Котя

Котя девочка крупная и уверенная в себе. Глаза у Коти – две чёрные смородины, круглые и блестящие. Несмотря на свой рост и вес, Котя легка на ходу, а в движениях стремительна. Мальчишек, которые мало-помалу начинают дёргать Котю, это уж как водится, она приветствует затрещинами, отбивающими охоту шалить. А самых легковесных шалунов – отправляет в жестокий нокдаун.
Котя носит платья, которые ей коротки и жмут везде, где только можно (это платью можно, а вам – ни-ни), и принципиально отрицает джинсы.
– Здрассьте, – отвечает она на приветствие Петра Петровича, будучи представлена. – Здрассьте...
И по глазам-смородинам понял Пётр Петрович, что стар и смешон он этой рослой девочке, в своей кепке "Columbia" и неряшливо подвёрнутых джинсах...
В первый вечер Пётр Петрович выпил рюмочку и расчувствовался. При молчаливом согласии присутствующих, как-то: папа и мама Коти, Котя, юный друг Коти – местный парень с внимательным недетским взглядом, он стал вспоминать, как в детстве они любили играть в такую игру:
– Называется – лапта! Садимся все за стол, много людей играют, там такие фишки и бочоночек... и вот...
Котя не сводит с рассказчика черносмородиновых глаз. Уголки полных губ подёргиваются. Не утерпев, Котя выпаливает во всеуслышание, мстительно бледнея:
– А вот и неправда! Лото, а не лапта! Всё вы врёте!
– Ну ладно, ну оговорился, – бормочет Пётр Петрович.
– С кем не бывает, – выступает на защиту гостя мама Коти. – Я вот, например, числа путаю и дни недели. А, например, Котька...
– Мама!
Не дождавшись заявленного компромата, Котя опрометью выбегает на веранду, хлопнув дверью. Друг, не меняя положения тела, лишь повернув голову, провожает Котю взглядом. Друг представился Петру Петровичу так:
– Ромео!
И крепко, по-мужски, стиснул руку. Даже чересчур крепко.
– Петрус, ещё по одной? – дружески предлагает Котин папа. – Да и в лапту...
Он похож на ядерного физика, каким его рисуют в голливудских фильмах: очки, шевелюра, длинный, плотоядно подрагивающий ноздрями нос. Физик с наклонностью к извращениям. В жизни Максим Александрович работает трактористом на ферме – возит силос, удобрения...
Там же, на ферме, трудится Нина Васильевна, Котина мама. Портреты Котиных родителей рядышком красуются на доске почёта, что у входа в контору. А вот единственная дочь решила поступать на врача. В конце июля едет в город, в августе уже экзамены.
Вместо "лапты" Пётр Петрович выходит на веранду, покурить. Он садится в плетёное кресло. В другом углу Котя целуется со своим дружком.
Пьяненький Пётр Петрович ломает одну за другой четыре спички. И только на пятый чирк у него всё получается. Нога на ногу, рука за голову, в другой – вытянутой – дымящаяся сигарета, он осматривает пейзаж. Дело к дождю. Ветер хлопает калиткой, с намёком: пора бы тебе... Оттянет – и жахнет о столбик, да так, что дребезжит щеколда...
– Ну всё... хватит, – оттолкнув Ромку, но несильно, Котя отходит, поправляя платье, слишком короткое для неё.
Слышится дробь каблуков: это Ромка сбежал с крыльца, чередой восклицательных знаков отметил очередной этап в отношениях. Он выходит в калитку, вот, поднял воротник курточки, пошёл, быстро, вприпрыжку – навстречу ветру... Ростом невелик Ромео, вот и носит туфли на каблуках, вместо удобных кроссовок.
Первые капли ложатся на двор. Серый песок покрывается чёрными точками – словно гвоздики... И вот уже они стучат по крыше, по стенам дома, по выскобленным добела перилам веранды, – гвоздики и молоточки...
Котя стоит, руки на перилах. "А у тебя всё на месте, – говорит про себя Пётр Петрович. – Ромео – губа не дура!"
Он краем глаза, осторожно, следит за ней. Вдруг порыв ветра задирает подол. Сливочной свежестью бьёт в глаза матовая округлость бёдер и попы, лишь для вида, для приличия прикрытой эфемерным треугольником трусиков...
Раньше, чем Котя обеими руками натягивает подол обратно на округлости, глаза Петра Петровича уже смотрят в другую сторону.
Её комната за стеной. Ночью Пётр Петрович лежит в кровати, книга раскрыта, но покоится на груди вверх обложкой. За стенкой шелест страниц... Он затихает, и Пётр Петрович с удивлением, с подзабытым чувством неловкости, слышит дыхание и вздохи, изредка подавленный стон ворочающейся на кровати, занимающейся кое-чем женщины.

На другой день он идёт в магазин за пивом. В сторонке от входа, оттуда их гоняет охранник, разместились падшие ангелы. Когда Пётр Петрович, купив пиво и арахис, выходит, один из них преграждает ему путь:
– Слышь, брат, меня тряханёт сейчас!
"Припадочный? Не похоже", – с тревогой всматривается в лицо, изборождённое грязными морщинами, Пётр Петрович.
В наплечной сумке, кроме двух банок "Tuborg" и пакетика арахиса (Турция), у него "Учебное пособие по Византологии", составил М. Ю. Апостолов.
– Тряханёт после вчерашнего, – пояснил бес и поднёс к самому лицу собеседника шафранную от глубоко въевшейся грязи лапку, ладонью вверх. – Добавь, а? Рубли...
"Прах есть, и в прах отыдеши..."
Уже зная, что лучше дать, Пётр Петрович бережно закопошился в кармане... Другие падшие со вниманием следили, как на их глазах совершается акт милосердия, искупительная жертва Азазелу.
– Вот, возьмите...
Три жёлтые металлические "десятки" перекочевали из кармана на шафранный алтарь.
– Со всей благодарностью, – оскалил ещё крепкие зубы жрец пустынного демона. – А ты, это... ты к кому приехал?
Пётр Петрович нехотя сообщил, к кому он приехал. Его бенефициар неожиданно расплылся хищной зубастой улыбочкой:
– А-а... Там Катька. Такой, б...., комод! Трахаешь её?
Не отвечая, Пётр Петрович понёс пиво и арахис, вкупе с "Византологией", в обход плотоядных зубов.
– Зря, – уже вдогонку, отметил облагодетельствованный мелкий хищник. – А мой Ромка – трахает! Вот гад, – восхищённо хрюкнул он. – Весь в меня...
И, потеряв интерес к Петру Петровичу, обескрылевший поспешил к товарищам и соратникам в бескомпромиссной борьбе с богом похмелья.
Пособие по византологии оказалось краденым. Труд М. Ю. Апостолова был похищен из учёной библиотеки Нижегородской духовной семинарии. Былую принадлежность издания подтверждал сохранившийся на первой странице библиотечный штамп. Очевидно, смертный грех был совершён одним из студентов-заочников семинарии, для которых и составил М. Ю. Апостолов сие учебное пособие. Пётр Петрович, живо интересуясь духовностью, приобрёл брошюрку перед отъездом в букинистике.
Сейчас он под пивко читал разные занимательные истории из византийской жизни, например, такое: "Выбрав время, Василий ворвался в спальню царя, сначала отрубил ему руки, а затем вонзил нож в сердце. На другой день Василий занял престол".
Пётр Петрович усмехнулся. "Надо же! А мы от них веру взяли..." Он допил пиво, сунул банку в сумку. Опустевший пакетик смял – и тоже в сумку.
Возвращался полями. Страшная книжка М. Ю. Апостолова пригодилась: отгонять слепней – больших и бесшумных серых мух. "Туда шёл – демоны, и обратно – они же", – подивился Пётр Петрович. Он знал судьбу разбитого Михаилом воинства.
Котя была дома. Она смотрела в окно. Увидела входящего на двор Петра Петровича и спряталась.
Котин отец, Максим Александрович, недавно пришёл с работы. Голый по пояс, он умывался возле крыльца, повязав чистое белое полотенце кушаком, как это обыкновенно делают солдаты в армии.
– Что читаем? – свежим после умывания голосом поинтересовался, увидав брошюру.
Пётр Петрович рассказал вкратце.
– Ну, надо же, – крикнул тракторист, гулко шлёпнув ладошкой себя по животу. – А мы-то у них веру взяли!
Пётр Петрович почувствовал себя уязвлённым. Как всегда в тех случаях, когда кто-то высказывал "его" мысли, или мысли, с которыми Пётр Петрович в принципе мог согласиться, он принялся доказывать, что "вера" и то, о чём сообщается в данном пособии для семинаристов-заочников, суть вещи разные; и что "взяли" мы не это, вернее, не только это... Но поскольку спорил он, по существу, сам с собой, то и звучал Пётр Петрович неубедительно. Да он и не собирался никого переубеждать.
За ужином давешнее пивко приятно усугубили водочкой, – так, в разумных пределах... мы же не византийцы, в спальню врываться...
Под самое утро приснился Петру Петровичу сон. Будто праздник в доме. Много людей. Все идут куда-то, идут... И он идёт. Выходит во двор, идёт-идёт и заворачивает за угол сарая, где лежат дрова.
В сарае дрова, а за сараем, на траве, Ромео и Котя. Они лежат лицом друг к другу, целуются. Петра Петровича не замечают, будто и нет его. Штаны у парня спущены до колен. У неё платье завёрнуто. Ромка целует Котю в губы, а сам гладит её, плавными успокаивающими движениями. Сейчас, когда они лежат, незаметно, что он меньше ростом. "Ляжем – сравняемся", как справедливо подметил поэт Андрей Вознесенский.
– Рома, ну всё... Всё, хватит. Ромочка...
Она дёргает зажатыми в запястьях руками, но с каждой секундой её сопротивление принимает всё более формальный характер...
– Тихо, тихо, – шепчет успокаивающе Ромео. – Тихо, маленькая!
Выбрав время, он рывком валит её на спину...  Она сжала колени, она рвётся на свободу из-под навалившегося, подмявшего её сухого и жилистого, волчьего тела. Звериность проступает в обострившихся скулах, в надувшихся на шее жилах оседлавшего Котю самца.
– Р-р, – предупреждающим рычанием встречает её запоздалые попытки устроить небольшое родео.
Отцовские белые зубы улыбаются, клонятся всё ниже, ближе к её шее. Успевшая боднуть его высунувшимися из платья грудями, Котя замирает – в какой-то странной, кружащей голову бесстыжей, без сожалений, тоске: а, ну и пусть, пусть...
"А...", – она рванулась...
Древняя кровь Азазель.
Как это бывает во сне, Пётр Петрович видит всё сразу, со всех сторон, и сверху тоже – иконическим зрением.
Глаза-смородины выкатились и сделались совсем пустыми – не чёрные, не серые, – никакие.
Кровь девственницы.
Откровенная сцена вдруг, разом, надвинулась, как будто Пётр Петрович подошёл совсем близко, наклонился...
Тут подошёл некто и заглянул ему в лицо. И задвинул шторку.
Утром Пётр Петрович столкнулся на крыльце с героиней скоромных сновидений. Лицо у Коти заспанное, скучное. Глаза опухли, словно она плакала... или не в меру крепкого чая напилась вечером, на сон грядущий.
– А я видел вас во сне, – сказал зачем-то Пётр Петрович.
Смородины мигнули и заблестели свежим утренним блеском:
– И я вас! Мы рыбу ловили!
– Кхм, кхм, – посторонился, пропустил в дом загорелые икры, крепкие, задорно спешащие.
Меньше всего Котя похожа на комод.
Зачем только она одевается так коротко?

Скоромь стекает из глаз, из головы, облекает тело, до затвердения, до коросты. Отвратителен жир телесных молитв, всегда о своём, осязаемом, плотском.
Азазел. Он сидит на высоком сером камне. По ногам течёт песок нескончаемой рекой, и наполняет песок пустыню. Но не переполнится пустыня: вернётся песок в начало своё – Азазел.
Он там, он здесь. И не там, и не здесь. Кричи, не открывая рта. Всё скажет за тебя пустота.
– Хочешь знать? – говорит Азазел. – На, смотри!
И в руке череп, пустые глазницы, песок струйками уносит время из глаз, ноги Азазела – песок. Что было, что будет – всё внизу, а вверху – пустота... И такая вдруг тоска прихлынет, и закружит в безымянном, тошнотворном бесстыдстве, что – хоть бы умер сейчас, здесь, в готовой песчаной могиле.
Посмотрел – и довольно. И – шторка.
В этом возрасте не делают дублей.

– А я... знаешь, Петрус, я не люблю вот этих разговоров пустых, мол, нет в жизни смысла, фа-фа, ля-ля... Да в жизни их столько... смыслов! Что все не перепробуешь... Ат-ставить! – закричал Максим Александрович, пуча глаза, как деревенский детектив Анискин. – Отставить, почему водку не пьём?
Хозяин дома требовательно заглянул в пьяненькие, несфокусированные зрачки гостя.
– Пьём, пьём, – поспешил, насколько дозволял косный язык, Пётр Петрович.
– Почему не допиваем?!
Отец Коти от огорчения таким поведением гостя даже кулаком заехал, нет, не гостю, а по столу с размахом. Так, что салатница поцеловалась с хлебницей, а нож и вилка отправились в добровольное изгнание, под стол... Как по сигналу, Котя и Ромка снялись с веранды и крадучись, мягкой звериной лапой, направились за сарай. Через плечо Максима Александровича он прекрасно видел этот, предугаданный исход. Но сделал вид, что не видит.
– Я допиваю, – примирительно сказал Пётр Петрович. – Вот, смотри...
На глазах хлебосольного хозяина и его выглянувшей из двери жены, он точно к губам поднёс рюмку и чеканным, наработанным жестом отправил уцелевшее содержимое через плечо, за спину: там кусты, ничего...
– Мужики, у вас тут всё нормально? – окликнула их Нина Васильевна. – Может, принести чего?
– Ещё водки принеси, – разрешил, так и быть, Максим Александрович.
– Хватило бы уже, – замахав рукавами, Нина Васильевна ретировалась с линии огня обратно в покои.
– Ну и иди тогда, иди... ложись спать, – разрешил супруг. – Ей рано вставать, на ферму – коров доить...
Он сделал зверское лицо и, вытянув руки чуть не к лицу гостя, похватал воздух скрюченными пальцами:
– Прс... прс...
– Смыслов много, но главного нет, – продолжил философскую беседу Пётр Петрович.
Он чувствовал себя уверенно сидящим за столом на веранде. Только время от времени стол и стул уходили куда-то вниз. Но, взлетая, Пётр Петрович со всей строгостью погрозит себе пальчиком – и мебель тут же возвратится к привычной конфигурации...
Тракторист всесторонне обдумал его замечание.
– Придумать можно главный смысл, – веско заметил он. – У нас Котька Библию читает.
Пётр Петрович погрозил себе пальчиком...
– Можно и придумать. Например, бога.
– Или Азазела...
Хозяин и гость одновременно задрали головы и обратили огненные лица к небу, где летал некто, медленно водя косыми, как у ласточки, крыльями.
– А я тут Коран купил, – помолчав, признался гость.
– Зачем?! – огорчился хозяин.
Пётр Петрович смял губы в гармошку и сморщил лоб:
– Да захотелось узнать... то ли самое написано, чему в бурсе учат, или что другое?
– Ну...
– А знаешь...
Пётр Петрович оживился, как и всегда, если речь заходила о несущественных вещах. А о вещах существенных ему говорить было неинтересно.
– Знаешь, это как когда мы учились, то же самое. Я в советское время учился. Ну и самый основной предмет у нас был "История КПСС"... не сдал – фюить, всё... отчислят мгновенно.
Папа Коти слушал заворожённо, как ребёнок слушает сказку, недоступную ему по возрасту.
– И нам всё время говорили, какой Ленин великий мыслитель и учёный, и какой офигенный вклад он внёс в философию. Ну, ладно. Внёс и внёс. Всем, конечно, по большому турецкому барабану, что он там внёс и куда. А я зачем-то решил сам окунуться в глубины, так сказать, ленинской мысли. Взял в библиотеке "Материализм и эмпириокритицизм". Сажусь читать... что за ерунда? Сплошная брань по адресу оппонентов – ну, Мартов, Аксельрод, помнишь?
Слушатель очарованно покивал...
– А Ильич в выражениях-то не особенно стеснялся. Ну, думаю, это мне не повезло, не там открыл. Перевернул пару страниц – опять ругань! Ещё перевернул – то же самое! А чего это я Ильича вспомнил?
– Мартов, Аксельрод, – с готовностью воспроизвёл мудрость памятливый, хоть и пьяный, тракторист.
– А, Коран... Там такая же история. Одни угрозы язычникам и обещания будущих кар. В общем, Ильич. "Ленин жил, Ленин жив..." А у нас водки, что, совсем не осталось?
– Совсем. А ты бы, Петрович, наведался туда за сарай, глянул, на всякий случай, – молвил Максим Александрович, неожиданно явив способность к боковому зрению. – Мне неудобно, я... отец.
Он повернул голову направо.
– Или... не отец?
Повернул налево:
– Отец!
Дрейфуя, гость ещё не один раз оглянулся: тракторист поворачивал голову, будто беседовал с Илией и Моисеем, в свете Фаворском стоящими здесь, рядом, в невидимом для профана образе. И огненный лик созерцателя высокого откровения разгорался всё ярче и жарче, сделавшись уже совершенно медным...

– Котя? – не верит Пётр Петрович своим глазам. – Ты уже выучилась?
– Выучилась, выучилась, – женщина с привычной сноровкой протирает ваткой место укола. – Уколю! Подержите ватку.
Пётр Петрович улыбается: подержу – чего там, не привыкать!
Слеза на ресницах делается косматой. Она растекается во все стороны, хороня свет, и Пётр Петрович с облегчением, с радостью ныряет с головой в её прохладную, тёмную, спасительную глубину.

– Я никому не скажу, – повстречав наутро будущую медичку, уверяет её Пётр Петрович.
Чёрная смородина брызжет в лицо едким соком презрения:
– Вы о чём? Опять что-то приснилось!
Её презрение и сморщенные губы ничего не значат для Азазела. На обоях в комнате всё тот же выцветший рисунок, что и тогда, в той, другой комнате, где тридцать лет назад садилась на диван другая девочка в чересчур коротком для её тела, обтягивающем платье. Но это прошло. Это – прошлое. Проекция дня вчерашнего – только тень, не может быть ничем иным, как призрачной тенью, памятью тех голосов и звуков. Идёшь по жизни скупой безотцовщиной. И хочется поделиться – а нечем...
– Не скажу о тебе с Ромкой... и...
– Вы сумасшедший... Вы правда совсем, да?
Она враждебно смотрит, исподлобья.
– Нет никакого Ромки! Нет никого!
– Катя, – давно забытая нежность до слёз подкатила к горлу, – Катя...
"Да, я вас любила, а теперь не люблю..."
– Я папе скажу, – Котя уходит, назло ему топая ногами.
У неё икры сорокалетней женщины.
Раз – некто передёрнул задвижку, два – и вот он, папа. Ядерный физик и тракторист.
– Я вспомнил, – говорит Максим Александрович, – вспомнил... У нас в роте был казах. Это к разговору про ислам и вообще... Такой, маленький, крепенький, круглый – как колобок. Улыбался всё время. Вот, он не хотел присягу принимать. Его и так, и сяк – нет, парень ни в какую. Явилась мне, говорит, ночью белая женщина: "Не бери автомат!" Ясно, дурдом. Его в госпиталь. А он и там отличился: стал ходить по палатам, просил мужиков, ну, переднее место показать. Мол, кутак борма? О, говорит, какой красивый. Ну, после такого, конечно, комиссовали его.
Котин папа моргнул Петру Петровичу: чуешь, мол, какой расклад? Белые женщины по ночам и прочая высокая духовность на почве сексуальных расстройств являются некоторым...
Он со своими подмаргиваниями, намёками наскучил Петру Петровичу. Азазел закрыл шторку, открыл – и нет ничего. Ничего и никого. Вообще...
Вот это дело. А ну-ка! Развлекаясь и чтобы убить время, Пётр Петрович взялся... откроет, закроет. Откроет, закроет. Устал. Безотчётный страх, как в детстве, затряс, задёргал за волосы, застучал зубами:
– А-а-а...
Вошла крепкая женщина в белом, коротком для неё халате. В руках металлический поднос.
Каблуки её туфель быстро приближаются, выстраивая стаккато по восходящей волне:
– Я тороплюсь, я бегу... тра-та-та...

– Она вас во сне видит, – Нина Васильевна с неслыханным, неуследимым проворством шинкует капусту на щи. – Говорит, вы там какой-то Зелев, что ли... или Зазелев.
Острый нож в руке отрабатывает с пулемётной быстротой, тра-та-та... Упругий кочан распадается, рушится на многослойные фрагменты, которые, отпадая от уменьшающегося ядра, в свою очередь разваливаются сочными бело-зелёными извилинами.
Пётр Петрович смотрит на жену тракториста с удовольствием. Варить щи он умеет. Дело это не такое уж хитрое, только трудоёмкое и по времени достаточно протяжённое. Скорожоры-фастфудеры, которых расплодилось немало и у нас за последнее время, лучше сварят что-нибудь химическое из пакетика, потратив на всё пять минут. Однако истинный ценитель, жуир и гурман, умеющий насладиться процессом, получит удовольствие даже от наблюдения. Это своего рода кухонный вуайеризм, и наш Пётр Петрович отдаётся созерцанию с головой... как кур во щи (правильно: в ощип).
Нож летает в руках поварихи, играя золингенской серой сталью, словно рыбка, выхваченная из воды.
– Косточки пока пусть поварятся, – вкусным языком объясняет Нина Васильевна. – Мы потом их снимем, они только для навара. Положим туда капусту, картошку, морковь. И пускай варятся. Минут за пятнадцать посолим...
– Недосол на столе, пересол – на спине, – вставил Пётр Петрович.
– Верно, – засмеялась Нина Васильевна, скосив на гостя черносмородиновый, блестящий взгляд. – Потом бросим кубик, это чтобы вкуснее, и для цвету. Ну и лавровый лист. Но его тоже через некоторое время выловим. Постоят – и будут щи. А почему вы не женитесь?
– Я сам щи варю.
– Сам – это уже не то...
Ах, какая уютная, домашняя жена у тракториста Максима! Варит щи, кормит мужа. Не придумывает себе какого-то Зазелева-Азазела.
– А второе? А сладкое? – с придыханием, лукаво засмеялась женщина.
И, обтирая руки о фартук на бёдрах, она специальной походкой подходит к Петру Петровичу, смирно восседающему в плетёном кресле. Округлые прутья впились в спину и в зад: женщина наклоняется – низко, так что можно видеть почти всю её грудь, в прохладных мраморных прожилках.
– А почему он зовёт вас "Петрус"? Это случайно не от слова "трус"?
– Это от слова "камень", – стеснённым голосом говорит Пётр Петрович. – А ещё, "трус" – это землетрясение.
Со двора, снизу, доносится бодрое:
– Эй, хозяйка! Что твои щи?
Нина Васильевна гибко распрямляет стан, отходит от петуха в плетёнке.
– Готовы, – отвечает она деловито, – но пусть постоят.

Праздник в доме. Много людей. К вечеру уже все как во сне. Последним приехал Свидригайлов, брат двоюродный Нины Васильевны. Сразу, опытным глазом, выцепил Котю. Отвёл в плетёное кресло-корзинку. Сам сел рядом, близко-близко... Сидят, оба недвижные, молчаливые. Как будто высиживают яйца. Глаза горят угольками.
– "Один Жан-Поль Сартра лелеет в кармане, и этим сознанием горд..." Вот, не пойму я, про что это? – Максим Александрович, визави с окосевшим от водки и от горя Ромео, водит ногами под столом, ищет твёрдое место, брод. – Я, тракторист.
Ромка отвечает ему с другого берега, едва слышно:
– Это шутка.
Час назад они с Катькой уже почти обо всём договорились. И тут этот мужик – и на тебе... всё насмарку. Ромка глотает "палёнку" и лелеет планы кровавой мести.
– "Широко трепещет туманная нива, вороны спускаются с гор..." Вороны?! Какие вороны?!!
– Это шутка, – повторяет Ромка. – Шутка юмора.
Аркадий Иванович, похохатывая, почёсываясь, потягиваясь, подходит к Петру Петровичу: тот, присев на корточки, незажжённая сигарета свисает с губы, смотрит, как четверо парней на траве за сараем играют в "буру".
– А ничего, – говорит Аркадий Иванович, – ничего так... выросла тут у вас овощь в огороде.
Один из игроков, мельком глянув на него, продолжает начатый разговор:
– Она мне: "Молодой человек, как вам не стыдно!" А я ей: "Что я молодой, это правда, а что вы назвали меня человеком, так это совершенно зря..." Бура, – коротко говорит он, выложив три карты козырной масти.
– Петька, дай ключ от комнаты, – говорит Свидригайлов. – Хочу с твоей Катькой потолковать немного.
– Пошли...
По дороге Пётр Петрович чиркает спичками – одна, вторая... Остановился: вот, теперь загорелась. Сунул кончик сигареты в язычок неяркого пламени, затянулся и помахал рукой.
– Договорились, что ли? – спрашивает Азазел.
– Пообещал показать ей на компьютере, уже сам не помню, что именно...
Свидригайлов яростно крутит головой...
– Ноут мой там на столе, включён.
– Да ноут нам...
Она ждёт у двери. Высидела яйца, наседка. Смотрит на приближающихся петухов без выражения. "Детородный орган ищет влагалище, воду – лягушка..."
– Прошу, – Свидригайлов галантно пропускает даму вперёд, – проходите...
Шагнув за ней, он быстрым шёпотом, требовательно – Петру Петровичу:
– Постой здесь, а то там парень этот...
Котя обернулась – удивлённо – ищет глазами Азазела... Свидригайлов, улыбаясь, закрывает дверь и торопливо, не сразу попав, вставляет ключ и два раза поворачивает в замке.
Азазел за дверью покуривает, прислушивается к тем событиям, что в эти минуты происходят в его комнате.
Платье шуршит скользким шёлком. "Руки подними. Выше! Я сказал, руки подняла! Вот так..." Долгий освобождённой вздох... У Аркашки, нет, не забалуешь. Соплячка ещё. Куда тебе... "Молодка"? А у меня "бура"...
Пётр Петрович сосредоточенно посасывает сигаретку, слушает, с безразличным видом, как за дверью в комнате скрипит кровать. Услышав крик, он лишь принимается сосать ещё сосредоточеннее. Аркадий, не надо, перестаньте. Да ну, ты же взрослая уже. Терпи, коза. Атаманом будешь.
Что-то стукается, что-то упало на пол... ещё... Туфли. Котины туфли на высоком каблуке.
– Помнишь – "Война и мир"? Надо обхватить себя под коленки, ну-ка...
Козёл Азазела.
– Как на велике без рук! Ездила? Давай, как будто ты едешь, ноги подними, выше, выше...
"На велосипеде"... Азазел усмехается: с такой задницей только на велосипеде... Он слышит шаркающие, пьяные шаги. Ромка. В руке блеснуло что-то, но, разумеется, не хрестоматийный топор – бутылка... Волоча ноги, персонаж уходит в глубь и теряется в темноте. Как и все здешние фигуры, он над собой не властен. Как и для всех фигур, его первоначальное значение претерпело кардинальные изменения, и он не узнаёт себя в том имени, с которым вступил в игру. Когда закончится игра (а когда она закончится?), они могут вспомнить свои прежние имена, а могут и не вспомнить. Добрейший доктор Б., подавая при встрече руку, колол меня искусно спрятанной в руке иголкой. После энного числа таких уколов, я перестал подавать руку доктору Б. Хотя уже и не мог вспомнить – почему, по какой причине. Просто, перестал.
"Тёмные" ощущения не подлежат осмыслению, они не дифференцированы, они первичны. Выводя себя в нечувственную, "светлую" область, они подавляют "светлые" мысли, коренным образом изменяют содержание самого акта мышления, извращают его итог. Нетронутой, изначальной сохраняется лишь та часть "светлой" сферы, которая неподвластна сознанию. Она так же, как и "тёмный" низ, не подлежит осмыслению. Разрыв "света" и "тьмы" порождает все те виды человеческой активности, которые не заданы природой человека и не имеют однозначно определённой цели, как не имеют они и немедленной ценности – "пользы".
Но велосипедный насос, чавкая, захватывая воздух, надувает тугие упругие шины, и человек катится, летит под горку, вниз, и это тоже – до бесконечности... Или, до поцелуя иудина, после всего, что было.
– Можно?
Ромка открывает дверь. В комнате полумрак. Освещённая прыгающим, мельтешным сиянием телевизора, лицом к нему на разобранной супружеской кровати сидит Нина Васильевна. За её спиной бесчувственное тело: мертвецки пьяный тракторист.
Его жена доит себя сама. Пальцы привычно, не глядя, с механической точностью мастера своего тела, хватают за соски, нагрубшие под ситцевой рубашкой, скручивают, тянут; скручивают, тянут. Нина Васильевна поднимает глаза на вошедшего.
В глазах, таких же круглых, смородиновых, как у дочери, смертная тоска.
– Он мёртвый, – жалуется Ромке на мужа Нина Васильевна.
Одной рукой неспешно расстёгивая штаны, в другой бутылка водки, Котин дружок идёт к ней. Ставит початую посудину на стол. Садится рядом, обнимает доярку за круглые плечи. Она поворачивает голову, подставляет открытый рот – как голодный птенец: на, на... По-хозяйски целуя чужую жену, Ромео осваивает, не совсем для себя новую, специальность дояра. У неё больше, мягче, лучше, чем у Катьки.
– Давай, выпьем?
Он с неожиданным великодушием оставляет ей шанс полицемерить. Зачем?! Она готова...
– Не нужно...
Криво улыбнувшись, замкнула на шее парня кольцо горячих и сильных рук. Заваливаясь на спину, тянет Ромку за собой:
– Е** меня, е**...
Она потеряла стыд и страх. Бесчувственное тело под боком безразлично сползает к стене. Мог бы и проснуться, кстати, – муж, объевшийся груш... Дрыхнешь, а жену тут...
Но Максим Александрович спит без задних ног, не слыша криков и стонов своей благоверной, не замечая шатаний и резких прыжков супружеского ложа. "Физику-ядерщику" всё равно. Он в полной пустоте, где летает светлый Азазел, и больше нет никакого света.
Любовник дочери и мамы глотает прямо из горла бодрящий напиток. Рука Нины Васильевны, нежно касаясь, гладит Ромкину голую мускулистую ляжку. Азазель смотрит её глазами, её глаза излучают свет...

– Я не могу в чёрное, понимаете? А в светлое не могу, потому что чёрное во мне. Вот этот огнемрак, червь во плоти. Как же я такой выйду? Нет, я не могу.
– Что же делать?
– Нужно перебеситься.
– Как?
– В себе. Я никуда не выхожу.
Катя слушает Петра Петровича с усмешкой. В зубах зажата травинка. Катя сидит на камне у воды, в позе Русалочки. Пётр Петрович бывал в Копенгагене и видел рыбодеву. Ничего особенного. Сидит слепо и бесчувственно, а голова другая. Ту, настоящую, отпилил злоумышленник (и зачем ему голова?), пришлось сделать точную копию. Копия заменяет оригинал не во всех случаях.
– Я, Катя, когда был моложе, мне одна девочка призналась в любви. Тоже Катей звали. И тоже на камне. А я смотрю на неё и улыбаюсь.
Чёрные смородины прыгают игриво, выпуклая чернота отражает светлые блики от воды.
– Думаете, я тоже в любви признаюсь вам? Не дождётесь. Улыбайтесь сами себе.
– Да я, в общем, так и поступаю.
Катя презрительно жуёт травинку, втягивая в рот стебелёк. Разжуёт, будет жвачка. Потом выплюнет. У неё соски выпирают пуговками, большая грудь оттянула платье, гордясь тяжестью. Раньше я видел лица, понял Пётр Петрович, а теперь – тело. Ох ты, София-Ахамот. Как же опошлился я, поглупел. Как же это всё произошло, и когда.
– Во сне можно ходить, путешествовать, – говорит Катя. – Я однажды иду такая по улице, голая. Люди навстречу идут, и никто не замечает.
– И как считаешь – что это было?
– Наверное, это душа моя.


2015, 2020