Страницы жизни. Свиток первый

Эти тетради пролежали в дальнем углу тридцать лет. Настало время их опубликовать – слово в слово, без всяких изменений и купюр. Было – так, и так –  БЫЛО… Здесь отражены не взаимоотношения людей, а УЗОР СУДЬБЫ. С расстояния в 30 лет его уже хорошо видно…

«Дневник. 11. 02. 86г. – 03. 09. 88г.

…И снова волна накрывает меня с головой, захлёстывая и унося в глубь все барьеры – и внешние, и внутренние. И без малейших усилий, без следа канет в ней «переболела плоть, перелюбила», и терзания относительно утраченного рая, и тягостные раздумья о совершенстве и несовершенстве… Весь мусор сметает волна, и остается истина и чистота – губы возле губ, глаза возле глаз и призрак неминуемой разлуки между ними… И всё воскресает, встрепенувшись перед лицом потери – «и жизнь, и слёзы, и любовь», во всем своём волнующем триединстве… Стремительные капли времени скатываются по лезвию ножа… и вот уже последняя скатилась, нет ничего, только сверкающая холодная сталь перед глазами… холодный блеск вечных снегов разлуки… летящие по снегу вслед за автобусом крупные искры – кристаллический холод одиночества… Московская морозная зима, вознесенный в дымчатое небо шпиль МГУ, – еще одна оставленная веха моего пути через жизнь… И мой друг, которого я совсем не знала, раскрывшийся внезапно перед отъездом с такой неожиданной стороны, полный неудержимой энергии, теплоты и такта, нестоящий мужчина, которого только в эти предотъездные дни я сумела понять и полюбить, узнав в нем «своего»… так поздно, безнадёжно поздно!..
11. 02. 86г.

Я просто очень сильно люблю жить.
Люблю жизнь во всех ее проявлениях: в свисте скворца за окном, цветении яблонь, летнем дожде, отношениях между мужчиной и женщиной… И не думаю даже притворяться не тем, чем я есть. Судите меня?! А вы сами-то каковы?! С небес на землю спустились – святые?!..
Я остро переживаю неудачи. Остро ценю каждую счастливую минуту. Мучаюсь в ожидании и неизвестности. Как будто на лезвии ножа всю жизнь! Но странно, никогда за всю жизнь не пожелала себе другой, счастливой судьбы. Потому что смотря как понимать это счастье. Для кого-то – уют, муж, семья… Для меня – все трудности свободы. Каждому дается по его силам. Если даются испытания, то они не выше сил.
Сейчас пойду на кухню готовить. Там на столе лежит отличный кусочек базарного мяса, завёрнутый в газету, пучок яркой редиски, нежного зеленого салата… На дворе весна, переходящая в лето, яркое солнце, местами переходящее в тень. Сейчас буду готовить обед. Но сначала допишу тебе письмо. Хочу, чтобы ты лучше меня понял. Я существую неотделимо от этого веселого мира. Я временами анализирую, раздумываю, взвешиваю обстоятельства. Но временами отпускаю себя на свободу – просто живу.
Живу – просто. Хотя в этом и заключается высшая сложность. Но я часто решаю её улыбкой.
И сейчас тебе улыбаюсь… Сложности к чёрту. Туда же – двадцать тысяч километров. Есть я и ты, остальное – неважно.
(Из письма 09. 06. 87г.)

Да будет благословенно УТРО ЛЮБВИ!
Покорно переношу ДЕНЬ  и стараюсь не думать о НОЧИ…
06. 12. 87г.

«Не женщина, а калейдоскоп», – несколько категорично выразился один мой поклонник. С его стороны это было резкостью, для меня же прозвучало как комплимент.
Я сама никогда не знаю, чего от себя ждать. Прослеживаю и просчитываю только две закономерности: то, что диктуется страстью; то, что восходит к поиску и воплощению наиболее общих закономерностей и связей, – иными словами, к философии. Вот в этих случаях я могу уже что-то прогнозировать. А всё остальное, кружась вокруг этого ствола, пляшет невообразимо.
14. 12. 87г.

Нет необходимости удовлетворять желание, которое уже прошло. Назад в нашу молодость никто нас не пустит. Нельзя войти дважды в одну и ту же реку.
04. 01. 88г.

Прежде всего, нужно с полной ясностью сказать себе: Октябрьская революция не есть нечто из ряда вон выходящее среди всех прочих революций и восстаний. У неё есть отличительные черты, но не более, чем у всякой революции, и благие цели, без которых не обходилось ни единого восстания. А схема восстаний и переворотов всегда едина. Совершаются они «снизу», а потом пришедший к власти новый правящий класс приводит к порядку пёструю революционную анархию, сметает с лица земли оппозицию.
Если иметь в виду эту схему, то 37-й год не мог не наступить, чему же мы ужасаемся теперь? Наша страна не является оторванным ломтем в русле мирового общественного процесса. Она не является чем-то особенным, если не считать особенностью умение её правителей создать невероятно уродливый, жестокий и закостенелый общественный строй. Это повелось у нас ещё с времён монголо-татарского нашествия, так что опыт большой, и не сработать тут он никак не мог. Как же Сталин мог упустить свой шанс стать живым богом, подобно фараону в древнем Египте!
Да и дело тут не в Сталине. Любой, оказавшись на его месте, повёл бы себя так же – исторические законы не нарушаются. Разница была бы в деталях. Правда, если считать деталями миллионы человеческих жизней…
Просто не верится, что другая диктатура была бы более кровавой. Повторение начальной схемы развития послемонгольской Руси: чтобы сохранить себя, свою культуру, свой язык, она должна была замкнуться. А это же благодатная почва для деспотии. И скольких же кровавых негодяев имеем мы в своей истории! И к чему такое удивление, возмущение: чтоб это такое у нас, У НАС-ТО! Чем бы гордились!!! Своей отсталой, разорённой страной, имеющей необъятные претензии на мировое первенство?! Есть чем!..
А поскольку схемы незыблемы, нетрудно дать прогноз на будущее. Лет десять мы ещё повеселимся в кооперации и всяческих свободах, пока не вырастет и не станет на ноги большая индустрия, затем Михаил Сергеевич станет подозрителен…
Наше общество веками было чересчур ортодоксально. Чудовищная инерция тянется за нами из прошлого. Смешно, чтобы за – скажем – сто лет всё это переменилось. Так что – лучше всего держать нос по ветру, но – не высовываться…
05. 01. 88г.


Наверное, поэзию надо немножко не понимать. Может быть, мое восприятие слишком чувственно, но, по-моему, истинная поэзия – это как крупный, тёплый весенний дождь, поток, рушащийся с неба прямо в лицо, в зажмуренные блаженно глаза, и упиваешься им, про всё забывая, сладостно вздрагивая от далёких громовых раскатов… И чёрт его знает, из каких облаков этот ливень, какой его состав, сколько децибелов в ударах грома… Под холодным, унылым дождём стоять так – ну нипочём не будешь.
31. 01. 88г.

Странно, что в обыденной, нормальной жизни я боюсь высоты: моста, окна… Ну почему в жизни духовной – такая неистовая жажда высоты, предела, на котором уже обрывается дыхание?
Идёшь – и всё время несёшь в себе это страх: оборвётся…
Обрывается.
Не дыхание. Высота.
И тупо корчишься на камнях… Ещё всё неясно. Как будто в руке – концы нитей, ведущих неизвестно куда. И треплет – то отчаяние, то счастье…
Так, как ты хочешь жить, никогда никто не живёт. И тебе таких мгновений было даровано лишь несколько в течение жизни. Вот – ещё одно. Никто не существует, как ты, на пределе, тем более – не требует этого от других. Тебе ж не семнадцать, чтобы так сходить с ума.
Гладкие дорожки дураки рисуют на бумаге… Ты немножко отвыкла от крутых поворотов, от диалектики характеров…
Обманывают не чувства, а страсти. Взаимопонимание – как дыхание… чтоб вокруг всё звенело – так чувствовать себя частицей этого дивного мира… ах, чёрт! Ещё раз ощутить себя такой в тридцать два года – немало. Спасибо.
22. 05. 88г.

По-моему, перестройка сейчас состоит в простой рокировке: плохое подменяется не лучшим, а иной раз – и худшим, но главное – другим!
12. 06. 88г.

В итоге всех этих событий мне приснился сон. Тревожащий и яркий, как реальность.
Начала его я не помню, оно теряется где-то в тишине. Но потом проясняются какие-то контуры, и я помню огромный дом, полный людей. Только что началась война, вот-вот покажется враг, и если мы не сдадимся, введут в действие атомное оружие.
Но мы собираемся защищаться, нам раздают автоматы, и я занимаю позицию напротив большого окна. Пристраиваю к плечу автомат так и этак, чтобы было поудобнее, прицеливаюсь в мрачный осенний пейзаж за окном, и тут вдруг нас начинает окружать враг, в фашистской форме почему-то.
Я тут же открываю огонь, вдребезги разбивая стекло в окне. Несколько человек падает, и я торжествую. Но это продолжается недолго. Патроны приходят к концу, остаётся только один – для себя. И повсюду в доме воцаряется гнетущее настроение, мы молча смотрим друг на друга: что делать, сдаваться в плен или умереть? Призрак атомной угрозы незримо висит над домом… Моя подруга говорит мне:
— Маша, автомат к виску – и конец. Чтобы не мучиться.
Я подношу к лицу дуло автомата, заглядываю в черное жерло, пахнущее порохом и смертью, потом перевожу взгляд на стены дома, на людей – и понимаю, что убить сама себя я не в силах. Надо искать выход, ведь должен быть выход!
И я бросаюсь на его поиски, бегу вверх по какими-то лестницам, потайным, с осклизлыми стенами… В доме враги, я с трудом избегаю встречи с ними то здесь, то там, – и вдруг лестница кончается, из голой стены торчат какие-то крючья, мне не уйти.
Я спускаюсь вниз, но на площадке лестницы уже стоит часовой в фашистской форме. Тогда очертя голову я бросаюсь мимо него – авось прорвусь, – но он бежит за мной. Я слышу за спиной топот его сапог и понимаю – это конец. Бегу уже из последних сил. Он хватает меня за руку и говорит:
— Бежим вместе, я давно хочу уйти отсюда!
И мы бросаемся бежать, держась за руки. Я спрашиваю на бегу:
— Как тебя зовут?
И он отвечает:
— Анатолий.
Я гляжу – это точно Толя Ерохин в военной форме. Автомат, ненужный уже, он несёт в правой руке. И тут мы вырываемся куда-то в лето, в простор, в поле. Знойный воздух, вдоль опушки леса – пыльная просёлочная дорога, на неё свисают, выбиваясь сквозь забор, ветви малиновых кустов. Я останавливаюсь возле них, ищу малину, передаю спелые, сладкие ягоды Толе.
Забыв обо всём, он ставит автомат под изгородь, и мы вместе торопливо срываем малину. Малиновый сок, похожий на кровь, течёт по рукам, мы смеёмся, глядя друг другу в лица, перемазанные той же малиной…
Мир, покой, тишина, яркое летнее солнце… Но я знаю, что этот покой обманчив, что его нет, что за нами погоня, миг – и тишина исчезнет безвозвратно. И я обнимаю Толю, прижимаясь щекой к его горячей щеке, и говорю ему:
— Ну что ж, мы бабочки-однодневки. Завтра мы умрём, но сегодня-то мы живы!
И тут всё разом исчезает, и я просыпаюсь с пронзительным чувством бесконечности нашего короткого счастья.
Не пойму, к чему этот сон, о чём он – о том, что было, или о том, что ещё будет? И мне уже кажется, что правда где-то, когда-то мы с Толей обрывали чужую малину, а автомат стоял, прислонённый к ограде… И был такой дивный, солнечный, безмятежный день, что в самой его безмятежности уже таилась угроза…
16. 06. 88г.


Интересно, – обязательно должна быть гроза, без нее неё обойдется? Словно должно всё ненужное смыть… Нельзя не вспомнить Ерохина и как два идиота в потоках ливня блуждали по Мескве… Что-то ожила во мне эта, без малого десятилетней давности история, – снова вижу рядом его огромные глаза, переулочки Арбата, громаду Калининского проспекта, позднее такси и смешные перипетии нашей первой и последней брачной ночи… И щемит, и жжёт меня Москва, – та Москва, которой уже нет в действительности, но которая, нетронутая, плывёт поодаль, прекрасная именно своей недосягаемостью… И в ней ни кирпичика не сдвинуто с места, воздух по-давнишнему прозрачен и свеж…

Я люблю, я люблю, я люблю, я люблю –
других слов сказать не могу…

 И нужно обязательно пройти через грозу, да такую, чтобы вода шла вровень с тротуаром и джинсы промокли выше колен... Не обязательно в компании, можно и одной. Но обязательно – через этот ливень, смывающий страхи и сомнения, уносящий проклятую невезучесть, измучившую меня за последние полгода. И потом можно с ходу устроиться в кооператив, позвонить наконец по этому телефону, который ты не решалась набрать последние полгода…
Можно всё.
Только без грозы – нельзя…
20. 06. 88г.



Раз человеку так многое дано – смеет ли он требовать ВСЕГО?..
27. 06. 88г.

…И тогда какой-то голос спросил меня: «Ты всего этого хочешь ли?» И, не приученная лгать своим голосам, я честно ответила: «Нет!» «Почему?» «Ибо ложь есть.» Всё то, чем я пыталась убедить себя восхищаться, – ложь! Ну, возьмите моё тело, если это вам так уже нужно. Пытайтесь убедить меня в том, что это нужно и мне. Я сама пытаюсь, – видите? Но от этого ложь не становится правдой. И пусть пленяют меня чем угодно, пусть я наслаждаюсь воспитанностью, блеском речи, широтой познаний и интересов, мистификациями и выдумками… всё это днём… а ночью горизонталь незримо разводит нас по разные стороны постели. Это только кажется, что мы сплетаемся в неистовых объятиях. «Я здесь – и не здесь…» Я чудесно знаю, что должна делать и чувствовать женщина в такие минуты, и делаю всё это так, что у кавалера, и так поглощённого бурей своих чувств, не возникает никакого сомнения… Он тоже чудесно, по его мнению, знает, что нужно делать с женщиной в такие минуты…
А я понимаю, что он – душа, гордящаяся тем, что в ней есть хотя бы пустота.
18. 07. 88г.

Рассеянность? Да, почему же! Просто во мне без конца несётся маховик, идёт работа: видеть, обдумывать, анализировать, принимать, отбрасывать… Очень может быть, что при этом выпадут из виду счета за газ или обещание разобрать нечто… Радость от этой духовной работы несравнима ни с чем. Тогда даже горести становятся прозрачными. Мир, кажется, тоже…
19. 07. 88г.

Сколько раз уже было – страшно сказать, сколько! А вот поди ж ты – верю. Не бывает любовь (если это любовь) ни первой, ни последней, – только единственной. А всё остальное теряет значение.
Началось с того, что ворота Дома моделей кожгалантерейных изделий, где я проработала ровно одиннадцать лет, с изрядным грохотом закрылись за мной. Тому немало причин. Привыкнув работать с пускай небескорыстным, но умным и смекалистым начальником, оказаться потом под властью бестолковой дуры с громкой на Украине фамилией… Остальное – производное от этой причины. Да и устала я, честно сказать, от модельерской гонки. Конфликт. Заявление. Точка.
Обычно уходят, имея в виду сразу же перейти на новое место. Я оказалась в пустоте. Прежде всего – я не знала, чем я хочу заниматься, сменить ли профессию, остаться ли при своей. Вначале, имея в виду сменить, прозондировала нескольких знакомых, в том числе элегантную даму по имени Римма Сергеевна, сотрудницу гостиницы «Русь». Дама разочаровала: мест нет и не предвидится – наоборот, грядут дальнейшие сокращения… а чем, вообще-то, я занимаюсь?
Ответ на этот вопрос не вызывает ни малейших затруднений. Лучше раз увидеть… Я вытряхиваю из шкафов коробки, и на столе вырастает груда шедевров, созданных за многие годы горячей головой и точными руками. Эффект – стабильный.
— Послушай, а ты не хотела бы заработать? – любопытствует дама. – У меня есть знакомые в кооперативе, приглашали меня, но мне не очень нужно… А тебя могло бы это заинтересовать.
Через два дня мы сидели в квартире этих её знакомых и беседовали с женой председателя кооператива, ожидая, когда явится он сам. Не знаю отчего, но я ударилась в невероятное смущение. Скорее всего, сыграло свою роль то, что я вступала, покинув полностью привычные условия, в совершенно новую ситуацию. А может, меня смущало, что столь мало знакомые люди принимают заинтересованное участие в решении моей судьбы… Короче, я еле выдавливала из себя неуклюжие фразы. Хорошо, что у давно не видевшихся дам было предостаточно тем для разговора, затянувшегося на четыре часа.
Жена председателя была очень милая, большеглазая, с мягким голосом еврейка, лет около сорока, стройная, изящная и… беспомощная. Хотя, впрочем, последнее – скорее позднее наслоение, но оно уместно для описания: сразу даёт характер всего остального – взгляда, движений, голоса. Существо, вызывающее желание его поддержать.
В квартире происходил нескончаемый ремонт, поэтому, кроме кухни, гостей никуда не приглашали.
Мы просидели чуть ли не до одиннадцати часов, потом Таня, жена председателя, стал звонить по разным телефонам и выяснила, что муж её вернётся невесть когда. Я записала их телефон, чтобы не беспокоить лишний раз Римму Сергеевну.
— А спрашивать как? – уточнила я.
— Таня, – пожала она плечами.
— Ну, это ясно… а если ваш муж подойдёт к телефону?
— Обычно я снимаю трубку… Ну, Арнольд Михайлович, – неохотно ответила она. Видимо, при всей её приветливости, мы её изрядно утомили. Пришлось рассыпаться в извинениях и тут же откланяться.
На другой день в условленное время я позвонила ей и услышала бодрый ответ:
— Да-да, он звонил, через полчаса будет, так что можете приходить.
Напуганная вчерашним четырёхчасовым ожиданием, я вообразила, что председателя дома застать вообще невозможно – вроде как меня. (Теперь-то я знаю, что обычно в течение вечера Арнольд висит на телефоне, ибо в конторе телефона пока нет.) Кроме того, я стремилась поскорее определить как-то своё взвешенное состояние. Начинался дождь. Косое закатное солнце отблёскивало в водяных фонтанчиках. Я раскрыла зонтик и ринулась на приступ председателевой крепости.
Шёл густой, великолепный ливень. Автомобили плыли по ступицу в воде. Обойти лужи было невозможно, в башмаках хлюпала вода. Ничего – не впервые, переживём! Давно я не ходила под таким дождём. Вечная моя страсть к преодолению заводит, как правило, в тупики. Но я ещё раз, почти не веря, всё же преодолею эту плывущую навстречу непроходимую воду… Не потому, что верю в успех, в удачу, а потому, что мне радостно именно преодолевать, именно поступать, к чёрту, наперекор всему. Всем ливням на свете!
Я стушевалась, едва войдя во вчерашнюю квартиру. Джинсы промокли выше колен, мокрые носки пришлось снять, и я босиком направилась в приёмную на кухню. На несколько минут Таня оставила меня одну, затем явился Арнольд, в халате, по поводу которого последовали извинения и объяснение несчёт попадения под дождь… я бы тоже, честно говоря, не отказалась переодеться… ну, и тут я окончательно в коробочку залезла, сама не зная отчего. Я и не помню, когда так смущалась! Арнольд был крайне и непритворно любезен, с большим интересом знакомился с моими изделиями, расспрашивал о моей работе, шутил над своим семейством, под конец предложил мне принять участие в ужине и собственноручно, за кухонным столом, накатал для меня требование на перевод из Дома моделей в свой кооператив… А я сидела сама не своя. Меня сковали неловкость и страх. Отчего? Боюсь, скорее всего потому, что я врезалась в него с первого взгляда, сама ещё не зная того.
Таня – хрупкое существо. От её мужа буквально во все стороны сыплются искры. Его энергия, движения, голос заполняют собой пространство. Этакий роскошно модулированный, раскатистый, чуть рокочущий басок, которым сам хозяин привык любоваться и предлагает полюбоваться вам. Не видя его обладателя, можно подумать, что это детина под два метра ростом с грудной клеткой, как у императорского гренадёра.
На самом деле Арнольд невысок, узок в плечах, артистичен. Узкое лицо с прямым гранёным носом со всех сторон упрятано в курчавую темно-рыжую бороду, светлые глаза зеркально поблёскивают сквозь стёкла роговых очков. На висках рыжий цвет бороды отрезается, смыкаясь с шапкой светло-пепельных, шелковисто блестящих, в упругих завитках волос. Имидж сделан что надо, оторваться практически невозможно. Может, моё отчаянное смущение и было последней, безнадёжной попыткой защиты от схватившего меня впечатления?
По мере развития дальнейших событий выяснилось, что Арнольд имеет возможность помочь мне достать швейное оборудование, ржавеющее якобы без дела на протезном заводе. Я понятия не имела, где это протезный завод, и Арнольд потащил меня с собой на Подол. В тот вечер я засиделась у него дома, жена с дочерью пошли в гости, а сынишка спал. Было очень тепло и очень поздно, Арнольд вызвался провожать меня – тем более что в той же стороне ему нужно было забрать из гостей женскую половину семейства.
Он отправился как был, в шлёпанцах, только на полпути заметив это. Надо сказать честно: я трепетала перед грозным председателем. А что он грозен, я от членов кооператива уже наслышалась. И вот сейчас эта грозная личность по-домашнему, в рубашке с закатанными рукавами и шлёпанцах, неторопливо и явно наслаждаясь поздней прогулкой, шествовала подле меня и увлекательно трепалась о былых и будущих авантюрах своей действительно богатой биографии.
Голос Арнольда смягчился, куда-то исчез его барственный рокот, он приглушённо долетал из тьмы, кое-где расчерченной резкими тенями ветвей на асфальте, а я слушала и не могла понять, отчего так ясно и отчётливо вижу, вбираю в себя всё вокруг, и ветерок скользит по коже, воспринимающей его каждой своей клеткой, и всё хорошо – так, как должно быть.
Не было и не могло быть никаких мыслей, что я, к примеру, могу только чуть-чуть протянуть руку и сразу дотронусь до его руки. Даже мыслей таких не было! Это было за пределом. А идти по улице и слышать, как Арнольд наедине разговаривает с тобой – это и был предел. Дальше ничего уже не было.
— Вот здесь они, в этом доме, – сказал он и указал на светящиеся окна. – Ничего, если я отпущу тебя одну, домой ты дойдёшь?
— Да мне тут близко.
— Тогда давай завтра на этом же самом месте… очертить меловым кругом? В пол-девятого, ты встанешь?
— Конечно.
— Или позже?
— Мне всё равно. Если надо в пол-девятого, буду как вы сказали.
— Не проспишь?
— Такого не бывает.
Как же  боялась проспать! Как взглядывала на будильник, упрямо не желающий показывать время, зафиксированное неподвижной стрелкой, – и поднялась раньше, чем требовалось.
Какое утро, из обоймы своих лучших утр, приготовил нам июнь! Сверкающее юное солнце насквозь простреливало улицы. Я вспоминала Грина и повторяла про себя одну фразу: «Утром хорошо всё.»
А пока добежала до «мелового круга», вспомнилась другая: «Утро всегда обещает.»
Кто знает, что обещало это утро! Но незамутнённая чистота обещания чудилась в хрустальной тишине незаполненных людьми и транспортом улиц, в свежести нераскалённого солнцем и незапылённого воздуха. Город улыбался нам утренней улыбкой, за которой ширился, нарастал грохочущий трудовой день. Но это после, после, а сейчас шли долгие, наполненные мгновения, их было так много, и они всё не кончались, всё ещё длилось утро. Это было отнюдь ещё не само чувство – только пробуждение. Долгое пробуждение…
Первое утро, но не последнее. Такое времяпровождение Арнольду явно пришлось по нраву, он таскал меня с собой целую неделю, знакомил с делами своего кооператива. Стояла жара, среди дня мы с ним поехали в типографию, там нас должны были ждать, но пока ждали мы. Арнольд стрелял у прохожих сигаретку, не дали ни одной. Я ещё относилась к нему серьёзно, как к начальнику, и обращалась только на «вы» и шёпотом.
— Арнольд Михайлович, вы бы подошли за сигаретами в кафе вон там, напротив, а я здесь постою, постерегу наши сумки.
— А если наш товарищ выйдет?
— Можно же найти точку обзора, откуда будут видны и товарищ, и сумки, – пожала я плечами.
— Умница! – обрадовался Арнольд, как будто я поделилась с ним каким-то откровением. – Чем дальше я с тобой общаюсь, тем больше прихожу к мысли, что с тобой можно иметь дело. – И, уже минуя меня, полуобернувшись и изобразив на лице лукавство, дерзко добавил: – Можешь считать меня своим любовником.
Вот так штука! Ай да председатель! За такие шуточки…
Я была предельно далека от мысли, что он не шутил. Я почтительно обожала его на расстоянии. А он с наслаждением овладевал ситуацией.
Явился искомый товарищ, очень нудный и разговорчивый тип, способный заговорить зубы кому угодно. И я с удовольствием наблюдала, как все его попытки взять верх в разговоре разбиваются об уверенность Арнольда, как он, улучая момент, вставляет клинья в разговор – и вдруг в какой-то момент ошарашенный мой приятель ловит себя на том, что вещает не он, а вещают ему, он же почтительно внимает и соглашается. Класс!..
Потом приятель ушёл наводить кое-какие справки, а мы сидели рядышком на скамеечке и ждали его. Я искоса наблюдала великолепный, словно выточенный, арнольдовский профиль и не удержалась, следуя разговору, от комплимента:
— Если бы я не знала, что ваша дочь скоро выходит замуж, я бы подумала, что у нас разницы не так много лет.
Арнольд живо повернулся ко мне, голубые глаза его блеснули, я попала в цель.
— Ну что ты говоришь, не так много лет. Мне уже пятый десяток.
— Точнее, – сказала я нахально.
— Мне сорок три года. Держи в ответ. Если бы я не знал, что ты десять лет отработала в Доме моделей, то счёл бы, что у нас разницы лет двадцать.
— Если следовать той же логике, то выходит, что мы с вами ещё чертовски молоды и всё впереди, – усмехнулась я.
— А что ты думаешь, – начал было он, но тут явился наш товарищ и прервал разговор.
Однако Арнольд не счёл его прерванным и позднее, когда мы скатывались в раскалённом трамвае по улице Воровского, выдал мысль:
— В такую жару я больше не в силах заниматься делами. В самом деле, когда я в последний раз был на пляже?.. Увы, это было в прошлом году. А что, если завтра я пошлю всё к чёрту и сяду отдохнуть возле воды? Что ты мне на это скажешь?
— Решайте, вы – председатель.
— А если я попрошу тебя мне сопутствовать? Как ты относишься к такой идее?
— Запросто.
— Тогда давай завтра в девять часов на той лавочке, где мы тебя ждали, когда ты выходила с протезного завода.
И он вывалился в дверцу, открытую в оглушающе жаркий июльский послеполудень. Мне показалось, что в трамвает сразу стало холодно, темно и пусто.
Следующее утро на Подоле напоминало наше первое утро, однако имело другой оттенок. То, первое, было полно беспечной, серебристой лёгкостью света. Это – было отягощено ожиданием, тягучим, как капли мёда. Золотой, медовый свет тяжёлыми пластами лежал на улицах. Казалось, люди проходят сквозь него с усилием, как сквозь туман. Лавочка была пуста, но просто я пришла ещё слишком рано. Я села и приготовилась ждать, хотя почему-то не очень верила, что он придёт. День обещал быть чудесным.
— Здравствуй, Маша! – весело раздалось над ухом. Я повернула голову, всё ещё не веря. Арнольд вырядился по-пляжному в футболку и джинсы, но всё равно с него можно было писать иконы.
Мы погрузились в трамвайчик, который ещё долго стоял на путях, и вот тут-то я нашла время и сказала ему звучавшую во мне гриновскую фразу:

— Утро всегда обещает.
После долготерпения дня
Вечер грустит и прощает.

Арнольд, полуобернувшись ко мне с переднего сиденья, секунду вдумывался в эту фразу, потом глаза у него мягко засветились, зубы блеснули в улыбке – стихотворение задело в нем какие-то струны, я впервые увидела его мечтательным. Он спросил, откуда эти строки.
Ночью накануне брызнул дождь, и я молила бога, чтобы не было грозы и не пропал наш пляж. Как ни странно, бог внял моим мольбам и прекратил поливать песок. Он только покрылся корочкой с вмятинками от капель, но уже полусухой, а в полдень пляжники уничтожили само о ней воспоминание.
Мы долго шли по кромке прибоя туда, где людей было поменьше, наконец одно место нам приглянулось. Светлокожий Арнольд боялся солнца и расстелил подстилку под сенью куста, а я, подзагоревшая, отважно легла прямо под утренние, нежаркие ещё лучи.
Вот мы лежим на расстоянии десяти сантиметров… Ну и что? Перейти их не легче, чем Днепр. Эта непреодолимая полоска пространства сводила меня с ума. В общем, видимо, Арнольду просто не с кем пойти на пляж, вот он и выбрал меня. Что ж, и на том спасибо. Вид у него совершенно спокойный, голос тоже. Никаких эмоций. Ну и ладно.
Так мы и валялись около часа, пребрасываясь дежурными фразами. Окружающие с любопытством на нас поглядывали. У них в уме, вероятно, мы соответствовали стереотипу солидного научного работника, пришедшего с ассистенткой или лаборанточкой, а то и студенткой на пляж и дерзко выставляющих напоказ, подальше от института, свои неуставные отношения. Знали бы они, что никаких отношений нет. Даже на словах.
Но в это время, очевидно, доведённый до необходимого накала нашей обманчивой близостью Арнольд одним движением преодолел разделяющее нас пространство, притронулся ко мне рукой  и плечом и спросил совсем просто:
— Можно, я к тебе немножко прижмусь?
Вместо ответа я молча прижала его к себе, чувствуя, как замкнулся в нас один круг крови, и всё стало понятным.
— Как здесь много людей, – сказал он тем же мягким голосом. – Я, чёрт возьми, и обнять тебя не могу как следует. Ты, кажется, живёшь недалеко от Риммы, в старом доме? У вас есть сад? Представляю, как там у вас прохладно и тихо. Ты когда-нибудь пригласи меня к себе. Я буду вести себя очень тихо, как ты скажешь. Я очень послушный и понятливый. Я не буду тебе мешать – ну, может быть, немножко. Как ты захочешь.
И тогда, чувствуя, как кровь загорается огнём у меня в жилах, я низко наклонилась к нему и спросила отчётливо, впервые на «ты»:
— А ТЫ этого хочешь?
Вместо ответа он перевернулся лицом вверх, ловя мои губы, и долгие, мучительные десять минут мы были одни в этом мире. И не было уже ни сомнений, ни страха, – ничего. Только сумасшедшее солнце внутри и снаружи.
Это был длинный день, и было время для всего.
Около четырёх часов дня бесплатный катерок, мотавшийся между пристанями на двух берегах, отвёз нас на Подол. Киевская старина утопала в зное и грохоте. Нам, с завязнувшей в ушах тишиной и ощущением водяной свежести на теле, дико было поначалу ощущать железный ритм города. Есть отчаянно хотелось.
— Я знаю, что мы сделаем, – сказал Арнольд. – Мы не пойдём по столовым и не будем есть вонючие шашлыки. Я предлагаю пойти на базар и купить килограмм малины, потом найти хорошее место и эту малину съесть.
Я с восторгом оценила предложение. Это было именно то, что нужно.
— Ну вот видишь, как я хорошо умею придумывать, – весело говорил он, когда мы, взявшись за руки, шли на рынок. – Ты меня ещё плохо знаешь. Ты даже не знаешь, как хорошо я умею придумывать. Я ещё не такое могу придумать, Кроме того что послушный и понятливый, я ещё и придумывать умею!
— Цены тебе нет, – согласилась я.
И мы купили лучшую на базаре, огромную малину и вошли в настежь открытые ворота Фроловскго монастыря, чтобы подняться наверх с Подола. Я впервые увидела знаменитый Фроловский источник. Арнольд вообще не хотел от него уходить, не только пил, но даже умылся, а я стояла и смотрела на него.
Потом мы по какой-то древней уникальной тропе взобрались на Замковую гору, там пахло разогретыми травами, совсем рядом сияла Андреевская церковь, весь Киев был как на ладони, и мы сели на этом благословенном месте и торжественно, в четыре руки, сожрали нашу малину.
Спелые травы пахли малиновым духом, спелая малина пахла медвяным духом травы, наши губы пахли малиной и мёдом. В зное звенели цикады, зной звенел в ушах голосами цикад, бесконечно долгими, как течение этого летнего дня. Мы были как пьяные, теряя чувство реального.
Однако в пять часов Арнольда ждали председательские дела. Мы спустились по тропинке, которая, паче всякого чаяния, вывела нас на середину Андреевского спуска.
Спускаясь по крутой лесенке, наш председатель уткнулся в вишнёвую заросль. В мгновение ока он был на вишне, словно только что не объелся до изнеможения малиной. Явно студенческие времена овладели им.
И последнее воспоминание этого дня – лицо Арнольда сквозь уже закрывшуюся дверь моего троллейбуса, счастливое, светящееся потаённой улыбкой, чуть опущенное, чтобы её не так легко было разглядеть.
Игра с огнём в годы моего председателя не всегда обходится дёшево. Напрасно на другое утро, как договорились, я ждала его на том же месте у фонтана. Арнольд не пришёл и не мог прийти: он два дня провалялся с высокой тепературой. Ну и смешно мне было, когда Таня по телефону сообщила мне об этом! Знала бы она, на каком солнцепёке её муженёк заработал свою болезнь!
Однако, придя в себя, Арнольд отнюдь не счёл инцидент исчерпанным. Наоборот, солнечное безумие, кажется, прочно поселилось у него в крови. Он искал повода взять меня с собой по каким-либо делам, где моё присутствие оправдывалось какой-либо с ходу выдуманной им необходимостью. Времени у него практически не было, вот он и совмещал приятное с полезным. Я, вначале не очень доверявшая вышестоящим порывам – «минуй нас пуще всех печалей…» – с изумлением убеждалась, что он везде и всячески стремится сохранить моё присутствие и расположение.
Я и сейчас не очень-то верю в прочность этого здания, воздвигнутого на солнечном песке раннего июля. Слишком уж разный у нас уровень… Но я так счастлива…
06. 08. 88г.

Забавная компания собралась у нас в кооперативе! Это – место, где люди по-настоящему работают. Нет ни кабинетов, ни чинопочитания, ни дутых обязанностей, ни галстуков (Арнольд – принципиальный противник последних, посему на свадьбу дочери галстук пришлось выуживать в гардеробе «деда», который тоже их не носит, но для представительства какой-то завалящий один имеется).
Тут человек и его работа – сразу на виду, почему бездельников не имеется так же, как и галстуков.
Обращение всех со всеми деловое и свободное, поэтому в конторе в те редкие минуты, когда спадает текучка дел и напряжение, воцаряется настоящее веселье. Происходит оно, впрочем, под бдительным оком «деда» Михаила Юрьевича, без которого, думаю, арнольдовский кооператив через неделю бы развалился. При нём же веселье не переходит благородных пределов, а сам Арнольд ходит как по струночке.
Думаю, никто не подозревает пока, что существуют какие-то особые отношения между мной и председателем, хотя человек заинтересованный и наблюдательный мигом догадался бы.
Известно ведь, что чересчур явное пренебрежение к человеку лучше всяких слов говорит о тайном расположении. И у меня, и у Арнольда, как я заметила, один рефлекс: при встрече как можно меньше обращать внимание друг на друга. Словно страшно сразу посмотреть и обжечься. Только потом, приобвыкнув, можно начинать прямое общение.
И мне бывает забавно знать, сидя в круговерти посетителей и ожидая внимания Арнольда, что бывают минуты, когда всё его внимание и он сам принадлежат мне без остатка.
А председатель тем временем купил себе зелено-голубую, фосфорической яркости футболку (в цвет глазам) и сидит в ней такой рыжий, что, кажется, от него во все стороны сыплются золотые искры. Девочки в бухгалтерии не в силах противостоять его обаянию и иногда, в отсутствие Михаила Юрьевича, выкидывают номера довольно рискованные. Я наблюдала, как наш главный бухгалтер Лера, женщина лет двадцати шести, пышная и замечательно хорошенькая, вилась вокруг него в конце рабочего дня, восклицая:
— Ну что это я хожу на пляж всё одна и одна? Когда же вы мне составите компанию, Арнольд Михайлович?
Конечно, шутки шутками, – но… Лера вдова, мать и ребёнок – на даче…
Есть в конторе обычай – после работы, заперев двери, уходить обязательно всем вместе. Весёлая компания славно поработавших единомышленников… Конечно, существуют в кооперативе и противоречия, и склоки, но Арнольд не устаёт повторять, что все мы – одна семья.
Так вот, недавно засиделась я в конторе, выясняя множество вопросов с председателем, и сидела за своим столом ещё Лера. И вот уже всё, вопросы решены, нет возможности задержаться ещё на секунду, и я прощаюсь, ожидая услышать привычное: «Да подожди, Маша, пойдём все вместе», – но он не удерживает меня?! И я вылетаю с иглой, засевшей в самое сердце.
На сутки настроение безнадёжно испорчено. В конце концов, ничто не мешает ему…
Через сутки мы встречаемся на том же месте. Как всегда, входит Арнольд с гурьбой каких-то посетителей, облепивших его ещё при входе, и, не глядя на меня, занимает своё место и начинает вершить дела. Только минут через двадцать мы встречаемся взглядами, и он, будто удивившись при виде меня, изрекает:
— А, Маша! А где же мой бумажник, который ты обещала, что не будешь спать ночь, но сделаешь?
— Ночью у меня были другие занятия, – не спеша выдаю я на самых бархатных низах своего голоса.
Арнольд вздрогнул, как от удара, изменился в лице – всю приветливость и улыбку как сдуло, оно стало серым, – нагнулся над столом, без нужды переместив какую-то бумагу, потом повернулся, будто бы ища другую, – это заняло три секунды, он справился с собой и почти прежним тоном спросил:
— Какие?
— Спала, – безмятежно ответила я. – И притом спала крепко. Вы не считаете, что это тоже занятие и притом достойное?
Арнольд ожил на глазах и заулыбался. Бухгалтерия посмеивалась над моей шуточкой. Без сомнения, я ударила его очень больно: он прекрасно сознаёт нашу разницу лет. Но мне эта реакция сказала больше, чем самое многословное – притом на глазах у всех – признание в любви.
Потом мы беседовали о делах, и он был очень ласков со мной. И меня уже меньше беспокоили заспанные Лерины глаза и собственноустное признание её в том, что в эту ночь она спала мало… Лера слишком далеко живёт, чтобы Арнольд, свято соблюдающий роль примерного семьянина, мог вернуться от неё не слишком поздно, – в этом случае мешал ей спать кто-то другой…
Не этот, – самый рыжий, самый любимый…
Кажется, я не очертила характер Арнольда, отдаваясь наиболее острым впечатлениям. Обаяние его целиком строится на искренности и доброте, притом не стихийно свойственной, а сознательной. Он, как и я, увлекается йогой, притом более её философской стороной, перечитал всё, что можно о ней достать в Европе и Америке, мне давал читать.
Это не мешает ему быть образцовым еврейским коммерсантом – ловким, пронырливым, порой и грозным. Кое-кому при мне – ух, доставалось… Двоих он выгнал из кооператива без церемоний – было за что. Однако всё конкретное и деловое обречено на его внимание и поддержку. Удивительно, как мы с ним похожи…
Самое интересное, что он создал кооператив по своему образу и подобию. Тут деловая, творческая атмосфера. А ведь о Доме моделей я за одиннадцать лет, кажется, не написала ни строчки. Теперь я понимаю, как он давил на меня.
Может быть, впоследствии кооператив станет более похож на государственное предприятие, – обзаведётся солидностью и респектабельностью… Но сейчас, у истоков, в ободранном помещении бывшей сберкассы, совместно решая все проблемы, задыхаясь в текучке дел, от души радуясь минутам отдыха – он так хорош, что даже не обязательно быть любовницей председателя, чтобы быть счастливой. Легко дышать стало…
В аккурат подвалило и третье великое событие в моей жизни – я попала в секту каратэ. Под эгидой нэпа, видимо, пересмотрели многие запреты… впрочем, каратэ не разрешили, а появившиеся в людных местах объявления извещали о занятиях китайской гимнастикой тайцзи-цюань и ян-ши… пускай это они кому-нибудь другому расскажут. Не каратэ, верно, – китайский вариант… но боевая самозащита без оружия – бесспорно.
После первого дня занятий ломило всё тело страшно. Зная, что Арнольд интересуется такого рода вещами, я сказала ему об этом.
— А что это даёт? – первым делом профессионально полюбопытствовал он.
— Крепатуру, – сказала я и горестно пощупала свои ноющие чугунные плечи.
Арнольд очень заинтересовался и обещал, когда мелькнёт просвет в делах, пойти «составить мне компанию».
— Только не сразу заниматься, – сказал он застенчиво и поводил перед собой неловкими руками, изображая какое-то подобие блоков, – сначала посмотреть, я думаю…
— Я тоже так думаю, – смеясь, заверила я, представив себе моего председателя среди прыгающих, как пружины, гимнастов. Не очень он к этому приспособлен… Главное – пускай посмотрит, что выделываю я на спортплощадке. Ему интересно будет… Может, и до занятий дойдёт… Опять бедняга будет страдать, связавшись со мной, – в прошлый раз солнечными ожогами, в этот – крепатурой…
09. 08. 88г.

Стоит мне, идя полумёртвой с тренировки и ничего уже не желая в этом мире, позвонить ему – пропадает усталость. Едва лишь в трубке зазвучит это весёлый, мужественный голос – жизнь в ту же минуту возвращается ко мне, и дальше я иду полная сил и желаний.
Даже странно. Один только звук арнольдовского голоса напрочь отметает тревоги и сомнения, которых – чего греха таить – с избытком у начинающего кооперативщика и неопытного человека. Наверное, известную роль тут играет и то, что эта вершина всегда будет для меня недостижимой. Я теряю интерес лишь к достигнутому…
Предложила Лере роскошный вьетнамский халат чёрного шёлка, с вышитыми драконами. Леру он сразил наповал.
— Надо брать, – решительно сказала она, заглядывая в зеркальце. – Как ты думаешь, хорошо я в нём буду выглядеть?
— Замечательно. Особенно – знаешь, когда он вот этак с плеча сползает…
— А как это выглядит, когда он сползает? – засмеялась Лера.
«Спроси у Арнольда, он знает, как это выглядит», – подумала я, вслух же сказала совсем другое.
11. 08. 88г.

Всю жизнь гонюсь за призраком любви, а он, смеясь, куда-то исчезает…
Иллюзии бездонные мои! Глухое сердце мчит, куда – не знает…

Всё обаяние этого типа мужчин – в их непостоянстве. Семья не стесняет Арнольда, его вообще ничего не стесняет. Единственный критерий – увлечение. Ты хочешь поставить это ему в вину? Ты хочешь судить его с высоты своего нравственного пьедестала? Ты, не пропустившая мимо себя – как сказал бы мужчина – «ни одной юбки»! Кто ты есть? Довольно средненькое существо, с интеллектом ниже среднего. Только прелесть молодости, а главное – новизны – могла привлечь к тебе внимание такого человека, как Арнольд. Но если первое проходит долго, второе испаряется, как капля воды на сковородке…
Поэтому прими всё как есть. Не получится любви. Арнольду достаточно пальцем пошевельнуть, чтобы заполучить себе в постель таких девиц из его окружения, которые тебе не чета по всем параметрам. Скажи ему спасибо за то, что он дал тебе ещё раз вкусить опьяняющего напитка. Не забудь о стеклянном фонаре, в котором – мнилось тебе – мелькают только две тени… Хрупкий фонарь иллюзий… А без него не бывает любви.
12. 08. 88г.

P.S. Все мы бабочки-однодневки… Тут же и малина…

---------------------------------

Правильно, всё правильно. Не нужно гневить судьбу, нужно знать своё место. Тебе написано на роду быть бабочкой-однодневкой – ты ею и будешь. Чересчур примитивна для того, чтобы надолго заинтересовать мужчин, способных заинтересовать тебя. Кой чёрт всегда гонит тебя на вершину, которая вообще не для тебя, где ты удержаться не можешь? Знай своё место. Не так уж оно плохо. Другого – не будет.

Пройти, не поднимая глаз,
пройти, оставив лёгкие следы,
пройти хотя бы раз
по краешку твоей судьбы…

Да – вот и всё, очень просто! Уплатила вступительный взнос. Интересно, другие платят так же за свою четырёхсотрублёвую зарплату? Распустила слюни! Где тут любовь?! Где она есть?! Игра. Расчёт. Дело! Нет, я знаю, в момент, когда всё делалось, это не было обманом. Стало – потом. А ты профессионализм приняла за какое-то чувство! Да у него – таких, как ты!..
Странно – другое: отчего я сама, перебрав столько мужчин, сохранила трепетное отношение к каждому отдельному случаю? Почему для меня любовь не становится рутиной, сохраняя высокий свет магии и волшебства? По глупости? Или оттого, что я всегда ищу не полового партнера, а родственную душу? Может быть, я, зная подлинную любовь, не допускаю себя до подделок? Оттого и не теряется всё?
А тебя ведь как царапало в самом начале всё – помнишь? Как ты в коробочку поминутно влезала, не в силах вымолвить связного слова? Потом уже понеслись фантазии, так ты им вослед загорелась. А вначале – помнишь? Как тебя оскорбляло, остужало всё! Было! Ты не пишешь, – а это тоже было! Конечно, приятнее жить в мире мечты, – оттого и не написано об этом!
А для Арнольда – за исключением, может быть, некоторых моментов, – всё это было так же просто и привычно, как в своё время для Толи Ерохина. И ты это прекрасно чувствовала! Просто Толя был слишком красив, чтобы ты могла не поддаться иллюзиям, сохранившимся на многие годы. А Арнольд слишком обаятелен… Но порода – одна, бесспорно. И у тебя общего с ними ничего нет. Нельзя быть примитивной с человеком, которого любишь, – но обязательно быть примитивной с теми, с кем играешь в любовь.
Ты – подлинна, Маша, ты цельна, тебя нельзя разложить на куски. Просто ты разворачиваешься к людям той стороной, которую они хотят видеть, – но центр тяжести остаётся в тени и уводит тебя от них. Только тогда можно говорить о чувстве, когда ты отражаешь свет не изнанкой зеркала, а его лицом.
Примитива в тебе нет на грош. Он – просто защитная реакция в сторону тех, кто вынуждает тебя лгать, – чтобы они скорей оставили это. Ты ведь своего ничего не отдаёшь, – оттого и сохранила в себе способность чувств, бывающих обычно в ранней молодости. Великую способность изумляться неисчислимым чудесам этого мира…
Тебе так легко дышится – при своих скромных одёжках, скромном питании, более чем скромной по нынешним меркам обстановке. Зато в смысле духовном ты живёшь настолько напряжённой жизнью, так остро чувствуешь и беспощадно отвергаешь любую фальшь, что это делает тебя неудобной для очень многих.
Зато – настолько прозрачно и ясно видишь призрачность целей, которым эти люди посвящают жизнь… Удовлетворению самых глупых и низменных запросов своего самодовлеющего это… И так прожить, даже не узнав жизни! А ведь у каждого в дороге, хоть один раз, мелькнёт миг просветления, когда он всё осознаёт… но идёт дальше тем же путём. Мало кто с него сходит, мало кто возвращается к истокам. Но ты среди этих.
«Мудрец, созерцая свет, проходит жизнь как бы в рассеянности…»

=====================

Не любовь, – только дикая тоска по любви.
13. 08. 88г.

Ложь, ревность и самомнение.
С какой лёгкостью, как беззвучно – мановением пальца – опрокидываются воздушные замки лжи! И с какой беззаботной праздничностью вступает в свои права жизнь!
Закрутился мой председатель, а я сочла это равнодушием. И полезла в голову, захватала грязными лапами гадость. То, как – к сожалению – слишком часто и обычно это всё делается… А он просто был занят. Вчера вечером я позвонила ему – попозже, чтобы застать, а трубку взяла жена и сказала, что Арнольд Михайлович вернётся поздно, и лучше завтра позвонить ему с утра.
Утром резкие голоса в коридоре разбудили меня раньше обычного. Я приоткрыла один глаз – без двадцати восемь, самое время звонить. Затем закрыла глаз: поспать бы тоже неплохо. Но тут сердце так застучало – нечего делать, пришлось открыть глаза и вставать. Я натянула, джинсы, футболку и прямо в тапочках, даже не умывшись, побежала на ближний угол к телефону-автомату.
Да здравствует раннее вставание! Какой бы день я проворонила, поддавшись соблазну поспать подольше! Арнольд оказался дома, радостно заорал мне в ответ и велел к девяти часам быть у него дома.
Кто сказал, что в реку нельзя дважды вернуться? Мы полдня, в жарком августовском солнце, бегали по городу, по дороге прихватив беспомощного в городе пчеловода Сережу Путинцева, долговязого серьёзного кришнаита, а потом взяли такси и пустились развозиться по домам.
Сначала высадили на Лукьяновке Серёжу, потом Арнольд назвал водителю мой адрес, и такси тронулось с места. Я придвинулась к Арнольду сзади и, перейдя на «ты» и облокотившись на спинку переднего сиденья, совсем близко от него, стала ему что-то говорить о кооперативных делах. Спохватилась:
— Тебе же тут повернуть нужно…
— Нет, – ответил с улыбкой Арнольд, полуобернув ко мне красивую голову, – я решил сначала выпить у тебя чаю…
Это – наше волшебное слово, пароль-отмычка, отпирающий двери в рай. Чай мы, между прочим, пьём обязательно, но – после… А сейчас – так приятно было войти после полуденного зноя в прохладу и полумрак моей комнаты! Я почти физически чувствовала, как усталого, замотанного, раздражённого моего председателя покидают тени его забот, как он растворяется в тишине и покое. Это и есть то, чего он больше всего жаждет. И чтобы я была рядом и обнимала его. Каждому человеку нужен дом, где его понимают. Арнольд его нашёл, и уходить отсюда он не собирается, его силой не выгонишь. А я выдумывала пустое…
15. 08. 88г.

Арнольд явно решил заняться своим внешним видом: кроме потрясающей, всем кооперативом замеченной футболки, обзавёлся ещё отличными «варёными» джинсами и щеголяет во всём этом довольный как бог. Однако кое в чём всё же решил просить моего совета.
— Как ты думаешь, всё здесь в порядке? Я имею в виду внизу – ширина, длина… И потом, здесь как-то неудачно подвёрнуто, – всё время цепляется… Ты не могла бы ещё строчку по краю положить?
Конечно, как не воспользоваться – моя швейная машина вся на виду стоит. Я положила строчку, но пока я это делала, председателя, занявшего любимую позицию на моём диване – свернувшись в клубочек, подперев рукой голову, а локоть – на валик дивана, – осенила новая мысль:
— А вот, знаешь, по низу иногда такую полосочку прокладывают – ты не видела? И тогда совсем другой вид, и носится дольше.
— Видела! – отозвалась я, нырнула в шкаф и достала коробку со всякими швейными остатками, в том числе искомой тесьмой.
— Неужели у тебя всё есть? – не поверил он.
— Обижаешь старого мастера! – засмеялась я. – Но только это не будет быстро. Здесь работы где-то на час. Ты не спешишь?
За окном исходил светом знойный послеполудень, но занавеска была полузадёрнута со стороны дивана, и в комнате было уютно, спокойно, полутемно. Конечно, он никуда не спешил.
— Кто это тебе такое сделал – Стас? – спросила я, распоров обе строчки и обнаружив, что на одной штанине завёрнуто на два сантиметра больше. Арнольд кивнул. – Должна тебе сказать, что он тебя не уважает как председателя. Разве это работа?
— Да он так – скорее, на глаз…
— И глаз у него кривой, и руки кривые, – проворчала я. – Вот я тебе сделаю – джинсы сносятся, а строчка останется!
— Только об этом я бы и мечтал! – весело отозвался Арнольд.
Я отнеслась к работе с большой ответственностью: как-никак, не кому-нибудь делаю… А это всегда требует времени. Арнольд же от бездействия практически погибает, я это знала и время от времени, оглядываясь на диван, успокаивала его:
— Ну, потерпи ещё немного…
— А я не терплю, что ты! – отозвался он. – Когда я был маленьким, у нас в доме была портниха. Она приходила шить на нашей машине, садилась такая важная и делала всё очень медленно. А я любил смотреть, как она работает. Я вообще люблю смотреть, как кто-нибудь хорошо делает своё дело. Поэтому ты не беспокойся…
— Я помню, как ты называл себя когда-то послушным и понятливым! – улыбалась я. – Вот видишь – и в самом деле так! Но, мне кажется, ты, кроме меня, ни с кем таким не бываешь…
— Пожалуй, что ни с кем, – серьёзно сказал он.
Джинсы были готовы, он их надел и, присматриваясь к длине, весело заметил:
— Ну вот, теперь всё одинаково, – пропала вся оригинальность!
— Ты её в чём-нибудь другом проявишь, – утешила я. – Всё, теперь отпускать тебя?
— И не думай! Пойдём погуляем, ты меня проводишь…
Приноравливаясь к жаре, я надела свой любимый вьетнамский сарафан – синий, шёлковый, с бантиками на шлеечках и вышитыми спереди – гирляндой – цветами. К нему полагался прозрачный пластиковый поясок, окантованный по краям синей плёнкой. В такой одежде и тридцать градусов нипочём.
Почему-то мы с Арнольдом вечно попадаем в самую жару. Стоит выйти на улицу – и она охватывает, сначала ласкает, потом проникает вглубь… Улицы ломятся под напором света, некуда скрыться от него, и нужно только преодолевать всё это – океан света в океане зноя…
Мы ещё зашли в хозяйственный магазин, Арнольд купил себе регулятор тока, а потом подтащил меня к витрине посудного отдела, где торчали хрусталь и всякие сервизы, и стал интересоваться моим мнением на этот счёт.
— Ты же видел – у меня дома четыре неодинаковые чашки, – посмеивалась я, – не в чем дать гостям чаю… А сервизов нет и никогда не было… Когда раз в году на день рождения бывает нужно, я беру у мамы.
— Кстати, когда у тебя день рождения? – осведомился он.
— Шестого января.
— Я всё это почему спрашиваю, – нужно ведь подарок какой-то готовить, мне надо знать, что ты любишь.
— Ну, только не хрусталь!
— А почему, – смотри, какая вазочка симпатичная вот эта!
— Сам по себе хрусталь ничего, но у нас настолько мещанское к нему отношение, что я его совершенно не воспринимаю. У меня ведь нет ничего хрустального, ты заметил? Дерево, фаянс, стекло, коллекция всяких шишек, свечки разные…
— Ты знаешь, я облегчу тебе задачу, – после некоторого размышления сказала я. – Можешь подарить мне французские духи, – только не сладкие.
И тут мы пустились рассуждать о свойствах и особенностях французских духов и, разговаривая, дошли до деревообделочного кооператива по соседству с моим домом.
Реакция у Арнольда – как у гончей. Первая мысль: «Нельзя ли всё, что вижу, обратить себе на пользу?» И поэтому через пять минут он уже беседовал с председателем кооператива и выспрашивал, что тот может. В течение получаса был обсуждён и заключён договор на обстановку интерьера бывшей сберкассы, о котором я уже упоминала. Сейчас там – как после нашествия. Мириться с этим, конечно, нельзя.
Идти к Арнольду прямо – по улице Якира, и мы преодолевали этот путь не спеша. Солнце разгоняло с асфальта все тени, стояло стеной перед нами, никуда нельзя было спрятаться от него – только преодолевать шаг за шагом, почти растворяясь в его неистовом золоте. По пути мы зашли ещё в комиссионку, бедную и полупустую. На витрине лежали какие-то часы, стразы и цепочки.
— Цепочки не анодированные? – спросила я у продавщицы.
— Обыкновенные.
— Жаль, – они ничего себе, – сказала я Арнольду. – А мне так нужна цепочка! Мама грозится отдать мне один медальончик, он в форме сердечка, спереди весь в жемчужинках, а посередине один рубинчик, а задняя сторона гладкая, – но при условии, что у меня будет приличная цепочка, а её-то и нет.
— Ты знаешь, у нас в той бижутерии, что мы получили из Америки, были какие-то цепочки, – живо сказал Арнольд. – Надо посмотреть, если их ещё не отдали в свадебный салон, я тебе одну подарю. Они, правда, тоже не анодированные, но очень красивые. Может быть, твоя мама и согласится на такую!
— А карманные часы у вас бывают? – спросил он продавщицу.
— Всё бывает, заходите, были бы деньги, – отозвалась она довольно приветливо: у Арнольда дар покорять женские сердца. И он и тут своего не упустил: тут же рассказал ей анекдот.
— Вот, вы знаете о конкурсе на заводе Артёма? Условие было: предлагаются три неразрешимые задачи. Кто решит их или хотя бы найдёт путь к решению хотя бы одной – занимает должность начальника планового отдела. Ну, тут ажиотаж, приносят кучу решений – ни одного верного нет. И вдруг один чудак приносит решение, да не одной, а всех трёх сразу! Проверили – нет, всё верно, решил! Сейчас же ему лист бумаги – пишите заявление.
— Да я не могу, я писать не умею…
— Как так?! Вы с ума сошли! Решили такие задачи, не умея писать?!
— Я в уме решал, диктовал, жена записывала…
— Что ж, она и заявление за вас писать будет?! Вон за дверь! Нам такие не нужны!
Проходит несколько лет…
Тут продавщицу позвали к телефону, но она яростно замахала руками и вновь сосредоточилась на Арнольде.
— В один из самых фешенебельных ювелирных магазинов Нью-Йорка заходит покупатель и начинает выбирать:
— Пожалуйста, вот это колье… У нас годовщина свадьбы, надо сделать подарок жене. Вот этот браслет, ещё вот эти серьги и кольцо.
— Сорок миллионов!
Тут он открывает дипломат, там пачки денег, он отсчитывает продавцу сорок миллионов…
— Сэр, зачем же вы носите с собой столько денег?! Ведь можно выписать чек!
— Я писать не умею!
— Представляю, сэр, сколько бы вы имели, если бы умели ещё и писать!
— Если бы я умел ещё и писать, – тут Арнольд поднял перед носом указательный палец, – знаете, кем бы я был?! Я БЫЛ БЫ НАЧАЛЬНИКОМ ПЛАНОВОГО ОТДЕЛА НА ЗАВОДЕ АРТЁМА!!!
Продавщица покатилась со смеху. И, когда мы уже шли к выходу, она всё повторяла:
— Сейчас ничего нет, у нас обычно завоз первого числа месяца. Приходите к первому числу!
Можно не сомневаться, – в следующий раз она встретит Арнольда, как лучшего друга.
— Сейчас мы сделаем вот что, – сказал он с видом заговорщика, когда мы вышли на улицу. – Через десять минут, – запомни, через десять, не раньше, – ты позвонишь мне по телефону. По-моему, эти цепочки ещё у нас дома. Ты одну выберешь. А сейчас, дабы не вводить никого во искушение, расстанемся.
Можно было заслушаться, как он говорит. Его голос переливался роскошными красками, сугубо своими для каждого случая, каждое слово прорисовывалось с предельной выразительностью. Он мог звучать чеканно, как удары медного барабана; мог возвышаться до каких-то невесомых, трепетных полутонов, напоминавших прохладное лепетание осины; мог становиться мягким, уверенно-вкрадчивым, как шаги большой кошки через заросль; мог опускаться так низко, что само понятие «голос» рассыпалось на какие-то отдельные ноты, напоминавшие не то орлиный клёкот, не то рокот прибоя, – нечто неслитное, слышимое только на пиках амплитуды. Ну, и пользовался он этим своим инструментом без всякого стеснения. Однако сам по себе голос ещё ничего не значил.
Десять минут прошло, набираю номер. Трубку берёт, как обычно, Таня.
— Алло, здравствуйте! Дома Арнольд Михайлович?
— Да. Подождите.
Трубку берёт Арнольд.
— Арнольд Михайлович, здравствуйте, это Маша.
Необходимая конспирация: в квартире три телефона.
— А-а, Маша, здравствуй, ты где? – бодро отзывается он. По голосу я слышу, что и ему смешно. Но роль играет безукоризненно.
— Да… Хорошо… Только что пришёл. Сейчас? Можно. Заходи. Пока!
Приличия в полном объёме. Можно идти.
Дверь в квартиру тоже открывает Таня – со своими огромными глазами и никогда не исчезающей, как паутинка лежащей тенью недовольства и усталости на тонком лице.
В квартире жара. На кухне у стола сидит Арнольд в тренировочных брюках и рыжих веснушках. Никаких следов как загара, так и подтянутости не наблюдается. И занимаются они с Татьяной – тьфу! – добро бы едой! – тыквенными семечками! Ещё и меня к этому приобщают. Я, как воспитанный человек, беру несколько зёрнышек, – но, едва лишь Таня отлучается на телефонный звонок, меня прорывает:
— Я есть хочу, – мрачно говорю я. – И даже не есть, не кушать, не хавать, а жрать – в самом вульгарном смысле.
— Ты, – говорит с нежностью Арнольд, – прожорливая саранча,  и не просто саранча, а какой-то советский мутант.
Он ныряет в холодильник, и вскоре стол вокруг меня уставляется блюдечками, тарелочками и баночками.
— Вина хочешь? – говорит он и встряхивает в воздухе бутылкой запотевшего «Псоу».
Я редко пью и не испытываю к спиртному никакого интереса, как и к сигаретам. Но перед «Псоу» устоять не могу. Скорее от воспоминаний.
— Когда же я пила в последний раз это вино? – говорю я, глядя сквозь золотистый бокал на Арнольда. – Где-то в году восемьдесят третьем. – Промолчать я не могла, единственно что – я постаралась выразиться как можно завуалированней. – Ездила тогда с некоторыми людьми на Кавказ. Сочи, Гантиади, озеро Рица… Рестораны… Я тогда была ещё маленькая девочка и на знала, что за всё следует платить! – зло выпалила я. – И  когда до этого дошло, я сказала этим людям всего несколько слов… Потом один человек, друг моего брата, всё приставал ко мне: «Маша, ну я с этими людьми на такой короткой ноге, что они мне рассказывают всё. О чём бы я ни спросил! Понимаешь? Но вот об этом молчат как мёртвые. Что такое может сказать женщина мужчине, что потом мужчина мужчине через столько лет повторить не может?» Я ему говорю: «Это говорится один раз в жизни и больше не повторяется. У меня нет вдохновения, чтобы я это повторила. И я не знаю, что ты обо мне подумаешь, если я это повторю».
Мне показалось, что во взгляде Арнольда мелькнул острый интерес. Но он ни о чём не спросил, конечно. Я мелкими глотками пила ледяное «Псоу», отдавая должное яствам, стоявшим передо мной на столе.
Как оказалось, Таня вышла в соседнюю квартиру к родителям. Пользуясь моментом, Арнольд позвал меня в другую комнату – это оказалась спальня – и стал что-то искать в шкафу. Я с невольным смущением смотрела на обширную кровать. Здесь он спит с женой, и никто не мешает хоть каждую ночь… Ревнивые чувства поднимались во мне.
Тем временем Арнольд нашёл то, что хотел, и высыпал на стол что-то блестящее.
— Отдали, как выяснилось, – сказал он, – это всё, что осталось. Цепочка тебе подходит?
— Да. А это, – я тронула медальон с гранёной стекляшкой, – мне не нужно.
— Это искусственные бриллианты! – живо сказал Арнольд.
— У меня есть настоящие, – с достоинством сообщила я.
— Тогда… – он взял за конец расстёгнутую цепочку и поднял, чтобы медальончик соскользнул с неё, но тот наткнулся на узел и остановился.
— Давай я развяжу! – сказала я.
— Это долго?
— Я – лучший в мире специалист по развязыванию узлов! – похвалила я себя, как Карлсон, вцепляясь ногтями в золотистые звенья. Шлифованная цепочка сверкала.
— Ну – всё?
— Погоди, не так быстро…
— Серьги и медальончик мы оприходуем, а цепочки вроде бы и не было – бормотал Арнольд, завёртывая свои фальшивые драгоценности в бумажки. – Помочь?
— Всё! – я отдала ему стекляшку.
— Развязала? Молодец! Только пока не одевай, ладно?
— Ну что ты!
Вот теперь у меня будет, хоть и копеечный, но подарок от Арнольда. Впрочем, ценность подарка много выше его стоимости. Ценность его главная в том, что он останавливает время, магнитом притягивая воспоминания: где куплен, кем вручён, какие слова говорились при этом… Он сохраняет тепло рук дарившего. Маленькая цепочка, уходящая во тьму времён…
— Теперь я пойду?
— Подожди немного, выйдем вместе, – это – специально для появившейся Тани. Если бы её не было – было бы сказано «пойдём».
Было около восьми вечера, но Арнольд экипировался на совесть: джинсы, знакомая мне и очень ему идущая рубашка в чёрно-зеленую полоску, чёрная куртка-варёнка.
— Ну зачем ещё куртку, – с досадой говорит Таня. – На дворе такая жара! Зачем ты одеваешь куртку? Не понимаю.
— Я вернусь поздно, – сурово, но корректно говорит Арнольд. В их разговоре не видно и тени шутливой, остроумной перепалки людей, хорошо понимающих друг друга. Видно, что оба сдерживаются: Таня – меньше, Арнольд – до упора.
— Кто в такую жару одевает куртку, – не перестаёт Таня. – Тут в рубашке и то я не знаю, да ещё с длинным рукавом…
— А я хочу куртку, – с тихой медью в голосе говорит Арнольд.
— Да на кого ты будешь похож на улице в этой куртке! Посмотри, как люди одеты! На Машу посмотри!
— Маша идёт домой, а я – по делу, и вернусь поздно. Дай мне ключ.
— Не дам тебе ключ. Возьми у родителей.
— Он тебе сегодня будет нужен?
— Да!
— Хорошо, – Арнольд порывисто выходит из квартиры.
— Не понимаю, зачем ему эта куртка, – сердито, быстро говорит Таня. – Ну, на кого он будет похож! На улице же не осень – август!
Возвращается Арнольд.
— Всё, Маша, пошли.
— До свидания! – говорю я и первой выхожу в дверь, которую Арнольд учтиво держит раскрытой для меня.
— Всё, теперь можно одеть цепочку! – азартно говорю я, пока ползёт снизу кабина лифта. – Еле дотерпела!
Арнольд мягко улыбается. Владеть собой он умеет неплохо. Кстати, куртка ему бесподобно идёт. А на улице уже заметно вечереет, и уже явно предпочтительнее выглядит его наряд, чем мой… Мне уже прохладно. Весь двор глазеет на нас. Наверное, и впрямь мы смотримся вместе…
— Теперь я домой?
— Ты спешишь?
— Нет.
— Тогда давай ещё немного погуляем. Мне к метро «Политехнический», мы сейчас пойдём по Зоологической.
— А там я сяду на тридцать первый автобус – и прямо домой!
Зоологическая полна вечерним светом, пряма и пустынна. Удивительно хорошо медленно, не спеша идти по ней…
«Вечер грустит и прощает…»
— Я даже не могу вспомнить, когда я в последний раз так гулял, – раздумчиво говорит Арнольд. – Ты же видишь, как я мотаюсь и что у нас делается к концу дня. Так иногда и кажется: пошлю всё к чёрту и пойду охранять сады. Летом – гуляй себе с ружьём и с собакой, как осень – всё, полгода свободен.
О садах он вспоминает, как об утраченном рае. Садами он, кажется, занимался лет десять, равно как и афёрами вокруг садов. Он мне рассказывал. В прошлом году кооперативщики вытащили его оттуда.
— Если бы тебе это не нравилось, тебя никто бы не заставил этим заниматься, – лукаво говорю я, имея в виду, конечно, кооператив. Это – возлюбленное детище Арнольда, смысл его жизни, и он заводится с полуоборота:
— Конечно, сумасшедший дом, я к вечеру не знаю, на каком я свете, но ты посмотри, сколько уже сделано! Это же громадное здание, один из самых мощных кооперативов в Союзе! И это здание, в общем, уже выстроено, можно начинать отделочные работы… Возьму себе заместителя…
— И правильно сделаешь. В принципе, ведь хороший начальник не тот, который много бегает, а тот, который умеет заставить это делать подчинённых, – осторожно говорю я.
— Всё равно, даже в этом случае многое приходится на меня, – хмуро заметил Арнольд. – Но я со следующей недели намерен сделать большие перемены. Пусть, в самом деле, бегают те, кому поручено! А то всё – Арнольд, Арнольд… Вот Серёжка этот, Путинцев! Хороший пчеловод, но попробуй в нынешних условиях пусти его за сахаром!
— Хорошо хоть, я у тебя ничего не требую – заметила я. Арнольд взглянул на меня:
— Кто знает, может, и с тобой ещё побегать придётся…
— Посмотрим…
— Но, с другой стороны, – тут у него сразу стал довольный вид, – имеет смысл бегать… знаешь, какая у меня зарплата? Как у директора крупного завода – шестьсот рублей!
Ну просто мальчишка, с этой его очаровательной непосредственностью!
— А люди в кооперативе меньше трёхсот, четырёхсот не получают. Надо, чтобы и у тебя были такие заработки. Тогда сможешь жить по-человечески.
— Как все?
— Просто не думать о деньгах.
— Чем больше денег, тем больше о них и думаешь.
— Но тем больше тратишь! – засмеялся Арнольд.
— Тем больше думаешь, куда бы их потратить, – заметила я. Арнольд засмеялся ещё пуще.
— Сколько времени?
— Двадцать минут девятого.
— Можем ещё не спешить, мне надо быть на Крещатике в девять.
Мы вышли на Брест-Литовский проспект, такой же залитый солнцем, вечерний и спокойный.
— Надо мне чаще посылать всё к чёрту и вот так вот с тобой гулять, – произнёс Арнольд. – Вот у меня сегодня ещё два свидания с людьми. Мог бы я их провести нормально, если бы сегодня днём не отдохнул у тебя? Я был бы как выжатый лимон. А сейчас я могу действовать до глубокой ночи.
— Так что же тебе мешает?..
— Дел много – ты же видишь…
— Вижу.
— Вот в командировку сейчас уезжаю. В Грузию и Среднюю Азию. Дней на десять. Сама видишь – когда мне… Но надо, надо находить время.
— Находи, я не против.
— Спасибо, – задумчиво сказал он.
— Вот и подземный переход. Мы дойдём как раз до середины и – порскнем в разные стороны.
— Но раньше я куплю тебе цветы, – он опять оживился, видя перед собой дело. – Смотри, сколько их! Какие ты хочешь?
Переход был забит бабками с астрами, гладиолусами, георгинами. Настоящий цветочный магазин! И бабки, искательно улыбаясь, уже наперебой совали прямо в руки букеты. Но я не люблю навязчивости. Я быстро осмотрелась и выбрала огромный розовый георгин.
— Один? – удивился Арнольд.
— Дэвушка, бэрить букэтык! – бабка уже протягивала его мне.
— Один, – сказала я.
— Сколько? – спросил он у бабки, в то время как у всех остальных на лицах потухали улыбки.
— Рубль.
— Вот видишь – дёшево и сердито! – засмеялась я.
— Только один цветок?
— Вторым буду я сама.
Он расплатился, потом на глазах у всего перехода обнял меня и поцеловал ниже шеи, сбоку, возле ключиц. Потом помахал мне рукой, а я ему цветком. Видно было, что он взволнован и ему приятно и даже лестно так побыть со мной.
Во всём этом была большая чистота и большая печаль.
21. 08. 88г.

P.S. От бутылки «Псоу», вынутой из холодильника, совокупно с прохладным вечером с обнажёнными плечами и назавтрашней тренировкой тоже вечером нежарким и произошёл тот результат, что я сейчас имею довольно времени описывать всё это, лёжа в постели с приличной простудой.

===================

Вот как раз сегодня он и улетел в свою Среднюю Азию. Перед болезнью как раз я успела сделать и вручить ему подарок, который могла сделать только я – шикарный кожаный футляр для очков с монограммой «AG». Как председатель он ещё очень молод и не представляет себе, как изощряются в подобных вещах хорошо известные мне вышестоящие товарищи, на которых фактически я и отработала десять лет.
Так что я мигом обнаружила для себя поле деятельности и теперь периодически подбрасываю ему вещи, необходимые для председательского престижа. Ответственные товарищи из Цека и Совмина, мои постоянные заказчики, прекрасно знают и мне открыли ту истину, что шикарное кожгалантерейное изделие, даже мелькнув на миг в руках, служит как бы опознавательным знаком «своего», «из нашего круга».
Арнольд, вышедши их садов, этого ещё не постиг и доступа к подобным вещам не имеет. Надо было видеть его футляр для очков, бумажник, папки и пояса, которые у него были! Где, в каком сельмаге он их сто лет назад добыл?! Конечно, всё это мелочи, но чем ещё я могу реально помочь ему в его сногсшибающей деятельности? Встречи – это одно…
Мишка Бернадский, брат его зятя, умный парень, так мне уже и заявил:
— Ну вот, как Арнольд – так здесь же и Маша! Ты на него оказываешь успокоительное действие, он без тебя не может жить.
Нас никто не слышал, и я ответила так же дерзко, бравируя:
— Может быть, я без него – тоже!
Мишка только улыбнулся. Он недавно из армии, числится в кооперативе кем-то, но вся его работа пока состоит в том, чтобы получать деньги. У него острый глаз, ещё более острый язык, и он явно склонен со мной общаться. Мне это только на руку: весь кооператив видит, что я постоянно любезничаю с Мишкой. Он даже приглашал меня в кафе (это было после их с Арнольдом совместной командировки в Москву) и рассказал, между прочим, следующее:
— Были мы в ресторане. Арнольд вообще не пьёт, но тут «макнули», и он как разошёлся по части анекдотов! Ну, ты знаешь – старый волк общения, теперь такие уже повымерли. Сколько же он их выдал, боже мой! Я уже смеяться не мог, остальные тоже, но запас у него был неисчерпаемый.
Я с вежливой улыбкой слушала его россказни, про себя весело вспоминая, как в своё время Арнольд на пляже рассказал мне сто тридцать три предельно неприличных и предельно смешных анекдота, после которых я ещё нашла в себе силы побить его анекдотами, которые мне в своё время рассказывал незабвенный Ерохин, – и потом уже у нас оставались силы только на то, чтобы подняться и уйти с раскалённого песка, унося с собой пожитки и раскалённое воображение, под сень деревьев и такой высокой травы, что не было иной мысли, кроме как упасть в неё и тут наконец утолить свою невыразимую жажду друг о друге…
Как хорошо, что наши мысли – только для нас! Я слушала Мишку и улыбалась. Это мне он будет рассказывать, какой мастер Арнольд по части анекдотов! Я тоже могла бы рассказать кое-что на этот счёт!
Вполне естественно для меня было начать свою деятельность в кооперативе с того, что у председателя появился первый образец моей работы – роскошный кожаный бумажник с тиснённой золотом надписью «Arnold’s». Я долго ломала голову, пока это придумала. Вначале хотела сделать, как обычно, заглавные буквы имени и фамилии – но потом, учитывая иностранное звучание его имени и то, что у нас завязываются отношения с американскими коллегами, нашла такое необычное решение.
Арнольд был страшно польщён и невольно позаботился о моей рекламе, показывая свой бумажник каждому встречному и поперечному. Бумажник получил такую известность, что специально приходили люди и просили его показать. Отбоя от заказчиков у меня теперь нет – хотя и в мыслях не было создать себе рекламу. Я представляла себе только радость Арнольда от владения прекрасной вещью.
Понятно поэтому, отчего его тоже тянет делать мне подарки. Кстати, стоимость бумажника он включил в мою зарплату и таким хитроумным способом вернул её мне. Интересно, какова будет стоимость футляра?..
22. 08 88г.

Я поняла одну простую вещь: отчего Арнольд бывает со мной реже, чем ему и мне хотелось бы. Во-первых, он действительно невероятно занят. Кроме массы текущих дел своего кооператива, его занимают такие глобальные вопросы, как создание объединения кооперативов, своего кооперативного банка, создание первого советско-американского кооператива, и многое-многое другое. Ко всему он ещё и председатель домкома. Времени у него действительно нет.
Но в наличии и другой фактор. Ему не так важно часто бывать со мной – как важно точно знать, что он в любое время может уйти ко мне из своей изнуряющей жизни. И ему, видимо, в ряде случаев достаточно такого знания. Тем более, что, как ни крути, после сорока лет женщины волнуют всё же меньше, чем в двадцать. Как в том анекдоте:
Утром курортники выходят на пляж и видят, что невдалеке на острове спит обнажённая женщина. Мужчины столпились у воды. Двадцатилетний: «Я бросаюсь вплавь, через полчаса я у цели!» Тридцатилетний: «Тут надо ещё хорошо подумать, поискать лодку…» Пятидесятилетний: «А зачем туда плыть? Мне, например, и так её отлично видно…»
23. 08 88г.

И Арнольд, и я одинаков устаём от постоянной необходимости сохранять официальные отношения руководителя и подчинённой. Правда, у него в этом случае больше оперативного простора: он может не скрывать своих как бы отеческих симпатий к неопытному существу, волей судьбы попавшему к нему в кооператив. Хотя глаза его в такие моменты светятся не очень по-отечески…
Он видит меня в среднем через день, так что мудрено очень соскучиться, – но в то же время такое, на глазах у всех, общение только разжигает жажду.
И потому, как только он вырывается ко мне и тут же занимает свою любимую позицию, положив голову на валик дивана и отдохновенно прикрыв свои острые глаза, – я молча, даже не целуя, припадаю к нему, как к единственному источнику, способному притушить адский пламень… Ему уже не надо спешить, здесь только четыре стены и мы двое, остальное всё за кадром – это непривычно, надо освоиться, я понимаю и отдаю всю инициативу в его надёжные руки, почти физически чувствуя, как наступающая в нём тишина сменяется властным, нетерпеливым желанием.
Он ещё сдерживается, прислушиваясь к нарастанию этого чувства – и, когда всякие пределы спокойствия остаются позади, его рука незаметно ложится мне на плечо, ощущая тепло тела сквозь последнюю преграду, которая сейчас тоже исчезнет, но мы же не мальчики, чтобы самому возиться со всем этим, и он, не открывая глаз, произносит тихонько:
— Раздевайся!
Ещё немного – и я, кажется, дойду до того, чтобы описать изощрённость и безумие этой страсти, достойной двадцатилетнего, сугубо мужской нежности и мальчишеского озорства, мудрой печали и юной беспечности. Любить – тоже нужно иметь призвание, конечно! Здесь мы с ним хорошо понимаем друг друга.
Я не приукрашиваю Арнольда. Часто сталкиваясь с ним, я вижу и его недостатки: он часто бывает непоследователен, иногда – поверхностен, временами – раздражителен, иногда его заносит так, что неизвестно, когда и вынесет. Но главное, мне кажется, одно: мужик дорвался до настоящего дела, где ничто не мешает ему развернуться в свою полную силу. Вот эта сила и играет – иногда неразумно, – и влечёт за собой столь же яркое проявление других прирождённых свойств натуры. Мне кажется, встреться мы с ним в другое время – всё могло бы быть иначе. Сейчас в нас всё играет от ощущения свободы.
29. 08 88г.

Юлька, его дочь, которая недавно вышла замуж, заказала мне на день рождения свекра бумажник, – подарок не из слабых. Забрать его должна была она вчера после восьми вечера, и вчера же должен был прилететь из Средней Азии Арнольд. Я так и ожидала, что они явятся вместе – улицы в нашем районе плохо освещены, а кроме того, вряд ли Арнольд упустит свой шанс.
Он его и не упустил. Но я его настроения не могла понять. Уже похолодало, Юлька явилась в плотной осенней курточке, Арнольд же вырядился в свою знаменитую футболку – налегке. Выглядел он просто потрясающе – загорелый, в своих отросших светлых кудрях. Прямо глаз не оторвать. Видно, уже хорошо помотался в этот день, разговаривал голосом глуховатым и мягким. Сказал, что достал мне кожи для работы и может достать там ещё сколько угодно, и что через четыре дня снова летит в Самарканд. Ну вот, опять…
Юлька получила свой бумажник, расплатилась, но Арнольд уходить не спешил, быстро подыскивая одну за другой темы для разговора, но что-то на сей раз красноречие ему изменило. Не мог же он в присутствии дочери говорить со мной на темы, далёкие от кооперативного движения!
Они ушли, а я по тёмной улице побежала звонить. Но ещё не добежала до телефона, как с ужасом почувствовала, что со мной творится чёрт знает что, я теряю контроль над собой, сознание стало корабликом, едва мелькающим в штормовых волнах и прилагающим все усилия, чтобы удержаться на плаву.
Какие-то странные, бредовые мысли били в голову, я в эти секунды была способна на самые непредсказуемые поступки. Только что он сидел на моём диване в шаге от меня – и вот я должна отпустить его, соблюдая все приличия! О, боги! Сойти с ума!
Немного позже мне удалось овладеть собой и даже посмеяться над недавними мыслями, но всё же ночь я провела плохо. Так, как будто легла спать среди ясного дня! Голова светлая, и делай что хочешь!
Сегодня будет планёрка, велено быть. Буду… Как тяжело любить такого человека, который не принадлежит не только мне, но и себе.
02. 09. 88г.

Так что же – «утро всегда обещает»? Не знаю, станет ли оно обещать дважды… Но сегодня утром дымные столбы света валились с вышины на ожидавшие их прикосновения улицы, город словно раскрылся ввысь, соединяясь с небом кронами деревьев, крышами домов, этими солнечными колоннами.
Я стояла на остановке и в самом деле чувствовала, что всё – и свет, и звуки, и сам воздух - проходит сквозь меня, не встречая препятствий, что я – всего лишь частица, плывущая в потоке света, открытая для всех воздействий и жадно впитывающая, пропускающая их сквозь себя.
Казалось, я вплотную приблизилась к тому пределу, за которым и город вокруг меня, и я сама станут как бы стеклянными и беззвучными, угрожая обнажить истинную сущность вещей, скрытую от нас обманчивым воздействием наших пяти чувств… Что обещает утро?..

----------------------------------

Когда струна звенит на такой высокой ноте, есть смысл полагать, что она оборвётся.
03. 09. 88г.