Судьба коллекционера

  Всякий человек рано или поздно становится воплощением того, чем он занимает свой ум и волю, чем дышат фибры его души, к чему стремится его внутреннее начало. Я сочинял стихи тайно от всех. Я создавал свои миры иллюзий и прятался в них. Порой я возносился к небесам, повинуясь пульсирующим во мне вулканическим ритмам. Они бились во мне, как пленные в клетке голуби, и настойчиво рвались на волю. Ритмы стихов повторяют биение моего пульса. Я был болен чем-то странным и романтическим. Пульс стихов звенел в моей крови, словно били  в набат колокола и я пьянел. Мне снились в то лето удивительные  поэтические сны, но я скрывал мой дар от всех: мне казалось, что я слишком  впечатлителен и сентиментален. Я боялся, что меня сочтут ненормальным в нашем дворе и прикидывался простачком.  Я носил брюки клеш и флотский рябчик под розовой цыганской рубахой. Из-под кепи восьмиклинки выбивался пышный  смоляной чуб. Я был непризнанным  тайным поэтом. Для меня были важны не столько логические смыслы одеяния слов,  сколь образы, одетые в ритмы. Я не строил планы карьеры и обогащения. Я создавал новые миры и путешествовал в разных временах. Стихи рождали в моем воображении цветные   картины и художественную ткань жизни. В ритмике стихов все магически оживало и  двигалось, спорило и боролось за право под солнцем, вибрировали звуки улицы, голоса птиц, бренчание трамваев. Я мысленно раздвигал покрытые листвой каштанов улицы Одессы и рождал  новые миры. Я двигался по улице под набат ритмов и катил по тротуару воз  миров, не замечая прохожих. Я был ловцом  ритмов и слов. Я загонял образы в клетки ритмов, как певчих птиц и эти птицы пели, как окольцованные ритмами соловьи. Слова казались  мне плененными птицами. Это была сладостная игра. Я скрывал ее от всех как некую поэтическую чесотку, которая доставляла мне рифмованную боль и легкое головокружение.  Тайный поэт, не признанный оборванец, портовый фарцовщик может  казаться девушке не совсем нормальным. Заговори я  стихами с портовыми грузчиками, можно получить оплеуху или опасную кличку. На Пересыпи не любят краснобаев и словоблудов. В припортовом мире  презирают сентиментальность. У нас во дворе жил суровый, закаленный морем народ: шкерщики, рыбаки, воры, грузчики, проститутки, чернорабочие, капитаны буксиров, лоцманы.  Прибрежный этнос Черного моря, люди-крабы, люди моллюски, люди акулы,  чайки, дельфины, готовы приносить со дна моря жемчужины. И вдруг  в мой мир ворвался ветер времени и помог оживить миры  Гутенберга, Альда, Эльзевира, Мануция. Так хотел морской Бог.

…Рядом со старым каменным двухэтажным домом, где я жил на Пересыпи, был пункт приема макулатуры в глубине двора, в старинном подвале с высоким сводом из ракушняка. До революции здесь располагался винный склад купца Петра Заклюева. Я  спускался в этот мир и смотрел, как приемщик макулатуры дядя Митя взвешивал на весах для овощей, плоских и грязных, с гирями, нанизанными на штативе, как сушенные грибы, макулатуру, книги, журналы, картонные коробки, связанные в пачки.  Одесситы несли сюда картон, книги, журналы, газеты, стопки старинных книг на латыни, на готике, с тонкой вязью букв и  виньетками в массивных кожаных переплетах с золотым теснением. Охотники за макулатурой называли  эти фолианты «иностранщина». На дощатых поддонах теснились отсортированные  стопки книг с романами, учебниками, справочниками. Дореволюционные карты, атласы, старинные книги на немецком, итальянском, английском языках. В разрушенных домах рядом с портом  раньше были пакгаузы и товарные склады, биржа, таможня и «Клуб моряков» в здании с выбитыми стеклами  на «Матросском спуске». Я отыскал в куче обломков клуба чудом уцелевшую старинную мраморную доску с надписью: «В этом доме в 1819 году была первая в Одессе торговая биржа». С той поры минуло 139 лет. Шел 1958 год.
…Приемщик макулатуры дядя Митя заправлял приемкой утиля в левой части  подвала. В правом крыле восседал как Будда в старинном кресле дядя Жора, тучный крепыш с фиолетовой лысиной в пигментных пятнах, напоминавших материки на глобусе. Он принимали в утиль металл, бутылки, тряпье. От утиля шел запах серы, словно из  царства Аида из преисподней. На весах свершалась казнь времени над  устаревающими элементами материального мира. Время выносило приговор людским творениям и не признавало никаких авторитетов. На полу лежали собрания сочинений Карла Маркса, Фридриха Энгельса,  Ленина, Сталина, Зиновьева, Каменева…Их негде было держать в убогих комнатушках  и развалюхах на Пересыпи. Да и когда читать   рабочему классу и рыбакам политические трактаты? Одесский дворовый люд жил в коммуналках в страшной тесноте. Топили буржуйки. Мир большой политики не задевал сердец обитателей нашего двора. Тут жили портовые грузчики, матросы, боцманы, крановщики, рыбаки. Никого не интересовали старинные книги и журналы. Дядя Митя  взвешивал дары времени на простых овощных весах и сбрасывал в макулатурные мешки. Судьей достояний культуры было время, и я не считал его чем-то нематериальным, я чувствовал его дыхание и ритмы. Мне казалось порой, что я слышу странные пророчества времени и мне хотелось понять его тайны и почему оно поселилось именно в нашем дворовом подвале? И почему оно заманило в подвал именно меня? Я задался вопросом: куда отлетает душа всех этих творений, которые когда то изменяли мир? Мне казалось, что на весах погибает нечто очень важное, гораздо важнее человеческой памяти и почему то никто до сих пор эту таинственную материю  не смог взвесить и  оценить. В этом подвале исчезал прах времени и  сокровенные тайны человеческой мечты.
Дядя Митя смахивал обличьем на Тараса Бульбу.  Ликом и телом он был внушителен,  говорил морским баском. Глаза горели его как у черта в полумраке и почему то от  него попахивало серой. И, тем не менее, он был веселым шутником и здоровяком. Порой он прямо таки искрился юмором. Но иногда впадал в задумчивость и грусть, нервно поправлял дужки старинных медных очков, оседлавших громадный фиолетовый нос и поросшие  седым мхом  обезьяньи уши. Казалось, его старинные очки  неслись вскачь, оседлав орлиный нос. Глаза были синие, морские,  лукавые, со смешинкой. Он важно покашливал от книжной пыли и подвальной сырости, щурил глаза от слабого света и неторопливо  отсчитывал мятые рубли и зеленоватые как водоросли трояки, слюнявя их грязными черными пальцами, похожими на пиявки. Мелочь он давал сдатчикам макулатуры в бумажных кулечках из газеты «Вечерняя Одесса». Книги на иностранных языках он называл «немтыряками» и почему то всякий раз тяжело вздыхал, связывая их в пачки, точно пеленал больных. Сданную  макулатуру, картон, газеты везли на пароходах из Одессы в Болгарию на макулатурные фабрики, там  рубили и  крошили на специальных машинах, потом варили в пропарочных котлах и делали бумагу второго сорта. Ее называли «вторичкой». Она  шла  в гастрономы и  на городские рынки . Одесса получала с тоны макулатуры триста килограмм оберточной бумаги по бартеру.  В эту бумагу заворачивали  в гастрономах селедку, сыр, масло, колбасу.  Килограмм макулатуры стоил пятнадцать копеек. Так книги, карты, тетради, газеты превращались в сырьевой ресурс, как известь, уголь,  железная руда. Перед смертью  душа книг вылетала как птица и билась о своды потолка подвала. Я чувствовал боль этих книжных душ и слышал стоны, словно в клетке билась  смертельно раненная птица. Я чувствовал сердцем дыхание книг, их мольбы  и стоны, но чем я мог им помочь? Как их спасти из макулатуры? Я мог взять домой почитать три, четыре книги. Порой меня привлекала красота старинных иностранных переплетов. И я забирал полистать фолианты на готике из любопытства. Меня привлекали в старинных иностранных книгах больше всего гравюры и заставки на полях. И чем больше я листал, тем больше увязал в прошлом. Так я стал рабом отлетевших времен. Но чем это обернется, я еще не понимал. Передо мной открывались удивительные миры средневековья. Я впервые видел гравированные портреты знаменитых алхимиков, их тигли, слитки золота, серебра. Но почему все эти средневековые труды погибали именно в нашем дворовом подвале?- задался однажды я вопросом. Все это было неспроста. И вдруг мне пришла в голову странная мысль, что в нашем дворе находится дыра времени и через нее я смогу удрать в прошлое и изменить ход истории. Это могло стать великой идеей для  романа, не обязательно фантастического. А потом я решил, что роман- всего лишь пустяк. Мне стали являться пророчества времени. И однажды оно попросило меня написать  роман «Дыра времени». Я пробовал отказаться, но не смог. Во мне вдруг что то стало меняться. И вдруг однажды в мае я возмечтал спасти инкунабулы. А в июне странный голос приказал мне спасти дореволюционные  труды Карла Маркса. Я становился нервным и впечатлительным, но в жизни мне везло. И вот в прошлый четверг время уже обратилось ко мне с просьбой спасти книги с гравюрами алхимических лабораторий великого Парацельса, магистра алхимии Лулолия и его коллеги Мануция. Теперь уже время властно  влекло меня в далекие времена. Порой мне снились странные пророческие сны. Так незаметно я стал слугой времени и возмечтал стать спасителем древних научных трудов и алхимических миров. И лишь иногда меня молили спасти их труды Зиновьев, Каменев, Троцкий или автор «Истории первой конной армии РСФСР». Какая то тайная сила переносила меня в ушедшие  времена и открывала  все новые и новые тайны. Я был перегружен тайнами прошлого и  не подозревал, что стал проводником.  Но не стал послушным рабом. Я прозревал с каждым днем и обрел странный дар предвиденья. Мне открылась великая тайна гибели СССР. Для чего? Эту тайну я должен был тоже вскоре познать. Был тайный голос. Я должен был сослужить человечеству некую очень важную миссию и разоблачить самых страшных врагов СССР. По велению времени я начал изучать латынь, готику. Время напоминало мне: я должен познать великую тайну и не болтать, а ждать. Я нужен был времени как проводник. Время  ищет тропарей для путешествий в прошлое и будущее.  Тропа  великих идей  и иллюзий не должна зарастать никогда. Корни будущего всегда питаются от корней прошлого, а этим  корням необходимо дыхание и вдохновение. Большего сказать я пока что не имею права никому.
…Дядя Митя считался в пересыпских кругах интеллигентным человеком, он мог отличить готический шрифт от латинского, немецкого, английского, французского. С марксистской точки зрения дядя Митя пребывал на конвейере уничтожения наследия мировой истории как навозный жук культуры. Он не мог быть даже рабом времени, он был песчинкой в мире «Вторсырья». Некая магическая сила доверила ему сортировать отвалы и залежи творений истории с целью уничтожения, но поставила меня на путях истории в качестве стрелочника, который должен сохранить то, что важно для будущего. Зачем, для чего? Мне не объяснило время. Я должен был слушать тайные знаки времени и изучать ушедших в прошлое людей власти с непонятной целью. А также изучать наследие  мнимых врагов СССР и духа Евразии. Меня не мог лишить моих полномочий ни один человек на земле.  Ни один человек не посмеет назвать меня палачом культуры и  могильщиком даров времени.
-А кто же тогда дядя Митя? – пытался я узнать у времени.
-Просто стрелочник. Навозный жук истории!
  Не по вине и не по прихоти дяди Мити стекались в наш дворовый подвал потоки «опавших листьев» культуры и осколки сражений. Старик даже не слышал вопящих от ужаса инкунабул, политипов, псалтырей, требников, «Читей и Миней». Всхлипов и стонов великих трудов по истории на готике и латыни, писка  русских букварей и учебников истории. Но все это слышал я. Тонны книг вопили и молили меня: «Спаси нас из макулатуры»! Так я стал спасителем времени. И первыми в то жаркое лето  я спас две инкунабулы  алхимика Луллия. Потом три труда великого алхимика Парацельса.  Он  явился мне ночью и я узнал от него о первых творениях Иоганна Гуттенберга и его сына Альда. Нет, не просите даже, я не смею поведать вам великие тайны.
…В Одессе на Приморской улице было консульство ГДР и консульство ФРГ. В среду утром я подумал о том, что хорошо бы пригласить господ европейцев из семи консульств в наш дворовый подвал и показать картину казни великих алхимиков Европы. Возможно кто из их предков был  алхимиком или путешественником. Это был жест доброй воли. Они могут меня спросить: почему я пытаюсь спасти именно книги Великой Германии? Не возмечтал ли я сделать коммерцию на культуре Франции? Допустим. Ну и что?  Это же макулатура! Сущие гроши. Я даже не знаю кого интересует история Древней Германии на готике. Не говоря уже об алхимиках из Баварии. Я знал  можно ли продать инкунабулы консульствам в Одессе. Да и нужны ли инкунабулы  французам? Англичанам? Время не спрашивало у них, так что уж тут могу значить я. Я агент царства макулатуры. А дядя Митя своего рода палач истории. Хотя и царит пока что лишь в правой части нашего дворового подвала. Я решил пока что спасать старинные труды с гравюрами,  русские требники, псалтыри, «Четьи и минеи». Кому нужны в СССР «Четьи и минеи»? Священники не ходят в наш дворовый подвал. Им просто невдомек что здесь  находится  колесо истории. Здание «Храма преображения господня» стояло в ста двадцати шагах на противоположной стороне улицы. При коммунистах тут открыли мебельный магазин. Но под куполом все же витал Святой дух.  Я  семь раз в день взывал к нему и просил совета. Но он молчал. Возможно выжидал и проверял меня.