- Тебе мало, что ли, что на поле репродуктор весь день гундосит?
- Мне нравится радио, - хмурюсь я. – Интересно.
Дед смотрит на меня пристально, шевелит носом.
- А сделай погромче, - просит он. – Уши грязью забило.
Я наклоняюсь к изголовью кровати, где стоит еле живой радиоприёмник в деревянном потрескавшемся корпусе. Осторожно кручу ручку громкости.
- Урожаи лавриоки снова выросли в этом году на два с половиной процента, - шипит голос диктора.
- Как же, - говорит Хорхе, – выросли они… С чего это они выросли? Земля-то вся истощилась. Ни удобрений никаких, ни отдыха ей не дают. Содют и содют одну свою говноплодку…
- Дед! – возмущаюсь я. – Если ты ворчать будешь, лучше уходи.
Он зыркает на меня.
- А чего я не так сказал? Врут же.
- Да сам ты врёшь, - огрызаюсь я.
- Да я ещё такие времена помню, когда тут деревья росли. Сады! И лавриока ваша была по два метра. Вот такая толщиной! – он показывает пальцами руки, какая.
- Ага, рассказывай, - хмыкаю я.
- Так и было, чего! – он поворачивается, и с его бороды отваливается ком грязи. - Пока ваш этот хмырь бородатый не пришёл.
- Ты про кого это?
- Сам знаешь, - Хорхе ухмыляется на последнем слове, и интонация от этого становится ехидной.
- Чего? – я понимаю, кого он имеет в виду, и скриплю зубами. – Да ты, червяк убогий, понимаешь, что ты говоришь?! – Я вскакиваю. – Полицию сейчас вызову!
- Ага, - говорит Хорхе. – Зови. А я в нору, да и был таков.
Да уж, он весь остров изрыл своими ходами. Тощий, гибкий — и правда, как червь. И шустрый. Сиганёт в нору и не найдёшь его.
- А они тебя подстрелят, когда ты будешь из норы вылезать, - говорю я.
- Не подстрелят, - отвечает Хорхе. – У них дальность стрельбы километр в лучшем случае. А моя нора дальше. Я рассчитал.
Сажусь на место, но всё ещё злюсь. Да как он смеет оскорблять генерала Камино!
- Предатель ты скользкий, - говорю я. – Придушить бы тебя…
- Хил ты больно меня душить, - говорит Хорхе. – Жрёшь одну говноплодку.
- А ты-то сам чего жрёшь? – удивляюсь я. – Больше нечего.
- Чего найду, - отвечает он уклончиво. – В червях белка много, между прочим.
- Фу… - мне противно даже смотреть на него, сидеть рядом с ним.
- … состоялась торжественная церемония награждения лауреатов Премии Великого Моонкана, - бормочет радио. – Сам Верховный Правитель генерал Эдмундо Камино вручил награды победительнице писательского конкурса этого года Лючии Санчес, получившей главный приз за её дебютный роман «Сны о будущем», танцовщице Карлите Моронес за раскрытие образа…
- Сам Камино, - бормочу я.
- А ты что же, тоже хочешь? – спрашивает насмешливо Хорхе.
- А что? – я пожимаю плечами. – Вот научусь танцевать. Или писать. Пошлю на конкурс роман или поэму какую…
- Ага, - Хорхе корчит бессмысленную рожу. -  И что? Там же всё договорено на сто лет вперёд, всё куплено. Эта Лючия знаешь кто?
- Не знаю, - честно отвечаю я.
- Сноха главного ихнего по торговле. Такая ряха, что я одной рукой показать не смогу.
- У кого ряха?
- Да у министра твоего! Полковник Санчес. Его раньше всё в газетах хвалили, что наладил продажу говноплодки в другие страны.
- Поганый твой язык, - качаю я головой. – Министры и сам Камино для нашего счастья стараются. И лавриока нас кормит…
- Тьфу, - Хорхе встаёт. – Тупой ты. Объясняешь тебе, объясняешь… А ещё писатель, хе-хе. 
- Да ну тебя… - я чувствую, что уже очень хочу спать, и выключаю приёмник.
- Ты и писать-то толком не умеешь… - ворчит Хорхе, прыгая к выходу. – Каракули такие, что еле разберёшь.
- Разберут кому надо, - обижаюсь я и закрываю глаза, слыша шуршание плетёной двери и тихое соскальзывание Хорхе в нору у выхода.

4

Жарища стоит ой-ёй. Сейчас бы глотнуть воды, но её мало. Ещё лучше сбегать к океану купнуться, да начальство не пустит. Понятно, что это для нашего же блага. Если мы бросим работу, значит, соберём лавриоки меньше, меньше будет корешков для еды, меньше стеблей, меньше денег у Моонкана, чтобы покупать полезные вещи, которые нам даёт государство. Ту же соль, например, или лопаты.
Но, с другой стороны, иногда я думаю, что, если бы нас ненадолго отпускали отдохнуть и искупаться, мы бы потом так начали работать, что убрали бы всю плантацию за пару часов. А сейчас — ползём как полудохлые, будто специально раздражая начальство. Несмотря на то, что репродуктор в эту минуту передаёт не вести с полей и не скучноватые списки достижений, а вполне себе бодрую музыку. Вот такую – трам-пара-рам-пам-пам.
- А ну шевелись! – орёт Федерико. – Нагулял жира, сволочь! Кнута захотел?
Это он не мне, а жирному Маноло. Маноло и правда еле шевелится. Он не виноват, что жирный. Он почти ничего не ест, но всё равно пухнет. Видно, это болезнь. И руки его плохо гнутся в локтях. Нам выгодно, что он медленный. Он отстаёт, и ударов кнута больше достаётся ему, чем нам.  Ещё Маноло вечно улыбается. У него такое выражение лица. Улыбается и кивает. Даже когда его бьют. Не то чтобы он дурачок… Хотя нет, дурачок, конечно.
- Птичка! – говорит Маноло. Не знаю, где он увидел птичку. Скорее всего, ему мерещится. Но это не моё дело.
Федерико, начальник плантаций, тоже полноват, но, думаю, что тут дело не в болезни. Оно и понятно – начальство должно лучше есть. Федерико круглолицый, и у него редкие для Моонкана светлые волосы. Он всегда аккуратно пострижен, из чего я заключаю, что стрижётся он за забором. В нашем посёлке берётся стричь только тётка Гвадалупе, но делает она это не очень хорошо, поэтому многие, как и я, бреют себе головы.
Федерико добрый. Он ругает нас только за дело, кнутом пользуется редко. Меня лупил вообще за всю жизнь раз двадцать, не больше. Другое дело Гуга. Я не вижу его сейчас, он далеко, возле управления. Но чувствую, как он уткнулся в мою спину взглядом единственного глаза. Вот он - злой. Я понимаю, что начальство имеет право на нас злиться. Мы недостойны уважения. Но Гуга часто бывает злым несправедливо. Может, потому что его никто не любит. Он старый, но высокий и крепкий, смуглый, покрыт морщинами с ног до головы, вместо левого глаза глубокая вмятина, а на лысом черепе только несколько седых волосинок. Он может ударом кнута любого из нас сбить с ног даже со своего обычного места – вон там, вдалеке. А может и из ружья пальнуть. Правда, насмерть редко. Но палец или ухо отстрелить для него не проблема. Гуга полицейский, один из тех, что охраняют плантацию и следят за порядком. Один из, но самый неприятный.   
- Устал чего-то, - говорит Луис, загорелый, весь блестящий от пота, под кожей гуляют рёбра. – Давай сбавим.
Я тяну растение из земли, отбрасываю в сторону.
- Не хочу, - говорю я. - Я грамоту хочу заработать.
Луис удивлён.
- Грамоту? На фига?
- Когда грамот много, могут дать что-нибудь. Сам знаешь.
- Ну и давно тебе давали? – мне слышится в его голосе насмешка, и я раздражаюсь.
- Пару лет назад мне же разрешение дали шалаш построить. У меня тогда три грамоты было.
- Ну, мне не нужен шалаш, - говорит Луис. – Мне и в бараке неплохо.
-Эээй! – кричит Федерико. – Что вы там лясы точите? Работайте!
Я умолкаю и работаю дальше. Федерико прав. Нужно работать. Лавриоки много. Мы выдёргиваем её из земли по одной за стебли. Можно было бы выкапывать, но это медленнее. А тащить надо осторожно. Самое ценное для нас – съедобные корешки. Десятая часть, если начальство разрешит, достанется нам. Ещё дело бы пошло быстрее, если бы дали рукавицы. Края листьев острые. Я обмотал руки тряпкой, но она сваливается, и я уже изрезал все пальцы. Где бы, кстати, раздобыть ещё тряпок? У меня остались только драные штаны, которые на мне. Хорошо, что жара. Можно работать босым и раздетым до пояса. Собственно, здесь все так ходят, кроме начальства и полицейских. Гугу даже жалко – он в чёрной форменной рубахе, весь обвешан кожаными ремнями, а на них ружьё, кнут, кандалы. Всё под рукой, что может пригодиться, это правильно, он по-своему молодец.
Федерико в белой чистенькой футболке, яркой, аж глазам больно на него смотреть. Он отошёл в сторону, на соседний участок, где женщины разделывают выдернутые растения.
- В шалаше спать лучше, - говорю я. – Не мешает никто. Можно почитать и радио послушать.
- А в бараке зато можно украсть что-нибудь, - говорит Луис.
- Что украсть?
- Мало ли. Кое-кто недавно рыбы нелегально наловил, я стащил пару штук, например.
- Да ты что! – я удивляюсь. – Это же запрещено, рыбу ловить. Она государственная. Надо сказать полицейским.
- Так они тогда отберут, - хмыкает Луис.
Я молчу, не зная, что ответить. Ладно. Пусть Луис поступает как знает, а я буду работать. Получу ещё пару грамот. Может, мне даже разрешат жениться. Мне нравится одна девушка из барака, Тереса, но я пока не позволяю себе о ней думать. Я иногда вижу её на соседнем участке, любуюсь тоненькими руками, густыми волосами, увитыми в косы, и мне этого достаточно. Моё дело – убирать лавриоку.
Тут как раз радио из репродуктора переключается на новости. В семнадцатом районе собрали за месяц двадцать тонн стеблей. А у нас, в четырнадцатом, всего девять. Позор!
Казалось бы, дело не сложное. Тащи и тащи из земли лавриоку, стараясь не порезаться. Но после пары десятков растений начинает ныть спина, устают плечи, кружится голова от голода и жажды. Еды кругом навалом, корни лавриоки прямо под ногами, но сырой её есть нельзя, отравишься. Я очень стараюсь работать хорошо. Я опередил всех, и Луиса, и Хозе, который идёт по борозде чуть дальше, нюхая воздух своим крючковатым носом, и молчаливого гиганта Мигеля и, конечно, Маноло.
Мигель мог бы, наверно, меня догнать, он сильный и выносливый, но пока он своими руками-жердями схватит стебель, пока выдернет, пока отбросит, времени много пройдёт. Такими лапищами быстро работать трудно. А я раз-два, да и уже надёргал целую кучу. И стараюсь больше, чем остальные, потому что понимаю, что это для общей пользы.
Я коротко оборачиваюсь на них и вижу возвышающийся над плантациями огромный портрет генерала Камино. Генерал в коричневом мундире, застёгнутом на все пуговицы, на груди медали и ордена. На голове фуражка. Взгляд его напряжённый, суровый. Он словно следит за мной, предупреждая, чтобы я трудился как следует. Но мне кажется, что под чёрными густыми усами и бородой прячется улыбка. Генерал мной доволен. И я с удвоенной силой выдёргиваю лавриоку.
- Куда ты так рванул? – задыхается Луис сзади.
- Слушай, - я замираю на секунду. – А можешь ты раздобыть для меня кое-что?
 - Что? – спрашивает Луис.
- Бумагу. Лучше всего тетрадь. Или две.
- Смогу-то я смогу, - отвечает Луис. – А что мне за это будет?
- А чего ты хочешь?
- Железяку на твоей шее, - отвечает Хозе.
Я трогаю свой амулет – металлический кругляшок со стёртой чеканкой, подвешенный на тонкую верёвочку.
- А зачем тебе?
- Надо.
Если подумать, эта вещь мне не нужна. Я привык к ней, она у меня сколько себя помню. В детстве многие пытались отобрать, но всё-таки я сохранил её до этого момента. Может, как раз для того, чтобы она пригодилась сейчас?
-  Хорошо, - отвечаю я. – Если будут настоящие тетради.
Федерико, приближаясь, смотрит на нас недружелюбно, и я снова хватаюсь за стебель.

5

Я пригибаюсь, отодвигаю плетёную дверь и прохожу в свой шалаш. В руке у меня несколько корешков лавриоки – доля за мою работу. Я устал, очень хочется спать, но нужно ещё сварить корешки, потому что я голоден. Печечку из камней я соорудил снаружи шалаша, чтобы не подпалить случайно стены. Приношу к ней свой погнутый ковшик с толикой воды. Вода очень ценная, дожди тут редки. Помыться можно в океане, воду для полива тоже носим оттуда, а вот пить из него нельзя.
Достаю из-под койки камешки для розжига, присаживаюсь к печечке, раскладываю сухую траву и начинаю высекать искры.
Ползёт Хорхе, куда ж без него. Извивается, отталкивается ногой, подтягивается на руке.
- Давно, я смотрю, спичек-то вам не выдавали, - говорит он.
- Давно, - подтверждаю я.
- А ведь у них, небось, есть, - говорит он, усаживаясь рядом на кочку. Воняет от него кислятиной, фу.
- Может, и есть, - отвечаю я. – Так им же видней, раздать или в запасе держать.
- Ну да, - соглашается Хорхе. – Или продать, к примеру.
Я высекаю, наконец, искру и прилаживаю ковшик над разгорающимся огнём. Хорхе бесит, но прогонять его жалко. Убогий всё-таки.
- А в наше время, - говорит он, - всё можно было за денежки купить. Вон, как у тебя на шее висит. Такие и были…
- Деньги – пережиток, - говорю я. По радио говорили похожие слова, но точно я их не помню, и поэтому только сильнее злюсь.
- Оно, может быть, и так, - соглашается Хорхе. – Но спички-то уж всегда можно было купить. И колодцы никто не запрещал.
- Чего тебе надо, дед? – я смотрю на него в упор. – Что ты ко мне приползаешь вечно, на порядки ругаешься? Почему именно ко мне, ты объясни?
- Не только к тебе, - Хорхе странно поджимает грязные тонкие губы. – Я ко всем прихожу. А ты всё же не чужой мне…
- С чего бы? – удивляюсь я.
Он смотрит на меня выпученными своими глазами. Открывает и закрывает рот, как рыба.
- Ладно, - говорит он. – Пойду ещё к кому-нибудь.
Он тяжко съезжает с кочки и уползает прочь. Испортил ведь настроение, гад… Я тупым ножиком чищу корешки, бросаю кусочки в воду. Жду. Кто-то приближается из темноты.
-  Жрёшь? – спрашивает Луис, садясь на то место, где только что был Хорхе. В руках у него полотняный мешок, который я сразу примечаю. Мне бы пригодился. Хоть на тряпки.
- Варю, - отвечаю я.
- А чего так воняет? Лавриока сгнила?
- Хорхе только что был, - отвечаю я.
- А, и у тебя тоже… Его наши из барака выгнали сегодня. Зря.
- Почему же зря? – вода, наконец, закипела, и я отодвигаю ковшик подальше от пламени.
- Да он вреда никому не делает. И интересного много говорит…
- Что, например?
Луис оглядывается через плечо назад, хмурит брови.
- Он говорит, карты старые помнит. Соседние острова не так и далеко.
- И что?
- Да ничего, - Луис пожимает плечами.
- Моонкан лучше всех, - говорю я.
Луис молчит, глядя в сторону. Потом говорит:
- Я тебе тетради принёс. Вот.
Он достаёт из мешка пару большущих тетрадей, старых, мятых, пожелтевших, часть страниц выпала и всунута просто так. Отличные тетради. Я снимаю с шеи амулет.
- Держи. Спасибо.
Луис рассматривает монетку с обеих сторон.
- А мешок заодно не дашь? – спрашиваю я.
- Ишь ты, мешок… Обойдёшься. Самому нужен.
Луис встаёт и уходит в темноту. Вода кипит. Я помешиваю её палочкой, дожидаюсь, пока лавриока размякнет. Потом осторожно вываливаю всё на дощечку, разминаю, дую. Хватаю по кусочку и ем. Горячо, но есть хочется.
Огромное небо надо мной заполнено звёздами. Наверно, оно такое только у нас, в Моонкане. Как хорошо, что я здесь родился.
Лаврика надоела. Она безвкусная, волокнистая. Говорят, в ней есть всё, что нужно для организма, и я этому верю. Но хочется другого. 
Помню, давно, в детстве, был в посёлке праздник. Может быть, свадьба. Начальство разрешило наловить рыбы. Мужчины жарили её на костре, на железных прутьях, она вкусно пахла, дымком и океаном. Вспоминаю – до сих пор слюнки текут. Я схватил тогда кусочек, не вытерпев, и сильно обжёг руку, так что очень долго заживало. Рыбу так и не попробовал на празднике, всё плакал, не до неё было. А потом ел несколько раз, нравилось.
Ещё угощали меня одним странным фруктом, вонючим, склизким. Противный на вкус. Хозе сказал, что он испорченный. Ещё я иногда ем сухари, но сейчас муки нигде не найдёшь, а раньше бабка Челеста пекла лепёшки и сушила…
Эх, не о том я думаю. Завтра рано вставать.

6

Погода сегодня отличная. Солнце жарит чуть слабее, по небу бегут лёгкие облачка, а с океана дует влажный ветерок. После вчерашнего пекла я подготовил полную фляжку с водой, повесил на верёвочку, которой подпоясаны мои штаны, но так её и не трогал.
Сегодня и работа мне больше нравится. Перекапываем участок неподалёку от барака, где недавно собрали урожай лавриоки. Перекопаем, выбросим оставшийся мусор, а завтра мы или другая бригада начнёт сеять новую лавриоку.
Минус этой работы в том, что нам не достанется корешков. Но это ничего, на обед должны принести еду, и, если будет лишняя, мы возьмём остатки домой.
- Сегодня, - хрипло вещает репродуктор далеко за нашими спинами, - генерал Камино издал распоряжение о наказании всех бездельников. Моонкан устал терпеть на своей шее тех, кто не работает, а сосёт из народа кровь и пот. Всех нетрудоспособных или тех, кто не желает работать производительно, с завтрашнего дня лишают поддержки государства. Чтобы жить, граждане бездельники, подключайтесь к нашему общему плодотворному труду на благо Моонкана!
Луис копает не спеша, но не отстаёт. Я гляжу на него и вспоминаю о приобретённых вчера тетрадях. Зачем, собственно, они мне понадобились?
Всё время, пока я взрезаю лопатой коричневую сухую землю, переворачиваю пласты, разбивая их на мелкие комья, я думаю, о чём мог бы написать.  Пожалуй, о том, что знаю. А что я знаю? Что у меня есть? Люди вокруг, я сам, океан и ветер. Интересно ли будет читать об этом? Если бы я мог писать ярко, сильно и красиво… У меня в шалаше лежит несколько старых книг. Откуда они взялись, точно не помню. Когда жил в бараке, вещи постоянно то появлялись, то исчезали, и я прихватил то, что оказалось в ту минуту со мной.
Там, среди этих книг, есть одна, где рассказывается о будущем. Как хорошо будут жить люди в Моонкане через много лет. Там говорится, что скоро не будет денег, что люди будут работать сами, потому что так надо, потому что это нужно для страны. И это уже свершилось! Будущее уже тут. Конечно, не все хотят работать и не всегда. Но ведь для этого как раз и существуют начальники, надсмотрщики и полиция. Для нас. Для того, чтобы будущее наступило скорее.
Есть книга с легендами, похожими на сказки, что мне рассказывала бабка Челеста в детстве. Там герои побеждают врагов и чудовищ, борются со злом, чуть не погибают и в конце выходят победителями. Честно сказать, эту книгу читать интереснее. Но что я могу рассказать героического? Всё, что я вижу – это плантации лавриоки. Так, может быть, мне описать борьбу с ней? Нашу ежедневную героическую работу с утра до вечера, чтобы победить лавриоку, а в конце… Что же должно быть потом?
Так я ломаю голову до тех пор, пока не вижу приближающегося Федерико. За ним идёт ухмыляющийся Ансельм, его помощник, с мешком на плече. Ансельм маленький, черноглазый, юркий, сверкает белыми зубками.
- Обед! – кричит он, снимает мешок с плеча и высыпает на землю. Там нечищеные, сырые корешки.
- Это чего? – спрашивает Хозе, наклоняясь над корешками и словно бы принюхиваясь своим крючковатым носом. – А сварить?
- Сами сварите, - говорит Ансельм и смотрит на Федерико, ища одобрения.
- Самсон раньше варил, - поясняет Федерико. – Заболел.
- А плошка есть какая-нибудь? – спрашиваю я.
- Найдёте.
- А вода? – уточняет Луис.
Федерико разворачивается и уходит прочь, давая понять, что всё сказал.
- На обед полчаса, - добавляет Ансельм. Мне кажется, что он ухмыляется. Наверно, всё-таки показалось. Он же начальник.
- Разве так можно? – возмущается Хозе.
- Ну ты же слышал – Самсон заболел, - говорю я.
- Ладно, я сгоняю за кастрюлькой, - говорит Луис. – И за солью.
- И нож возьми, - добавляет Хозе тихо, так что я не уверен, слышал ли Луис - он уже неуклюже бежит в сторону барака.
- Что-то наглеют они в последнее время, - вздыхая, произносит едва разборчиво Хозе.
- Нельзя так говорить, - возражаю я. – Они же не обязаны нас кормить.
- Как не обязаны? – удивляется Хозе. – Раньше же кормили.
- Просто из жалости, - я пожимаю плечами.
Со стороны барака бежит Луис. В руке кастрюлька и тот самый мешок, с которым он приходил ко мне вчера.
- А чего вы для костра ничего не собрали? – возмущается он.
И мы вспоминаем про костёр. Я приношу пучок сухой травы, пару палок, Маноло тащит целый куст, выдранный им на берегу. Сваливаем всё в кучу. Луис достаёт из мешка коробку с парой спичек, аккуратно поджигает. Мы прикрываем спичку он ветра со всех сторон. Трава занимается.
Кастрюлька у Луиса побольше моей. Мы сливаем в неё воду из фляжек, у кого есть, получается достаточно. Луис достаёт два ножика, один даёт мне, другим чистит корни сам. Скоро они плавают в бурлящей воде, а у меня текут слюнки.
Луис солит воду, а потом хитро подмигивает мне и лезет рукой в мешок. Он достаёт оттуда плотно свёрнутый бумажный кулёчек, раскрывает его и наклоняет над варевом. Из кулёчка высыпаются разноцветные крупинки.
- Ты что делаешь?! – Хозе смотрит на него дикими глазами. – Еду зачем портишь?
- Да ты попробуй сначала, - улыбается Луис. Он втыкает в кусочек лавриоки тонкую палочку, подаёт попробовать Хозе. Тот дует, опасливо хватает горячий кусочек зубами, аккуратно разжёвывает.
- Ух ты! – говорит он. – Вкусно. А что ты добавил?
Луис собирается ответить, но вдруг глаза его расширяются, он отшатывается прочь, и я понимаю, что он смотрит за мою спину. Я даже толком не успеваю обернуться, как оттуда выпрыгивает огромный стремительный Гуга. Он хватает одной рукой Луиса за шею, а другой за запястье руки, в которой он держит кулёчек.
- Что это у тебя? – гремит Гуга, и его единственный глаз кажется налитым кровью.
- Приправка… - бормочет Луис.
Гуга, не выпуская Луиса, отбирает у него кулёк, приоткрывает пальцами, суёт в него нос.
- Где взял? – спрашивает Гуга, и я вижу, как ноги Луиса начинают отрываться от земли.
- Нашёл… - хрипит он.
- Знаю я, где ты это нашёл… - говорит Гуга. – Альварес! Быстрее сюда! Что ты возишься?
Низенький мрачный Альварес гремит кандалами, перепрыгивая через канаву.
Он молча надевает кандалы на ноги Луису.
- Не надо, - говорит Луис. – Я не буду больше.
- Я верю, что не будешь, - цедит слова Гуга, отпуская шею Луиса. – Но хочу, чтобы другие знали, что нельзя воровать.
Альварес надевает на запястья Луиса кандалы, хватается за цепь, которая соединяет руки и ноги, и тащит Луиса за собой. Гуга идёт следом. Проходя мимо нашего костерка, он пинает кастрюльку ногой, и она отлетает в траву, переворачиваясь.
Гуга движется за Луисом, и я вижу, как его рука нащупывает кнут, висящий на поясе. Я зажмуриваюсь. Я слышу свист кнута и вскрик Луиса – жалобный, высокий.
Я открываю глаза только тогда, когда звуки стихают. Обвисшего на цепях Луиса Альварес затаскивает в управление. Гуга убирает кнут и напоследок бросает на нас злобный взгляд, а потом заходит внутрь.
- Попробуйте, какая вкуснотища, - говорит Хозе. Он подбирает из травы кусочки лавриоки. То же делают Маноло и молчаливый Мигель. И я нагибаюсь, беру тёплый кусочек, кладу в рот. Вкус необычный, травяной, немного острый. Он ощущается на языке и в носу сразу.
- Здорово, - говорю я и шарю по траве руками. Но еды больше нет.
Со стороны домика к нам движется Федерико. Значит, перерыв кончился, пора работать. И я берусь за ручку лопаты. 
- А теперь – лёгкая музыка, - сообщает репродуктор над плантацией.
И по воздуху летит приятная тихая мелодия, тщательно выводимая несколькими скрипками.

7

Как вообще писатели пишут? Я могу судить только по тому десятку книг разной потрёпанности, что лежат у меня под кроватью. А они совсем не похожи друг на друга и написаны очень разными людьми.
Вот, к примеру, «Сказание о большом пути» Рафаэля Чурроса. Пишет, словно песню поёт. Слова вроде бы простые, но весомые. Всё у него могучее, древнее, славное. Витязи отважные, женщины красивые и верные, злодеи подлые. Сначала читать интересно, но начиная с десятой страницы чувствуешь, что всё это выдумка, и понимаешь, что на следующей странице будет, и чем всё закончится. Если бы действие было разбавлено шутками, загадками или неожиданностями, было бы ещё ничего. Но так и сочится до конца книги эта ровная, серьёзная и бессмысленная величавость. Зачем?
Вот «Тайный враг» Гаэля Пиело. Это совсем другая книга. Написано короткими быстрыми фразами, будто на бегу. Читать приятно и очень интересно, ждёшь с нетерпением каждой новой страницы. Книга про шпионов. Про страшные секреты, которые они с риском для жизни выведывают у врага. Очень многое мне непонятно. Что такое «туфли», я ещё догадался. Обувь какая-то красивая. Скажем, «таможня» или «подстава» - тоже предполагаю примерно. А вот «электорат» или «акция» - совсем не представляю. Хорошо ещё, что не в этих сложных словах главный смысл. Главное тут – побежал, проник, выяснил, обманул, притворился. Глаголы важнее всего. Надо взять на заметку. И здорово, как автор держит секрет до последнего. Не понимаешь заранее, кто враг, а кто друг, откуда опасность придёт. Этим книга и держит. Хотя смысла никакого особенного в ней нет, да и красоты тоже. Просто приключение.
Или взять «Несчастную жертву» Люсии Гульден. Тут вообще всё сплошь непонятно, хотя каждое слово по отдельности простое. Всякие вздохи, взгляды. Один мужчина, Альберто, одной женщине, Марии, понравился, сказал, что любит, а потом ушёл и другой, Аделине, то же самое сказал. И Мария отчего-то мучается, страшные видения у неё, болезни, жар. И мстит она ему в конце. Пишет подложные письма будто бы от лица подруги той Аделины. Что якобы эту Аделину только наследство Альберто интересует, и что вроде как она его хочет отравить. Потом – козни, подозрения, интриги… Что за наследство, непонятно, и почему оно важно так? Будто бы и жалко всех в конце, потому что все до единого померли от избытка чувств, а откуда эти чувства и что они значат, загадка.
И вот как писать, спрашивается? Про чувства я не смогу, нет у меня никаких особых чувств. Про шпионов тоже, потому что совсем не представляю, какие у них бывают задания и секреты. Про витязей и злодеев можно, но это же скука смертная. Вот и остаётся, как я уже давно понял, писать про себя, про свою жизнь. А что в ней особенного?

8

«Я живу на острове Моонкан. Он большой и красивый. На нём растёт много лавриоки, разная трава, кусты и немного деревьев. Я живу в шалаше, потому что за хорошую работу меня награждали почётными грамотами. Слева от моего шалаша – плантация лавриоки, за ней домики начальства, управление, а ещё дальше – забор нашего района, за который я никогда не ходил. Думаю, за ним другой такой же район, домики начальства и плантации лавриоки. Иногда из-за забора приезжают машины, и часто после этого нам выдают полезные вещи. Например, холст, верёвки, посуду, соль. Выдают всем по справедливости - кто сколько cможет ухватить. Если кому-то нужно ещё, можно попросить у начальства. Конечно, человеку откажут, потому что всё по справедливости, но просить можно».
Я и не заметил, как в палатку вполз Хорхе. Ухмыляется.
- Что, занялся своим сочинением?
- Ну да.
- Лучше бы спал как следует. Завтра опять тебе пахать.
- Ничего, - отвечаю я. – Я привычный.
Замечаю, что дед сегодня почище. Видимо, купался в океане. Не воняет почти.
- Дай почитать, - говорит он, залезая на край койки.
Я с некоторым сомнением протягиваю ему тетрадь. Он читает, корча рожи одну за другой.
- М-да, - говорит, возвращая тетрадь. – Вообще я не любитель критиковать, но честно скажу – за подобный опус тебе премии не видать.
- Ты же говорил, что и вообще не видать. Ты говорил, там всё куплено.
- Это да, - соглашается Хорхе. – Но даже у тех, кто эту премию по блату получал, намного лучше книжки были.
Я хочу обидеться, но понимаю, что дед прав.
- А как хорошо написать? – спрашиваю я. – Ну, пусть не для премии, а просто так. Чтобы понравилось кому-нибудь.
- Хм, - дед задумывается. – Непростой вопрос. Во-первых, посмотри, как другие книжки пишут. Я же тебе приносил разные книжки.
- Ты приносил?
- Ну да. В барак тебе. Что нашёл, всё притащил. А бабка Челеста по моей просьбе читать тебя учила.
- Почему?
Дед отводит глаза. Думает, молчит да жуёт пустое место.
- Во-вторых, - говорит, наконец, - в книге, чтобы интересно было, нужен смысл. Что ты хочешь ей сказать? Ну, положим, расскажешь ты, что Моонкан – хороший остров. И что?
Я пожимаю плечами.
- Думаю, может, все прочитают и порадуются, что в таком месте живут.
- Извини, Алонсо, но это вряд ли, - дед качает головой. – Чтобы чувства у людей вызвать, нужно их завлечь. Чтобы читал человек, следил за героем, узнавал в нём себя, переживал. Чтобы книжка в напряжении держала. Вот прочитает эту книжку, скажем, твой Луис – что он нового узнает? Что почувствует? Да и писать надо ярче, красивее.
- Как? – я растерян и думаю даже, не бросить ли эту затею.
- Да я же говорю – почитай книжки. Обрати внимание на то, что тебе самому нравится. Пойми, как это устроено. Только не подражай, ради всех святых. Не пиши то, что уже другие написали. Просто приёмы смотри, как писатели привлекают внимание, как мысль излагают. Да и мысль твоя, что Моонкан – хорошее место, она…
- Что? – я напрягаюсь, ожидая, что старик будет ругать наш остров.
- Да мелковата она для книги, - говорит Хорхе. – Я спорить не буду, всяк по-своему видит. Но такая мысль читателю ничего не даёт. Один согласится, другой нет, и больше ничего. Нужна такая идея, чтобы думать заставляла. Вот, к примеру, можно написать не о том, какой Моонкан хороший, а о том, как его лучше сделать. И чтобы герой это постепенно на своих ошибках понимал. Но это я так, для примера. Тебе решать. Ладно. Тебе спать надо.
Хорхе, кряхтя, встаёт на свою тонкую ножку и прыгает к двери.
- Спасибо, дед, - говорю я, когда он уже скрывается за дверкой.
- Не за что, - доносится до меня.
Я сижу в задумчивости ещё минут пять, а потом откидываюсь на свою травяную койку. Мысли плавно перетекают в сон, и вот я вижу, как стою посередине высоких зарослей лавриоки, иду по ним и разбрасываю руками едкую вонючую субстанцию.

9

Без Луиса работается тяжелее. Работа та же, но теперь на четверых. Ещё и Мигель повредил ногу. Свалился в канаву, ударился коленом о камень. Еле ходит, молчит, как всегда, но колено сильно распухло. А бабка Челеста умерла, лечить некому. Мигель замотал колено тряпками и ковыляет, как может.
Прошло уже несколько дней, как мы вчетвером. Хозе пару раз заговаривал с Федерико, чтобы нам дали в помощь кого-нибудь из другой бригады. Да хоть пацанёнка из барака, пусть они и хилые все. Федерико не отвечает, но один раз хлестнул Хозе по губам кнутом. Он был прав, зря Хозе настаивал. С начальством спорить нельзя, это главное правило. Но нам от этого стало хуже. Хозе с рассечённой губой работает медленнее и злобно бормочет себе под нос.
Сегодня с утра Ансельм принёс ведро, доверху наполненное синим порошком. Сказал, что вёдер много, и что остальные мы сами можем забрать у крыльца склада. Это в управлении, с обратной стороны.
И вот мы разбрасываем порошок горстями по плантации. Порошок жжёт руки, но от этого я спасаюсь, как обычно, тряпками. А вот от запаха скрыться трудно. Он едкий, густой и неприятный. Меня подташнивает, а глаза видят всё будто в тумане. Ведро моё опустело. Надо идти за другим. Я смеюсь, бегу вприпрыжку к складу. По дороге встречаю Федерико, улыбаюсь ему, а он улыбается мне. Замечательный человек. Забираю у Ансельма новое ведро, бегу назад. Как же хорошо жить, когда такое переливающееся небо, такая живая лавриока, которая пытается меня погладить, такие весёлые люди вокруг!
Опять попадается Федерико, что-то мне объясняет, но я плохо понимаю слова, только улыбаюсь в ответ. Как бы запомнить вот это ощущение полёта, всеобщей радости, которое наполняет меня, и выплеснуть его на страницы тетради?
Федерико кричит. Потом выделывает фигуры своим кнутом, и кончик этого кнута гладит меня по шее, потом по рукам и спине. Я радуюсь.

10

 - Ну как тебе, не получше? – спрашивает Хорхе.
Я открываю глаза, не в силах пошевелиться. Меня мутит и сильно давит голову со всех сторон. Ещё жжёт рана на шее, но это мелочи.
- Где я? – мой голос звучит глухо и слабо.
- Дома, - отвечает Хорхе. – Ты сам пришёл, молодец. Вон Маноло Мигелю пришлось на руках тащить, слишком он надышался.
- Надышался? – не понимаю я.
- Удобрение, - поясняет Хорхе. – Ядовитое оно. Они уж не знают, как заставить говноплодку расти. Всё хилее она с каждым разом. А им урожаи нужны.
Я хочу возразить, что урожаи нужны всем, чтобы Моонкан процветал, но говорить лень.
- Я тут почитал твои наброски, - говорит Хорхе. – Мне, в общем, понравилось. Не шедевр, конечно, но намного лучше. Я так понимаю, твой этот главный герой, как и ты, хочет книгу написать? И объяснить в ней, как правильно жить. Радоваться всему, жить одним моментом. Так, что ли?
- Ну да, - отвечаю я.
- Молодец, хорошо придумал, - говорит Хорхе. – И ошибок стало меньше у тебя. Но всё-таки изюминки не хватает. Всё у твоего героя гладко. Препятствий нет, не с чем бороться.
 - Голова болит, - шепчу я. – Очень.
- Попей водички. Есть у тебя?
- Есть немного, - говорю я. – Дай…
Дед прыгает по шалашу, охая.
- Странно, - говорит. – Вроде нет занозы, а как будто есть. С каждым днём всё больнее. Э… Так у тебя в бутыли только на донышке. И бутыль треснута. Посуду не выдавали вам?
- Вообще ничего не выдавали, - отвечаю я. – Давно.
Я с трудом приподнимаюсь, прикладываюсь к ковшику. Хорошо.
- Раньше с водой вообще никаких проблем не было, - говорит Хорхе. – У всех колодцы были. Чёрт бородатый запретил.
- Не надо так про генерала Камино, - говорю я, откидываясь на подушку. – Он старается нам лучше сделать.
- А колодцы зачем зарывать? – возмущается дед, плюхаясь неуклюже на край койки. – Чтобы вы у него на посылках были. Чтобы он решал, что вам давать, а что не давать.
- Наверно, так для страны лучше, - говорю я с некоторым сомнением. В принципе, насчёт воды мне непонятно. Кому будет хуже, если будет много воды? Может, генерал боится, что воду враги отравят?
- Раньше тоже тяжело было, - говорит дед. – Но, если работаешь, не ленишься, всегда можно было прожить. Совсем тяжело – идёшь в город. В столицу, в конце концов. Там всегда можно было заработать.
- В столицу? – спрашиваю я.
- Ну да.
- А где это, столица?
Хорхе смотрит на меня выпученными глазами.
- У Моонкана же столица, тоже называется Моонкан. Километров двести отсюда, в центре острова. За забором она теперь. И всё там можно было купить. Пока бородатый ваш заборов не понаставил. А почему? Потому что боится.
Тут уж я не выдерживаю и улыбаюсь.
- Чего ему бояться? Его же все любят.
- Из-под палки-то кого не полюбишь… Они как узнали, что на горючку для летунов лавриока идёт, сразу стали всю продавать за океан, зашибать деньгу. А им же всё мало. Засадили весь остров, и всё равно мало. Людям жрать нечего, бунтуют. Вот и пришлось заборов понатыкать да полицию тупую понабрать…
- Не нравится мне, дед, что ты говоришь, - бормочу я. В голове оседает тягучая серая муть.
- А кому нравится?
- Летунов каких-то придумал… Что за летуны…
- Дак богачи всякие и иностранцы на телегах таких воздушных летают.
- Прямо по небу? – я смеюсь, и у меня снова начинает болеть голова.
- Что ты смеёшься? – не понимает дед. Хлопает своими глазами, обиженно вытирает нос запястьем.
- Прости, дед. Просто смешно. Есть хочется…
- А у тебя есть что?
- Вон там, между прутьями, в стену засунуто. Старая лепёшка…
Хорхе, охая, скачет туда, достаёт, разворачивает малюсенькую тряпицу.
- Это что, и всё, что ли? – спрашивает он. - Старая засохшая крошка? Плесени вроде нет… Ну держи.
Я беру, жую.
- Да… - говорит Хорхе. – Прямо как в детстве, когда я тебе крошечки приносил…
- Чего? – удивляюсь я. – Когда это ты мне крошечки приносил? Сбрендил, дед, совсем? Летуны, крошечки…
- А ты что, не помнишь, что ли?
- Ничего не помню.
Дед смотрит на меня широко раскрытыми глазами.
- А родителей своих – тоже не помнишь? Хотя как ты можешь помнить…
Я от удивления приподнимаюсь над койкой.
- А ты их знал? Расскажи. Мне бабка Челеста ничего не рассказывала, как я ни спрашивал…
- И правильно делала, - говорит Хорхе. – Нечего ребёнку такие вещи знать.
- Какие вещи? – я хмурюсь, и от этого голова болит сильнее.
Хорхе вздыхает, смотрит на меня пристально, потом отворачивается.
- Сейчас ты большой уже, можно. Мама твоя, Мария, хорошая женщина была. Добрая, умная. Всем всегда старалась помочь. Джилберто Хуарес за ней бегал долго. Марии он вроде тоже нравился, но тогда как раз началась эта строгость от начальства. На всё надо разрешение. Семечку посадить без разрешения нельзя, рыбку поймать нельзя. И жениться нельзя. Мария сказала – вот разрешат, тогда подумаем. Все соки из Джилберто тогда начальство вытянуло. Сначала план чтобы выполнял, потом чтобы перевыполнял, потом чтобы год без взысканий. А взыскания-то выносили за каждую ерунду. В туалет захочешь во время работы – и всё, не видать грамоты.
- Так и сейчас то же самое, - говорю я.
- Ну да, только ваш Федерико плохо следит, - усмехается Хорхе. - Тогда Клаудио был, хромой, злой. И с Гугой они дружили, всё время вместе ходили, издевались над людьми. Но всё же дали разрешение, как-то их упросил Джилберто. Поженились по-крестьянски, тихо, и ты скоро родился. С тебя все проблемы и начались. Как Мария родила, её снова в поле погнали. А так получилось, что молока, кроме неё, ни у кого в посёлке не было. И таскала она тебя с собой на плантацию в корзинке. Как ты начнёшь голосить, она к тебе кормить бежит. Клаудио бесился, но он хоть понимал. А как Гуга увидел, так ему в башку такая ярость бросилась, что он кнут достал и начал лупить её без остановки. Отец твой, Джилберто, со мной работал, через межу. Услышал, побежал. И на Гугу кинулся. Я сначала не хотел соваться. Но тут Гуга взял своё ружьё, и я уж понял, что добром не кончится, тоже пошёл туда. Гуге, видно, крышу от злобы снесло совсем. Он Джилберто застрелил – сразу, в голову. Потом в Марию несколько раз. А потом ты опять заорал. И вот я вижу – он к тебе поворачивается, глаза красные, рожа оскаленная, ружьё перезаряжает. Мне под руку попался булыжник огромный, я схватил и швырнул ему прямо в глаз. Он упал. Я к тебе. Думал, успею. А Гуга уже встаёт. Из глазницы течёт всё, в руках кнут. И начал он меня охаживать. Не видит ничего, а лупит, лупит… Тебя-то я прикрыл, как мог, а самого меня он чуть не в мясо превратил. Потом, правда, Клаудио и другие его остановили, увели, его два дня не было – видимо, в больницу возили. А тебя я к Челесте оттащил ползком. Уж не знаю, как и дополз. Все мышцы в лохмотья, кровища… А самое страшное – знал я, что от меня не отстанут. Стал прятаться. Челеста меня лечила, как могла, но боялся я её подставить. Стал ходы рыть. Получилось, не нашли меня. Только вот раны загноились. Сначала ногу пришлось оттяпать, потом руку…
Я сижу, раскрыв рот. Уже не чувствую, как мне плохо, только трясёт.
- Эх, дед… Что ж ты молчал?
- Да я думал, ты знаешь…
Хорхе встаёт, кряхтя, прыгает к выходу.
- Ты куда, дед? Погоди…
- Спать тебе надо. Поздно уже.
- Да я теперь и не засну.
Но Хорхе уже снаружи. Я откидываюсь на койку. Голова кружится, и мне кажется, что я проваливаюсь глубоко-глубоко.

11

Сегодня я работаю молча и не быстро. Не могу сосредоточиться. Мысли крутятся одна за другой. Сегодня сажаем лавриоку. Хозе копает ямки, я бросаю кусочки нарезанных плодов и ногой закидываю землю назад. Считается, что лавриока так лучше всходит, чем если сажать просто семечки. Но, однако, вряд ли она взойдёт, если ямку закопать пустой, а я по рассеянности уже несколько раз так делал. Хозе молчит по этому поводу. Федерико куда-то ушёл, Гуга и ещё двое полицейских следят издали, так что тоже не возражают.
Маноло с Мигелем почти догнали нас, хотя Маноло после вчерашнего ужасно вялый. Даже улыбка у него кислая, не как обычно. Я оглядываюсь на них и вдруг вижу ещё одну фигурку, которая бредёт в нашу сторону.
- Луис! – кричу я, но чувствую, как нотка радости в моём голосе угасает по мере приближения Луиса.
Левая половина его лица – уродливый синяк, веко вздулось и закрыло глаз. На боку, под рёбрами, налеплен большой кровавый пластырь. Луис хромает и смотрит в землю, не поднимая взгляда на нас.
Он подходит близко, шевелит изодранными губами:
- Дайте мне что полегче…
Я сую ему мешок с кусочками плодов. Он, пошатываясь, бредёт по борозде, кидая их в ямки. Не попадает, но продолжает бросать, глядя в никуда. Я закидываю ямки землёй, стараясь, чтобы они оказались не пустыми.
- Как ты? – спрашиваю. – Где был?
Он молчит, хотя косится в мою сторону.
- Что у тебя за пластырь? – спрашиваю я.
Луис не отвечает. Мы продолжаем вяло работать. И всеобщее молчание кажется тягостным. Я привык, что Маноло и Мигель обычно молчат, но сам я, Луис и Хозе…
- Что как сонные мухи? – это приближается Федерико. – Вы думаете, только этот участок у вас? На сегодня ещё уборка на тринадцатом и зачистить семьсот шестьдесят первый.
«Что-то многовато», - думаю я про себя, закапывая ямки чуть быстрее. Генерал Камино на плакате хмурится, но почему-то сегодня это не заставляет меня шевелиться. Федерико достаёт кнут и слегка щёлкает им по земле. И тут с Луисом что-то происходит. Он роняет мешочек на землю, поворачивается и бежит в сторону океана, припадая на одну ногу, держась рукой за бок. Бежит не быстро, но целеустремлённо.
- Куда? – кричит Федерико. - А ну стой!
Луис шлёпается в воду и гребёт. Его голова, как деревяшка, то тонет, то всплывает на поверхности. И тут грохает выстрел. Я вижу возле управления Гугу с ружьём. Он разворачивается и уходит в домик. Голова Луиса больше не показывается.

12

Я сижу на койке с тетрадью в руках, перебираю шершавые, истёртые страницы. Мне хочется продолжать писать, но я не могу. Рассказать о том, как хорошо жить в Моонкане? Теперь эта мысль кажется глупой. Жить, в общем, неплохо, но откуда здесь такие жестокие люди, как Гуга? Если бы не он, жив был бы Луис, цел и невредим Хорхе. Были бы живы, наверно, мои родители, которых я не знал, но теперь, после рассказа Хорхе, чувствую, будто они всё ещё рядом.
Почему генерал Камино допускает, что такие как Гуга работают в полиции? Он не знает про них? Да вряд ли. Он же смотрит с портрета на плантацию и усмехается сквозь бороду. Может быть, он считает, что так нужно? Или, может быть, ему всё равно? Ему не жалко нас, потому что ради всего Моонкана мы должны потерпеть?
Мне становится тоскливо, как никогда раньше не было. Я слышу шорох снаружи, и из-под двери ползком появляется Хорхе. Извиваясь, он поднимается на ногу и усаживается на край койки.
- Привет, - говорю я.
- Привет, - отвечает он. – Я видел, как Луиса убили. - Он отводит взгляд. - Я виноват. Я ему рассказывал про острова.
- Нет, - отвечаю я. – У него… помешательство было. Он просто побежал, а куда, и не думал, наверно. Он не в себе был… Не знаю, что там с ним случилось, но, видно, досталось ему за приправки.
Хорхе сидит молча, и я молчу.
- Дед, - говорю я спустя пару минут. – А Камино – он же хороший?
Дед поднимает на меня глаза.
- Откуда же я знаю… Для себя каждый человек хороший. Каждый думает, что он всё правильно делает. Но Камино сделал плохо. Он не для людей старается, а для прибыли.
- Для какой прибыли? – не понимаю я.
- Дурачок ты, Алонсо, ещё, - дед вздыхает. – Наивный очень. Понимаешь, добро надо специально делать, стараться. А зло – оно само получается.
Он делает паузу.
- Гуга меня видел. Как я у камня стоял, смотрел на океан. Всё ждал - вдруг Луис выплывет. Гуга, небось, думал, что я сдох давно. Я уполз, конечно, но потом полдня он по участкам бродил, всё меня высматривал. И ружьё у него новое, подозрительное. Дуло длиннющее…
- Да он же всегда бродит, - пытаюсь успокоить я деда.
- Бродит, да не так, - вздыхает он. – А что книжка твоя?
Я вспоминаю, что мну в руках тетрадь, смотрю на неё, задумываюсь.
- Да не идёт что-то, - говорю. – Наверно, зря я всё это затеял. И мыслей у меня никаких умных нет, и таланта. Какая уж там премия…
- Ну, это ты зря, - говорит дед. – Мысли у всех есть. А талант – выдумка. Не бывает никакого таланта. Человек сам себя потихоньку создаёт. Из мыслей, поступков, принципов своих. Талант – это просто очень долгая работа. Если человек научил себя хорошо понимать, чего он хочет, и этого старательно добивается, то и называют его талантливым. Будто это дар какой, а не долгий тяжёлый путь. Не бросай писать. Когда цель в жизни есть, проще пережить трудности. А у тебя трудностей точно много будет…
Хорхе встаёт.
- Ладно. Спать ложись. Спокойной ночи.
- Дед…
- Что?
Меня мучает назойливая не очень ясная мысль, но я не могу её оформить в слова, поэтому спрашиваю о другом:
- А монетка, помнишь, у меня была? Откуда она взялась?
- Монетка? – Хорхе замирает, припоминая. - Она у тебя на шее висела. Уже тогда, когда я тебя Челесте тащил. Наверно, родители твои надели.
- Зачем?
- Откуда мне знать? Может, на удачу. Спи…
Он вздыхает и отворачивается.
- Спокойной ночи, дед.
Он прыгает к двери, и я вижу, что он морщится от боли.
- Что, заноза? – спрашиваю я. – Давай посмотрю.
- Да шут с ней…
И дед скрывается за дверью. Через секунду я вдруг слышу снаружи странную возню. Я бросаюсь к двери, думая, что с Хорхе что-то случилось, но останавливаюсь на полпути, потому что слышу голос Гуги, который с другим спутать невозможно.
- Ага! – громыхает Гуга. – Так ты жив ещё, скотина… А я уж думал, ты коньки отбросил. Аааа!
Я вздрагиваю от этого внезапного вскрика. Видимо, дед умудрился сделать Гуге больно. Укусил, что ли?
- Стой! – орёт Гуга.
Я приникаю глазом к щели в прутьях дома, но практически ничего не вижу. Фигура Гуги мечется снаружи, потом исчезает.
- Ах ты, гад… - бормочет он злобно. -  Как же тебя выкурить?
И я понимаю, что Хорхе скрылся от него в своей норе. Молодец! Я слышу, как Гуга бежит в сторону океана, останавливается.
- Где же ты? – слышу я уже не так отчётливо. Затем тишина.
И вдруг раздаётся выстрел. Ещё один. Я слышу вдалеке неясный вскрик. Дед… Меня охватывает дрожь. Я борюсь с желанием выбежать наружу, но знаю, что это не поможет, и просто бессильно опускаюсь на землю.
Гуга что-то говорит, я не разбираю слов, но по интонации понимаю, что он торжествует. Потом я слышу отвратительные звуки, будто кто-то пинает мешок, набитый стеблями лавриоки, и они хрустят.
Я жду. Кажется, всё стихает. Я почти ползком выбираюсь из шалаша, ожидая, что будет темно, но надо мной в небе висит огромная полная Луна, которая покрывает землю белёсым нереальным светом. Я, пригнувшись, бегу к океану, и уже вижу деда, распластанного на краю плантации, всего в крови. Во лбу - огромная развороченная дыра, и мне страшно это видеть. Я опускаюсь на корточки, смотрю в небо и плачу.
Внезапно я решаю, что деда надо похоронить. Нам такого обычно не разрешают, увозят тела, но рядом со мной – нора, разрытая Хорхе между двух участков лавриоки, копать ничего не нужно. Я приподнимаю тело деда, и чувствую, что оно почти ничего не весит. Спина перегибается посередине. Видимо, Гуга сапогами переломил Хорхе позвоночник. 
Я опускаю тело в нору, стараясь уложить поглубже. Луна освещает единственную ступню, с которой свалились обмотки. На ступне, возле большого пальца - огромная деревянная заноза, вокруг которой вспух нарыв. И я начинаю по-настоящему реветь.

13

Сегодня мы снова собираем урожай. Я хватаюсь за стебли лавриоки так, будто они мои враги. Раз! – вырвал, два! – ещё вырвал. Я ушёл далеко вперёд от Хозе и Маноло. Мигель вообще еле ползает – нога распухла и не гнётся. Федерико посматривает на него недружелюбно.
Я не обмотал руки, и ладони все уже изрезаны листьями, но мне наплевать. Репродуктор вдали монотонно бормочет, и я решаю прислушаться.
- … на пользу народного хозяйства. Собранный урожай принесёт достаток в каждое жилище, наполнит счастьем все сердца граждан Моонкана…
«А деда не вернёт», - думаю я хмуро и разделываюсь с очередным стеблем. На секунду оглядываюсь назад. Огромный портрет Эдмунда Камино смотрит прямо на меня. Взгляд недобрый. Он чувствует мои мысли. Чувствует, что я злюсь на него. Как он допустил? Как он позволяет таким, как Гуга, убивать людей? Сначала Луис, потом Хорхе… Я замечаю, что Камино усмехается сквозь бороду. Как он может? 
Мои руки хватают пустоту. Я дошёл до конца своего ряда. Дальше – только океан. У меня на мгновение возникает мысль: а что, если и мне прыгнуть в воду и поплыть? Вдруг там, за океаном, и правда есть что-то другое? Может быть, если бы я остался один, мне было бы легче, чем со всеми этими начальниками и полицейскими?
Я вдруг вижу там, вдали, крошечную точку в небе. Она парит, чуть сверкая на солнце, и медленно движется вдоль горизонта. Что это? Точно не птица. Поблёскивает, скользит… Я вдруг вспоминаю слова Хорхе про летунов. Так он не врал? Может быть, он не врал и в остальном?
- Эй! – кричит Федерико. – Чего встал? Новый ряд начинай!
Я разворачиваюсь и двигаюсь по соседнему ряду назад. Я работаю быстро, стараюсь. Может быть, боюсь подсознательно, что меня заподозрят в недобрых мыслях. А если работать хорошо, то все будут думать, что я по-прежнему верю генералу Камино.
А разве я ему не верю? Вон он, огромный, заслоняющий половину неба, с мудрым взглядом и бородой, густой настолько, что в ней можно, кажется, заблудиться и никогда не выйти наружу. Под ней чувствуется могучий подбородок. Наверняка во рту крепкие белые зубы, каких ни у кого в мире больше нет. И волосы у него в носу наверняка не растут. Как можно ему не верить?
Но мне вдруг кажется, что генерал не настоящий. Это просто портрет, плоский и неподвижный. За ним ничего нет. Он колышется от ветра вместе с тряпкой, на которой нарисован. Да, это всего лишь изображение. Холст да краски. Может быть, рисовал такой же мерзкий человек, как Гуга.
Какой ты на самом деле, генерал? Хороший или нет? Если ты и правда заботишься о нас, почему не пришёл и не освободил Луиса? Ты мог бы прийти в управление, зыркнуть своим строгим взглядом и спросить, что они делают с несчастным. Ты бы отобрал у них кнуты. Кнуты – это больно. Мне кажется, что кнуты ничем не помогают работать. После того, как Хозе получил по лицу кнутом, он двигается медленнее.
А если Хорхе был прав, и генерал Камино на самом деле плохой? Что если ему на нас наплевать? Если ему нужна только лавриока? Если ему выгодно то, что творят полицейские?
Я гоню от себя мысли, но это не так просто. Надо, чтобы сильнее врезались в кожу острые края листьев. Чтобы было больно. Боль отвлекает. Или наоборот? Или она ещё больше злит меня?
- Чего спишь?! – орёт Федерико Мигелю. - Надо убрать участок до заката.
- Уберём, - я в кои-то веки слышу от Мигеля слово.
- Ты что, инвалид? Шевелись! – кричит Федерико. Я слышу звонкие удары, и вижу взмывающий над рядами лавриоки кончик кнута. – Инвалиды нам не нужны! Жрёте как здоровые, а работать не хотите…
Ещё удары кнута, и я слышу, как Федерико плюёт на землю.
- Слабак, - говорит он.
Я выдёргиваю ещё несколько растений, потом ещё, и передо мной открывается тело Мигеля, примявшее собой стебли. Мигель лежит неподвижно, уставившись остекленевшими глазами в небо, а губы, как и прежде, сомкнуты.
Над плантацией портрет генерала Камино трясётся от смеха. Я вижу, как он прищуривает глаза от удовольствия, как на ветру полощется его борода, скрывая искажённый в ухмылке рот. Я стискиваю кулаки и тяжело дышу. Чёрт бородатый…

14

Я лежу на спине с открытыми глазами. Уже скоро утро, но я никак не могу уснуть. Я вспоминаю Хорхе. Он пострадал из-за меня, потерял руку, ногу, работу, вынужден был прятаться много лет. А теперь и вовсе погиб, и всё только потому, что Гуга не любит людей. Луис, конечно, воровал и нарушал кучу правил, но мне его жаль. А Мигель и вовсе никого не трогал. Он только молчал и делал работу как мог. Злоба переполняет меня. А что, если бы генерала Камино не было? Что было бы тогда?
Хорхе говорил, что до Камино всё было лучше. Не было заборов, разрешалось ходить в столицу, есть разную еду… Может быть, это вернётся, если придёт другой правитель? И уж точно тогда не будут мучать и убивать людей. Уберут отсюда Гугу, Федерико и Ансельма, поставят добрых начальников и будут нам выдавать больше корешков лавриоки. Но Камино вечен. Насколько помню, портрет Камино всегда нависал над плантацией. Он сам не исчезнет, не уйдёт. Если бы я мог добраться до него и отомстить! Если бы…
Это невозможно. Он никогда сюда не приезжает. Не показывается на людях. Вокруг него – заборы, стены, вооружённая охрана…
И тут мне приходит в голову неожиданная идея. От неё я вскакиваю и чувствую, что проснулся окончательно.
Генерал Камино показывается на людях, это мне точно известно. Да, круг людей ограничен, но я могу в него попасть. Если получу Премию Великого Моонкана за свою книгу. Генерал Камино подойдёт ко мне, чтобы вручить грамоту, чтобы пожать руку и закрепить на моей груди значок лауреата… Как он, интересно, это делает, приклеивает его к коже? Или лауреат должен быть одет выше пояса? Ну, это не главное… Вот он подходит ко мне, а я стреляю в него… Бах!
Я сам пугаюсь этой своей мысли и втягиваю голову в страхе, что сейчас меня накажут. Но ничего не происходит, нет никакого грозного голоса с небес, и я думаю дальше. Нет, стрелять мне нечем. Где я возьму оружие? Да и вряд ли его дадут принести на церемонию. Значит, я должен убить генерала голыми руками. Это же возможно? Конечно, да! Я вырву у него сердце!
Я щупаю свою грудь в темноте и думаю, что вряд ли я справлюсь с этим. У генерала Камино грудь наверняка мощнее моей, вон у него какой огромный портрет. А я и свою собственную грудь не могу расковырять. Ну, тогда… Я сверну ему шею. Если голова потеряет связь с телом, генерал наверняка умрёт, правильно? Наверно, это не так уж тяжело. Я ведь работаю руками, они должны быть сильными у меня. Я щупаю свой бицепс и вздыхаю разочарованно. Дрябловатый, маленький… Значит, мне нужно тренироваться!
Я откидываюсь на спину и чувствую приятное возбуждение. У меня появилась цель. Конечно, сначала придётся написать книгу… Но я справлюсь. Должен.

15

Я приближаюсь к крыльцу управления, где уже топчутся Маноло и Хозе. Маноло улыбается, Хозе мрачен.
- Привет, - говорит он, глядя в землю. – Ты можешь поговорить с Федерико?
- О чём? – я не понимаю, тем более что мне не удаётся поймать взгляд Хозе.
- Ну, нас осталось трое, - он неопределённо машет рукой. - Норму тяжело выполнять. Помнишь, что было с шестой бригадой?
Я помню. Шестая бригада несколько дней подряд не выполняла норму. Нас всех собрали на митинг позора, а потом шестую расстреляли у нас на глазах. Раньше я думал, что это правильно. Как ещё объяснить людям, что нужно делать работу хорошо?
Я киваю, понимая только сейчас, как это жестоко. Мало ли причин, почему люди не справились?  И, кстати, их было четверо, хотя по правилам бригада состоит минимум из пяти.
- Нас нужно с кем-то объединить, - говорит Хозе. – Может, со стариками из двенадцатой. Их четверо осталось, после того как Рауль умер. И они еле тянут.
- Федерико не послушает, - вздыхаю я.
- Тебя послушает, - отвечает Хозе. – Тебя ценят. Вон ты как пашешь… Я уже так не могу. Да и не хочу, честно говоря...
- Ладно, - соглашаюсь я. – Попробую.
Мы стоим ещё минуты две, а потом дверь распахивается, и на пороге появляются Федерико с Ансельмом. Ансельм тащит три лопаты и ухмыляется.
- Доброе утро, господин Федерико, - говорю я.
Федерико бросает короткий взгляд исподлобья.
- Доброе, - говорит он. – Сегодня на двести третий.
- Извините, - перебиваю я, удивляясь своей наглости. – Нас всего трое, господин Федерико. Мы хотим выполнять норму. Нам можно кого-то добавить? В помощь…
Последние слова я лепечу очень тихо, потому что Федерико наконец поднимает на меня мутные серые глаза.
- В помощь? – спрашивает он. – Я сам вам буду помогать сегодня. Вот этим.
Я шарахаюсь от взлетевшего кнута, но моё запястье всё-таки обжигает ударом.
- Как скажете, господин Федерико, - бормочу я, прикрывая рукой лицо, кланяюсь и пячусь назад.
Ансельм раздаёт лопаты.
 - На двести третий! - командует Федерико и щёлкает кнутом ещё раз – для острастки, по земле.
Мы берём лопаты и торопимся на участок. Я копаю быстро, но злюсь про себя. Как раньше я не замечал несправедливости вокруг? Зачем нужны эти кнуты?
Я слышу, как хлыст рассекает воздух. Маноло, который уже успел отстать, тяжело сопит. Он всегда так делает, когда по нему попадает кнут. Он просто стискивает зубы, продолжая улыбаться, и громко дышит. Я не хочу чувствовать кнут на своей собственной спине, поэтому ускоряю темп. Может быть, втыкаю лопату не на полный штык, зато двигаюсь быстрей. Ничего, все они ещё попляшут. Я напишу свою книгу. Она будет сногсшибательна. И я убью генерала Камино. И начнётся новая жизнь.
Снова играет лёгкая музыка.

16

Дни текут быстро. Днём я работаю, ночью пишу и тренируюсь. Уже почти половина тетради исписана мелким почерком, я экономлю бумагу.
В моей книге герой борется с несправедливостью. Заступается за слабых перед жестокими полицейскими. Главный злодей, разумеется, списан с Гуги. В конце герой должен победить всех и получить награду от Верховного Правителя. Его я изображу не похожим на Камино – добрым, справедливым. Чтобы люди, которые читали книгу, поняли, каким правитель должен быть.
Я перечитываю написанное, нахожу неподходящие слова, корявые фразы. Черкаю по одному месту по многу раз. Кое-где уже сплошная чернота, в которой сложно разобрать буквы. Я продвигаюсь довольно неплохо, хотя от усталости и недосыпа у меня всё чаще кружится голова. Иногда я забываю смысл слов, иногда вообще не понимаю, что написал только что. Тогда я открываю старые книги, листаю их, вспоминаю, как пишут настоящие писатели. Стараюсь, чтобы получалось не хуже. Не уверен, что получается, но, учитывая, сколько сил я на это положил, я начинаю верить в свою победу.
Посреди моего шалаша я соорудил тренажёр из гибких веток, сплетённых в плотный столб. Сквозь столб продета палка – рукоять, которая обозначает голову Камино. Я хватаюсь за неё и резко выкручиваю по часовой стрелке. Дерево хрустит, палка немного подаётся. Я должен быть сильным, но пока прогресс небольшой. Да, мышцы стали чуть крепче, но я не уверен, что могу свернуть шею одним движением. Странно. Я очень много работаю руками, и они должны быть мощными, разве нет? Может быть, мне не хватает еды? Я всё время чувствую голод. Сколько себя помню, всегда чувствовал.
Что же я могу есть, кроме лавриоки? Мысли шевелятся вяло, неохотно.
- Кажется, Хорхе говорил что-то про червей, - вспоминаю я.

17

Помощь нам всё-таки дали – тоненького паренька по имени Паоло. Но помощник из него так себе. Он работает ровно столько, чтобы его не лупили, да так небрежно, расслабленно, что иногда приходится за ним переделывать. Даже лавриоку Паоло выдирает, умудряясь ломать стебли, а ведь они считаются самым ценным.
Он часто насвистывает себе под нос, и меня это раздражает. Вот как раз сейчас я ношу вёдра с водой, поливаю засохшую землю, а он болтается вокруг меня с пустым ведром и свистит.
- Паоло, хватит, - говорю я.
- Уши вянут, - поддакивает подходящий Хозе.
Паоло продолжает свистеть. Я оборачиваюсь, чтобы обругать его, и вдруг вижу вдалеке Ансельма. Он стоит почти у самой кромки океана, смотрит вдаль и ест что-то красное, круглое. Впрочем, оно меняет форму по мере поедания. Похоже на фрукт.
- Что ты хоть свистишь?! – бесится Хозе. – Что за песня?
- Сам придумал, - отвечает Паоло. – Слов пока нет.
- Здесь мы сдохнем, ля-ля-ля, - подпевает Хозе и идёт за новым ведром.
Я со своим тоже двигаюсь к океану. Ансельм догрызает фрукт и бросает остаток на землю, а потом уходит в сторону управления.
Я приближаюсь к берегу, чтобы набрать воды. Там, где стоял Ансельм, лежит на песке маленький кусочек плода со следами зубов. Я наклоняюсь, беру в руку. Это немножко мякоти и коричневые семечки в ней.
- Алонсо, давай поживее, - говорит Хозе. – Сейчас Федерико придёт и опять возьмётся за кнут.
Я убираю огрызок в карман и зачерпываю полное ведро воды.

18

Я стою возле своего шалаша и смотрю в землю. Тут я закопал огрызок таинственного фрукта в надежде, что он пустит корни. Надежды, конечно, мало. Как и на то, что я смогу получить премию. Хорхе говорил, что всё везде куплено.
Я вздыхаю. Надо бы набрать червей на ужин. Самые жирные и вкусные – в норах, которые выкопал Хорхе. Когда я полез туда в первый раз, то чуть не застрял. Хорхе же был тоненький, как червяк. Но сейчас я многие места расширил и пролезаю свободнее.
Я подхожу к норе, опускаюсь на четвереньки, потом ложусь и заползаю внутрь. В норе темно, но я чую червей по запаху и движению. Хватаю их левой рукой по одному, чтобы вторая была свободна. Ползу вглубь, а они извиваются в левом кулаке.  Двигаюсь уверенно, привычно, но так далеко я ещё не заползал. Тут тесно и много запахов кругом. Мне нравится в норе. Здесь никто не сделает больно и не потревожит. Здесь я свободен. Здесь можно делать всё, что угодно. Хотя, пожалуй, пора возвращаться в шалаш и писать книгу… Стоп. Я чую запах.
Подкапывая под себя правой рукой, опасаясь задохнуться, я ползу сквозь осыпающуюся землю. Внезапно нора обрывается, но я не на плантации. И я не сразу понимаю, что это за место.
Тёмная низкая ниша, наполненная запахами. Тусклый свет пробивается через пару узких щелей сверху. Я ползу туда, к свету, трогаю потолок.
- Подполье, - шепчу я чумазыми губами.
Настил сверху деревянный, и одна из досок вдруг приподнимается. Просовываю голову, потом плечи. Это помещение. Большое, сумрачное, но после норы кажется залитым светом. И всё оно заставлено ящиками, коробками, пакетами, рулонами. Где я?
¬А… Да, я понимаю теперь, куда попал. И мне становится страшно. Это склад внутри здания управления. Я слышу за стеной голоса. В любой момент может открыться дверь, и сюда войдут. И не просто отлупят, я знаю. Но почему-то это меня не останавливает. Я хочу посмотреть, что в этих коробках!
Некоторые коробки вскрыты. Я тихонько подхожу к одной из них, раздвигаю надорванный картон. Внутри, поблёскивая в полумраке, лежат металлические цилиндры. Кажется, это банки. Беру одну из них в руку. Тяжёленькая. На банке нарисована коровья морда. Я догадываюсь, что это корова, потому что в детстве в книжке видел похожую картинку, а бабка Челеста мне читала стишки про пастуха. Надписи не по-нашему, ничего не поймёшь. Может быть, внутри мясо? Но как такую банку открывать? Я качаю головой, возвращаю банку на место и перехожу к следующей коробке.
В ней лежит – даже не пойму, что это. Длинные морщинистые палки коричнево-красного цвета. Но они так пахнут, что я беру одну, нет, две… Взял бы и больше, но в левой-то руке у меня – комок извивающихся червей, их жалко бросать.
Копаюсь дальше. Нахожу ещё фрукты, пару сую в карман. Сахар в мешках. Целый уносить опасно, заметят, а отсыпать не нахожу, куда, поэтому просто лижу его, сколько могу. Ладно, хватит. В ещё одной коробочке нахожу пакетики со специями. Это мне без надобности. Похоже, что именно отсюда Луис стащил свою щепотку и поплатился. Или, скорее, дед ему принёс. Да, наверняка. Однако же я не хочу попасться, как Луис, поэтому быстро удаляюсь в свою нору, стараясь ничего не потерять, не наследить. В дом тащить продукты нельзя — если найдут, убьют сразу. Я прячу их в норе, чтобы труднее было догадаться, кто спрятал. Делаю в стенке выемку, укладываю туда. Надо потом вернуться и упаковать надёжнее, от червей и мышей. У меня был небольшой деревянный ящичек. Борюсь с желанием попробовать откусить от пахучей палки, но всё-таки решаю ползти домой, спать. Успеется.

19

Антонио Гилар распрямился упруго, вскинул кудрявую голову и положил лопату себе на плечо.
- Больше никто никогда не будет меня бить, - сказал он и сделал шаг в сторону полицейских. Их было двое, с ружьями и кнутами, но в глазах Антонио они прочитали такую уверенность, что их колени затряслись, и полицейские попятились назад.
Антонио Гилар посмотрел на них из-под сдвинутых бровей, снял с плеча лопату, сплюнул и продолжил копать.

20

Я откладываю тетрадь, гашу щепочку, которой светил себе, пока писал. Неплохо, как мне кажется. Здорово я придумал с этим Гиларом. Настоящий положительный герой, который борется с чёрными силами.
Спать ещё не хочется, хотя и осталось до подъёма часов пять. Послушать радио, что ли?
Радиоприёмничек хрипит, шипит, прокашливается, потом, наконец, начинает издавать звуки, в которых я с трудом разбираю слова.
- …дважды лауреат… председатель жюри премии… Эмилио Гонсалес.
- Да. Интересный вопрос… - отвечает другой голос. – Попробую ответить… Заявки начинают поступать, и среди них есть, пожалуй, вполне достойные вещи… С другой стороны, невозможно не отметить, что попадаются произведения опасные, идеологически чуждые. Мы, со своей стороны сигнализируем правоохранительным органам... Они подавляют очаги, не побоюсь этого слова, вредительства… Те, кому не нравятся наши принципы добрососедства и производительного труда, наше стремление к процветанию и свободе, не должны жить на Моонкане и тем более пропагандировать свои вражеские взгляды…
Я чувствую, как по телу бегают мурашки, и выключаю радио. Какой же я идиот! Как я мог рассчитывать, что моя книга победит? Я же там буквально в каждой строчке возмущаюсь жестокостью полицейских, несправедливостью, нищетой. Пусть книжка и выходит неплохо, но разве такого они ждут от меня? Разве можно с таким сюжетом выиграть премию и добраться до горла генерала Камино? Ещё, чего доброго, меня арестуют за это самое вредительство…
Надо всё переписать, пока не поздно. А сколько осталось времени? Сколько прошло с предыдущей премии? Я сбился со счёта. Пять месяцев? Четыре? Ничего. Я успею. Я всё смогу. Я напишу книгу, от которой они будут в восторге. Я восхвалю их жуткие порядки и лично генерала Камино, я буду восхищаться тем, как всё мудро устроено, объясню, почему именно так нужно жить. И доберусь до генерала.
Я решительно встаю, хватаюсь руками за ручки деревянного истукана. Дёргаю их, представляя, как сворачиваю шею. Схватил – рывок, схватил – рывок. Получается намного лучше, чем раньше. Мышцы мои здорово окрепли. Конечно, с червями, колбасой да выпрошенной в бараке рыбой дело пошло лучше… Схватил – рывок…
Деревянная голова с хрустом отваливается и падает на землю. Ничего. Завтра починю и продолжу тренировки.
У меня есть и ещё один повод порадоваться. Те семена, что я закопал снаружи, возле входа в шалаш, дали росток, и уже видно тоненькое деревце. Когда-нибудь оно принесёт плоды. Надеюсь.

21

Я выбираюсь из шалаша, зевая во весь рот, и бреду, пошатываясь, на плантацию. На полпути к океану вижу Хозе, который бродит туда-сюда, глядя в землю.
- Что потерял? – спрашиваю я, приближаясь.
- Да так, жду, - Хозе смотрит на меня хмуро и шевелит носом. – Сегодня с обеда работаем.
- А что так?
- Раздача будет, - Хозе показывает в сторону управления. Там уже толпится народ, похаживают полицейские. И три стола стоят — насколько я вижу, пока пустые.
- А что же не идёшь?
- Давку не люблю, - отвечает Хозе. – Мне в прошлый раз ребро сломали. Да мне и не нужно ничего.
Я думаю, что мне нужно многое. Бутыль для воды. Новые штаны. Или хотя бы полотно и нитки, чтобы сшить их. Иголка у меня есть, я же запасливый. Свечки бы не помешали, мыло, соль. А если муку выдадут, то и вовсе будет отлично. Ой, ещё очень нужны ручки. У меня осталась последняя, которая плохо пишет. Или стержни для ручек.
Так что я оставляю Хозе и двигаюсь в сторону толпы. Вовремя – как раз из управления выходит Федерико. Встаёт поодаль, за столами, даёт сигнал одному из своих помощников - кажется, Роберто - чтобы тот выключил репродуктор, который бубнит невнятные новости с полей. Поднимает руки, чтобы все затихли.
- Граждане! - говорит Федерико. – Граждане Великого Моонкана! Сегодня мы, как бывало уже многократно, раздадим вам некоторые вещи в личное пользование. Конечно, их немного, и, возможно, не хватит на всех. Но я хочу, чтобы вы понимали – это бесценный дар. Это дарует вам Моонкан от чистого сердца, в надежде, что вы будете благодарны. И чем больше и лучше вы будете работать, тем больше получите, потому что Моонкан от ваших трудов станет богаче, сильнее. И не за горами тот час, когда каждый получит не только по труду, но и по потребностям!
Тут Федерико замолкает, хмурится, видимо, раздумывая, сказать ли что-то ещё. Потом машет рукой отрывисто и добавляет:
- Ну, начнём.
Ансельм, Роберто и ещё один Роберто, которого все за глаза называют Шпендиком из-за маленького роста, принимаются таскать из управления и расставлять коробки.
Люди, которые и так уже окружают столы плотной многослойной толпой, начинают усиленно толкаться. Я подхожу и тоже пытаюсь протиснуться поближе, потому что знаю, что последним обычно не достаётся ничего.
- Спокойнее, спокойнее! – гремит голос Федерико. – Кто будет лезть, кнута получит.
Похоже, это никого не пугает. Люди лезут к столам, ругаются, рвут картон. Я почти ничего не вижу, но распихиваю толпу и тоже пытаюсь что-нибудь схватить. Мне удаётся прорваться к столу, хоть я и получаю с размаху чужим локтем в лоб. Тянусь к коробке рукой, шарю, подцепляю кусок мыла. Удачно. Но меня тут же отпихивают назад.
Я протискиваюсь к другому столу, куда как раз поднесли новые коробки. Мне ударяют по скуле, потом под дых, потом стискивают с боков. Я приседаю и пролезаю вперёд. Стол уже почти пуст, только обрывки картона, в которых копается десяток жадных рук. Я тоже сую руку, шарю. Ничего. Но тут Ансельм, крича «Разойдись!», роняет через головы ещё одну коробку. Её тут же рвут на куски, и высыпаются ложки, вилки, несколько пачек соли. Я хватаю что-то наугад и радуюсь – это связка стержней, перехваченных резинкой. Умудряюсь прихватить ещё пачку соли и довольный, вылезаю обратно, поскольку в руках уже ничего не помещается.
Вдруг я натыкаюсь взглядом на стоящую невдалеке Тересу и замираю. Что-то с ней не так. Она стоит абсолютно неподвижно, будто дерево, и смотрит на толпу, окружившую столы. На ней её обычный свободный балахон без рукавов, только не подпоясанный, как раньше. Волосы её не собраны в хвост, а распущены свободно и, кажется, давно не расчёсывались. Взгляд Тересы шарит по людям рассеянно, будто она не понимает, кого ищет. А на шее у неё висит, поблёскивая… Что это? Уж не моя ли монетка?
Тут меня почти сбивает с ног Инесса, высокая немолодая женщина, племянница покойной Челесты. Голова её обмотана тряпкой, лицо суровое, сплошь покрытое оспинами.
- Что под ногами крутишься? – ворчит она, прижимая к груди огромный рулон холста. Урвала, значит. Молодец. Она разглядывает мою добычу. – А зачем тебе столько стержней? Стержни детям! Им учиться надо!
- Мне нужны, - я отклоняю её руку, которой она пытается отобрать у меня стержни.
- Зачем тебе? – опять не поймала, но сдаваться не собирается.
- А что такое с Тересой? – спрашиваю я. – Что-то случилось?
Инесса оглядывается коротко назад и хмыкает, а потом наклоняется ко мне и говорит злобным шёпотом:
- Беременная она. Уже видно.
- Как это? – до меня не сразу доходит. – От кого?
- От Луиса, - отвечает Инесса. – Он и не знал, небось. А что ей теперь делать? Я ей предлагала выскоблить, хоть и не умею, но она не даёт. Челеста-то отошла…
- Выскоблить? – переспрашиваю я, осознавая.
- А что ей теперь делать? – повторяет Инесса. - Начальство узнает – убьёт, что разрешения не взяла. Это же дело страшное. Вот и едет кукухой помаленьку. Да и не помаленьку уже…  Дай стержни!
- На, - шепчу я, глядя, как Тереса уходит в сторону барака. Я отделяю себе три стержня, остальные даю Инессе.
- Давно бы так, - говорит Инесса и суёт стержни себе в вырез балахона.
Я долго стою на месте, пока ко мне не подходит Хозе и не зовёт на плантацию. Я смотрю вслед удаляющейся Тересе и думаю, не догнать ли её, не поговорить ли… Но вспоминаю её пустой взгляд, который ползал по толпе, и не осмеливаюсь.

22

«Антонио Гилар был в ярости.
- Ну и что же, что буря? – кричал он сквозь ветер. – Сам Верховный Правитель поручил нам убрать лавриоку сегодня.
- Ха-ха, - ответил ухмыляющийся Диего, обнажая брешь в ряду зубов, которую заработал в прошлой драке с Антонио. – Да твой Правитель ничего не понимает. Попробовал бы он сам работать при такой погоде.
- Не смей так говорить! – Антонио взметнул кулак. – Правитель всё знает. Он мудрее всех нас, и не нам судить о смысле его приказаний. Раз он сказал, что надо убрать сегодня, значит так нужно!»
Я отрываюсь от тетради и стискиваю зубы.
- Ты кретин, генерал Камино! – говорю я. – Зачем ты придумал эти дурацкие законы? Почему нельзя жениться без разрешения? Почему люди должны страдать? Зачем эта полиция? Зачем эти тайные склады, из которых нищим людям выдают по чуть-чуть? Зачем ты нас мучаешь?
Я вырываюсь из шалаша и бегу в сторону портрета.
- Ага! – шиплю я, словно змея. – Вон ты где. Забрался высоко…
Смутный лик Камино шевелится во тьме вместе с тканью портрета. Невозможно из-за темноты ничего разглядеть, но, мне кажется, я вижу его огромную чёрную бороду, которая шуршит, растёт, словно зловещий куст, обшаривает воздух вокруг своими щупальцами.
- Что молчишь, урод? – шепчу я. – Боишься меня? Я до тебя доберусь!
Сквозь бороду мне чудится оскал. Будто бы Камино скрежещет зубами, рычит злобно и насмехается надо мной.
- Ах, так… - бормочу я. – Ну ладно…
Я приближаюсь к участку вызревшей лавриоки, которую уже пора убирать. Уверенным движением, будто голову с шеи, сворачиваю с хрустом тяжёлый коричневый плод, взвешиваю в руке и запускаю в сторону портрета.
Он шлёпается точно в середину бороды, распадается в тёмные крошки, и я слышу треск ткани.
- Вот тебе! – кричу я, забывшись. – Получил?
 Однако тут же я пугаюсь самого себя. Пригибаясь пониже к земле, я бегу к шалашу, чувствуя, что сердце моё колотится как бешеное. Наверняка ведь услышали. Надо спрятаться. Я же живу совсем рядом с портретом, и все обязательно подумают на меня…
Я забираюсь в шалаш, сворачиваюсь клубком на кровати, всё ещё дрожа, и притворяюсь, что сплю. Мне мерещатся странные звуки со всех сторон, но скоро я уже перестаю понимать, сон это или и правда рычат моторы, гремит железо, топают сапоги…

23

Я просыпаюсь уже на ногах и понимаю, что меня почти что волоком тащат две огромные чёрные фигуры. Вместо голов у них блестящие шары, а в руках чёрные длинные палки.  Дёргаюсь – скорее автоматически, чем желая вырваться, но держат меня крепко. Потом сильно, резко толкают вперёд, я едва не падаю наземь и оказываюсь в толпе людей. Вижу Маноло, Паоло. Похоже, весь посёлок здесь. Нас выстраивают в ряд, плечами друг к другу, указывая палками, что делать. Гуга стоит в стороне, поглядывает на нас из-под выгнутой белёсой брови. За домиком управления стоят две огромные железные машины на больших колёсах. Видимо, на них приехали все эти чёрные люди в шлемах и в броне.
Один из них встаёт прямо перед нами и снимает шлем. Под шлемом, как ни странно, оказывается обычная человеческая голова – гладко выбритая, как и моя. Лицо вытянутое, суровое, глаза недобрые.
- Я – командир второго батальона спецвойск Моонкана, полковник Ферреро, - говорит голова. - Сегодня ночью произошло чрезвычайное происшествие. Кто-то из вас, - глаза неторопливо и презрительно скользят по ряду, - совершил преступление против государства. Кто-то осквернил, - голос его становится ещё твёрже, ещё тяжелее, - портрет Верховного Правителя!
Я только сейчас понимаю, что происходит. Страх охватывает меня. Я кошусь на портрет, как и многие другие. При свете дня он выглядит нелепо. В центре бороды – огромная прореха, похожая на криво прорезанный рот, а вокруг – тёмно-коричневые пятна.
- Если кто-то признается прямо сейчас, - говорит полковник, весомо отделяя каждое слово, - я буду просить генерала Камино смягчить наказание. Если нет – пеняйте на себя. Я жду.
Он шагает вдоль строя, а я смотрю на его ноги. Огромные тяжёлые ботинки, зашнурованные снизу доверху, меня удивляют. Как ему не жарко в них? Он вглядывается в лица и вдруг останавливается за пару человек до меня. Он смотрит в глаза Маноло.
- Ты что, смеёшься? – спрашивает он раскатистым голосом. – Ты смеёшься над изуродованной святыней?
- Портрет съел какашку, - говорит Маноло, и его улыбка становится шире.
Полковник резко хватает Маноло за шею.
- Так это ты сделал, жирный? – кричит он. – Скажи честно!
- Портрет съел какашку, - повторяет Маноло.
- Это, по-твоему, смешно?! – полковник Ферреро выдёргивает Маноло из строя.  – Взять его! Кто-то ещё настроен шутить?
- Да он же просто дурачок, - доносится справа тихий неуверенный голос.
- Кто сказал? – Ферреро подскакивает к говорившему. Я узнаю его. Парень из седьмой бригады, его тоже зовут Паоло, как и нашего новичка.
- Виноват, - говорит он, дрожа. – Я сказал… Маноло дурачок… Он всегда смеётся…
- Тот, кто смеётся над нашим правителем, не дурачок, - говорит Ферреро, уверенно качая головой. – Он враг. Я правильно говорю?! Или вы хотите возразить?
- Нет, господин, - лепечет Паоло.
Ферреро замахивается на него палкой. Паоло зажмуривается и пригибается, ожидая удара, но удара не следует.
Полковник ухмыляется:
- То-то же.
Маноло хватают за руки и тащат к машине. Полковник продолжает ходить вдоль ряда, смотрит в глаза. Я изображаю испуг, хотя на самом деле чувствую облегчение. Маноло жалко, очень, но я не имею права признаться. Мне нельзя попадаться сейчас. У меня есть цель. Я должен добраться до генерала Камино и не могу жертвовать собой. Я же важнее, чем Маноло, правда?
Через пару минут страшные машины уезжают, и мы начинаем расходиться по участкам.    

24

Дни идут всё быстрее. Я тороплюсь. Мне нужно успеть написать книгу до вручения премий. Я не знаю, до какого срока можно отправить свои работы. Не знаю, сколько времени нужно жюри, чтобы с ними ознакомиться. Может, это где-нибудь сообщали, но я не слышал. Остаётся только писать быстрее. Кажется, выходит хорошо, но я не могу по-настоящему этого оценить. Я с трудом понимаю, что пишу. Слишком мало сна. Днём я работаю, ночью при свете лучинки исписываю тетрадь. Исправлять нельзя. Я пишу во второй тетради, а это чистовик. Новую тетрадь взять неоткуда. Я совершал ещё пару вылазок на склад, но тетрадей не нашёл. Рисковать ещё раз не хочется. Поэтому, прежде чем написать слово, я несколько раз думаю, прокатывая во рту звуки, пробуя всё предложение на вкус. Если вкус мне нравится, то я записываю предложение и останавливаюсь опять, чтобы распробовать следующее.
На плантации всё по-прежнему. Мы втроём: я, Хозе и Паоло. Я работаю за троих. Хозе выглядит уставшим и постаревшим. Паоло не хочет ничего делать. Но, однако же, мы как-то справляемся. Мышцы мои уже выглядят впечатляюще, и мне это не нравится. Как бы не вызвать подозрений.
Я выхожу из шалаша и двигаюсь к управлению. Опять что-то происходит. Там толпятся люди в ожидании. Вот только в ожидании чего?
Хозе мрачно косится на меня и отвечает на мой невысказанный вопрос:
- Федерико будет толкать речь. О чём, неизвестно.
Вот и он, Федерико. Живот его заметно подрос, лицо лоснится от жира. Волосы растрёпаны. Он встаёт перед нами, уперев руки в бока, подняв голову. Лицо его серьёзно и мрачно. Толпа, похоже, предчувствует дурные новости и затихает.
- Граждане работники! – говорит Федерико громко, глядя поверх толпы. – Объявляю, что нам на ближайший месяц поставлена тяжёлая задача. Нам придётся трудиться гораздо больше, чем раньше.
«Это ему, что ли придётся трудиться?» - злобно думаю я, приглядываясь к грузной фигуре Федерико, его дряблым рукам, двойному подбородку…
- Если раньше, - продолжает он, делая шажок в сторону и глядя поверх людей, - мы работали сколько могли, по часам, собирая жалкие крохи, то теперь Верховный Правитель спустил нам указ выполнять месячные нормы по весу готового продукта. И нормы эти велики. Я очень надеюсь на вашу помощь, господа работники. Потому что с наших плантаций мы должны за месяц собрать сто тонн стеблей лавриоки…
По толпе бежит шёпот. Наверно, многие не поверили ушам. Я поверил и усмехнулся. Сто тонн? За месяц? Лавриока вырастает примерно за три. Значит, мы сможем собрать только то, что уже выросло. То есть примерно то же, что и обычно, даже не учитывая, что лавриока у нас выдалась совсем хилая. Тонн восемь, от силы девять. Какие там сто?
- Да, - говорит Федерико, – задание не из лёгких. Но если мы умножим наши усилия, сплотимся и будем трудиться в поте лица, я уверен, что мы сможем совершить даже невозможное…
Самое удивительное, что никто не возражает. Наверно, никому не хочется испробовать на себе кнут Федерико. Вряд ли ему интересно наше мнение. А вот мне - интересно, действительно ли он сам верит своим словам?

25

В последние дни творится полное безумие. Ансельм выкатил на улицу огромные весы, которые раньше стояли внутри одного из складов. Федерико бегает вокруг нас, отдавая всё новые бессмысленные команды. 
- Давайте на пятнадцатый! – кричит он. - Всё убрать!
Он прыгает возле весов, возмущаясь, что стебли так мало весят.
- Увязать в тюки! – кричит он. – Срочно!
Вес верёвки ничего не добавляет, и он гонит нас на освободившийся участок сажать новую лавриоку.
Несколько дней работы с утра до вечера – и мы уже убрали всё с тех участков, где лавриока созрела. По записям Федерико получается семь тонн с маленьким хвостиком. Он гоняет нас по межам и заставляет поднимать обронённые стебли. Потом, решив, что лавриока усохла, приказывает выносить тюки со склада на улицу, поливать водой и перевешивать. Увидев, что вес почти не прибавился, требует убирать недозревшее. Хозе пытается возражать, но получает кнута. Паоло смеётся вместе с молодёжью из других бригад.
- Сейчас машина приедет! – орёт Федерико. – Намешайте в тюки травы. И плодов! И корешков!
- Каких ещё корешков?! – шипит Хозе. – А жрать мы что будем?
Он уворачивается от кнута, ругается, но корешки не кладёт, предпочитая пихать траву.
- Воды! Ещё воды! – кричит Федерико. – Что ты еле шевелишься?
Паоло нехотя берёт ведро и топает к океану, насвистывая.
- В кого вы такие уроды? – кричит Федерико, сам берёт другое ведро и, задыхаясь, бежит к воде. Зачерпывает полное ведро и тащит к тюкам лавриоки, высовывая язык. Внезапно его нога проваливается в межу, и он падает животом вниз, а ведро взлетает в воздух, расплёскивая воду вокруг. 
- Всех сейчас выпорю! – орёт Федерико, поднимаясь, но его голос внезапно переходит в плач. – Зачем вы издеваетесь? Работайте!
Он встаёт и, хромая, идёт к управлению, вытирая слёзы.
Что ж, за месяц мы и правда умудряемся сотворить чудо. Собрано девять с половиной тонн лавриоки вперемешку с травой, плодами и даже камнями с плантаций. Участки стоят голые.

26

Антонио Гилар завязал последний тюк и свалился без сил. План был выполнен. Ехидный Диего, который пальцем о палец не ударил, сидел неподалёку и вертел травинку в зубах.
- Ну что, помогла тебе твоя работа? – спросил он Гилара. – Ты еле жив. Сейчас машина с лавриокой уедет, а ты останешься тут умирать. В чём смысл?
- Я сделал всё, что мог, - прошептал Антонио Гилар, чувствуя, как темнеет в глазах. – Чтобы Моонкан процветал, чтобы люди были счастливы.
И он потерял сознание.
- Ха-ха-ха! – засмеялся Диего.
Но в ту же секунду земля задрожала, покрылась трещинами и начала вспучиваться. Из-под земли стали вздыматься огромные корни, стебли, листья, а затем показалось и всё растение в два человеческих роста. Это была лавриока, только очень большая, с большим количеством стеблей и корней. Она двигалась, шевелила листьями и отростками, а её верхушку венчал блестящий коричневый плод, на котором горели два ярких красных глаза.
Диего в страхе упал навзничь и неуклюже отполз в сторону.
Лавриока пошевелила плодом-головой и раскрыла в нижней его части щель, заменяющую рот. Изо рта сочился коричневый сок, похожий на загустевшую кровь.
- Я хочу помочь тебе, Антонио Гилар, - густым, вибрирующим голосом заговорила лавриока. – Ты долго заботился о моих детях, которых я выращивала на пользу Моонкана. Ты поливал их, оберегал от непогоды, удобрял и собирал. Ты положил все свои силы для помощи Моонкану. И я хочу отплатить тебе.
Лавриока приблизилась к Антонио, который лежал и не шевелился, протянула к нему свои отростки и, оплетя листьями, оторвала от земли.
Потом она склонила свою голову над головой Антонио и излила из своего рта густую коричневую жидкость прямо в рот Антонио Гилара. Антонио дёрнулся, задышал, открыл глаза.
- Что ты сделала? – спросил он, чуть приподнявшись на листьях.
- Я дала тебе сил нашей родной земли, - ответила лавриока. – А теперь отнесу тебя Верховному Правителю, чтобы он увидел своего героя и щедро наградил.
- А я? – подал голос Диего. – Я тоже работал с ним!
Но лавриока будто бы не обратила на него внимания, а только стегнула по лицу длинным корнем, как кнутом, и двинулась вперёд.

27

Мы толпимся возле домика управления и ждём Федерико, а он всё не выходит. Вроде как работа понятна – сажать новую лавриоку. Старая-то вся выдернута без остатка. Но семена должны выдать, у нас их нет. Поэтому стоим, болтаем о ерунде, наслаждаемся неожиданным отдыхом.  Я краем глаза рассматриваю портрет Камино. Его почистили, зашили, но теперь ткань в районе бороды перекосило, и кажется, будто генерал злобно сжал зубы. Надеюсь, кусаться не будет. А впрочем, я его не боюсь. Я уже столько раз сворачивал голову чучелу Камино, что привык считать себя сильнее него.
Внезапно мы слышим шум. Гудит за воротами. Затем они автоматически распахиваются, и заезжает большая военная машина вроде тех, на которых забрали Маноло. В борту открывается тяжёлый люк, и из него выпрыгивает человек в чёрной форме с золотыми пуговицами. Он бросает взгляд на нас, затем шагает внутрь управления. За ним вылезают ещё двое, в броне и круглых шлемах.
- Чего это? – спрашивает Хозе.
Я пожимаю плечами.
Через пару минут из домика выталкивают Федерико. Он испуган, прикрывается рукой, будто его сейчас ударят.
- Господин Мендоса! – кричит он. – Я выполню норму, обещаю!
Бронированные хватают его под руки и грубо тащат к машине.
Тот, кого он назвал Мендосой, идёт следом молча, с суровым лицом. Скоро Федерико заталкивают в машину, садятся сами, и машина уезжает. Я успеваю заметить, что за воротами – такой же барак, как наш, или очень похожий, и плантация лавриоки. Там она встаёт стеной, готовая к уборке. Впрочем, я видел её всего один миг, потом ворота закрылись.
- Видали? – говорит Паоло. – И Федерико нашего к ногтю.
- А дальше-то что? – не понимает Хозе.
Из домика появляется Ансельм. Он ухмыляется и ставит перед нами два ведра семенных плодов.
- Ну, работнички, что стоите? – говорит он. - Давайте. К вечеру чтобы все участки были засеяны.
- Все не успеем, - отвечает кто-то.
- Вон, Федерико тоже не успел, - говорит Ансельм. – И где он? Я теперь начальник. К вечеру всё посадить!
И он щёлкает кнутом.
- А вопрос можно? – говорит Хозе.
- Можно, но быстро, - говорит Ансельм.
- А в этом месяце такой же план? Как же мы его выполним, если надо всё заново выращивать?
- Разберёмся, - отмахивается Ансельм. – Я начальникам письмо напишу, что предыдущее руководство уничтожило посевы, пусть спросят с Федерико. А ваше дело – работать.
- Так если мы всё сегодня посадим, то потом что? – спрашивает Умберто из десятой.
- Хватит вопросов, - отвечает Ансельм. – Я работу найду. Может, океан засыплем. Будем там лавриоку выращивать. До завтра решу. Лопаты выдам сейчас. Приступайте. 
И он уходит.

28

С Ансельмом становится хуже. Если Федерико лупил только тех, кто плохо работал или тех, кто смел голос подать, то Ансельм лупит просто так, для забавы. Они спелись с Гугой, и часто Ансельм, не желая сам марать руки, просит Гугу применить силу. Мне тоже досталось непонятно за что, а у Гуги рука тяжёлая, так что вся моя спина – одна плохо заживающая рана. Ещё и грязь попала, так что ссадина под левой лопаткой начинает нарывать. Я промыл её в океане, но только хуже стало от солёной воды. Тем вечером я еле-еле доплёлся до шалаша.
Работу Ансельм придумывает всё чуднее и бестолковее. То и правда решил насыпать в океане небольшой полуостров, и мы несколько дней таскали туда землю, сажали лавриоку. То придумал сооружать причудливые навесы из палок, чтобы высаживать лавриоку в два этажа. Эта затея вскоре провалилась, поскольку навесы рассыпались под тяжестью земли, да и сам Ансельм понял, что нижним этажам этой конструкции не будет хватать света.
Сейчас он решил вешать огромные ящики с землёй на забор, и мы полдня вколачиваем гвозди. Паоло, до этого ни разу не битый, получил от него кнутом по заду просто потому, что начал снова насвистывать.
Но меня всё это не очень волнует. У меня практически готова книга. Хочу только перечитать написанное и, может быть, подправить, если найду ошибки, а потом можно посылать на конкурс. Не знаю, выиграю я или нет, но генералу Камино уж точно эта книга должна понравиться. Я не называю его по имени, но правитель в книге изображён мудрым, справедливым, всевидящим. Кому не польстит такое?
Вечером, как ни странно, Ансельм отпускает нас рано. Видимо, иссякла фантазия, где можно посадить лавриоку. Я иду в шалаш. Захожу внутрь, беру практически полностью исписанную тетрадь, листаю, удивляюсь, как смог всё это придумать и изложить. Не нахожу ни одной ошибки, кроме пары пропущенных запятых. Решаю, что ещё не слишком поздно, чтобы сходить в управление. Немного волнуюсь, но, и правда, совсем немного. Я же имею право участвовать в конкурсе, разве нет?
Подхожу к домику, поднимаюсь на крыльцо, стучусь, жду. Дверь со скрипом распахивается. На пороге Гуга. Глаз буравит меня.
- Чего надо?
- Я написал книгу, - говорю я, стараясь держаться спокойно. – Хотел отправить на конкурс Премии Великого Моонкана.
- Чего? – Гуга не понимает, хмурит лоб. Потом отступает назад, оборачиваясь в комнату позади него. – Слышь, Ансельм?
- А? – я вижу Ансельма, который сидит за столом и ест что-то из тарелки огромной ложкой. Рядом Роберто и двое полицейских. Ансельм тоже не понимает. – Что там?
- Да вот этот молокосос говорит, что написал книгу, - губы Гуги изгибаются, и я впервые вижу улыбку на его лице.
- Я что, мало работы вам даю? – удивляется Ансельм. – А ну давай сюда.
Он встаёт, приближается, забирает тетрадь из моих рук.
- Я долго писал, - говорю я. – Почти год. По чуть-чуть ночью… - Чувствую, что начинаю оправдываться, и делаю свой голос твёрже. – Отправьте, пожалуйста, её на конкурс Премии Великого Моонкана.
Ансельм сводит брови, морщится.
- Парень, ты что, дебил? – спрашивает он, вглядываясь мне в лицо. – Тебе по голове, что ли, постучать? Книги писатели пишут, а не такие, как ты…
Он отшвыривает тетрадь на пол, вглубь комнаты, где её подбирает один из полицейских.
 - Но все же могут участвовать, - говорю я. – Я ничего плохого не хочу. Просто рассказать, как у нас тут хорошо.
Ансельм делает круг по комнате, качая головой, размахивая руками, потом снова разворачивается ко мне:
- С завтрашнего дня вообще отдыхать не будешь! Понял? Писатель выискался! Работать будешь круглые сутки, пока не сдохнешь! Понял?
- Да понял я, понял, - говорю я. – Книгу пошлите на конкурс.
- Чего? – Ансельм набрасывается на меня, занеся кулак, но его внезапно останавливает Гуга.
- Стой, Ансельм, - говорит он. – Тебя же Алонсо зовут, да?
- Ну да, - отвечаю я.
Гуга смотрит не меня, оценивая.
- Я уже давно заметил, что ты изменился. Накачался вон, работаешь много… Может, хочешь в полицию пойти? Не к нам, конечно, в другой посёлок. Можно было бы попробовать…
Я от неожиданности не знаю, что сказать.
- Да нет, - наконец, отвечаю я. – Какой из меня полицейский? Лучше уж я буду лавриоку убирать.
- Ну так и убирай, - говорит Гуга и смотрит на меня в упор. Вдруг его взгляд становится неприятным, жёстким. Будто он меня в чём-то подозревает.
Я хочу ещё раз напомнить про книгу. Её как раз листает один из полицейских, Альварес, шевелит усами, хихикает… Но Гуга и Ансельм смотрят на меня так, что я бормочу невнятное: «Слушаюсь», разворачиваюсь и ухожу.
Добравшись до шалаша, я обессиленно падаю в кровать. Лежу некоторое время, но мне не становится лучше. Всё кружится. Тяжело дышать. Я приподнимаюсь, чтобы попить, но бутыль выскальзывает из рук и разбивается. Сил нет собирать осколки. Пытаюсь лечь обратно, чувствуя дрожь, и слышу, как снаружи кто-то ходит. Я встаю, добираюсь до выхода, порезав об осколок ногу, выглядываю и сталкиваюсь с Гугой.
- Решил тут проверить, как ты живёшь, - говорит он. – Я смотрю, к тебе дед тоже нору прорыл.
Я молчу, выпрямляясь напротив Гуги. Дрожь на мгновение уходит.
- Он, похоже, и на склад нам подкоп сделал, - продолжает Гуга, озираясь. – Я тут удивлялся, что колбасы убавилось. А потом посмотрел на пол – там доска-то и вынута.
- Дед – он такой, - говорю я. – Он любил норы.
- А это что у тебя? – спрашивает Гуга, указывая на моё деревце возле входа. – Ты знаешь, что самостоятельные посадки запрещены?
- Само выросло, - отвечаю я. – Может, семечко ветром принесло.
- Ветром? – Гуга буравит меня взглядом своего красного глаза. – Бывает, да… Ну так вырви его!
Я вдруг начинаю злиться. Я подбираю слова. Хочу сказать, что это моё дерево и оно никому не мешает, но не могу ничего произнести. Рот мой открывается и закрывается, как у рыбы. И тогда мои руки вдруг сами делают заученное за последние месяцы движение. Я хватаю Гугу за голый твёрдый череп и резко сворачиваю шею.
Он оседает на землю – мягко, как тряпка. Я отступаю назад и осознаю, что натворил. Нет, мне совсем его не жаль. Но что теперь будет со мной?
Я осматриваюсь. Никого вроде бы нет. Хватаю тело за ногу и тащу к норе. Не к той, которая ведёт к складу, к другой. Залезаю сам, тяну Гугу. Он не лезет. Земля набивается мне в глаза, нос и рот, но я нащупываю вторую ногу Гуги и кое-как втягиваю тело за собой. Ползу, почти задыхаясь, волоча его рывками, ещё ползу и ещё. Абсолютная темнота. Я ничего не вижу и не понимаю, где я. Вдруг начинаю думать, что Гугу могут найти даже в этой норе.  Пытаюсь разрыть землю под ним, глубже. Это плохо выходит. Земля плотная. Кое-как выскабливаю ногтями углубление, затягиваю туда Гугу, закладываю землёй. Не знаю, как получилось, потому что не вижу ничего. Но нора сзади стала такой тесной, что мне не пролезть, тем более что и развернуться тут невозможно. Ползу вперёд. Не лезут плечи. Зачем они такие широкие? Зачем я вообще такой большой? Мне надо быть малюсенькой точкой, чтобы меня никто не нашёл. Чтобы никто не заметил.
Я вдруг утыкаюсь рукой в нечто склизкое, противное. Холодная дрожь пробегает по телу от кончиков пальцев, давит на плечи. Что это? Труп? Вдруг я понимаю, что это Хорхе. Я почти добрался до конца норы. С отвращением проползаю мимо, не дыша. Тесно. Вокруг меня свисают длинные крепкие корни. Они оплетают мёртвое тело, пронизывают его. Они хватают и меня, не пуская, вцепляются в руки и шею. Я дёргаюсь, будто рыба в сети, рвусь вперёд, задыхаясь от страха, борюсь с противной приставучей лавриокой, с трупом, который дёргается за ниточки и кажется живым…
Через пару минут я уже на поверхности, сплёвываю землю и глотаю ртом воздух. Выбрался. Меня трясёт. Что происходит? Разве на Моонкане бывает холодно?
Вокруг только расплывчатые тени. Я бреду, дрожа, наобум, потом осматриваюсь. Что это надо мной? Огромное, чёрное. Это портрет Камино! Он нависает сверху, цедя своим зашитым ртом: «Проклятый убийца!» Глаза шевелятся, будто ощупывая меня. Я шарахаюсь от портрета, падаю, встаю и опять падаю, а потом вдруг понимаю, что я опять в своём шалаше. Как я здесь оказался? Меня бьёт мелкой дрожью, и я весь сжимаюсь в комок, чтобы согреться. Становится чуть теплее на мгновение, но этого достаточно, чтобы я отключился.

29

Помню, как надо мной возникало лицо Ансельма, который говорил что-то про лихорадку и про то, что надо держаться подальше. Кто-то советовал меня сжечь вместе с хижиной. Помню, как я шептал в бреду: «Сожгите меня, сожгите». Помню смутную тень Хозе, который вливал мне воду в губы. Помню рассвет, который пробивался сквозь щели шалаша. Или это сейчас рассветает?
Я сажусь на кровати. Сколько я так провалялся? День? Больше? В горле пересохло, немного кружится голова. Слабость. Но в целом я чувствую себя неплохо. Однако странно, что меня до сих пор не поймали. Я вдруг соображаю, что Ансельм был в моём шалаше и должен был видеть чучело. А где оно? Его нет. Сам я его, что ли, убрал?
Я встаю. Наверно, надо идти на работу… Но тут в двери появляется голова Хозе.
- Привет, - говорит он. – Оклемался?
- Да, - отвечаю я. – Уже пора?
- Думаю, сегодня тебе лучше отдохнуть, - говорит Хозе. – Ансельм ещё не знает, что тебе лучше. Он к тебе боится заходить. Говорит, ты заразный.
- А ты не боишься? – спрашиваю я.
- А мне чего терять? - не понимает Хозе.
- Сколько я валялся?
- Две недели. Я тебя кормить пытался, но ты только пил.
- Две недели? – я пытаюсь переварить это. – А что тут случилось за это время?
Хозе пожимает плечами.
- Ансельм перестал дурью маяться. Обычные работы, не лютует и не выдумывает глупостей. Ходит, правда, везде и что-то вынюхивает.
- Что вынюхивает?
- Да тут Гуга пропал, - Хозе отводит взгляд, и я холодею. – Ходят слухи, что он с острова уплыл.
- Уплыл? – я, кажется, разеваю рот.
- Паоло вроде видел, как он таскал вещи к дальним скалам. Может, лодка там была, - Хозе снова смотрит на меня. – Я тебя нашёл тогда возле портрета, в горячке. Ты про лавриоку бредил. Что она придёт и спасёт, что ли. Я тебя дотащил до сюда, немного прибрался… Какие-то обломки тут были, осколки, я выкинул.
- Спасибо, - сказал я.
- Поправляйся, - Хозе встаёт. – Если завтра получше будет, выходи на работу. Тут вот корешков варёных немного.
Он кладёт мне на кровать маленькую тряпочку и уходит.
Я сажусь на кровать. Жую корешки. Думаю то об одном, то о другом. Потом ложусь и дремлю. В полусне вижу, как кто-то ходит снаружи. Кажется, Ансельм смотрит в щели. Нюхает. Потом другие люди. И ещё. Потом я засыпаю.

30

- А ну встать! – орёт надо мной противный низкий голос. Я приподнимаюсь на постели, разлепляю глаза. В моём шалаше два бронированных человека в шлемах.
- Пошли, - говорят они.
Я не понимаю спросонья. Они хватают меня за плечи и тащат с собой. Я спотыкаюсь.
- Ты что, на ногах не держишься? – рычит один из них.
- Я болею, - отвечаю я, поднимаясь.
- Вылечим, - отвечает второй и грубо толкает вперёд.
Совсем рядом с моим шалашом стоит военная машина на высоких колёсах, крашенная в грязно-зелёный цвет. На такой увозили Маноло. Я хочу было упереться, чтобы меня не впихнули внутрь, но вдруг у меня пропадает желание сопротивляться. Меня вталкивают в душный сумрачный кузов, и я оказываюсь на неудобном железном сиденье.
- А что со мной будет? – спрашиваю я.
- Это не наше дело, - отвечает один из бронированных и снимает шлем. – Мы приказ выполняем.
Я узнаю его. Тот самый, которому не понравилась улыбочка Маноло. Разговаривать с ним бесполезно. Может быть, можно будет сбежать, когда меня выведут из машины? В кузове, кроме этих двоих, никого. Если одного оттолкнуть, вылезая из люка, может быть, удастся вырваться? Но куда я так убегу? Я же не видел вообще ничего за пределами своего посёлка. Можно в океан, как Луис. Гуги уже нет, он не подстрелит. Доберусь до соседнего острова, а там… Что там?
Машина останавливается. Ферреро косится на меня, видимо, ожидая подвоха. Открывает люк, вылезает.
- Выходи.
Второй следует за мной. Я готовлюсь бежать, едва ступив на землю, но свет бьёт в глаза, и я теряюсь. Где я? Со всех сторон высокие блестящие здания с огромными окнами, мимо нас несутся рычащие машины, а земля вовсе и не земля, а серый и чёрный камень. Я настолько сбит с толку, что забываю, что собирался делать секунду назад.
- Вперёд, - говорит Ферреро. – В ту дверь.
Я не понимаю, где тут дверь. Кажется, вот это стекло, что болтается туда-сюда, пропуская наружу и внутрь большого здания множество одетых с ног до головы людей – чистеньких, приятно пахнущих. Откуда они все взялись?
И я – босой, грязный, ошеломлённый – тоже вхожу в эту странную дверь, будто бы в этом нет ничего особенного. Что это за место?
Внутри – громадное помещение, всё из блестящего тёмного камня. На потолке – множество ярких ламп. Откуда они взяли столько батареек, чтобы питать такое количество ламп? У меня был когда-то фонарик, но батарейка заканчивалась в нём за пару часов, так что я сберёг батарейки для радио, а фонарик выменял на лепёшку…
Тем временем мы подходим к сооружению, напоминающему высокий стол. За ним стоит человек в малиновом костюме, на шее странная тряпка, завязанная топорщащимся узлом. Человек широко улыбается. Слишком широко.
- Добрый день, - говорит он. – Что вам угодно?
- Здравствуйте, - говорит Ферреро. – Нам нужен господин Фортунадо.
- Как о вас доложить?
Ферреро морщится.
- Скажите, что задержанный по приказу министра доставлен.
Человек в малиновом костюме кланяется, снова улыбается своей противной улыбкой и говорит:
- Одну минуточку.
Он берёт в руку плоский прибор и подносит к уху. Наверно, это телефон, который упоминался в паре прочитанных мной книг. Человек что-то негромко говорит в телефон, потом обращается к Ферреро.
- Господин Фортунадо спустится через минуту.
Ферреро стоит в метре от меня. Второй военный смотрит в окно. Я понимаю, что сейчас последняя возможность бежать. Но вокруг столько людей, что трудно не привлечь к себе внимания. Я осторожно разворачиваюсь, делая вид, что тоже смотрю на улицу, затем потихоньку иду в сторону двери.
- Куда?! – ревёт Ферреро, хватает меня за запястье и больно выворачивает мне руку. – Вздумал слинять, паскуда! На расстрел хочешь?
«Расстрел» звучит понятнее, чем неизвестность, так что, пожалуй, я бы выбрал расстрел. Я пытаюсь вырваться, извиваясь, но Ферреро выкручивает руку всё сильнее, да и второй военный уже хватает меня за другое плечо.
 - А ну отпустите! – я слышу голос сзади, мягкий, но уверенный. – Что вы с ним делаете?
- Господин Фортунадо, - отвечает Ферреро, не ослабляя хватку, – он хотел сбежать.
- Он может уйти, если хочет, - говорит Фортунадо. – Он свободен. Отпустите.
Ферреро выпускает моё запястье, я распрямляюсь и потираю плечо. Развернувшись, я, наконец, вижу Фортунадо. Он высокий, подтянутый, худой, с густыми чёрными волосами почти до плеч. Он одет с ног до головы в светло-коричневый костюм, на ногах чёрная блестящая обувь, а на шее галстук - так, кажется, это называется - тоже коричневый, но чуть потемней.
Он внезапно протягивает мне руку:
- Игнасио Фортунадо, помощник министра культуры и ваш куратор.
- Алонсо Хуарес, - отвечаю я, растерянно пожимая его руку, крепкую и уверенную. – Вы сказали, что я могу идти?
- Можете, - Фортунадо улыбается. – Но думаю, что вряд ли захотите. Дело в том, что вы получили главную Премию Великого Моонкана по литературе. Поздравляю.
Я бесшумно раскрываю рот и закрываю его.
- Растерялись? – спрашивает Фортунадо добродушно. – Понимаю. Предлагаю пройти в ваш номер и всё спокойно обсудить. – Он поворачивается на мгновение к Ферреро. – Можете идти.
- Но я думал, что рукопись даже не отправлена… - бормочу я.
- Она пришла к нам из полицейского управления всего пять дней назад, - отвечает Фортунадо. – Но пойдёмте. Ваш внешний вид, к сожалению, не вполне соответствует ситуации. Не волнуйтесь, мы это исправим. 
Он уверенным шагом в своих чёрных туфлях шагает в сторону стены, я шлёпаю босиком за ним. В моей голове тысячи мыслей, которые скачут, мешают друг другу и не могут успокоиться. Они все яркие, но смутные, и вряд ли их возможно выразить словами, разве что «Ух ты», «Эх» или «Чего это вдруг?». Первая мысль, которая оформляется во что-то конкретное: «Похоже, меня не расстреляют».
В стене вдруг образуется щель, и оказывается, что там есть маленькая комнатка с металлическими стенами и потолком, который весь состоит из большого зеркала. Я задираю голову и разеваю рот.
- Нравится? – усмехается Фортунадо, тыкая в кнопку в стене.
- Непривычно, - отвечаю уклончиво я. И до меня доходит следующая мысль, ещё более ошеломляющая: «Я добился своего!»
Тут двери закрываются, и мы оказываемся взаперти. Я немного пугаюсь, но не подаю вида. Потом пол дёргается и, похоже, едет вверх.
- Хочу сказать, что я был поражён, когда прочитал вашу рукопись, - говорит Фортунадо. – А я читатель искушённый. Но в этом году текстов было мало, и все настолько слабые, что я бросал их на первых же строчках. Совершенно не представлял, что выбрать. Я один из членов жюри конкурса, и должен был проголосовать за какое-нибудь произведение, но меня абсолютно ничто не привлекло. И тут вдруг я получил ваш текст. Начал читать и настолько увлёкся, что для меня сомнений уже не было. Более того, потом оказалось, что моё мнение совпало с мнением практически всех членов жюри… Мы выходим.
- А? – не понимаю я, но замечаю, что за моей спиной разъехались двери, и выхожу. Кажется, мы поднялись на другой этаж.
- Мне в вашей книге понравилось больше всего, что она очень простая, непосредственная, - говорит Фортунадо, мечтательно глядя чуть вверх, - но и идеи, в ней заложенные, весьма неплохи. Она - очень ценный материал для агитации, если вас не обижает такая формулировка…
- Что вы, - отвечаю я. – Скорее льстит.
Здесь множество коридоров во все стороны, на стенах – полированные деревянные панели, кое-где двери с цифрами на них.
- Я бы хотел с вами обсудить некоторые мои планы, - говорит Фортунадо. – Но чуть позже, я понимаю, что сейчас вы немного потрясены.  Вот ваш номер. Семнадцать-шестьдесят один.
Он прикладывает к небольшой металлической пластинке под дверной ручкой пластмассовый прямоугольник, и дверь отъезжает вбок.
Я вхожу внутрь. За узенькой прихожей открывается огромная комната, вся зеленоватых цветов. В её центре стоит кровать, на которой смогло бы улечься человек десять, у стен – шкафчики, столики, кресла. А одна из стен комнаты – огромное окно, которое открывается в небо. Ну, во всяком случае, я вижу за ним только небо с той точки, где стою сейчас.
- Располагайтесь и отдыхайте, - говорит Фортунадо. – У нас не очень много времени, потому что награждение уже послезавтра, но сегодня вам можно расслабиться. Можете пользоваться всем, что найдёте в номере, всё бесплатно. Там есть халаты, переоденьтесь. Советую помыться. Ещё мне показалось, что вам нужен врач, его я пришлю завтра. Можете заказать любую еду. Если будут вопросы, звоните на ресепшн по номеру «ноль». Можете попросить связаться со мной, я располагаюсь этажом выше.
- Спасибо, господин Фортунадо, - говорю я, хлопая глазами. – Я всё ещё не могу поверить…
- Понимаю, - отвечает Фортунадо. – Но зовите меня, если можно, Игнасио. Я не люблю формальностей, знаете ли.
Он улыбается, выходит и захлопывает дверь.
Я стою некоторое время, соображая, что делать дальше. Мысли продолжают прыгать в голове, никак не успокаиваясь. И вдруг очень ясно проступает третья, самая возбуждающая: «Послезавтра я убью генерала Камино».

31

Я начинаю энергично ходить вокруг кровати, окончательно разбуженный этой мыслью. Надо потренироваться. Надо потренироваться сворачивать головы. Конечно, с Гугой у меня получилось неплохо, но кто знает, каков на самом деле генерал Камино? Я видел его только на портрете и сомневаюсь, что он тоже такой огромный, плоский и трепещет на ветру. У него может быть очень толстая шея или высокий рост, и мне неудобно будет совершить свой рывок руками. Главное тут, конечно, неожиданность. Чтобы шея была расслаблена, чтобы человек не начал защищаться. Думаю, я сделаю это быстро. Как только он подойдёт… А вдруг не подойдёт? Почему я не спросил Фортунадо, будет ли на церемонии сам генерал? Наверно, это выглядело бы очень подозрительно, а я должен быть осторожен. Нельзя, чтобы кто-то догадался, что я замышляю. Лучше всего казаться дурачком, наивным и восторженным. В конце концов, как я читал в романе «Тайный враг», везде могут быть спрятаны камеры. Что бы делал дурачок в этом роскошном номере? Осматривался бы, трогал предметы, наслаждался бы жизнью…
Я подхожу к столику возле стены, трогаю его. Дерево, но отливающее зелёным цветом. Как они это сделали? Какой-то лак? Красиво. На стене только сейчас замечаю большой чёрный прямоугольник. Он отражает меня, но слишком мутновато для зеркала. Может быть, это телевизор? Я никогда не видел телевизоров, но в книгах упоминания встречал. Как его включить? Он словно вмурован в стену, и нигде не видно кнопок. Тыкаю в него пальцем, но это не помогает. Может, кнопка рядом? На стене не видно. Хотя вот. Щёлкаю белой клавишей. Включается лампа в изголовье кровати. Здорово светит, не то что моя лучина. Но это не то, чего я искал.
Замечаю на столике коробочку с кнопками. На ней та же надпись, что и под экраном телевизора. Может, это от него? Осторожно беру коробочку в руки, озираюсь по сторонам. Ничего. Если я выгляжу как идиот, это даже неплохо. Осторожно нажимаю кнопку наугад. Ничего не происходит. Ну, конечно. Эта коробочка вообще никак не связана с телевизором. Нет же механизма, который бы их соединял. Даже провода никакого. Нажимаю ещё кнопку, смеясь над собственной наивностью, потом ещё. Вдруг телевизор загорается ярко, издаёт звуки марша, и я вижу, как по экрану прямо на меня едут огромные железные машины. Я невольно отшатываюсь.
- Парад, посвящённый семидесятилетию независимости Моонкана, открывают сводные танковые войска! – торжественно произносит телевизор. Я истерично тыкаю в случайные кнопки, чтобы это выключить, убрать, хотя бы приглушить. Наконец догадываюсь снова нажать ту же кнопку, которая телевизор включила. Он гаснет. Я вздыхаю облегчённо, потом вспоминаю, что за мной могут наблюдать. Хорошо ли, что они увидели такую мою реакцию на парад?
- Генерал Камино – великий полководец, - произношу я вслух и втягиваю голову в плечи. – Это впечатляет… Гм…
Потом возвращаю коробочку на место и принимаюсь случайно бродить по комнате, соображая, чем бы ещё заняться. Сворачивать шеи тут некому, да и опасно под прицелом камер. Но, может быть, если я просто покачаю мышцы, то ничего страшного? Я обязан послезавтра быть очень сильным. Чтобы шея Камино хрустнула как можно громче, чтобы никакие врачи не смогли её починить.
Я ложусь на пол и отжимаюсь столько раз, сколько могу. Потом думаю, что всё-таки это глупо – показывать всем, на что я способен. Так что я встаю, делаю вид, что очень устал и вспоминаю, что Фортунадо рекомендовал мне привести себя в порядок. Наверно, здесь есть ванная. Помню по книгам, что такое бывает.
Я возвращаюсь ко входу в номер и вижу ещё две двери. Открываю одну из них. Кажется, это шкаф для одежды. Зачем здесь столько места? Если я сниму свои штаны, они займут всего одну вешалку, а тут их десятки. Может, эта комната рассчитана на несколько человек? Не зря же такая огромная кровать.
Закрываю шкаф и открываю соседнюю дверь.  Ещё одно гигантское помещение. Стены все в мелкую белую клетку. Что это? Камень, кажется. Большая лохань у стены, за стеклянной дверкой. Вот как выглядит ванна. Интересно. Тут должно быть можно налить воды. Скорее всего, вот эта загнутая труба как раз для этого. Как всё включается? Пробую вертеть ручку вправо, влево, вверх. Льётся вода. Ох. Она горячая! Путём экспериментов понимаю, как сделать похолоднее. Снимаю штаны, забираюсь в воду, ложусь. Хорошо! Когда мне ещё было так хорошо? Пожалуй, что никогда. Чувствую, как смывается с кожи грязь. О, да тут и мыло есть. Ничего себе. Тру мылом лицо и слегка отросшую на голове щетину, погружаюсь в воду. Ещё бутылочки стоят на полке, но лучше не трогать. Мало ли что в них.
Снова выныриваю, вытягиваюсь во всю длину, расслабляюсь. Вот бы так вечно лежать, никуда не идти. Не работать в поле. Хотя, если подумать, я так не смогу. Смысл тогда в чём? Зачем жить, если просто лежишь в ванной и наслаждаешься? Надоест через час, а то и быстрее. Так что пусть пока я отдохну, а потом…
Я сажусь в ванной. Не будет никакого потом. Послезавтра я сверну шею Камино. Меня схватят. Наверняка убьют. Или, в лучшем случае, запрут где-нибудь и будут избивать до конца жизни. Хотя, с другой стороны, а кто им прикажет, если Камино не будет? Найдутся ли другие, кто займёт его место? Вот, скажем, Фортунадо выглядит добрым. Если бы он заменил Камино, то вряд ли бы приказал меня расстрелять.
Нужно быть твёрже. Не думать о плохом. Я должен выполнить свою миссию. Чтобы всем стало легче. Чтобы опять стали свободными люди. Чтобы не мучали их надсмотрщики и полицейские. Чтобы склады были для народа, а не для начальства.
Я решительно выбираюсь из ванной, вытираюсь мягким белым полотенцем. Оно такое приятное на ощупь, что вытираться хочется вечно. И ощущение чистоты собственного тела бодрит, поднимает настроение. Давно я не был таким отмытым. Не хочется надевать грязные вонючие штаны. Я голышом прохожу в комнату и открываю там высокий шкафчик. На плечиках висят два белых пушистых халата. Я надеваю один из них, кутаюсь, завязываю пояс. Чувствую себя словно в тёплом коконе, как гусеница, которая должна превратиться в бабочку. Вижу своё отражение в большом зеркале. Вид несколько нелепый и непривычный, особенно учитывая, как я глупо и блаженно улыбаюсь. Ну и пусть это видно будет на камерах, так даже лучше. На тумбочке слева от зеркала, кажется, телефон. Зеленоватый, как и большинство предметов тут. И ещё стопка разных бумажек.
Я перекладываю бумажки. Плохо понимаю, что на них. Какие-то далёкие, ничего не напоминающие слова. СПА, массаж, косметические процедуры, а ля карт… А вот следующая бумажка, цветная, большая, плотная, привлекает моё внимание.
На всю первую страницу изображён огромный кусок слегка поджаренного мяса, из которого сочится кровь. Справа от мяса лежит горка желтоватых соломок. Уж не знаю, из чего они, но выглядят так, что у меня изо рта текут слюнки. Слева от мяса – горошек.
Зачем здесь эта бумажка? Чтобы урчало в животе, что ли? На ней сверху написано: «Доставка готовых блюд в номер по телефону 761». Ух ты, а ещё в ней несколько страниц. Я листаю, удивляюсь фотографиям разнообразной еды и понимаю, насколько я голоден. Правильно ли я понял, что могу это съесть? Это не обман? Не ошибка?
Я дрожащей рукой дотрагиваюсь до телефона, отделяю трубку от подставки. Как звонить? Цифры. Наверно, надо набрать цифры. Я нажимаю по очереди 7, 6 и 1, затем прикладываю трубку к уху.
Сначала там попискивает, потом шипит, потом раздаётся приятный женский голос:
- Ресторан отеля. Добрый день. Чем я могу вам помочь?
- Я тут в комнате у вас, - говорю я, стараясь, чтобы голос звучал уверенно. – Тут вот список еды лежит с этим номером. Можно заказать?
- Господин Алонсо Хуарес из номера 1761, правильно?
- Э… - Я немного теряюсь, поскольку не уверен насчёт номера. – Да.
- У вас всё включено.
- Э… Что это значит?
Мне кажется, что девушка в телефоне вздыхает. Ну и хорошо. Дурачки не планируют убийства генералов.
- Это значит, что вы можете заказывать любые блюда и напитки без ограничений. Всё включено в стоимость проживания.
- Кхм, - я спешно листаю страницы с фотографиями. Собственно, фотографии даны не для всех блюд, но по названиям я вообще ничего понять не могу. – Тогда, пожалуйста… Мне медальоны из говядины… Ещё халапеньо с сыром… И брускетту с лососем.
- Пить что будете? – спрашивает голос.
- Хм, - я вспоминаю, что ещё бывает, кроме воды. А, вот же, на бумажке напитки. – Сок апельсиновый.
- А десерт? – настаивает девушка.
Что такое десерт? Спрашивать неудобно. Может, это необязательно? Листаю фотографии, выискивая слово «десерт». Вот!
- Мороженое с шо-ко-ла-дом, - читаю я по слогам. – И с кедровыми орешками.
- Это всё?
- Да, - я выдыхаю облегчённо и чувствую, что вспотел.
- Принято. Заказ будет готов через двадцать минут.
Я возвращаю телефон в первоначальное состояние, сажусь на кровать и жду. Не мало ли я заказал еды? Мне нужно набраться сил перед послезавтрашней церемонией. Ладно. У меня ещё день в запасе.
Я встаю, хожу туда-сюда по комнате, потом подхожу к окну. Оказывается, там, прикрытая зеленоватой шторой, есть стеклянная дверь. Я открываю её, повозившись с ручкой, и выхожу на небольшую огороженную площадку. Не помню, как это называется… Но это и неважно. Потому что у меня захватывает дух.
Я стою на огромной высоте над городом. Внизу шум, гудят и снуют машины. Людей тоже видно, но лиц не разглядишь. А если смотреть не вниз, а чуть вдаль, видно, что город охватывает со всех сторон каменная стена. А за ней – много-много мелких неровных клеточек, которые заполняют собой огромную площадь. Я не сразу осознаю, что эти клеточки – разделённые заборами посёлки вроде того, откуда сегодня утром привезли меня. Сколько же их? Остров огромен, я с трудом вижу вдали полоску океана, и всё пространство расчерчено на участки. Где-то там – люди. Хозе. Ансельм. Тереса. Труп Гуги. Мёртвый Хорхе. Растущая лавриока.
Все клеточки – зелёные. Они заполнены лавриокой под завязку. Практически, не считая города, весь остров засажен ей. Я только сейчас понимаю, как её много. Как она сильна…
Какой-то звук. Я вздрагиваю и понимаю, что недалеко от меня стучат кулаком по дереву. Не сильно, слегка. Я выхожу с балкона – да, я вспомнил это слово – и понимаю, что это стучат в дверь.
- Э… Да! – кричу я.
- Доставка еды! – дверь распахивается, и заезжает большая блестящая тележка, накрытая белой тряпочкой. Её ввозит человек в малиновой одежде, улыбающийся, с полотенцем на руке.
- Спасибо, - говорю я, приближаясь. Человек кланяется и удаляется за дверь.
А я смотрю на тележку и понимаю, что еды хватит. Даже не то чтобы хватит, а, пожалуй, многовато.
Тарелки огромные. На ближайшей ко мне – три больших круглых куска мяса, политых коричневатым соусом. Вокруг мяса разложены неизвестные мне овощи в больших количествах. На другой тарелке – разноцветные стручки, уложенные красивыми кругами, набитые желтоватым ароматным веществом.  На третьей – несколько кусков чего-то вроде лепёшки, усыпанные ломтями рыбы, зеленью и чем-то ещё. Рядом тарелка с тремя коричневыми шариками. Наверно, это мороженое. И прозрачный кувшин с оранжевой жидкостью. Это всё в меня просто не влезет.
Однако через секунду я уже хватаю рукой один из липких кусков мяса, вцепляюсь зубами, жую, запихиваю в рот. Я не очень разбираю вкус, хотя и понимаю, что еда отличная. Во мне вдруг просыпается некий вселенский, бесконечный голод, который ждал своего часа много лет. Я хочу насытиться. Я хватаю куски горячих овощей, перчик с сыром, обжигаюсь, потом нахожу завёрнутые в тряпочку инструменты для еды – ложку, нож и вилку. С зубами – это, видимо, вилка, да.
Впрочем, скоро я понимаю, что больше не могу. Живот набит, в горле булькает. Но есть хочется и дальше. Я встаю, хожу по комнате, затем отлучаюсь в туалет, где учусь пользоваться унитазом. Это замечательная штука. Даже не нужно ничего закапывать. Освободив место внутри себя, возвращаюсь к еде.
Вдруг слышу громкие, но плавные переливы со стороны тумбочки у входа. А, это телефон. Подхожу, беру трубку, прикладываю к уху.
- Да.
- С девочками не желаете отдохнуть? – произносит нараспев женский голос, низкий, словно из самых глубин тела.
- Что? – переспрашиваю я.
- Девочек в номер не желаете?
Я не знаю, проверка это или нет, но вести себя нужно так, будто я стоек и принципиален.
- Нет, - говорю я резко и возвращаю трубку на подставку.
Девочки… При чём тут вообще девочки, если у меня есть много вкусной еды? Я наполняю себя ей, затем иду в туалет снова. Потом продолжаю есть. Наконец все тарелки пусты, я счастлив, глаза мои слипаются, и я думаю, что послезавтра расправлюсь с любым генералом…

32

Я стою в полумраке, пошатываясь, словно после дня тяжёлой работы. Справа – океан. Вокруг валяются раскрошенные, растерзанные стебли лавриоки. Плантации выдраны, людей не видно. И только генерал Камино с портрета ухмыляется мне. Его рот уже больше не зашит. Он раскрывается кривой дырой, шевелится и кричит мне:
- Эй, ты, насекомое! Хочешь справиться со мной? Попробуй!
Да это всего лишь портрет, который полощется на ветру. Ветер крепчает. Я иду в сторону портрета, желая содрать его, разорвать в клочья. Но тут он сам, подхваченный внезапным порывом ветра, взлетает со своей рамки и бросается на меня. Он обхватывает меня со всех сторон, обматывает, ослепляет и начинает душить. Я катаюсь на кровати, пытаясь освободиться от одеяла, и вдруг с грохотом падаю на пол.
Где я? Почему? Вспоминаю вчерашний невероятный день, заползаю назад на кровать, понимаю, что заснул прямо в халате и ночью залез под одеяло. Тележки с едой в комнате уже нет. Кто-то заходил? Не помню.
Стук в дверь. Такое впечатление, что тут и правда камеры. Ко мне постучали как только я проснулся. Не зря я соблюдаю предосторожности.
- Да! – кричу я. – Можно!
Заходит молодая симпатичная круглолицая девушка в белом халате и со светлыми волосами, собранными в хвост. В руке у неё чемоданчик.
- Здравствуйте, - говорит она. – Я врач. Господин помощник министра просил меня вас осмотреть. Вы готовы?
- Ну да, - отвечаю я.
- Тогда разденьтесь, пожалуйста, выше пояса.
Я послушно развязываю пояс, стягиваю халат и вдруг понимаю, что кроме халата на мне ничего не нет.
- Ой, - говорю я, пытаясь прикрыться ладошками. – Простите. Что-то не сообразил.
Она улыбается, но смущения не заметно.
- Ничего страшного. Я же врач.
Она достаёт из чемоданчика гибкий металлический предмет, втыкает два его ответвления себе в уши, а третье, плоское, прикладывает к моей груди.
- Дышите глубоко, - она передвигает холодную металлическую бляшку по моей коже. - Теперь не дышите. Так. Можете дышать. Повернитесь спиной.
Я поворачиваюсь.
- Ого, - говорит она. – Тут у вас много ран. В основном всё зажило, но нарывчик надо обработать. Лягте, пожалуйста, на живот.
Я ложусь. Врач звякает инструментами. Я чувствую, как её тонкие нежные пальцы быстренько и аккуратно вонзают мне иглу в кожу под лопаткой, совсем не больно, и выдавливают гной. Потом она покрывает ранку приятным, слегка пощипывающим веществом, размазывает и говорит:
- Я вам тут наложу жидкий бинт. Не волнуйтесь, он сам со временем рассосётся. Но старайтесь сегодня не мочить. Завтра можно. Флюорографию давно делали?
- Думаю, что никогда, - отвечаю я.
- Надо сделать. А у стоматолога давно были?
- Тоже никогда.
- Надо сходить. Давайте давление померяем. Садитесь.
Я сажусь, всё ещё стесняясь того, что я абсолютно голый, поэтому подтягиваю к себе халат, чтобы укрыть колени. Однако в этот момент без стука раскрывается дверь и заходит ещё один человек – высокий, худой, в узких блестящих штанах, белой свободной рубахе и очках.
- Здравствуйте, - говорит он, глядя мне прямо между ног. – Я смотрю, у вас тут всё в самом разгаре.
Я всё-таки прикрываюсь халатом, а девушка-врач надевает мне на руку чёрное кольцо из ткани.
- Здравствуйте, - отвечаю я. – А вы, простите, кто?
- Хм, - говорит вошедший, ощупывая воздух вокруг себя чрезвычайно длинными подвижными пальцами. – Я думал, меня тут каждая собака знает. Я – Гаэль Кантарио, стилист. Девочки, завозите!
В комнату заезжает длинная блестящая конструкция на колёсиках, вся увешанная разнообразной одеждой. Тележку сопровождают две очень худые темноволосые девушки в струящихся блестящих платьях, оранжевом и зелёном. Мою руку как раз стискивает тканевое кольцо. Кантарио обходит кровать, разглядывая меня.
- Вы в неплохой форме, - говорит он. – Так что в вашем случае нужно будет скорее не скрыть, а подчеркнуть. Для церемонии я подберу вам приталенный пиджак с мелким классическим рисунком. Или, возможно, в рубчик…
- Давление нормальное, - говорит врач, освобождая мою руку. – Покажите язык.
Я растерянно высовываю язык из рта.
- Ох, какой у вас стильный язычок, - замечает Кантарио. – Начнём, пожалуй, с нижнего белья. Вы какой фасон предпочитаете?
- Что? – не понимаю я, чуть не прикусив язык.
- Да не так! – говорит врач. – Так, чтобы я горло видела.
- Какие трусы предпочитаете? – уточняет Кантарио. – Боксеры, бикини, или, уж простите, семейные?
Я раскрываю рот.
- А аю, - произношу я. – Я и ниаа не наил.
- Что-что? – Кантарио выгибает тонкую бровь.
Я захлопываю рот, заставляя отшатнуться девушку врача, которая как раз пытается засунуть в него ложку.
- Может быть, вы подождёте, пока я закончу? – раздражённо спрашивает она стилиста.
- Никак нельзя, - отвечает Кантарио. – Понимаете ли, врачей в Моонкане много, а я такой один.
Врач качает головой и вздыхает.
- Я никогда трусов не носил, - вставляю я в возникшей паузе.
- Жизнь без трусов! – восклицает Кантарио. – Это же мечта! В таком случае предоставьте выбор мне.
Врач осматривает-таки моё горло. Тем временем две девушки-ассистентки Кантарио берут меня под локти и заставляют встать, роняя халат на пол.
- Теперь кровь, - говорит врач и хватает меня за палец.
Девушки в блестящих платьях надевают мне обтягивающие трусы.
- Да я же и сам могу, - смущённо бормочу я. – А!
Это врач вонзает мне в палец иглу.
- Вам удобно? – спрашивает Кантарио, снова осматривая меня со всех сторон. – Тогда пусть у вас будет ещё несколько таких же пар разной расцветки. Займёмся образом для церемонии награждения.
- Держите ватку, - говорит врач.
В дверь коротко стучат, но я не успеваю ответить. Входит низенький человечек без глаз. Вернее, они у него совсем крошечные и прячутся в складках нависающих морщин.
- Добрутро, - говорит он невнятно. – Вы Алонсарес?
- Да, - говорю я. – А вы кто?
- Я вам докменофорлю, - отвечает человечек.
- Что-то? – не понимаю я.
Он достаёт из кармана плоскую чёрную коробочку.
- Имя?
- Алонсо, - отвечаю я. – Вы же сами сейчас сказали.
- Прядок, - отвечает человечек, шевеля мохнатыми бровями.
- Поднимите руки прямо перед собой, - говорит врач. – Теперь разведите в стороны.
- И примерьте вот эту рубашку, - добавляет Кантарио.
- Закройте глаза, - командует врач.
Я закрываю.
- Фамилия? – слышу я хриплый голос чиновника.
- Хуарес.
- Дотроньтесь пальцем до кончика носа.
Я чувствую, как моё тело облегает мягкая ткань, а чьи-то тоненькие пальцы застёгивают пуговицы.
- Как звали родителей?
- Джилберто и Мария Хуарес, - отвечаю я.
- Всё с вами в порядке, - говорит врач. – Можете открыть глаза. Но я бы посоветовала вам пройти полноценный медосмотр в поликлинике Главного Управления.
- Спасибо, - киваю я. Врач одаривает меня приятной улыбкой и удаляется.
В этот момент чиновник без глаз вспыхивает чем-то ярким, так что я на секунду слепну.
- Вот ваша карточка-идентификатор, - говорит он, вынимая из своего приборчика пластиковый прямоугольник.
- Рубашка сидит отлично, - говорит Кантарио. – Теперь костюм.
Я беру карточку в руку. На ней мой портрет в голубой рубашке. Осматриваюсь и обнаруживаю, что я тоже в голубой рубашке. Что за чудеса?
- Вашу ножку, - говорит девушка в оранжевом платье.
- По этой карточке вы можете открывать все двери согласно вашим правам доступа, - говорит чиновник без глаз. – К ней привязаны ваш банковский счёт, номер страхования и данные медицинских обследований. До свидания.
Я секунду думаю, куда деть карточку, но тут же понимаю, что я уже одет в тёмно-синий костюм в тонкую полоску.
- Ну как вам, нравится? – спрашивает Кантарио. – Если что, зеркало вон там.
Я пытаюсь убрать карточку во внутренний карман. Плечам тесно. И я представляю, как завтра скручиваю голову Камино.
- Извините, - говорю я. – Но мне слишком узко. Вот смотрите.
Я поднимаю руки, стеснённые пиджаком. Под мышками и на спине что-то трещит.
- Согласен, - кивает Кантарио. – Свобода – это важно. Попробуем другой вариант.
- Вашу ножку, - говорит девушка в зелёном платье.
В мгновение ока мне переодевают брюки и пиджак. На этот раз я весь в светло-сером. Ткань мягкая, пиджак облегает свободно. Я машу руками.
- Совсем другое дело, - говорю я и замечаю себя в зеркале.
Я выгляжу… Даже не могу подобрать слово. Я – солидный господин, достаточно зрелый и ответственный, уверенный в себе…
- Теперь галстук, - возвращает меня к реальности Кантарио. Руки девушки в оранжевом завязывают галстук на моей шее.
- Хорошо, - говорит Кантарио. – И ещё парочку запасных повесьте в шкаф.
Девушки исполняют приказание, а сам он роется на вешалке.
- Кроме официального костюма, вам нужно нечто повседневное… К джинсам как относитесь?
- Плохо представляю, что это такое, - отвечаю я честно.
- Незнание – привилегия блаженных, - произносит Кантарио. – Но, пожалуй, вам лучше пойдут чиносы. Вот, например.
Костюм на мне сменяется просторными бежевыми штанами и полосатой рубашкой с короткими рукавами.
- Отлично, - говорит Кантарио. – И ещё, лично от себя, я, пожалуй, подберу вам нечто немного фривольное…
- Кхм, - говорит кто-то рядом, и я вижу, что в комнату незаметно успел войти Фортунадо. – Я думаю, на этом можно остановиться.
Кантарио резко тускнеет и съёживается.
- Ещё нужны туфли и… - он натыкается на взгляд Фортунадо. - Ну, как скажете… Девушки, всё, что мы отобрали, в шкаф…
Кантарио подталкивает ко мне какие-то ботинки.
- Всем спасибо, - говорит Фортунадо, придирчиво осматривая меня. – Обувайтесь и пойдёмте вниз, позавтракаем.
Кантарио вместе с девушками и вешалкой выкатывается из комнаты.
Фортунадо усмехается.
- Странный тип, - говорит он, присаживаясь на кровать. – Но дело своё знает. Только вы носки-то наденьте.
Носки? Я осматриваюсь. Подхожу к шкафу, открываю дверцу. Там теперь висит пара костюмов, какие-то штаны и рубашки. Закрываю дверцу. Выдвигаю ящик комода. Да, вот тут носки. Много носков. Судя по всему, в столице принято носить носки и обувь.
- Как вы тут? – спрашивает Фортунадо. – Освоились?
Я хочу заметить, что он наверняка в курсе, поскольку наблюдал через камеры, но спохватываюсь.
- Да, - отвечаю я. – Уже начинаю привыкать. Унитаз – это просто чудо.
Фортунадо хрюкает и наблюдает, как я натягиваю второй носок.
- Ну и отлично, - говорит он. – А с часами разобрались уже?
Я вдруг замечаю, что у меня на запястье – огромные круглые часы на металлическом браслете. Когда Кантарио успел их мне надеть?
- Э… Нет, - отвечаю я.
- Они работают как телефон, - говорит Фортунадо. – Принимают сообщения и звонки. И ещё я заметил, что вы оставили свою карточку в кармане пиджака. Не забудьте взять с собой, её всегда нужно держать наготове.
Я сую ногу в коричневую туфлю – жёсткую, узкую. Как люди в этом ходят? Пытаюсь связать концы шнурков.
- Не так, - говорит Фортунадо. – Давайте я покажу.
Он присаживается на корточки возле моих ног и завязывает шнурок.
- Поняли? Давайте второй сами.
Я пробую. Получается.
- Быстро учитесь, - говорит Фортунадо. – Это очень хорошо. Пойдёмте.
И вот я, полностью одетый, в узких туфлях, удивлённо ковыляю за ним к лифту.
- Здесь неплохой ресторан в отеле, - говорит Фортунадо, - но я предлагаю выйти на улицу, совсем рядом есть отличное спокойное местечко. Если вы не против.
Последнее явно добавлено с иронией. Он же знает, что я не разбираюсь в местной еде.
- Как скажете, - говорю я.
Мы выходим из гостиницы и сворачиваем направо, двигаясь мимо сверкающих витрин с одеждой, надетой на пластмассовых людей.
- Я вообще-то живу тут недалеко, - говорит Фортунадо. – Собственно, город маленький.
- Я думал, что вы в гостинице живёте, - замечаю я.
- Временно, - отвечает Фортунадо, приглаживая свои роскошные волосы. – Чтобы вам помочь в случае чего. Вот мы и пришли.
Мы оказываемся на просторной терраске с деревянными перилами, заставленной столами. Фортунадо уверенно выбирает столик подальше от входа и садится на одно из мест у стены. Я располагаюсь напротив.
- Не терпится с вами обсудить одну мою идею, - говорит Фортунадо, откидываясь на спинку. – Но, прежде чем говорить об этом, я бы хотел лучше понять, что вы за человек. Что вами движет?   
- Хм, - я не понимаю, что он имеет в виду своим вопросом, но дураком выглядеть тоже не очень хочется. – Я не заглядываю далеко. Просто стараюсь быть полезным.
- Вы написали книгу яркую и патриотичную, - говорит Фортунадо. – Это в любом случае похвально, но насколько вы были искренни? Хотите ли вы действительно поработать ради процветания Моонкана?
К столику подходит высокий молодой человек с большими тоненькими книжками в кожаных переплётах. Фортунадо берёт одну из них, я, следуя его примеру, беру вторую. А, понятно. Список блюд, примерно как в гостинице.
- Я всегда работал ради процветания Моонкана, - говорю я. – Разве не для этого я выращивал лавриоку?
- Безусловно, - говорит Фортунадо. – Но ваши возможности были довольно ограничены. А ведь вы человек упорный, неглупый и явно способны на большее. Что для вас Моонкан? Как вы видите его будущее?
- Вопрос непростой, - говорю я.
- У вас есть время подумать, - Фортунадо листает свою книжечку, выбирая еду. – Вы ведь жили на побережье, насколько мне известно?
- Да.
- Тогда, возможно, морепродуктами вас не удивить. Но здесь дают, к примеру отличных устриц. И салат с кальмарами хорош.
- Честно говоря, устриц я никогда не пробовал, - отвечаю я. – Если вы не в курсе, даже ловля рыбы своими силами в Моонкане запрещена, потому что считается, что это достояние государства.
- А вы с этим не согласны? – спрашивает Фортунадо. По его приподнятой брови я чувствую, что он не просто так задаёт этот вопрос.
- Если государство решило, что так нужно, то я не считаю себя вправе возражать, - говорю я. – У меня же нет всех данных, которые имело руководство, принимая решение об этом запрете. Впрочем, если уж говорить совсем честно, то, мне кажется, для процветания Моонкана было бы очень неплохо, если бы работники на плантациях питались чуть лучше, чем сейчас. Их рацион почти полностью состоит из лавриоки, и, хотя она, действительно, очень питательна, в ней недостаёт как минимум белка. Учитывая, что людям приходится много работать, они могли бы лучше выполнять план, если бы были сильнее и выносливее.
- Интересно, - говорит Фортунадо. – Я никогда не смотрел на это с данной стороны. Впрочем, я же занимаюсь культурой, а не снабжением.
- Готовы заказать? – спрашивает подошедший официант.
- Да, - отвечает Фортунадо. – Салат из кальмаров, пару устриц и светлое пиво.
- Какое? – уточняет официант.
- На ваш вкус.
- Пожалуй, я попробую то же самое, - говорю я.
- Хорошо, - говорит официант и удаляется, забрав меню.   
- Так вот, - продолжает Фортунадо. – Как вам кажется, с точки зрения культуры, есть ли что-то такое, что могло бы стать лучше на Моонкане?
Я задумываюсь. Мне хочется ответить так, чтобы Фортунадо убедился в моей полной лояльности власти. Но при этом ответ должен быть содержательным, конструктивным, иначе он во мне разочаруется и не поделится своей идеей.
- Знаете, - говорю я, – я могу судить только по своему посёлку. И, как мне кажется, с культурой там всё не очень хорошо. Люди хотят работать, хотят приносить пользу, но они будто в тумане. Никто не объясняет им, что происходит, ради чего всё это, чего им ждать. У нас есть репродуктор, который вещает новости, музыку и призывы работать. Это хорошо, но этого мало. Нужно воспитывать людей. Сознательных, разумных, способных чувствовать, бороться, понимать, что всё, что они делают, кому-то нужно. Я не очень разбираюсь в культуре сам, но у меня было несколько старых книг, и в них описывались концерты, фильмы, телевидение. Газеты, в конце концов. Ничего этого у нас нет. Может быть, я не вполне понимаю ситуацию в стране, но, думаю, что если развернуть полноценную воспитательную работу, это бы сказалось на производительности положительно.
- Браво! – говорит Фортунадо, выпрямляясь, и я вижу в его глазах прыгающие огоньки.  – Вы удивительный человек! Это как раз то, что я хотел бы услышать. Но я и не смел надеяться, что вы настолько близки к моему пониманию вопроса. И это очень хорошо.
Как раз подходит официант с едой, расставляет её по столу.
- Берите свою кружку, - говорит Фортунадо. – Чокнемся и немного выпьем.
Я берусь за стеклянную ручку. Кружка увесистая. Фортунадо легонько стукает мою кружку своей.
- За наше знакомство, - говорит он. – Я начинаю думать, что оно принесёт необыкновенные плоды.
Он отпивает из кружки. Я тоже. Вкус непривычный, но, если распробовать, приятный. Фортунадо приступает к салату, доставая вилку и нож. Я стараюсь делать всё как он.
¬- Я занимаю в министерстве достаточно сильную позицию, - говорит Фортунадо. – И думаю, что смогу убедить министра активировать наши действия по продвижению культуры в массы. Во-первых, агитация должна быть разнообразной, и не такой прямолинейной, как сейчас.  Мне кажется, люди от этого устали. Вот, взять, к примеру, вашу книгу. Она, с одной стороны, агитирует, а с другой, её интересно читать. Это действует сильнее, чем если просто проорать в репродуктор: «Надо работать хорошо». Во-вторых, как вы справедливо заметили, нужны разные форматы, разные жанры и способы выражения. Лучше всего, конечно, организовать телевещание. Но в сегодняшней ситуации это вряд ли случится, мы же не станем дарить телевизор каждому гражданину. В финансовом смысле положение Моонкана сейчас не очень стабильно. Но, может быть, стоит подумать о выездных театрах, о газетах и журналах. Ваше здоровье.
Фортунадо приступает к устрицам, и это выглядит очень сложно. Он надевает перчатку из мелких металлических колец, берёт в руку специальный ножичек и пытается вскрыть створки. Я наблюдаю, пока не решаясь повторить. Поэтому просто попиваю пиво понемногу. Кажется, оно расслабляет. Во всяком случае, я чувствую себя одновременно весёлым и сонным.
- Я хотел бы добавить, господин Фортунадо, - говорю я.
Фортунадо поднимает вверх нож, будто палец.
- Игнасио, - говорит он. – Прошу вас, называйте меня так, друг мой.
- Хорошо, - я киваю. – Мне кажется, тут важно не забыть о молодёжи. Кто воспитывает детей? Бабки, которые помнят ещё те сказки, которые были сто лет назад. Нужны новые сказки, патриотические. И нужно, чтобы в них были яркие картинки. Я думаю, это дешевле телевизоров, а уж по паре книг на посёлок вполне хватит.
- Интересная мысль, - Фортунадо капает жёлтым соком во вскрытую устрицу и, поддевая содержимое вилочкой, отправляет в рот. Я наконец решаюсь попробовать повторить за ним.
- А вы могли бы написать такие сказки? – спрашивает Фортунадо. – Или хотя бы возглавить их написание.
Я легко справляюсь с устрицей и проглатываю мякоть.
- О, вкусно, - говорю я. – Это же почти как черви!
- Да что вы? – удивляется Фортунадо. – Эээ… Честно признаюсь, я никогда не пробовал червей. Надо будет заказать, пожалуй.
- Сказки – новый для меня жанр, - говорю я. – Но уверен, что справлюсь. Хотя мне бы очень хотелось восполнить некоторые недостатки своего образования. К сожалению, я очень мало читал, и моя душа просит книг.
- Это не проблема, - говорит Фортунадо. – Эй, официант! Пиво повторите, пожалуйста. Чтением я вас могу обеспечить. Кстати, в нашем отеле на первом этаже есть небольшой выбор книг для туристов. Можете начать с них.
- Мне нравится ваша идея о том, что агитация должна быть интересной, - продолжаю я. – И готов, пожалуй, попробовать написать, скажем… патриотический детектив. Или приключенческий роман, где в сюжет аккуратно вплетены мысли о том, что главное для человека – это выполнять волю руководства.
- Я в вас не ошибся, - говорит Фортунадо, начиная новую кружку. – Как всё-таки хорошо, что эта премия досталась именно вам.
- Кстати, - я стараюсь быть осторожным, но чувствую, что мне нужно выяснить важный для меня вопрос. – А сам генерал Камино читал мою книгу?
- Не знаю, - отвечает Фортунадо. – Ему выдавали экземпляр, и он поставил свою резолюцию «одобряю». Насколько детально он ознакомился с книгой, мне трудно сказать.
- А он будет присутствовать на церемонии? – спрашиваю я. – Понимаете, для меня он символ современного Моонкана. Я был бы счастлив увидеть его.
- Да, конечно, - говорит Фортунадо. – Он всегда сам награждает победителей. Не думаю, что на этот раз что-то изменится. Так что завтра он лично пожмёт вам руку, не сомневайтесь.
- Хорошо, - я улыбаюсь и вскрываю вторую устрицу.

33

Меня нежно тормошат за плечо. Я блаженно улыбаюсь и открываю глаза, потом вздрагиваю и сажусь. Где я?
- Вы заснули, - говорит девушка, стоящая рядом со мной. Судя по униформе, она работает в отеле. Малиновая юбка и пиджак, красный бант на шее, волосы тёмные, вьющиеся. – Я решила, что вам удобнее будет подняться в номер.
Я понимаю, что сижу на диванчике в холле отеля. Замечаю у себя в руке книгу.
- Простите, зачитался, - говорю я. – Сам не заметил, как уснул.
- Кажется, вы читали толковый словарь, - улыбается девушка. – Доброй ночи.
- Действительно, - отвечаю я, глядя на обложку. – И дошёл до слова «фуршет». Спасибо вам. Доброй ночи.
Я встаю, оставляя книгу тут же, на столике, и двигаюсь к лифту. Этаж какой? Семнадцатый, да. Я зеваю и еду вверх. Нахожу без труда свой номер. Дверь открывается по карточке. Какой удобный мир… Хотя нет, вот нога чувствует себя не очень.
Я снимаю правую туфлю и понимаю, почему. Задник натёр большую мозоль, и она даже успела прорваться. Носок пропитался кровью и прилип, так что я с трудом отдираю его.
Ладно. Всё равно уже не нужно никуда идти. Я скидываю штаны и рубашку, забираюсь под одеяло. Завтра я убью генерала Камино. Но как же сладко засыпать на этой кровати…

34

- Алонсо, подъём!
Я раскрываю глаза. Возле моей кровати - Фортунадо в отглаженном коричневом костюме.
- Мы опаздываем, - говорит он. – Так что быстро одевайтесь. Позавтракаем в дороге.
Я мысленно жалею, что не успел сделать зарядку. Ничего. Мышцы у меня крепкие. Шея Камино хрустнет, как щепка.
- Да. Я быстро.
Вскакиваю на ноги, подхожу к шкафу. Натягиваю рубашку, штаны от серого костюма.
- А долго добираться? - спрашиваю почему-то.
- Часа полтора, - отвечает Фортунадо. – Вы что, ногу натёрли?
- Я? – я смотрю на запёкшуюся кровь над пяткой. – А, ну да.
- Другой обуви нет? Ну, ничего. Найдём пластырь. Вам ходить много не придётся.
Я уже полностью одет, зашнуровываю туфли. Получается.
- Галстук не забудьте, - говорит Фортунадо. – И побрейтесь, у вас щетина неприличная. В ванной есть бритва.
Я иду в ванную и возвращаюсь через пару минут назад, побритый и сполоснувший лицо, а потом пытаюсь намотать галстук на шею.
- Так, - говорит Фортунадо. – Учитывая недостаток времени, доверьте это мне.
Он выхватывает галстук у меня из рук, расправляет мне воротник рубашки и парой уверенных движений завязывает узел.
- Это полезный навык для чиновника, - говорит Фортунадо. – Ничего, научитесь. Пойдёмте.
Скоро я послушно хромаю за ним по холлу, изо всех сил стараясь не отставать.
- Доброе утро, - говорит, улыбаясь, девушка, которая застала меня вчера со словарём в руках.
- Доброе утро.
Мы вылетаем на улицу. Возле входа стоит длинный чёрный автомобиль. Фортунадо открывает мне дверь. Я неуклюже забираюсь внутрь, Фортунадо обходит машину и садится с другой стороны.
- В аэропорт, - говорит он.
Я не сразу понимаю, что внутри нет водителя, а Фортунадо обращается прямо к машине. Она неслышно трогается и, разгоняясь, несётся по дороге.
- Она что же, - удивляюсь я, – сама едет?
- Да, - отвечает Фортунадо. – Импортная. Хотя, конечно, у нас других и не бывает. Мы в последние годы только лавриоку производим.
- Но это же хорошо, - говорю я. – Это же… выгодно?
- Как сказать… - Фортунадо смотрит в окно. – В целом, да, её покупают. Но со временем спрос упал. К тому же и производить мы можем всё меньше. Я думаю, дело в том, что на местах работники расслабились. И как раз поэтому я хотел бы поднять боевой дух, возродить энтузиазм. Помните же наш вчерашний разговор?
- Помню, - отвечаю я. Мне очень хочется сказать ему, что никакая агитация не поможет собрать больше лавриоки с истощённой земли, что рабочие не смогут работать больше, чем сейчас, да и рабочих не станет больше, если их убивать за малейшую провинность. Но если я это скажу, кто знает – может быть, Фортунадо не повезёт меня на награждение, и я не смогу выполнить свой план?
- Да, вы правы, - говорю я. – Боевой дух – это очень важно. Надеюсь, у нас это получится…
- Мне нравится, что вы, Алонсо, стали говорить «мы». Получится. Многие из руководства уже практически сдались. Говорят, что надо сворачиваться и уезжать. Кто-то предлагает начать продавать человеческие органы. Они очень дорого стоят за границей. Даже, вроде бы, есть такие случаи… Однако, мы подъезжаем.
Машина замедляется, разворачивается и замирает. Двери раскрываются сами, и мы выходим наружу, на бетонную площадку, заполненную солнечным светом. Я щурюсь, иду за Фортунадо, но не понимаю, куда. Кажется, это другая машина, в виде большого сарая, с широкой дверью, распахнутой вверх, как крыло. Мы поднимаемся на порог и оказываемся в помещении, которое всё отделано белой кожей – диваны, кресла, стены, рамы необычных овальных окон. Фортунадо садится на диванчик возле деревянного столика, я сажусь напротив.
- Это где мы? – спрашиваю я. – Зачем пересели?
- Это флаер, - говорит Фортунадо. – Нам надо лететь на соседний остров. Церемония там.
- На соседний остров? – переспрашиваю я.
- Ну да, - отвечает Фортунадо. – Большие начальники на Моонкане не живут. Их дома на других островах, а кое у кого и на материке.
- А генерал Камино? – спрашиваю я.
- Мы как раз к нему и полетим, - говорит Фортунадо, и мне чудится в его взгляде подозрительность. Пожалуй, надо высказываться осторожнее.  – Церемония проходит в конференц-зале при его дворце.
Помещение немного дёргается, я слышу со всех сторон шипение и чувствую, как мы начинаем плавно пониматься вверх. Я машинально вцепляюсь пальцами в мягкий белый подлокотник, но замечаю, что Фортунадо спокоен, и тоже расслабляюсь.
- А правда, что эта штука на лавриоке работает? – спрашиваю я.
- В общем, да, - говорит Фортунадо. – Из лавриоки получают отличное биотопливо. За границей тоже её выращивают. Но у них она обходится дорого, а у нас практически бесплатно. Поэтому покупают у нас. Хотя, к превеликому сожалению, всё меньше. Флаеры постепенно становятся электрическими. Однако, пора нам позавтракать, как вы считаете?
Я киваю. Во всём Хорхе был прав! Я еле сдерживаюсь, чтобы не стиснуть кулаки. Ничего. Осталось терпеть совсем чуть-чуть. Шея Камино уже совсем близко.
В помещение, приоткрыв незаметную белую дверцу, проскальзывает улыбчивый смуглый человек в белоснежном фартуке.
- Что будете есть? - спрашивает меня Фортунадо. – Устриц здесь нет, но…
- Медальоны из свинины, если можно, - отвечаю я. – И сок апельсиновый, холодный.
Фортунадо удивлённо выгибает бровь.
- Я быстро учусь, как вы заметили, - поясняю я. – Вот вчера почитал словарь, теперь знаю, что такое парадигма, дискурс и контрапункт.
- Впечатляет, - говорит Фортунадо и обращает лицо к официанту. – А давайте и мне то же самое.
Скорее всего, мои знания мне не пригодятся. Но это и к лучшему… Я вдруг замечаю в углу столика средней толщины книгу в мягкой белой обложке.
- Извините, - говорю я и чувствую, что мой голос дрожит. – Это ведь…
- Да, - отвечает Фортунадо. – Извините, забыл показать. Я оставил её тут на днях, когда читал.
Я беру книгу в руки. На обложке – загорелый парень в футболке и синих штанах. Кажется, как раз такие и называются «джинсы». Волосы его – тёмные, вьющиеся, зачёсаны назад. В руках лопата, хотя нарисована она слишком маленькой для него. Или хотели изобразить, что он гигант. Видимо, это Антонио Гилар, хотя представлял я его себе совсем не таким. Он стоит на фоне высокой травы, из которой выглядывает маленький неприятный бритый человечек с большим животом.  Наверно, Диего. Но в книге же сказано, что Диего – худой и жилистый! Что за бездарность это рисовала?
Впрочем, это всё не имеет значения, потому что на самом верху обложки крупно написано «Алонсо Хуарес. Соки земли». А ещё… Книга так приятно пахнет, страницы такие белые и ласково шуршат…
- Здорово, - говорю я и чувствую, что улыбаюсь. – А как она так быстро… Ну, напечатана...
Фортунадо хмыкает.
- А что такого? Надиктовали голосом, проверили ошибки, автомат распечатал, сброшюровал. Жюри-то не станет каракули читать.
Листаю книгу, с удовольствием вглядываюсь в знакомые фразы. Замечаю карандашные пометки, галочки. И вдруг целый абзац подчёркнут.
- Это что?
- Да это я, - поясняет Фортунадо. – Помечал то, над чем хотел позже подумать.
Я читаю про себя: «Поутру, когда все ещё спали, можно было выйти на плантацию, встать между двумя участками и слушать, как шелестит лавриока. Этот звук нельзя было спутать ни с чем. Лёгкий шорох, шуршание, тихие, едва слышные вздохи. В такие минуты кажется, что земля – живая. Что ещё мгновение, и она пробудится. И восстанет, и явит себя. И все удивятся, ужаснутся, а может, и обрадуются, что у них под ногами столько времени спало нечто настолько необычное, красивое и сильное».
Я сижу, хлопаю глазами и не могу поверить, что это написал я. Во всяком случае, я теперь не понимаю, что это значит. Может, навеяло прочитанной незадолго до этого книгой или увиденным сном. Но что-то в этом есть, точно… Меня отвлекает от раздумий официант, несущий тарелки с ароматными кушаньями.

35

Дворец огромен. Его купол поддерживает множество массивных чёрных колонн. Окна, балкончики, пилястры, карнизы и фризы мелькают перед моими глазами, сливаясь в кашу. Вокруг сверкают вспышки фотоаппаратов. Я вдруг начинаю волноваться. Смогу ли я переломить Камино шею? Его портреты огромны. Его дворец – великан. А вдруг его шея диаметром в метр?
Люди в чёрных костюмах и солнечных очках расчищают нам путь. Я двигаюсь за Фортунадо, стараясь быть храбрым и улыбаться.
- Разойдитесь! – кричат охранники. – Дорогу!
Мне немного неуютно в толпе, хотя все вокруг кажутся доброжелательными, красивыми. Я не привык к такому количеству глаз и улыбок. Но скоро мы добираемся до широко распахнутых дверей и оказываемся внутри. Ещё два охранника делают шаг в мою сторону, но Фортунадо, обернувшись, кидает: «Это со мной», - и они отступают.
Внутри людей тоже много, но они разбрелись на кучки, разговаривают между собой. Мужчины по большей части в чёрных костюмах, женщины в блестящих длинных платьях, со множеством сверкающих украшений в ушах, на шеях, пальцах и запястьях. Фортунадо улыбается людям, некоторым жмёт руку. Но не задерживается надолго, двигаясь дальше.
Я хромаю следом. Чёртов туфель причиняет боль. Фортунадо забыл дать мне пластырь, и даже сейчас, кажется, не замечает моих страданий, так что я разочарован. Впрочем, если ногу внутри туфля сдвинуть максимально вперёд, вроде бы и ничего, почти не больно.
Однако, мы входим в огромный зал. Я никогда не видел такого большого помещения. Тёмно-синие кресла стоят рядами, которые поднимаются от сцены полого вверх. На потолке – множество мелких светильников, похожих на россыпь звёзд. Большинство кресел уже заняты.
- Наши места впереди, - говорит Фортунадо, мы проходим ближе к сцене и движемся вдоль первого ряда к свободным местам. Фортунадо садится, я рядом с ним. Старичок в очках с приторной улыбкой перегибается через меня, пожимая Фортунадо руку, и шепчет, роняя брызги слюны:
- Игнасио, это и есть ваш самородок?
- Да, - отвечает Фортунадо. – Знакомьтесь, Алонсо Хуарес. Вы о нём ещё многое услышите.
Старичок протягивает дряблую руку и мне:
- Педро Финаль, председатель Содружества Писателей Моонкана. Ждём вас в наших рядах…
Я хочу уточнить, что это значит, однако тут со сцены начинает греметь музыка, так что просто киваю и умолкаю. От этой громкой музыки, в которой соединяются дребезжащие струны, торжественные трубы и гремящие барабаны, мне становится тревожно. Вот сейчас, буквально через несколько минут, меня будут награждать. Появится бородатый Камино, зыркнет на меня грозно и всё поймёт. И меня схватят, оттащат от него и станут бить прямо на глазах всей этой разодетой публики. Я не выдерживаю и оглядываюсь на полный зал.
Вот они, сидят, в своих костюмах и платьях, откормленные, довольные, красивые. Почему они не убивают Камино? Почему защищают его? Но я читал словарь. Я знаю теперь, что значит «риторический вопрос».
А вдруг у Камино такая густая и длинная борода, что я не смогу нащупать шею? Я заблужусь в этой бороде и не выберусь никогда…
- Уважаемые дамы и господа!
Я вздрагиваю и усаживаюсь прямо, глядя на сцену. Там – двое ведущих. Мужчина в красном пиджаке, синих штанах и жёлтом платке, намотанном на шею, и женщина, пожилая, с копной седых, взбитых, слегка подкрашенных волос, в жёлтом костюме с узкой юбкой. Они говорят по очереди.
- Мы рады приветствовать вас в этом прекрасном зале! Сегодня мы отмечаем великий праздник – День Культуры Моонкана! Нам продолжают прибывать многочисленные поздравления. Мы зачитаем только некоторые из них.
Они открывают папки, которые держат в руках, и со счастливыми улыбками на лицах читают бесконечные списки чиновников, длинные названия их должностей и фразы, которые эти чиновники передали в качестве поздравлений. «Культура Моонкана очень важна», «бесценный вклад», «драгоценная россыпь талантов» и прочая бессмыслица. Я ёрзаю в кресле, стараясь не расслабляться. Мне предстоит важное дело, и я должен быть готов. Но, однако, когда же это закончится? Мне кажется, уже полчаса ведущие читают свои бумажки. А вот Фортунадо слушает с интересом. Может быть, он лично знает всех этих бесконечных заместителей и председателей.
- А теперь, - говорит ведущий-мужчина, - перед нами выступит непревзойдённая Долорес Умедо!
Ведущие удаляются, а на сцену выплывает огромных размеров дама, укутанная в горы полупрозрачной голубой ткани. Она ярко накрашена, особенно губы, которые выделяются на белом лице толстой кроваво-красной кляксой.
И тут начинается музыка. Приятная, спокойная, словно набегающие на берег волны. Долорес широко раскрывает свой накрашенный рот и превращается в трубу, которая извергает из себя громкие, красивые звуки песни.
Она поёт очень невнятно, я почти не понимаю слов, но голос… Он такой сильный, что я вжимаюсь в кресло, восторженный и перепуганный, и могу только слушать. Голос взлетает ввысь, поигрывая, потом опускается вниз и выводит плавные переливы.
Песня заканчивается так быстро, что я не успеваю насладиться. Из зала за моей спиной потоком накатывают аплодисменты, и я тоже хлопаю, от души.
Певица уходит, приняв от зрителей пару букетов, а затем ведущие объявляют выступление министра культуры. Видимо, это начальник Фортунадо. Он выходит на сцену, невнятный, в помятом костюме, с невыразительным лицом, и начинает бубнить про то, как он рад, что все мы здесь собрались.
Я зеваю. Министр сменяется другим начальником, потом ещё и ещё. Я перестаю различать эти сытые морды, не понимаю, что они говорят и чему радуются.
Может, оно и к лучшему. Они злят меня, а это мне как раз нужно больше всего. Напитаться злобой, набраться решительности и в один миг всё изменить.
- … имена победителей, - говорят ведущие. Я внезапно прихожу в себя и понимаю, что выступления начальства наконец-то закончились. – Премию по литературе за повесть «Соки земли» получает Алонсо Хуарес!
Я вскакиваю с места и не понимаю, что делать. Кажется, меня зовут на сцену. Как подняться? А, вот лестница. Ведущий-мужчина идёт мне навстречу, пожимает руку и указывает, куда встать.
Объявляют остальных победителей, а я щурюсь от яркого света и пытаюсь рассмотреть лица в зале. Их почти не видно, они слились в одно смутное шуршащее пятно, но я знаю, что их много, они внимают.
- … за балетный номер «Весна», - объявляют ведущие. На сцену поднимается девушка, тоненькая, с большими дикими глазками, в узеньком коротком платье. Нас уже пять человек. Кажется, это всё.
Я чувствую, как колотится моё сердце. Сейчас… Сейчас. Я чувствую силу в своих мышцах. Я готов. Какой бы толстой и мощной ни оказалась эта шея, я сломаю её. Я сломаю этот дряхлый, отвратительный лживый мир. Я заставлю всех содрогнуться.
- Награды победителям вручает лично Верховный Правитель Моонкана генерал Эдмундо Камино…
Зал рукоплещет. Я озираюсь, испуганно выискивая глазами генерала. И, натыкаясь на него взглядом, замираю.
Из-за левой кулисы в мою сторону ползёт шаркающим шагом кособокий низенький старичок. Седые реденькие волосы, зачёсанные набок, едва прикрывают плешь. Бородка, тоже вся сплошь седая, жалкая, дряблая, как мочалка, болтается под отвисшей челюстью, будто приклеенная в шутку.
Рядом с ним идут две молодые девушки, красивые, улыбающиеся, на голову выше него, которые несут в руках статуэтки, грамоты, значки. На их фоне он кажется мертвецом, который не рассыпается в прах только потому, что ему обязательно нужно добрести до меня и вручить награду. Он одет в мундир, который велик ему, обвешан медалями, которые звякают слабо и тянут его к земле, чтобы он лёг, чтобы закончил, наконец, свой тяжкий путь по сцене и по жизни.
И вот Камино подползает ко мне, утыкается взглядом мне в грудь, протягивает маленькую морщинистую ручку… Я пытаюсь заглянуть в его глаза, но они, абсолютно пустые и бессмысленные, смотрят сквозь меня. И вся жизнь моя за последний год, которую я направил для того, чтобы сразиться с этим подобием человека, вдруг представляется мне такой же бессмысленной и никчёмной. Я чувствую, как в моих глазах выступают слёзы.
- Проздравляю от души, - бормочет Камино слабым голосом, пожимая мне руку, и я чувствую его сиплое, тяжёлое дыхание. Он, не глядя, принимает от ассистенток призы, суёт мне, потом начинает прикреплять к моей груди значок. Девушки улыбаются. Я плачу.
И вот он шаркает дальше, награждать следующего победителя, так же глядя сквозь людей, не понимая, где он и зачем, а я стою на своём месте со статуэткой в форме какой-то музы и грамотой в руках, и мир вокруг меня расплывается. Огни рампы превращаются в мутные яркие пятна, гудящий зал дрожит и утекает вбок. Кажется, я движусь туда, куда и остальные. Кажется, всё закончилось.   
Мы рассаживаемся по креслам вокруг стола, я вытираю слёзы и смотрю в странное приспособление с блестящим стеклянным глазом, уставившимся в меня.
Человек тыкает мне почти что в лицо тёмной палкой с металлическим сетчатым набалдашником и говорит:
- Здравствуйте. Вы только что получили главную премию по литературе. Что вы сейчас чувствуете?
Я понимаю, что нужно отвечать, но в голове моей нет никаких мыслей, никаких чувств. Зато там полно слов из словаря, из которых можно составить огромное количество любых фраз. Поэтому я говорю автоматически, не раздумывая:
- Здравствуйте. Меня переполняет так много чувств, что их очень трудно высказать. Это и благодарность организаторам премии, членам жюри, лично Верховному Правителю за то, что они оценили мои скромные способности так высоко, это и гордость за себя лично, за свой посёлок, за страну в целом. И ещё очень много всего.
Я начинаю видеть чётче то, что вокруг. Журналист с микрофоном улыбается. Люди, стоящие за ограждением около площадки, тоже. Они смотрят на меня с восторгом.
- Ваша книга, «Соки земли», уже стала литературной сенсацией. Насколько мне известно, это ваш дебют. А над чем вы сейчас работаете?
- Я пока собираю материалы для следующей книги, - отвечаю я. – Она будет посвящена следующему поколению граждан Моонкана, которым жить после нас, воплощать и дальше наши мечты и планы. Моя книга будет устремлена в грядущее, указывая путь, цель, к которой надо стремиться, воспевать производительный труд ради нашего общего будущего.
- Спасибо, - говорит журналист, и камера поворачивается к следующему призёру.
Потихоньку я прихожу в себя. Сердце успокаивается, я ясно вижу людей, потолок, окна. Слышу вопросы журналиста и ответы ему. Я не могу до конца осознать, что происходит, но это и не так важно. Главное - я понимаю, когда интервью заканчивается и надо двигаться на фуршет.
Меня вдруг подхватывает под локоть Фортунадо.
- Вы молодец, - говорит он. – Очень хорошо держались и отлично выступили. И приношу свои извинения за то, что забыл дать вам пластырь.
- Ничего, - отвечаю я. – Уже почти и не чувствую.
Он усмехается, а мы как раз входим в зал, переполненный красивыми людьми. Мимо нас двигается поднос с бокалами на высоких ножках. Фортунадо хватает два бокала и передаёт один из них мне.
- За вашу победу, - говорит он, звякая своим бокалом о мой.
- Это что, пиво? – спрашиваю я.
- Нет, - мы отодвигаемся в угол, где людей поменьше. – Это шампанское. Признаться, Алонсо, я до последнего был уверен, что вы выкинете какую-нибудь штуку.
Я замираю.
- Что? – спрашиваю я, не донеся бокал до губ.
- Ну, прошло всё на удивление гладко, - поясняет Фортунадо, - а я боялся, что вы сделаете нечто неожиданное…
- Что же я такое мог сделать? – я изображаю удивление. – Напасть на генерала Камино? Ха-ха…
Фортунадо смеётся.
- Да нет, что вы! Я совсем не это имел в виду. Хотя, если бы вы его напугали, старик точно бы окочурился. У него слабое сердце. И многие здесь были бы, между прочим, рады. Многие считают, что на его место должен прийти кто-то молодой, более уверенный в себе. Более жёсткий.
- Но народ любит Камино, - отвечаю я. – И он это заслужил.
- Да, вы правы, - соглашается спешно Фортунадо. – Он великий, бесспорно, и лично я желаю ему ещё долгих лет. Да… Жить надо так, чтобы по тебе объявляли траур…
Тут он задумывается и стоит секунду, глядя мне прямо в глаза. Что-то мелькает у него внутри, что-то сокровенное, но я никогда не узнаю, что это.
- Я совсем не этого от вас ждал, - продолжает Фортунадо. - Я думал, вдруг вы начнёте на сцене толкать речь на какую-нибудь скользкую тему. Вроде освобождения бедных или тяжкой доли угнетённых.
- Ну, нет, - отвечаю я, удивляясь про себя его догадливости. – Каждому своё. Все должны выполнять свою часть работы, я считаю.
Я отпиваю, наконец, шампанское. Ох ты, вкусно. Пузырики щекочут язык. Я начинаю чувствовать, что голоден, и ищу глазами еду.
- Вон стол, - замечает моё нетерпение Фортунадо, и мы движемся к огромному столу в центре комнаты, заставленному едой.
Однако тут же нас перехватывают двое – уже знакомый мне Педро Финаль и высокий, полный мужчина с красным лицом.
- Эмилио Гонсалес, председатель жюри, - представляется он. – Поздравляю.
- Рад познакомиться, - я пожимаю его холодную потную ручку. – Спасибо.
- Надеюсь, вы понимаете, что премия досталась вам авансом, - говорит он суровым голосом, а затем расплывается в фальшивой улыбке. – Мы ждём от вас ещё много отличных книг.
- Непременно их напишу, - отвечаю я.
- Не смущай мальчика, Эмилио, - говорит Финаль, оттягивая Гонсалеса от нас. – Ну, наслаждайтесь, - он подмигивает мне.
Мы наконец добираемся до стола. Тут часы мои начинают дрожать, и я, поднимая руку, смотрю на дисплей. Там сообщение, которое прокручивается бегущей строкой.
- Не понимаю, - говорю я. – Тут сказано, что на мой банковский счёт поступило… Какое-то большое, кажется, количество денег.
- Ну так премия же, - говорит Фортунадо, взяв с вазочки ярко-красный фрукт. – Премия – это не только статуэтка и грамота. Это же деньги.
- И сколько это? Я не ориентируюсь в суммах…
- Вы сможете купить домик в столице, - отвечает Фортунадо. – Не век же мне оплачивать вам гостиницу. А также можете прожить лет десять, ни о чём не заботясь.
- А потом?
- А потом заработаете ещё, - отвечает Фортунадо. – У нас в министерстве прорва дел. Плюс ваши будущие гонорары, новые премии и так далее.
Я смотрю на фрукт, который он надкусывает. Это такой же… Я сажал семечки от такого возле своего шалаша…
- Как это называется? – спрашиваю я.
- Что? Это? Яблоко.
Я беру такой же фрукт, осматриваю его. Надкусываю. Сладкая мякоть, рассыпчатая, сочная, касается моего языка. Вкус неземной. Я щурюсь от удовольствия, и передо мной вдруг проносится вся жизнь в посёлке. Хорхе… Луис… Мигель…
Наверно, это был просто сон. Ужасный, длинный.
Я открываю глаза.
- Так, что тут у нас ещё вкусненького? – Фортунадо потирает руки, осматривая стол.
Я гляжу на россыпи разнообразных закусок, жую яблоко и улыбаюсь.

Январь-апрель 2020