Масло

Хочу рассказать про один день. Или даже про полдня. Это февраль, полутёмный и грязный питерский февраль. Воскресенье – день посещения мамы. Мама лежит в психиатрической больнице. Я должен ехать туда. Не потому, что хочу. Потому что воскресенье. Потому что больше некому. Потому что шесть дней уже прошли и я должен ехать. Везти передачу. Ехать. Должен.
Звенит будильник. Восемь утра, час на сборы. Пакеты с продуктами сложены с вечера – апельсины, печенье, масло, сыр в нарезке. В квартире холодно. На улице темно. И скользко. Хожу по квартире – очень тихо. Радио не работает. Тихо. Хочется заболеть или умереть. Но не до конца – так, наполовину, чтоб не ехать. Чтобы поехал кто-то другой. Других нет. Нет.
Я стою на остановке. Просветлело. Остановка пуста – воскресенье. Воскресенье – надо ехать. Автобусы почти не приходят. Воскресенье – надо спать, потом вкусно завтракать, смеяться, смотреть воскресные программы. Идти в кино. Моё лицо застыло от холода. Завтрака не было, но я не хочу есть. Я не хочу ехать. Не хочу, чтобы автобус. Не хочу холода. Хочу обратно домой. Хочу читать Жюль Верна.
Тридцать восьмой. Тридцать восьмой автобус. Внутри стёкла покрыты снегом, сиденье жёсткое и ледяное. Ехать далеко, надо сидеть. Надо ехать. Надо. В автобусе пусто – я почти один. Рядом стоит пакет с продуктами. Я ничего не забыл. Ничего.
Вокруг больницы – кирпичный забор. Ворота открыты. Потому что – воскресенье. Внутри дорожки посыпаны песком, здесь легче шагать. Идти минут пять. Хочется дольше. Корпус из старого чёрного кирпича. Дверь закрыта, пришёл рано, через десять минут откроют. Под козырьком несколько человек, пожилые женщины. У них сумки с продуктами. У меня тоже сумка с продуктами. Их сумки больше. Тихий разговор. Тихий неторопливый разговор – они давно знают друг друга. Ходят сюда и знают друг друга. Я стою в стороне и смотрю на огромные сосульки, свисающие с карниза. Они величиной с человека. Могут упасть, но мне не страшно – я думаю о другом. Мне уже всё равно – хочу или не хочу. Чувств нет. Через два часа всё закончится – тогда они появятся. Сейчас нет.
За дверью грохот, щёлкает замок. В проёме – медсестра с очень злым лицом. Впускают частями, я не попадаю сразу. Стою на снегу и мне всё равно – время пошло. Уже пошло.
Подходит моя очередь. Меня пропускают в одну дверь, потом её закрывают и открывают следующую. У всех здесь вагонный ключ. Подходит ко всем дверям. Двери закрыты. Открыта только одна. Внутри тепло и пахнет невкусной едой.
Санитарка принимает передачи. Я говорю свою фамилию. Голос срывается - это первые слова как проснулся. Я не хочу произносить свою фамилию. Я не люблю свою фамилию. Она некрасивая. Санитарка перебирает то, что я принёс. Всё надписано той же фамилией. Она некрасивая.
Меня отводят в столовую. Я сажусь за пустой стол. Он плохо вытерт, он жирный. Медсестра приводит маму. Мне страшно. Очень страшно. Мне хочется, чтобы мама меня не узнала. Тогда можно сразу домой. Остановить время.
У мамы невидящий глаза и растрёпанные седые волосы. Она одета в коричневый казённый халат. Из под него торчит белая ночная рубашка с больничным штампом на подоле. Маму шатает. Руки висят вдоль тела. На ногах спущенные чулки.
Мы сидим за столом. Стол между нами. Жирный невытертый стол. Мама что-то говорит. Она всё время смотрит мимо меня. За мной никого нет. Мама туда смотрит. Всё время.
Мама говорит как ей плохо. Плохо из-за меня. Я не хочу это слышать. Не хочу.
Приходит санитарка. Кладёт на стол масло в обёрточной бумаге с моей фамилией. У меня всё холодеет внутри. Нельзя в обёрточной. Можно в заводской упаковке. В обёрточной – никак. Такие правила.
Мама понимает, что я оставил её без масла. Она ругает меня. Потом встаёт из-за стола и начинает громко и протяжно кричать. И плакать. Её лицо краснеет. Её шатает, она хватается за стол и кричит. Это нормально. Она болеет. У неё подкашиваются ноги.
У меня холодеет лицо. И руки. Я не могу пошевелиться. Мама вот-вот упадёт. Подбегают медсёстры. Мама кричит им, что я не забочусь о ней. Они уводят её. Мама спотыкается и повисает на них. Они уволакивают её. Подходит врач. Что-то объясняет мне. У неё доброе умное лицо, и мне хочется её слушать. Всё будет хорошо. Надо полечить твою маму и всё будет хорошо. Мама поспит и ей станет лучше. Легче. А сейчас – иди домой. Можно идти домой. Можно? Можно. Домой.
Я выхожу из ворот больницы. Руки свободны. В кармане – кусок масла. Нельзя в обёрточной бумаге. Нельзя. Я забыл правила. Нельзя.
Можно купить хлеб. Пить дома чай. Мазать масло на кусок хлеба. Когда оттает. Сейчас оно как камень. Я хочу есть.
Рядом с переездом бульонная. Бульон и беляши. Там очень жарко и много людей. Они стоят в очереди и громко разговаривают Я не хочу разговаривать. Я хочу есть.
Я стою за высоким столом. Бульон очень горячий. Его трудно пить. Я кусаю беляш. Жую мясо и плохо пропечённое тесто. Вкусно. Мне нравится. Я отработал день. Отработал.
Меня здесь никто не знает. Мою маму здесь никто не знает. Мою фамилию здесь никто не знает. Никто не знает, что нельзя в обёрточной. Нельзя. Никто не знает.
Голод прошёл. Я просто смотрю на всех и мне хорошо. Мне тепло и никуда не надо идти. Мне не надо говорить свою некрасивую фамилию. Никому. Даже себе. Я могу её забыть. Я могу забыть то, что произошло в больнице. Я могу всё забыть.
Мне пятнадцать лет и я верю, что когда-нибудь смогу всё забыть.
Обожжённые губы готовы улыбнуться… но я не имею к этому никакого отношения.