Пять очерков о суворовцах 1950-х

                «Нам прошлое милее… будущего,
                потому что в прошлом уже было хорошо,               
                а в будущем...»
                Андрей Васильев, «Файролл. Снисхождение»
               
                «Вся прелесть прошлого в том, что оно – прошлое» 
                Оскар Уайльд               

Подранки               

     Великая Отечественная война оставила после себя не только тысячи разрушенных городов и деревень. Сиротство, безотцовщина – это тоже её наследие. Разные источники говорят, что на рубеже 1940-1950-х годов число детей без родительского попечения составляло несколько миллионов. В силу гендерного дисбаланса, а проще – дефицита женихов, хватало и просто байстрюков.

     – Я байстрюк, – как-то разоткровенничался уже в зрелых годах мой знакомый Евгений Ставицкий, родившийся в годы той страшной войны и завершивший свой жизненный путь в чине полковника Генерального штаба, орденоносцем. Он был одним из тех миллионов подранков, кто обрёл дом, милосердие и нужные для взрослой жизни знания и навыки в суворовском военном училище. Именно это военизированное учебное заведение вывело его на верный путь длиною в целую жизнь, начинавшийся для него в первой половине 1950-х. Он хорошо помнил тот день, когда десятилетним уже не ребёнком, но ещё и не подростком переступил порог проходной своей будущей альма-матер. Но прежде надо было пережить немало детских разочарований и обид. У Жени не было отца, не было хорошей еды, одежды, игрушек и многого другого, чем обычно измеряют семейное благополучие и счастливое детство.
 
**********
    В один из выходных дней, рассказывал мне Ставицкий, его мать по какому-то неведомому для него поводу нажарила на керосинке картошки с требухой, приготовила оладьи, да ещё со сметаной и вареньем! Настоящее пиршество после каждодневных пустых щей с чёрным хлебом! Правда, совершать грех чревоугодия Жене не пришлось: брат и сестра хоть и были ещё несмышлёнышами, но дорогу к своим ртам знали хорошо. Так что после нескольких минут застолья Женя был уже в коридоре коммуналки, в которой проживали ещё две семьи. Хотел взять колесо и специальную «кочергу», чтобы погонять его по улице. Но не тут-то было. В коридоре наткнулся на соседа – вора-рецидивиста по кличке Зубило, недавно вышедшего из тюрьмы после очередной отсидки и проявлявший к Жене какой-то непонятный для того интерес. Зубило пристально посмотрел на него, затем взял за шиворот, приподнял, выгреб из своего кармана горсть часов, снятых со своих очередных жертв, и, подставив их к Жениному носу, назидательно сказал: «Жить, Женик, надо вот так, а не так, как твоя матушка». Жаловаться маме на Зубило было бесполезно, да и небезопасно – человек он был жестокий. От обиды на глаза навернулись слёзы.
 
     Во дворе Женя встретил Юру Гольдберга, своего одногодка, чинного, ухоженного мальчика, жившего в соседнем доме. Отец у него был большой начальник на строительстве металлургического завода. С утра за папой Юры приезжала, а вечером привозила его домой легковая машина. Женя очень завидовал Юре. Гольдберги жили в большой четырёхкомнатной квартире с очень красивой мебелью. Юра собирал почтовые марки, их у него было целых четыре альбома. Он как-то показывал их Жене, но не до конца, потому что Женю, по сути, выпроводила из квартиры по какой-то, наверное, неприятной для него причине Юрина мама.
 
     Женя уже собрался было гнать своё колесо, но Юра предложил пойти в кино, сразу же сказав, зная о финансовой несостоятельности товарища, что заплатит за него. Юре не хотелось идти одному, да и небезопасно было бы – у него существовала «классовая» проблема с ребятами из соседнего двора, через который пришлось бы идти в кинотеатр, – вдвоём было безопаснее. Фильм обещал быть интересным: про суворовцев – «Честь товарища», по книге Изюмского «Алые погоны». Женя согласился.
 
     Тот день остался навсегда в его памяти. Ленту он посмотрел позднее не один и даже не два раза. Перечитывая, измочалил обложки и замусолил страницы книжки о суворовцах, а на следующее лето уже проходил городскую отборочную комиссию для кандидатов на поступление в суворовское военное училище. Разумеется, благодаря настойчивости своей матери, побывавшей в годы войны в пекле Невской Дубровки и дважды раненной, – ведь обделённых жизнью мальчишек, возможно, более достойных, чем Евгений, было не счесть.

    Городскую комиссию прошёл и во второй половине июля прибыл в группе других счастливчиков в областной центр для следующего отборочного тура. Там возникла закавыка, которая чуть было не поставила под вопрос суворовское будущее Евгения. Медики обнаружили, что он глуховат на правое ухо. Мать перебирала в памяти разные причины появления у сына этого физического недостатка, которого раньше за ним не замечала. Ничего не вспомнив, упросила врача-ушника как коллега – бывшая военная медсестра – прочистить Женино ухо шприцем с промывной жидкостью. Последняя, третья, попытка врача увенчалась успехом: из уха вывалился упакованный в серный саркофаг огромный таракан. Мёртвый – эта живность и притворяться умеет. Только теперь мать вспомнила, что однажды Женя какое-то время жаловался на щекотку в ухе, которая вскоре прекратилась. Спал-то он на полу, где приходилось соседствовать с тараканами, а порой и с клопами. Из областного центра выехали в Тулу, где находилось училище, десять ребят, в том числе и Женя Ставицкий.


Тула

     Очень жарко, плавится асфальт. Женя с мамой идут по улице Свердлова к суворовскому училищу. В руках Жени кулёк со сливами. Сильно болит голова. Коричневые ботинки – обновка, купленная ему перед отъездом из дома, – жмут. Приходится их снять и идти босиком. Вот и проходная. За ней – одно из лучших городских зданий. До 1918 года в нём располагалась духовная семинария. Рядом ещё несколько жилых строений. Густой, сладкий запах лип… В училище – ни одного старшеклассника, пусто – каникулы. В следующие дни – ещё одни, основные, отборочные испытания. Примут в суворовцы не всех. Вновь экзаменовали по арифметике, писали диктант. С этим Женя худо-бедно справился. Побаивался встреч с врачами, но на этот раз напрасно. Правда, для кого-то они стали роковыми. Каждое утро проверяли, не написал ли ночью кто-то из кандидатов в постель. Ночной энурез стоил таким ребятам иной биографии.

     Огласили, наконец, список принятых в училище. В нём была и Женина фамилия. Начиналась новая, пугающая и одновременно возбуждающая своей неизвестностью жизнь. Сначала были подстрижка под ноль, помывка в бане. Затем примерка обмундирования, в котором самым интересным для счастливчиков были алые погоны, брюки с лампасами и фуражка со звездой.  Каждому присвоили личный номер, который наносился на все вещи длительного пользования. Жене достался номер 399.

      Счастливчиками чувствовали себя все, в том числе отпрыски и родственники сильных мира сего – видных партийных, советских и военных деятелей, – ещё не совсем понимавшие свою особенность. А были и такие. Среди них – тихий, незаметный мальчик – внук маршала Ворошилова и ещё его же внучатый племянник, дедушка которого был родным братом маршала. Сыновья первого секретаря краевого комитета компартии и героя Гражданской войны генерал-полковника. Влиятельные родители и родственники определяли сюда своих отпрысков в надежде, что здесь из них обязательно сделают настоящих мужчин, а не для того, чтобы сбросить с себя груз ответственности за их воспитание, как это, возможно, происходит в суворовских училищах с сегодняшними детьми-мажорами.

      Переодевшись, ребята отправились под предводительством сержантов-сверхсрочников уже не стайкой любопытствующих мальчишек, а в составе сформированной роты из трёх взводов в помещения, которые должны были стать для них не на один год родным домом. Сержанты показали каждому из них место в спальне, рассказали, как раздеваться и складывать обмундирование перед отходом ко сну, как быстро одеваться по утрам при подъёме. Определили каждому место в учебных классах, которые оказались через коридор от спальных помещений. Ознакомили с распорядком дня. Наконец, состоялось знакомство с командирами взводов, заместителями которых и были как раз сержанты, выступавшие в роли гидов для новичков.

     Сержанты были люди, прошедшие фронт, образования невысокого, но зато богатые самым разнообразным жизненным опытом – армейским и просто житейским. Они были носителями прикладных знаний, очень нужных для того, чтобы наставлять в массе своей безотцовщину на путь истинный.

      Командирам взводов, или офицерам-воспитателям, отводилась главная роль в пестовании военизированного молодняка.  Потому почти самой низшей тактической армейской единицей – взводом – здесь командовали по штатному расписанию не лейтенанты, как в строевых частях, а целые майоры, которым бы возглавлять батальоны. Но они шли сюда, насколько можно понять, в том числе и из меркантильных соображений: училища располагались в крупных административных центрах, а не в тмутаракани, назначалось более высокое денежное содержание, не было постоянного алармистского состояния – учений и боевых тревог. Был лишь очень конкретный контингент подопечных из 28 человек. Уследить за ними было легче, чем командовать несколькими сотнями вооружённых бойцов. Офицеры-воспитатели это ценили – держались за место, отдавая все свои силы сначала детишкам, а потом уже и половозрелым ребятам, пеклись о них с утра и до позднего вечера, совсем как дядьки, надзиравшие в дореволюционной России за малолетними мальчиками в закрытых мужских учебных заведениях или в дворянских семьях.

     За редким исключением это были отнюдь не дипломированные педагоги-воспитатели, так как военных специалистов такого рода армия просто не готовила. Работал Высший военно-педагогический институт, но он выпускал исключительно политработников. Так что многие из офицеров-воспитателей полагались, как и их заместители-сержанты, на разного рода методички, да на свой жизненный и армейский опыт, который порой подводил их.

     Правда, появлялись среди них люди, хорошо видевшие этот пробел. Они находили в училище плодородную почву для педагогических и психологических изысканий, а в своих подопечных видели богатый материал для экспериментов в этой области. Таким был, в частности, ротный Евгения майор Глоточкин – будущий генерал-майор, доктор психологических наук, профессор, начальник военно-педагогического факультета Военно-политической академии, а по отставке – профессор кафедры социальной психологии Московского городского педагогического университета. Он считается одним из создателей отечественной пенитенциарной психологии, к изучению, которой приступил, наверное, ещё в момент, когда ставил свои педагогические опыты над Женей и его однокашниками. Примечательно то обстоятельство, что его первые, а позднее и основные труды были посвящены межличностным отношениям и психологии людей с преступным мышлением. Не малолетними ли преступниками считал майор Глоточкин и своих подопечных, которых он подолгу песочил за их проступки в своём кабинете!?  - Честно, я никогда не любила этого преподавателя, еще удивлялась как я умудрилась получить у него «отлично» за экзамен по социальной психологии... Ехидный и хитрый человек, с очень сложной системой преподавания и не всегда доброжелательным отношением к студентам..., – писала десятилетия спустя одна из его студенток. Женя мог согласиться с её словами, правда, лишь в части, касающейся ехидности и хитрости своего бывшего наставника.

     В своей педагогической практике начальники не прибегали к нравственному или физическому насилию по отношению к своим подопечным, но были настойчивы, добиваясь исполнения распорядка дня, своих требований. Это было особо важно на первых порах, когда детскую мелюзгу надо было приучать к регламентированной жизни. В ином случае она, наверное, бросила бы ходить на зарядку, следить за собой – умываться, вытряхивать одеяла, подстригать ногти, подшивать подворотнички, чистить свою обувь – и делать массу других нужных и полезных для здоровья и ума вещей, а то и вовсе учиться. Потому занудливость воспитателей была вполне оправданной.


Дедовщина

     Целостной картины времени, проведённого в стенах суворовского училища, у Ставицкого не сложилось. В его памяти остались лишь необычные для детского, отроческого и юношеского восприятия обстоятельства, сценки из повседневной жизни и какие-то вполне достоверные факты. Эти обрывки воспоминаний не дают особых оснований для обобщений. Но, как говорится, против фактов «не попрёшь».

     С сентября начались занятия и однообразная рутина жизни, мало похожей на завораживавшие ещё недавно Евгения кадры из фильма о суворовцах. Почти сразу после формирования роты началась не объявленная, но вполне реальная борьба за неформальное лидерство. В коллективе, разношёрстном по уровню общего развития, школьных знаний, мальчиков разного поведения и привычек, да и разного социального положения их родителей, его захватывали по-разному. В лидеры выбивались прежде всего физически более крепкие ребята, способные подавлять волю и амбиции однокашников силой. Споры о том, кто сильнее, нередко разрешались драками в туалетной комнате после вечерней поверки, конфликты в более зрелом возрасте - «стычками» до первой крови.

      Кто-то использовал для завоевания авторитета среди однокашников иные способы: пытался завладеть их вниманием и уважением своими разнообразными познаниями и умениями, общительностью, активностью в общих затеях, эпатажным поведением, а то и тем, что становился прилипалой у кого-то из «силовиков». Со временем категорию лидеров разбавили отличники в учёбе, усердие которых одноклассникам до какого-то времени взросления не очень нравилось, а также ребята, одарённые в спорте. В жениной роте, насчитывавшей под сотню человек, на первые роли в коллективе претендовали порядка десяти-пятнадцати человек из разных взводов. Сам Женя, не отличавшийся особыми физическими данными, не наделённый какими-то иными выдающимися качествами и решительностью характера, выбрал для себя, вернее жизнь избрала для него роль статиста.

      Надо сказать, что «кадетское братство», о котором часто вспоминают в среде выпускников различных суворовских училищ, имеет, наверное не общесувоворовское, общеучилищное или общеротное, а, скорее, повзводное начало. Суворовцы в период всей своей семи- или восьмилетней учёбы (напомним, речь идёт о стародавних училищах) были заключены в рамки взводов со своими офицерами-воспитателями, их заместителями-сверхсрочниками, со своими классами, спальными помещениями, иногда преподавателями. Так что ребята из разных взводов совсем близко между собой общались эпизодически, если не брать во внимание общеротные, общеучилищные мероприятия, построения и свободное время. Тем более трудно говорить о духовном единении воспитанников младших и старших классов. Его следы можно обнаружить лишь в их взрослой жизни, когда те и другие оказывались уже не у дел, когда их начинала одолевать ностальгия по юным годам, а ряды однокашников в силу возраста неумолимо редели. Разумеется, были исключения.

     Выпускники СВУ (суворовское военное училище), взлетевшие по служебной лестнице, каких-то особых чувств к сотоварищам из детства, как правило, не питали. Порой даже скрывали своё кадетское прошлое, чтобы не чувствовать себя чем-то обязанными, чтобы оставаться, скажем так, равноудалёнными к ним, как и к своим прочим подчинённым. Будучи уже старшим офицером Евгений столкнулся с этим в лице одного из своих начальников, который в служебных отношениях с ним, мягко говоря, не просто не церемонился, несмотря на его исключительную порядочность, исполнительность и добросовестность. Только когда тот скончался, Евгений узнал, что он – ко времени кончины генерал-полковник – тоже из кадетов.

     Встретился на офицерском пути Ставицкого ещё один «кадетский брат». Однажды Евгению поручили разработку крупного учения специальных формирований стран-участниц военного договора. Муторное дело: легенда учений, разработка документов, карты, согласование взаимодействия с видами и родами войск, с братьями по оружию и тому подобное. Приехали накануне учений наблюдатели из Москвы. Среди них – генерал, более чем дотошно пытавший на заслушивании Евгения как одного из разработчиков мероприятия. Он просто «топил» его. В заключение назвал замысел и план учений нереальными, оказавшиеся на деле вполне реальными. Много позднее Ставицкий узнал, что тем генералом, его тогдашним визави, был бывший кадет, к тому времени возглавивший главное объединение выпускников суворовских училищ. При той памятной для Ставицкого встрече на генеральском кителе значка об окончании СВУ не было. Становиться под знамёна этого кадета постаревшему Евгению не хотелось.

     В училищных стенах можно было без особой диагностики обнаружить метастазы взрослой, армейской дедовщины. Не обошла она стороной и «статиста» Женю Ставицкого. Несколько случаев её проявления остались в его памяти.

     Во времена учёбы Евгения просто изумительным был суворовский рацион (четырёхразовое питание). Тем не менее растущим организмам порой не доставало и этого: отобедав или отужинав, ребята нередко прятали в карманы своих брюк несколько кусков посоленной «черняшки» (чёрного хлеба). Но чего не хватало, особенно малолеткам, так это сладостей. Родственники, если таковые у ребят вообще были, восполняли этот пробел тем, что присылали своим чадам в письмах-треугольниках полевой почты какие-то деньги. Если их не успевали обнаружить и изъять почтовики или кто-то иной, что порой случалось, и они доходили до адресата, то наступал праздник живота. Женина мать изредка присылала ему два-три рубля. И тогда – сразу же за пастилой в магазинчик в полуподвальном помещении, располагавшийся прямо на территории училища! У дверей торговой точки таких счастливчиков, как и в тот раз, всегда поджидали старшеклассники. Жене пришлось пройти мимо них, испытующе рассматривавших его, словно сквозь строй. Купил пастилы, одну тут же запихал в рот, но на выходе его быстро обобрали, оставили в бумажном кульке чуть было не заплакавшему Жене только одну пастилку.

     Спустя какое-то время, Евгений вновь оказался в том же магазинчике и наученный горьким опытом опустошил весь кулёк, не покидая торговую точку. Старшеклассникам, подстерегавшим у выхода, это очень не понравилось. Один из них, приобняв Женю за шею, привёл его на прыжковую яму с песком, поднял за ноги и вместо того, чтобы просто вывернуть его карманы, попытался, выкобениваясь, вытрясти из жениных карманов оставшиеся деньги. Но ему не повезло – его добычей оказались всего три копейки.

     Неприятности могли поджидать и в училищной столовой. Даже не со стороны старших воспитанников, а от физически более крепких одногодков. Они, случалось, отбирали у одноклассников наиболее вкусные и аппетитные куски. Собирали этот ясак для них несколько мальчиков-прилипал, о которых говорилось выше. В одном из взводов такие поборы закончились однажды для наглецов «тёмной» – так называли коллективное избиение товарища, проштрафившегося перед кадетским сообществом. О том, как это происходило, – ниже. А где-то в это время  старшие могли собирать десятилетних первогодков – на прослушивание революционных песен в своём исполнении. Пели «Проклятьем заклеймённый…» и другие шлягеры подобного содержания тех лет. Не желавших слушать сажали в платяной шкаф.
    
    Как-то Евгению не поздоровилось от Дмитриева – здоровенного парня, года на три старше его, но учившегося вместе с ним в одном классе. Такие переростки появлялись в роте уже в процессе учёбы в первые два года. Как правило, это были дети крупных гражданских и военных чиновников или героев войны. Дмитриев был сыном Героя Советского Союза, по слухам, оставшегося без ног в результате тяжёлого боевого ранения. Геройство же его сына не выходило за рамки унижений, оскорблений и побоев своих физически более слабых одноклассников. Вот он-то однажды и приложил пару раз очень больно голову Евгения к кафельной стенке туалетной комнаты. В конце концов пострадавшие от его рук сговорились наказать зарвавшегося товарища, устроив ему «тёмную». Так называли коллективное избиение проштрафившегося перед кадетским сообществом.

      В тот вечер, на который была намечена эта экзекуция, в расположении роты висело тревожное ожидание. «Тёмная» заключалась в том, чтобы накинуть на провинившегося одеяло, а затем чем попало колотить его. Дмитриев, не догадывавшийся о предстоящем аутодафе, уже дремал. Первым подошёл к кровати жертвы «губастый» – Иванов, мало уступавший по своим физическим кондициям намеченной жертве. Он и нанёс ей первый удар. Стукнуть её был обязан каждый. Кто-то делал это с мстительным удовольствием, кто-то с опаской в ожидании нехороших последствий для себя со стороны жертвы. Первые били даже сапогами, вторые – лишь обозначали свою солидарность с участниками этого действа разовым ударом кулака.


Белые и пушистые


     Выпускники училища, ностальгируя по юным годам, чуть ли не романтизируют свои детские и отроческие проделки, а то и гадости, совершавшиеся ими по отношению друг к другу - и к младшим, и к старшим. Они были не всегда «белыми и пушистыми», как рисуют себя порой в своих воспоминаниях. Училище было отнюдь не институтом благородных девиц.

     Распорядок дня в училище был составлен таким образом, что свободного времени у воспитанников оставалось немного: два часа. Читали, играли в настольные игры, занимались в кружках, спортивных секциях, затевали какие-то игры, а пока были малолетками, то и просто проказничали, находя для этого любой повод. Скажем, устраивали подушечные бои после отбоя. Вытряхивая от пыли одеяла, укладывали в них камни и выпускали их вверх словно из катапульты таким образом, чтобы падая, те попадали в кого-то из товарищей. Однажды взорвали банку с карбидом, в результате чего один из воспитанников остался без глаз.

      В более зрелом возрасте среди преходящих увлечений оказалась процедура под названием «Усыпление». Находился доброволец, который должен был сделать несколько глубоких вдохов а затем, на последнем из них, задержать дыхание. В это время другой участник забавы обхватывал сзади его грудную клетку и, замкнув вокруг неё руки, сжимал её что есть силы. Через несколько секунд наступала временная потеря сознания, что вызывало у наблюдавших неподдельный восторг. Чем такая забава могла закончиться, они, разумеется, не понимали.

      В какой-то момент популярной стала игра в «жёстку». «Жестка» представляла собой грузик, пришитый к круглой тряпочке, похожей на нынешние ватные диски. Задача заключалась в том, чтобы прочеканить её внутренней стороной стопы максимальное количество раз, не давая ей упасть на пол или на землю. Кто-то умудрялся исполнять это на спор по 200-300 раз. Правда, однажды прошёл слух, будто такое увлечение чревато появлением паховой килы, и всякий интерес к игре тут же пропал.

      Ещё одна забава – делать шлепок тыльной стороной кисти по круто выступающему заднему месту товарища. Шлепок сопровождался присказкой: «По натяжке бить не грех полагается для всех». Однажды он достался по какой-то неведомой ошибке командиру роты, чистившему свои сапоги на подставке для обуви. Изумлению подполковника не было предела. Виновнику, разумеется, – сразу же максимальное количество нарядов вне очереди.

     В старших классах многие заразились игрой в бильярд. Огромный красивый бильярдный стол располагался в зале, в котором сходились с двух сторон коридоры этажа общей длиною порядка 70 метров. Играли чуть ли не круглосуточно, в том числе во время перемен в учебные часы. Как только звонок оповещал об окончании урока, в коридорах распахивались двери классов и к столу с шумом устремлялись любители-бильярдисты. Непревзойдённым среди них был Геннадий Гонаго, так и не окончивший училище и ставший во взрослой жизни автомехаником. А вот другой однокашник Евгения – Олег Черский – долгое время удерживал во второй столице чемпионство по бильярду в своей возрастной категории.

      Любимым занятием в тёплое время года были зазаборные вылазки. Перемахивали через забор или подлезали под него, преодолевая его по-пластунски, и уходили в город или через Попово болото – к речке, где устраивали несанкционированные заплывы.

     Очень ждали времени летних лагерей в Алексине, что под Тулой, на Оке, куда  воспитанников вывозили на месяц сразу после окончания учебного года. Там после полевых занятий и обязательных мероприятий можно было побродить по лесу, полакомиться дарами природы. Однажды сельскохозяйственный техникум, живописно расположившийся за купами деревьев на противоположном берегу реки, предложил своим соседям, то есть суворовцам, помочь собрать на его опытном участке плодово-ягодный урожай. Разумеется, до приёмщиков он дошёл в очень урезанном количестве, несмотря на установленную хозяевами норму, – ребята от души полакомились.

     По осени, когда  воспитанники возвращались в училище после летних каникул, открывалась яблочно-помидорная «кампания» – набеги на сады соседних с училищем частных усадеб и на помидорное поле на Поповом болоте, начинавшееся почти сразу за тыльным забором училища. Опустошение того или иного сада или помидорной плантации планировалось, словно войсковая операция, заранее. Будущие налётчики сговаривались, завязывали на спинках своих кроватей полотенца, что было знаком для дневальных, дежуривших в ночное время, кого и когда надо будить. Возвращались, преодолевая покосившийся деревянный забор училища, ещё задолго до утреннего подъёма. Часть добычи шла друзьям и дневальным, остальное складировали у себя за пазухой, поглощая витаминную продукцию даже во время уроков.

      Для жителей, соседствовавших с коллективом из 500 единиц растущего, а потому очень прожорливого молодняка, это было настоящим бедствием. Возник даже анекдот, связанный с этой напастью. Женщина жалуется соседке, что её сад в очередной раз обчистили. Та, уже испытавшая это на своём горьком опыте и точно знавшая виновников, ответила, что это, наверняка, были суворовцы. На что первая возразила: – Не может быть, ведь следы-то человеческие. Но однажды пострадали и налётчики и те, кто пользовался их добычей. Многих из них свалила эпидемия дизентерии, скорее всего, после употребления немытых яблок и помидор. Не хватало мест в санчасти, так что больных пришлось укладывать в спортзале. Выводы сделало начальство, но не пострадавшие.

      Случалось воровство. Скажем, старшие суворовцы как-то стащили на кухне и съели торт, приготовленный на день рождения начальнику училища генералу Семёнову. А у Евгения однажды украли, на ребячьем языке – «спёрли», из прикроватной тумбочки швейцарские карманные часы знаменитой марки Буре. Их ему отдал, пытаясь задобрить пасынка, отчим. Тому же они достались следующим образом. Прямо в центре родного городка Евгения располагалось ещё с дореволюционных времён кладбище состоятельных горожан, уже давным-давно заброшенное. Городские власти решили устроить на месте погоста сквер, перезахоронив останки. В числе тех, кто этим занимался, оказался и Женин отчим. Что удивительно, выкопанные часы были даже на ходу. Кто их стащил, выяснить так и не удалось.

     С возрастом пытались приобщаться к зазаборной моде. Скажем, когда в моде были клёши, по ночам растягивали низ брюк с помощью воды и трафарета из снятого со стула сиденья, утюжили их, пока те не принимали форму брюк-клеш. На утренних осмотрах ночную работу сводили на нет старшины и сержанты. – Брюки снять, – командовали они, – привести в первоначальный вид и получить два наряда вне очереди! Однажды показательная «порка» была проведена в масштабах всего училища. Построили пятьсот человек, вывели из строя модника в широченных клёшах – кого-то из мажоров, – после долгих поучений начальства брюки в назидание распороли.

    Но вот в стране появилась молодёжная субкультура стиляжничества, и модники брюки уже зауживали. Отнюдь не следуя какой-то идеологии, которая была присуща её носителям на Западе, а в нашей стране выражавшаяся в отрицании некоторых норм морали. Разумеется, ничего подобного, кроме как желания почувствовать себя особенным, не было в голове у Евгения, когда он, надев необычные в то время спортивные брюки в обтяжку, парик с растрёпанными космами и туфли на толстой каучуковой подошве, перелез через забор училища и гордо зашагал по городской улице. Правда, гордость очень быстро улетучилась и ему стало очень неуютно, когда прохожие стали громко шептать вслед: – Смотрите, стиляга идёт! Далеко не ушёл, спешно вернулся в казарму и с облегчением сбросил с себя стиляжьи доспехи, взятые в «лизинг» у однокашника Юры Бачурина, который привёз их после каникул из Ленинграда.

     По мере взросления проделки становились уже не столь безобидными, принимая порой и вовсе характер хулиганства. Вот, например, одна из них. Забор с тыльной стороны училища отделяла от соседних одноэтажных деревянных домишек неширокая улица где-то пятнадцати-двадцати метров. В тёмное время суток пропускали через оконную ручку какого-нибудь из домов конец шнура, привязывали к нему несколько пустых консервных банок, а другой конец протягивали к себе, за училищный забор. Затем начинали из укрытия подёргивать шнур, вызывая у окна дома страшную какофонию звуков, а у несчастных жильцов настоящий шок. Соседи жаловались, и этот ужас для них однажды прекратился.

    Со временем отрочества было связано приобщение к вредным привычкам. В 13-14 лет начинали курить, а ко времени выпуска из училища курили уже многие. Евгений помнил, как «застуканный» за таким занятием стоял в офицерской комнате в ожидании приговора. В тот раз бдительность потерял стоявший «на атасе» у дверей туалета, где и дымили его товарищи, вышедшие на перемену между уроками.

     Пытались пробовать алкоголь. Как-то Женя и его товарищ купили в преддверии одной из ноябрьских революционных годовщин две «чекушки», спрятали их, закопав в землю, а в праздник употребили. В тот раз это проделали не только они: впервые перепилась чуть ли не вся рота. Набравшись, пара старшеклассников отправилась в самоволку и избила в городе генерала, оказавшегося каким-то окружным начальником.

     Кто-то из ребят пубертатного возраста уже с пробивающимися усиками над верхней губой находил для себя и такое развлечение, как подглядывание за помывками в училищной бане. В ней один из дней недели выделялся для семей военнослужащих и обслуживающего персонала. Ребятня вожделенно всматривалась в запотевшее окно бани, когда там бывал женский день. В том не было ничего, кроме  любопытства. Из последующих комментариев становилось понятно, что увиденное не рождало у них высоких чувств и поэтических образов.

     Наконец, на памяти Евгения было масштабное в училищной истории происшествие, наглядно показавшее в плену какого менталитета могли оказываться воспитанники – драка в городе, с которой Ставицкий связывал последующее расформирование училища.   По какой-то причине – говорили, что надо «искать девушку». Один из воспитанников  получил ножевое ранение. Желание старшеклассников отомстить было настолько жгучим, что они бросились в город искать виновных, невзирая на приказы и увещевания не делать этого дежурного по училищу и офицеров. Прошлись по центральной городской улице, обыскивая всех молодых людей. С теми, у кого находили холодное оружие, жёстко расправлялись. Зачинщики этой вендетты были, несмотря на круговую поруку, определены или назначены.

     Ребята по-взрослому мстили неугодным для них дядькам-сержантам, находившимся почти всегда рядом с ними вне учебного процесса. Евгений помнил расправу над одним из сверхсрочников – заместителем командира взвода. Очень уж он досаждал своей требовательностью – потому и прозвали ****ычем. Так вот, однажды собрав в туалете таз своих испражнений, вылили его с третьего этажа ему на голову, когда тот поутру входил в подъезд расположения роты. Бежали с места преступления через чердак и другой выход из здания. «Преступников», разумеется, не нашли. С этим военным воспитателям всегда было трудно, так как ябедничать, выдавать нашкодивших товарищей было запрещено. Для нарушивших запрет полагалась «тёмная». Одним словом, – круговая порука.

      Нечто непотребное произошло ещё с одним сержантом-заместителем командира взвода. На ночь тот остался дежурить в расположении роты и по привычке после отбоя заблокировал ротную входную дверь, вставив в её ручку ножку стула. Сам же сдвинул пару столов и расположился на них на ночлег. Его подопечные дождались, когда он захрапел, привязали его ногу к столу, стоявшему на пути к включателю звонка, устроили баррикаду из стульев, выключили свет и включили звонок. Обезумевший от неожиданности сержант бросился к звонку в другом конце коридора, волоча за собой стол, натыкаясь в кромешной тьме на мебель. Добравшись до звонка, выключил его и бросился в спальные помещения. А там его ожидал ещё один сюрприз: рванув за ручку одной из приоткрытых дверей, на него свалился сапог, заполненный водой. Старшие воспитанники были способны унизить и дежурного офицера, заглядывавшего в спальное помещение, чтобы поднять их на утреннюю зарядку: в него могли просто швырнуть сапог.

      Из наказаний за свои проступки и «преступления» больше всего боялись отчисления из училища. Правда, не все – ребята из обеспеченных семей порой даже хотели этого. Скажем, сын крупного партийного функционера в ответ на какие-то справедливые замечания к нему офицера-воспитателя Жураховского вступал с ним чуть ли не в рукопашную схватку. В конце концов парня отчислили из училища, чего он, видимо, и добивался. Из сотни поступивших в училище вместе с Евгением до финиша дошли чуть больше сорока человек. Многие расстались с ним по собственному желанию, кто-то по воле родителей.

      Малышей в качестве наказания могли, как и в родительском доме, поставить в угол: за разговор во время послеобеденного сна или за нежелание в чём-то признаться. Для повзрослевших воспитанников самым распространённым наказанием были наряды вне очереди. Мыли туалеты или лестничные клетки, драили щёткой до зеркального блеска пятьдесят, а то и больше метров паркетного или деревянного пола ротного коридора. Делали это обычно в ночное время. Провинившихся могли лишить на различные сроки увольнения в город, заставить заниматься под наблюдением дежурного офицера строевой подготовкой: вышагивать в течение часа под барабанный бой в то время, когда другие отдыхали.

      До какого-то времени, наказывая воспитанника, прибегали к принципу коллективной ответственности. Для всех кинофильм, – а для подразделения провинившегося марш-бросок. Или же отделение, а то и взвод лишался увольнения в город. Потому виновнику порой приходилось держать ответ перед своими товарищами. Иногда это заканчивалось расправой с виновником ограничений. С 1953 года такая практика была запрещена, но её следы обнаруживались иногда и позднее.


Об учёбе

       В своих воспоминаниях постаревшие выпускники училища восторженно пишут и говорят об особых, а то и выдающихся способностях однокашников. Выдающимся личностям в России, как это было всегда, несть числа, но бывших суворовцев среди них мизерная толика, хотя их должно было бы быть много-много больше. В том, почему это так, надо винить, по-видимому, организаторов суворовских военных училищ. Но об этом позже.

      А потенциал знаний у суворовцев-выпускников был действительно велик. Его создавала система обучения, которая напрашивалась на сравнение с образовательными основами, придуманными ещё Михаилом Сперанским, советником русского императора первой половины ХIX века. На них строилось обучение в лицее пушкинского времени, и умные люди до сих пор признают их одними из лучших для развития и образования молодежи.

      Обучение в училище почти, как и в том лицее – по Сперанскому, – было рассчитано на семь-восемь лет. Мальчики и в 1950-х, как тогда, поступали в обучение в возрасте 10-12 лет и осваивали ряд почти одинаковых с лицеем гуманитарных и военных знаний. Вот чему учили в лицее: родной и иностранные языки, точные и нравственные науки – основы логики, закон Божий, философия, гуманитарные предметы – история, хронология, география, а также риторика, танцы, изобразительное искусство и физическое воспитание: гимнастика, плавание, фехтование, верховая езда. Чем вам не программа суворовского училища 1950-х?! Почти все перечисленные дисциплины входили и в его учебные планы. Не хватало в полной мере, наверное, культурно-нравственных дисциплин, но для этого существовали внеклассные музыкальные и танцевальные занятия, кружки по интересам, были театры и музеи. Похожими на лицейский были даже быт и обстановка, в которых жили суворовцы.

     Чего, пожалуй, и впрямь недоставало в их обучении, так это теологических предметов. Воспитанники росли атеистами. Их наставники религиозную тематику не будировали, будто её вовсе не существовало. Хотя училище располагалось в бывших владениях духовной семинарии, готовившей когда-то служителей церкви не только для Тульской губернии, но и для всей России. Была там даже домовая церковь Софии Премудрости Божией. Об этом суворовцы и ведать не ведали. Теперь весь комплекс зданий вновь у Тульской епархии, восстановившей там семинарию. Если воспитатели военной поросли не утруждали себя памятью об истории инфраструктуры училища, то наставники нынешних семинаристов даже создали, говорят, на площадях семинарии музей ТлСВУ (Тульское суворовское военное училище).

     Продолжая эту тему, надо заметить, что мыслители давно говорят о пагубности разрыва между культурой и религией. Ведь та и другая ставят своей целью одно и то же: духовное совершенствование человека. Разница лишь в путях этого совершенствования. Разрыв между ними (сейчас он сокращается) пугают они, – наверное, небеспочвенно, – не может остаться без роковых последствий.

    Учили ребят хорошо подготовленные по своим дисциплинам педагоги, собранные по городам и весям области, а иногда страны. В старших классах почти все основные предметы вели педагоги в звании «Заслуженного учителя школы РСФСР». В своей профессии они были требовательны и настойчивы. Это не всегда нравилось воспитанникам. Потому награждали их с детской мстительностью не всегда лицеприятными прозвищами, которые ассоциировались с антропологическими, физиологическими и другими особенностями педагогов. Кого только среди них не было: «Перепендикуляр», «Туча», «Кастрюля», «Оглобля», «Боцман», «Бык Апис», «Сесиль» и т.д.. Пакостили ребята: положат на учительский стул канцелярскую кнопку, измажут край учительского стола мелом, поставят для педагога сломанный стул. Недостойным образом изображали недуг, преследовавший после военного ранения учителя русского языка и литературы капитана Стовикова, которому приходилось во время урока периодически тереться задней промежностью о батарею центрального отопления или использовать для этого указку. Однажды до безобразия некрасиво поступили со своим учителем арифметики майором Антоновым – Тучей, – прозванным так за свою тучность. Как-то в дежурство майора, перед отбоем, в коридоре ротного помещения неожиданно пропал свет. Так вот, его подопечные, пользуясь темнотой, мочились на стены, на своего наставника, который безуспешно пытался схватить кого-нибудь из хулиганов. Откуда такая жестокость!? Возможно, чувствовали, что тот не питал к ним нежных чувств. Евгений помнил, как на одном из уроков Антонова Ваня Пастов – малыш ростом метр шестнадцать, демонстрировавший в старших классах удивительнейшие познания в географии, – несколько раз робко поднимал руку, чтобы отпроситься в туалет (первые два года воспитанников во время урока отпускали из класса по нужде). Антонов каждый раз недовольно отмахивался от него, пока, вдруг принюхавшись, не схватил Ваню за шиворот и не выбросил его из класса со словами «Гадёныш!».

     Очевидным учебным успехам суворовцев способствовали не только применявшаяся система обучения, профессионализм педагогов, труд самих воспитанников, но и во многом требовательность училищного начальства, прежде всего постоянный контроль за учебным процессом со стороны ротных и взводных командиров. Не будь его – и суворовец мог вполне пойти на поводу у лентяев, особенно в первые годы учёбы. Командир взвода зорко следил за самостоятельной подготовкой своих подопечных к урокам следующего дня. Три часа, которые отводились для этого, он неотлучно находился в классном помещении, передвигаясь между рядами парт, наблюдая, чтобы никто не отвлекался на посторонние дела. Наряды вне очереди здесь сыпались, бывало, как из рога изобилия. Хотя иногда уже повзрослевшему Жене и не только ему всё-таки удавалось усыпить бдительность комвзвода и, скажем, почитать из-под парты что-то своё, скажем, детектив «Кукла госпожи Барк» о советских разведчиках (дочитывал его после отбоя под одеялом при свете карманного фонарика). Классику, а её в учебном процессе было много, хотелось иногда разбавить беллетристикой, не заставлявшей напрягать мозги.

     Неуспевающих в учёбе  могли лишить зимних каникул с выездом к родителям. Для них учебный процесс не заканчивался: продолжались ежедневные занятия. Однажды среди двоечников оказался и Евгений, правда, особо из-за этого он не расстроился, чему была причина, которой не существовало прежде.

     Евгений навсегда запомнил свои первые суворовские летние каникулы. Надо представить с какой гордостью и важным видом Женя в красивой суворовской форме ехал через год после поступления в училище в родной город! Разъезжались тогда по домам с учётом территориального назначения группами под надзором родителей одного из суворовцев. На руки выдавали отпускной билет, литер – требование на бесплатный проезд, – а также продуктовый аттестат на месяц.

      В последующие годы добирались домой уже самостоятельно. Одна из таких поездок осталась в его памяти навсегда. До дома была где-то тысяча километров. Две пересадки: в Москве и Вологде. От Тулы до Москвы проблем не было. От Москвы – уже тяжелее. В тот раз удалось найти себе место в переполненном общем вагоне на третьей полке. Теперь он не припомнит почему, но уже в Москве у него не оказалось ни денег, ни еды – лишь продовольственный аттестат, который можно было отоварить только по приезде домой. От голода сводило живот. И тут его рука нащупала на полке, куда он забрался, оставленный кем-то уже совсем зачерствевший кусок чёрного хлеба. Это было спасение!

     В Вологде пассажиры брали пригородный поезд до жениного города штурмом: о билетах и местах не было и речи. Изловчившись, Женя забрался, как и ещё несколько пассажиров, на крышу вагона – так и ехал до станции назначения 120 километров. Паровоз пыхтел, выбрасывая клубы чёрного дыма, и по приезде Женя и его белая гимнастёрка были чёрными от копоти.

         Через пару лет ездить на каникулы Евгению уже не очень хотелось: в памяти вставал образ беспробудного пьяницы, за которого вышла замуж мать. Бывало напившись, угрожая, брал в руки топор, распускал руки. В такие минуты Жене приходилось бежать с матерью, братом и сестрой из дома и искать убежище у соседей или у знакомых. С годами тот образумился, бросил пить, превратился в порядочного семьянина, но Женя его как отчима так никогда и не признал. После каникул одногодки Жени возвращались в училище с разными чувствами: кто-то неохотно – ребята из благополучных семей, а кто-то, как Женя, – чаще почти с нетерпением.

     Но продолжим, однако, повествование об учёбе суворовцев. Читали ли они стихи, как в лицее Царского села? Пожалуй, не было ни одного из них, кто бы не знал наизусть десятую главу пушкинского Евгения Онегина. Она отскакивала от зубов полковника Ставицкого и в 65 лет. Бывало, что кто-то выходил на публику и с собственными литературными опытами. Правда, случалось подобное крайне редко. Всё зависело от педагога, его желания «поработать» над ещё податливым человеческим материалом. Учитель литературы Муравьёв – будто бы родственник декабриста Муравьёва-Апостола – как-то поднял на своём уроке одноклассника Евгения Валерия Попова и зачитал вслух его сочинение в страстных стихах почти на ученическую тетрадь. Затем сообщил, что декламировал их также гостям на своём Дне рождения. Как же все были удивлены, что в душе внешне флегматичного Попова могли вообще кипеть какие-то чувства и страсти. Правда, второго Пушкина из парня не получилось – он затерялся в цифрах финансовых отчётов, учиться составлять которые отправился по выпуску в военно-финансовое училище, сняв с себя паутину тонких чувств, литературных образов и экзерcисов. Наверное, в училище среди наставников всё же не доставало Державиных. Да, собственно, перед её воспитателями в отличие от наставников пушкинского лицея и цели-то ставились иные. Однажды Муравьёв отметил и творчество Евгения, написавшего сочинение на тему горьковской пьесы «На дне». Женя столь красочно и правдоподобно изобразил в одном из пассажей тюремные застенки, что преподаватель поинтересовался, а не сидел ли в них он сам.

     Теперь о внеклассных занятиях. На первых порах они были обязательными. Видимо, до той поры, пока лучшие городские педагоги-специалисты, работавшие по трудовым договорам, вычленяли из общей массы талантливых, способных или увлечённых их предметами. Затем занятия стали факультативными. Учили игре на фортепиано, бальным танцам: па-де-катр, па-де-грас, па-де-эспань, шаколь, краковяк и пр. Какое-то время на уроки танцев приглашали девочек. Одна из них вспоминала, что для неё «были сказкой блестящие балы в суворовском училище, куда приходили по пригласительным билетам. Играл духовой оркестр». К сожалению, энтузиастов этих дисциплин в среде Евгения оказалось немного, а приходящие педагоги не смогли или не захотели разбудить в учениках интерес к ним.

     Воспитанников знакомили с местными объектами культурного наследия: толстовская Ясная поляна, усадьба художника Василия Поленова, исторические памятники. Посещали местный Театр юного зрителя и далее, как говорится, по списку. В период подготовки к парадам на Красной площади в Москве – туляки, в том числе и Евгений, были их участниками – случался театральный бум. Но это не означало, что они были завзятыми театралами. Бывали в Большом, у Немировича-Данченко, в театре Советской Армии, в других московских храмах Мельпомены, – но всегда в качестве поощрения за ровный строй в шеренгах парадной коробки. Евгений попал однажды в Музыкальный театр имени Станиславского и Немировича-Данченко. Вспоминал, что происходившее на сцене не произвело на него и его товарищей никакого впечатления, потому они беспрерывно выходили на перекуры, создав в конце концов настоящую дымовую завесу, окутавшую туалетную комнату и фойе театра, что вызвало возмущение театральной публики. Сбежали с концерта молодого в то время виолончелиста Растроповича в Доме офицеров Московского военного округа. Они долго терпели тягучие звуки виолончели будущего маэстро, но вконец всё же не выдержали и ретировались из зала. Возможно, вовремя – чуть позднее с потолка рухнула увесистая люстра. К счастью, обошлось без жертв. В раздевалке Театра Советской Армии театралы в алых погонах затолкали маршала войск связи. Проводить «воспитательную» работу с ними приезжал ещё один, более решительный маршал. Помимо посещения театров два-три раза за месяц вместо учебных занятий водили по московским музеям. По воскресеньям весь день с небольшими перерывами крутили кинофильмы.

     В общем период пребывания в Москве был для туляков очень приятен с любой точки зрения. Даже с той, что значительно снижалась учебная нагрузка. После завтрака – два часа строевой подготовки, после обеда 35-минутные занятия только по русскому языку, литературе, математике, физике и немецкому языку. Занятия проходили в одной из московских школ. Ребята быстро выясняли за какими партами сидели девочки, устанавливали с ними эпистолярную связь, оставляя в партах записочки, назначали свидания.

     Суворовцев развивали не только духовно, но и физически. Помимо уроков физкультуры работала масса спортивных секций. А в какие-то годы в учебно-плановую физподготовку включали занятия по отдельным видам спорта, скажем, боксу, фехтованию с последующей сдачей зачётов. Евгению запомнился зачёт по боксу. Был он к тому времени худ и длинён, а противник – не просто крепыш небольшого роста, но и один из ротных силачей. Досталось Евгению по первое число – запомнились брызги серебряных искр из глаз от ударов противника. Отбоксировал на тройку.

      В третьей декаде мая и первой июня казармы училища наполнял волнующий запах сирени и черёмухи. Кстати, зачастую опять же из садов соседнего частного сектора. Наступала пора экзаменов. После экзаменов – в старших классах – шли на пятачок у тыльной стороны училищного забора, откуда, с крутого обрыва, открывался захватывающий вид на блестящую серебром речку, жгли на костре тетради, а бывало и учебники, устраивали вокруг него чуть ли не дикарские пляски. А после выпускных экзаменов пришло тягостное ожидание распределения по военно-учебным заведениям страны.

     Вернёмся снова к сравнению суворовского училища 1950-х с пушкинским лицеем. В лицее учились исключительно дети аристократических родов и высших чиновников. Выпускников лицея априори ждали высокие посты на государственной службе.  Потому среди них оказалось так много выдающихся государственных и военных деятелей, учёных, поэтов и писателей.

     В суворовской же училище судьбу её выпускников определяла так называемая разнарядка. Согласно ей получалось, что стране, её армии нужны были отнюдь не военные интеллектуалы, учёные, литераторы и поэты, а лейтенанты-пехотинцы. Основную массу выпускников направили в пехотные училища, в иные средние военно-учебные заведения, где их подготовка оказывалась значительно выше знаний абитуриентов с гражданки, так что целый год из тамошних трёх лет обучения они, можно сказать, бездельничали. Наращивать армейский интеллектуальный потенциал, определяя выпускников СВУ в высшие военно-учебные заведения (не пехотные), – такая задача не ставилась. Лишь медалисты – совсем мизерная толика суворовцев – имела право выбрать для своей последующей учёбы что-то более отвечающее уровню их подготовки. Иными словами, организаторы суворовских училищ оказались нерачительными хозяевами человеческого капитала, который оказался в их руках. Нужна была не разнарядка, а помощь в выборе военно-учебного заведения, которое бы отвечало склонности выпускника к определённому роду деятельности, практическому применению всех его способностей.

     Из Евгения Ставицкого – не медалиста – получился недоросль в лице техник-лейтенанта, поскольку с техникой, невзирая почти на красный диплом военного училища, он никогда не дружил. Для достижения иных биографических целей ему пришлось идти окольными путями, растрачивая энергию и жизненные силы на преодоление бюрократических препон. Среди сотен выпускников Тульского суворовского военного училища, того заведения, что уже давно не существует, – более десятка генералов, до двух сотен кандидатов и докторов наук, заслуженных деятелей науки и культуры. Их могло быть больше, если бы многие таланты не загубила распределительная система под названием разнарядка. И тогда суворовское училище могло бы вполне посоперничать по талантам своих выпускников с пушкинским лицеем.

– Тем не менее СВУ, – сказал мне Евгений Ставицкий, – сделало главное: оно превратило меня, надеюсь, в приличного человека. – За это огромное человеческое спасибо фронтовикам офицерам-воспитателям, старшинам и сержантам. – Это были честные люди, честно выполнявшие свою работу, как выполняли потом её, следуя их примеру, думаю, и все мы, выпускники СВУ.

    Евгений мог с полным основанием говорить, что решение далёких 1950-х надеть алые погоны, определившее его судьбу, было верным.


Послесловие


     Почему очерки о суворовцах 1950-х? – По той причине, что суворовское училище последующих лет это уже несколько иная форма государственного казённого воспитания. По Гиппократу, которому вторили много позднее современные физиологи, для четырнадцатилетних парней, коими являются при поступлении в СВУ нынешние суворовцы, это уже время не детства, а молодости. Они физиологически созревшие, а то и вовсе сформировавшиеся индивиды. Училище для них словно полустанок, промелькнувший на их жизненном пути в уже набравшем приличную скорость поезде.

     И о терминологии. Рассказывая мне о своём прошлом, Евгений по-разному называл товарищей по СВУ: суворовцами, воспитанниками, кадетами. – Это зависит от контекста, – пояснял мне он. – Если какой-то официоз, то, разумеется, речь должна идти о суворовцах, воспитанниках. Если обуревает ностальгия по детству, отрочеству, юности, – то тут многие выпускники предпочитают называть себя кадетами. По словам Ставицкого, любой выпускник суворовского училища испытывает к месту своего взросления и образования чувство благодарности, ностальгию на протяжении всей своей жизни.

2 мая 2020 года