Утро разума

 
Утро разума

   – Ай-яй-яй, ай-яй-яй, это же надо, это же надо, – повторял молодой мужчина, Яким Макарович Сироткин, расхаживая по квартире, хранившей следы многодневной гульбы, и будто не узнавал её. В комнатах, на чтобы не натыкался его взгляд, всё напоминало Сироткину о бурном загуле, явившемся как раз причиной того, о чём он так сожалел.
   Мужчина растерянно ходил по комнатам, ещё толком не придя в себя. Его рано разбудил сердобольный сосед, находившийся тут же, Иван Дмитриевич или просто Дмитрич, который сидел в кресле и с интересом наблюдал за тем, как Яким Макарович переживал сложный душевный процесс. Сосед навещал Сироткина по утрам всякий раз после подобных примечательных событий. Конечно, Дмитрич знал, что утро вечера мудренее, но, глядя на приятеля, иногда сомневался: так ли на самом деле. Главная же цель столь раннего визита – узнать, не намерен ли Яким приходить в себя, спросить, не нужно ли чего. При этом попутно рассказать Якиму Макаровичу про то, что он, возможно, не помнил и, увидев удивление на его лице от услышанного, получить удовольствие. 
 – Надо же, надо же! – сетовал Сироткин, готовый в этот момент многое  отдать лишь бы того, что происходило с ним в последние дни, не было вовсе.  Врал, не отдал бы он ничего, так ходил по комнатам, вспоминал, сам себе не веря, и сокрушался.
 – Неправильно всё это, нельзя так относиться к спиртным напиткам, негоже   так мертвецки напиваться, как-то бы по-другому надо воспринимать эту скверную влагу, стыдно-то как! – уже в который раз уговаривал себя Яким, ощущая утренние последствия обильного возлияния во всём своём теле.   
– Сколько можно, – говорил он себе, вздрагивая и покрываясь потом, – травить собственный организм по доброй воле?!
    Такое утро разума происходило с ним всегда, когда Сироткин прекращал пить и начинал приходить в себя.
   – Ай-яй-яй, ай-яй-яй, надо же, надо же! Не может быть, не может быть, – такие возгласы вырывались у Якима, когда что-то всплывало в его памяти, и чему он не хотел верить. На самом деле мужчина отлично понимал, всё, чему он так не хотел верить, всё вполне могло быть. Очень даже могло быть, ещё как могло быть! Так глушить водку, как это делал Сироткин, так ещё и не то могло быть.
   Яким Макарыч, как он утверждал, пил так много ещё и потому, что ставил над собой научный эксперимент: поймать тот момент, с которого отключалась способность помнить, угадать то состояние, когда человек начинает терять память, и изучить этот коварный феномен. В этой неравной борьбе со спиртным всякий раз спиртное побеждало Сироткина. Он помнит, помнит, вдруг раз и всё, больше ничего не помнит. Не мог Яким никогда поймать этот момент, чтобы сказать себе: « Все, хватит, больше не пить, лишнее будет».   
 Поэтому, когда эксперимент заканчивался неудачей, на следующее утро о  достижениях проводимого накануне научного опыта Яким Макарыч узнавал от жены или ему об его итогах рассказывали соседи или друзья, знакомые. Бывало, даже участковый рассказывал Сироткину о случившемся.
Вот и сегодня о последнем погружении Якима в научную тему, как он сам бывало, выражался, Сироткин узнавал от своего соседа, сочувствующего ему во всём, Ивана Дмитриевича или просто Дмитрича. Яким, как всегда в этом случае, только ходил с виноватым видом и что-то нервно переставлял с места на место, приговаривая: «Не может быть! Не может быть! Ай-яй-яй. Это же надо! Это же надо!»
 Такое недоверие Якима к произошедшему, порой настолько удивляло Дмитрича, что тот и сам с интересом спрашивал Сироткина, гадая, мог ли Яким, на самом деле не помнить о себе? Дмитрич словно проверял свои научные версии относительно памяти Якима Макарыча.
 – Ну, ты, Яким, удивил! Да хотя, что там удивил, в первый раз, что ли… Ты мне только одно объясни, – искоса поглядывая на Якима и следя за его реакцией, выражал вопрошающее своё любопытство Дмитрич.
– Ты зачем, Елизавете Аркадьевне пообещал, что если её собака будет делать кучки у подъезда, то ты, решительно заткнёшь источник происхождения этих самых кучек еловой шишкой. Причём, ничуть не смущаясь, ты объяснял хозяйке собаки, в чём заключается весь трагизм процедуры. Туда еловая шишка заходит хорошо, а вот, мол, обратно, уж извините, лепестки шишки упираться будут, сопротивляться, как якорь.
Не сразу, а какое-то время погодя, словно поверив сказанному и тому, что Яким именно так и поступит, Дмитрич продолжал, уже предупреждая:
–Ты, Яким, смотри, у Аркадьевны собака-то, не чихуахуа какая- нибудь, а породистый дог. Ему ведь такая процедура и не понравиться может.
 Здесь Иван Дмитрич, немного помолчал, подумал и переспросил:
–Или ты кого имел в виду, говоря о шишке?
–Я? Еловую шишку? – переспросил удивлённо Яким, не глядя на Дмитрича, а глядя куда-то вдаль, где он надеялся соединить в своём сознании всё то, что помнил, и забытую еловую шишку. Раздумывая, Яким, даже прищурил глаза.
 –Не может быть! Не может быть! – недоумевал он. – То-то я смотрю, что это Елизавета при встрече сразу к стене жмётся? А дог? Ты говоришь, собаки человеческого языка не понимают, только интонацию…  Почему же тогда, пёс, как только меня завидит, сразу на пятую точку садится. Всё они, собаки, понимают, – заключил Яким.
 -Ты, смотри, ты смотри! Не может быть! Не может быть, – не переставал удивляться он. – Это же надо!
Примеряя к своим поступкам уже новое трезвое законодательство, Яким Макарыч затруднялся дать им объяснения. Сироткин не мог, например, понять, зачем он делает то или иное, чего трезвый явно бы делать не стал. Он осознавал, что совершенные им легкомысленные действия в конечном итоге становились частью его судьбы. В этот момент, уж если не говорить обиняками, Якиму, как никогда, хотелось отделить самого себя от многого дурного в себе.
Как только Яким Сироткин с трудом успокаивался, то Дмитрич, сама простота, подбрасывал ему новую порцию информации для размышления.
–А помнишь ли ты, как прочитал «нагорную проповедь» женщинам на скамейке у подъезда?
–Что ещё за проповедь, Дмитрич?
–Да как же, намедни…, что неужели не помнишь? Ну, ты, Яким, даёшь! Что у тебя за голова? Такое наговорил и не помнишь!
 Дмитрич, делал удивлённые глаза и говорил с паузами так, как будто хотел видеть в Якиме, по возможности, только хорошее. И всё то, что он хотел рассказать, или поколебало его прежнее твёрдое мнение и мешало думать о Сироткине как о благородном человеке, или, напротив, возвышало Якима в его глазах. Понять было трудно.
–Да говори уже!– испытывая щемящее нетерпение узнать о себе очередную пакость, несдержанно попросил Яким.
Дмитрич, по прежнему продолжая держать открытой для Якима дорогу к  своему, от природы незлобивому сердцу, поведал…
А было вчера вот что. Соседка Рая, полногрудая и всегда жизнерадостная от этой полноты, любительница посиделок на скамейке у подъезда, решила показать свою образованность перед подругами, другими бабами и нелицеприятно высказаться в адрес проходившего мимо нетрезвого, но никого, не трогающего Якима Макаровича Сироткина:
 – «Пиши: «В деревне Босове Яким Нагой живёт, он до смерти работает, до полусмерти пьёт!..»
 Съязвила Раиса и затихла в ожидании ответных действий Якима Макарыча. Заодно с ней в полнейшем душевном согласии притихли и её подруги, сидевшие рядом. Ждут, чем дело кончится. Сильно ли Райка «укусила» Якима Сироткина, и как он на произнесённые из известной поэмы строчки отреагирует, чем ответит? Замерли в нетерпении и ждали.
Яким, услышав своё имя, остановился, посмотрел на скамейку, а так как сидевшие на ней рядком женщины, все трое в неярких платочках, словно прихожанки храма или послушницы монастыря с вопрошающим видом смотрели на него, то сразу понял, в чей огород брошен этот камень.
 Сироткин был образованным и начитанным человеком, таким начитанным и образованным, что тронь струну, возьми ноту, скажи фразу, в его голове уже звучит знакомая мелодия, продолжение рассуждения на заданную тему…   
Многие попадали впросак на предмет образованности Сироткина Якима, особенно те, кто плохо его знали. Уже в детском саду он подверг сомнению утверждение о том, что ёжики носят на спине яблоки, когда даже воспитательница считала, что так оно и есть. Было как-то ещё в юности, будучи студентом, Сироткин на лекции поправил преподавателя: «Вот, мол, вы говорите: «Время идёт, время идёт…  На самом деле не время идёт, а всё прочее движется относительно него». Очень не доволен был лектор, но вынужден был признать правоту студента. 
 Внешне, Яким Сироткин производил так себе впечатление: незаметная, ничем не примечательная личность, можно сказать, одна видимость. Вот и Раиса подумала: «Нетрезвый и плохо выглядит, почему бы не посмеяться над ним?». Не надо судить о человеке по тому, что он представляет собой внешне: думать-то человек может совсем иначе, не так, как выглядит.
Как только посмотрел Яким на женщин на скамеечке, в его голове уже зазвучало некрасовское: «Деревни наши бедные, а в них крестьяне хворые, да женщины печальницы, кормилицы, поилицы, … И труженики вечные, Господь, прибавь им сил!».
 Нашёл Сироткин взглядом Раису, вдруг притихшую и испуганную, спросил её спокойным голосом:
–Что, дальше не помнишь? 
Не помнила несдержанная на слова Раиса, к стыду своему, продолжения этих строк из поэмы Некрасова «Кому на Руси жить хорошо». Смутилась. Да не в том укор, что не помнила, и даже не в том, насколько не к месту она употребила и то, что помнила. Посмеяться хотела над человеком. Потому Раиса и хранила стыдливо настороженное молчание.
–…Крестьяне рассмеялися
 и рассказали барину,
 каков мужик Яким…
 – продолжил цитировать вместо смутившейся Раисы Сироткин. И с выражением продекламировал наизусть к изумлению сидевших на скамейке и всё остальное про Якима. И какой Яким убогонький, и как угодил в тюрьму.
 И сам на землю-матушку
Похож он: шея бурая,
 Как пласт, сохой отрезанный,
 Кирпичное лицо…
 И как вернулся на родину и взялся за соху. Рассказал, как тот «Под бороной спасается от частого дождя». И про картиночки, что сыну накупил, рассказал. И про немилость божию, «деревня загорелася» прочитал. И что… « было у Якимушки за целый век накоплено целковых тридцать пять. Скорей бы взять целковые, а он сперва картиночки стал со стены срывать…». О том, как оплошал Яким! … «Слились в комок целковики, за тот комок дают ему одиннадцать рублей… «Ой, брат Яким! Недёшево картинки обошлись!» - рассказал Яким о Якиме и закончил.
– «Пьём – значит, силу чувствуем!
 Придёт печаль великая,
 Как перестанем пить!..
 Работа не свалила бы,
 Беда не одолела бы,
 Нас хмель не одолит!
Не так ли?» – процитировал  Яким Сироткин.
И уже уходя от женщин, остановился он у дверей, обернулся и грустно добавил: «А смерть придёт Якимушке – как ком земли отвалится, что на сохе присох…»
Захлопнулась за ним дверь в подъезд. Остались бабы одни на скамейке. Единодушия среди них уже не было.
– Надо было тебе, Рая, его цеплять?– произнёс кто-то из них в воцарившейся тишине.

Август 2019