Язык

Тёплым июньским вечером 81-летний Андрей Максимович сидел в своём кресле в гостиной, уставившись глазами в пол и крепко сжав подлокотники, а из соседней комнаты доносился громкий рёв электрогитары, поддерживаемый ритмичным дуэтом бас-гитариста и барабанщика. Затем вдруг раздался зловещий шёпот, и в гостиную ворвался грохот шагов марширующих солдат и грозный голос - «линкс-цву, линкс-цву, линкс-цву-драй-фиа!»*. Со лба Андрея Максимовича стекла капелька пота и упала на глубокий шрам на его трясущейся от напряжения правой руки.

Старик зажмурил глаза. Немцы чеканили шаг уже не в дьявольской песне в его доме, а за стенами сырого и вонючего помещения, где он лежал окровавленный 60 лет назад и пытался не задохнуться от боли, периодически теряя сознание. Руки, грудь и шея были покрыты рваными ранами, прижжёнными раскалённым железом. Изо рта вместе со слюной вытекали огромные сгустки крови. Он лежал, уткнувшись лицом в грязную мокрую тряпку и двумя пальцами правой руки медленно водил по кровоточащим губам,  сожжённым нёбу и внутренней стороне щёк, по остаткам зубов. «Язык! - кричали его прерывающиеся мысли. - Прожгли рот. Отрезали язык… Мама моя, мама. Они отрезали язык, мамочка!». Он мычал, а из глаз катились слёзы.

Старик открыл мокрые глаза, вытер лицо рукавом. «ЛИНКС-ЦВУ, ЛИНКС-ЦВУ, ЛИНКС-ЦВУ-ДРАЙ-ФИА!» гремел немецкий голос. Андрей Максимович оторвал руки от подлокотников, взял свою палку, медленно встал и, тяжело переставляя ноги, поплёлся к двери, из-за которой доносился грохот. Кривыми от артрита пальцами он повернул ручку и вошёл в комнату. На ночном заоконном фоне на подоконнике слегка подпрыгивал чёрный двухкассетный магнитофон Sharp, изрыгая немецкий скрежет. Стёкла окна дребезжали. Его 12-летний внук Рома сидел к нему спиной за письменным столом у дальней стены комнаты, тряс головой в такт музыке и одновременно что-то искал в раскрытой перед ним книге.

«Хм, zwo. Это же явно «два» - размышлял Рома. - Никогда не встречал такую форму. Всегда же zwei было. Наверняка, чтобы командовать удобнее. Но в учебнике нигде не попадалось. Эх. Самоучитель-то 1955 года, старый. Может, это какая-то новая форма? Типа сленг. Хм. Надо будет у Маргариты Владимировны спросить обязательно, когда в Москву вернусь».
 
Андрей Максимович мычал, нервно причмокивая беззубым ртом, и махал Роме рукой, чтобы тот обернулся. Но тщетно. ЛИНКС-ЦВУ-ДРАЙ-ФИА! Звуки голоса и гитар разбивались о слабые барабанные перепонки старика, как огромные волны океана о разрушающуюся скалу. Он сделал два шага к окну, схватил своей вдруг окрепшей старческой рукой магнитофон и с силой снёс его с подоконника. Кусочки пластика разлетелись по полу, а вырвавшийся из розетки шнур больно ударил старика по ноге, будто немецкий офицер, мстящий за срыв его строевой подготовки. Грохот резко прекратился. Андрей Максимович пнул магнитофон этой же ногой, тот отлетел в середину комнаты, пластик долетел до стула, на котором сидел Рома с распахнутыми от шока глазами.

- Дед, ты сдубрухнулся? - вскричал внук. - Ты совсем дурак? Ты что делаешь? Что ты натворил?
У мальчика начиналась истерика. Лицо его покраснело, а слёзы вырвались из глаз и потекли по щекам. Он сжал кулаки, затряс ими, прищурил глаза и прошипел:
- Мне папа его подарил на день рождения, старый ты дурак! Папа мне его подарил! Ты хоть знаешь, сколько он стоит? Думаешь, папа деньги печатает что ли?
Рома склонился над остатками магнитофона, словно над умирающим котёнком, поднял его и перевернул, проверяя степень повреждений. Аппарат уже было не спасти. Мальчик заревел. На улице будто бы в ответ звонко залаяла собака.
Доплестись из гостиной до магнитофона и разбить его стоило Андрею Максимовичу больших усилий. Он стоял, пригнув голову, виновато и с любовью смотря на Рому всё ещё влажными глазами, при этом тяжело дыша, причмокивая и мыча.
- Чего ты мычишь, как корова? Я больше никогда к тебе не приеду, слышишь? Никогда больше в это вонючее село ни ногой! - прокричал сквозь рёв Рома и продолжил оплакивать свой магнитофон, сидя на полу.

Дед повернулся к двери, прокряхтев несколько раз, и пошёл обратно в гостиную. Он включил свет. Зажглись три из пяти плафонов стеклянной люстры. Старик подошёл к старому коричневому серванту в углу комнаты, прислонил к нему палку, достал с полки своё портмоне и вынул из него непослушной рукой 500 долларов. Затем Андрей Максимович аккуратно положил кошелёк на место, взял палку и поплёлся обратно к внуку. Рома всё ещё сидел на полу и монотонно ревел. Старик протянул ему деньги, с нежностью смотря в его глаза. «Ммммм» - промычал он и попытался вложить доллары в его руку. В глазах мальчика вспыхнул огонь, он грубо оттолкнул руку деда. Деньги отлетели к стене и рассыпались по полу.
- Не нужны мне твои деньги, дурак ты! Уйди отсюда. Уйди отсюда, пожалуйстааааааа! - провыл Рома.

Виски деда гулко стучали. Его затрясло ещё сильнее. Глаза снова налились слезами. Он посмотрел на Рому, потом в чёрное окно и вышел из комнаты. Старик доплёлся до кресла и рухнул в него, затем взял со стола карандаш и начал царапать им на жёлтом листке записной книжки.

Примерно через четверть часа в дом вернулась от соседей супруга Андрея Максимовича, бабушка Антонина.
- Божечки, Андрюша! Ты чего такой красный? Давление что ль? Или болит чего?
Старик протянул ей исписанный листок: «Разбил магнитофон Ромы. Деньги не берёт, жутко обижен. Попроси, чтоб не обижался. И деньги заставь взять. Там, в комнате, у стены лежат. Сильно разозлился я. Страх на меня нашёл. Фрицы, эти нелюди, у него из магнитофона пели. Он, видимо, домой собрался ехать. Не приеду, говорит, больше».
- Ох, Божечки, Андрюша! Ты чего наделал, старый? Мальчик же у нас немецкий учит. Ну, какие фашисты? Ну, точно песни просто слушал, язык учил. Он же в институт потом поступит, человеком станет. Ох, дурень старый! - бабушка махнула рукой и заковыляла к Роме. Андрей Максимович глубоко вздохнул и закрыл глаза.

Мальчик уже сидел за письменным столом, сложив руки на учебнике немецкого. Магнитофон и доллары продолжали хаотично лежать на полу. Ему хотелось позвонить родителям и попросить, чтобы они его забрали как можно скорее. Но телефон был на столе рядом с креслом деда, а к старику приближаться Роме совсем не хотелось.
- Ромочка, солнышко! - она взглянула на куски пластика, деньги, а потом на заплаканное лицо внука. - Божечки мои!
Бабушка подошла к Роме и обняла его голову, поцеловав в макушку.
- Дед совсем чокнулся, бабуль - он развел руками, взглядом указывая на магнитофон.
- Ромочка, ты так громко слушал своих немцев? Это вот эти твои зверюги, Эйнштейн или как их там?
- Это был новый альбом Rammstein, бабуль. И они не зверюги. Очень хорошая группа. Но магнитофон… - он сжал губы, посмотрел на пол и снова заплакал.
- Это ж как надо было громко их слушать, чтобы деда твоего с кресла поднять и сюда притащить. Вот буду теперь зверюг твоих включать ему на кухне, чтоб быстрее завтракать утром приходил, - бабушка улыбалась, но Рома продолжал зло плакать.
- Послушай, Ром, ты на деда-то не серчай. Он человек старый. Ну, ты тоже молодец. Зачем же ветерану включать фашистов так громко, судьбу испытывать и сердце так терзать?
- Да никакие они не фашисты! Что за стереотипы у вас, старых? Если немцы, так сразу фашисты! Что, закрыть теперь совсем Германию надо, если там люди на немецком говорят? Трактором по ним проехаться? Это красивый язык, он мне нравится! Я хочу в Германию уехать учиться! Потом открою в Москве завод, буду автомобили делать, деньги зарабатывать. Это разве плохо?
- Как бы тебе объяснить. Ты же знаешь, что немцы деду язык отрезали? И обожгли его всего и во рту, и по телу всему. И при этом ведь свой «хайль, Гитлер» приговаривали. Он ведь у нас герой, понимаешь? А сколько немцы у нас в селе народу поубивали? А дед потом гнал их всех почти до самого Берлина. Я не говорю, что немцы плохие и язык плохой. Просто времена тогда такие страшные были, у нас в голове тогдашние немцы именно такими чудовищами и остались. Вот, помнишь, тебя собака укусила в первом классе? Хочешь ты себе собаку завести сейчас?
- Нет, - прошептал Рома. - Они страшные. И лают страшно.
- Вот, точно так же и здесь. Разве собаки плохие? Нет! Просто тогда тебе попалась плохая собака. Или током тебя ударило, когда ты у дяди Саши дома в светильник пальцем полез. Полезешь ещё?
- Никогда, конечно. Я тогда испугался очень. И мама кричала громко.
- Вот, солнышко. А ведь никто не говорит, что электричество плохое. Оно нам свет даёт, и завод твой будет машины выпускать тоже с помощью электричества. И Эйнштейны твои эти своими гитарами играют тоже от тока. Понимаешь?
- Понимаю.
- Поэтому не серчай на деда. Ему просто так же стало страшно. Он испугался, поэтому и начудил вот. Ты деньги-то возьми. Только не все 500 долларов - это он тебе от страха много что-то сунул. И иди его за руку хоть возьми. Он тебя любит очень. Мы оба тебя любим. И запомни, что нельзя пугать людей тем, чего они очень боятся. Хорошие люди так не поступают, иначе Бог покарает.
 
Бабушка и внук приоткрыли дверь в гостиную - дед сидел и пристально смотрел на них, сидя в кресле и сжимая палку. Рома подошёл к старику и положил свою руку на его:
- Ладно, дед. Прости. Буду приезжать ещё. Не злись так больше и не ломай магнитофоны. И если я в Германии влюблюсь и привезу сюда девушку с вами знакомить, ты её палкой-то своей не бей.
- Мм, мм - промычал Андрей Максимович, засмеялся своим беззубым ртом и погладил Рому по голове.

*Перевод с немецкого - «Левой-два, левой-два, левой-два-три-четыре». Из песни Links 2 3 4 немецкой рок-группы Rammstein.