Глава 2. Чечня

       Станция Терская представляла собой несколько домов, а кругом степь до самого села Виноградного, а там река Терек и бывшие чеченские  аулы. Чеченцев в аулах в то время не было, они все были высланы во время войны якобы за лояльность к немцам. Это несправедливое обвинение целого народа не отзывалось в наших сердцах болью, сердцах тех, кто прошел жестокими дорогами войны, пленения, унижения и отчаянного безумного возмездия, направленного на врага.  Некогда довольно богатые аулы стояли полупустые. Некоторые мужчины скрылись в горах и образовали бандитские группы, которые часто терроризировали теперешнее русское население, волею судьбы занявшее их родные очаги.
 
       Когда мы сошли с поезда, с нами вместе сошла какая-то девушка, которая слышала наш разговор с оперативной группой. Она предложила нам идти вместе с нею в один из бывших соседних аулов под названием Шеды-Юрт, в котором была расположена исправительная колония для политических заключенных, осужденных по статье пятьдесят восьмой сроком от десяти лет и выше. Когда я впервые увидел этих заключенных, я решил, ни за что на свете здесь не оставаться. Мне это напомнило те самые лагеря военнопленных в Германии, где тысячи и тысячи наших русских солдат унижали и гноили, и многие из которых остались навечно в немецкой земле. Хотелось бежать отсюда,  идти работать куда угодно, только не ходить следом за несчастными людьми с винтовкой за плечами. А Баранкову почему-то, наоборот, захотелось здесь остаться. Ему понравилась та Дуся, которая привела нас сюда к своим родственникам, где надзирателем в лагере работал ее отец. Одному уезжать мне было страшно, да и некуда.  Было такое время, когда тебе никто и ничем помочь не мог, даже куском хлеба, потому что его просто ни у кого не было. Все жили на военном пайке. Здесь же нас приняли сразу, без каких-либо формальностей. Поставили на довольствие, выдали обмундирование и зачислили в список личного состава отдельного взвода военизированной охраны (ВОХР).

       Теперь я уже служу в органах МВД СССР. В тех самых органах, которыми руководил в то время Л.П.Берия, в тех органах, которые уничтожили  по тюрьмам и ссылкам миллионы невинных людей при сталинском режиме с 1925 по 1953 годы. Среди их жертв оказались и все мои дяди и их семьи, за исключением одного бежавшего из тюрьмы дяди Павла Максимовича.

       Когда я все-таки решил остаться здесь, я сразу же написал письмо Гале на Украину и просил ее приехать ко мне жить, рассчитывая, что у нее есть еще мать и старшие братья, Петр -  в Москве, Павел – в Кемерово, они то и помогут ей деньгами на дорогу. Такого, конечно, не произошло, но Галя была девушкой рисковой и отважной. В те трудные годы она отбросила все сомнения и решилась тронуться в путь - далекую и нелегкую дорогу. Поезда ходили с перебоями и постоянно переполненными. Билетов в кассах практически не было. Их можно было с большим трудом и с безбожной переплатой достать у перекупщиков. Вот в такой обстановке и пришлось моей Гале добираться из Винницкой области до Ставропольского края в город Невинномысск к моему двоюродному брату, куда я ей рекомендовал прибыть в своих письмах. По рассказам Гали встреча у брата была не столь дружелюбной, как я ей описывал. Но всё же не выгнали и определили на ночлег. Двоюродный брат Ваня и Галя направили мне одновременно две телеграммы, которые на почте объединили в одну, получилось следующее содержание: «Галя умерла жду у Вани». Действительное содержание телеграмм гласило: телеграмма Гали: «Приезжай, жду у Вани»; телеграмма Вани: «Галя у меня. Ваня». Эта история с телеграммами потом неоднократно пересказывалась и была нашим талисманом счастья.

       С этой телеграммой я пустился в путь на попутных товарных поездах, в тамбурах и в пустых вагонах. Вот и долгожданная встреча, и снова в путь к мачехе на хутор показать ей свою Галю и получить благословение. Прибыли вечером, ночь и следующий день погостили у нее, и снова товарняк, и снова дорога на Грозный до станции Терская. Вот мы и «дома».

       Поселили нас в одном из углов солдатской казармы, отгородив нашу кровать одеялами. Там мы жили, пока не отремонтировали одну из пустовавших саклей. Стоял ноябрь 1946 года. Наша сакля была очень холодной и неуютной, потолка не было, была крыша, засыпанная землей, она, кстати, служила и потолком. В нашем «доме», кроме солдатской кровати и постели на ней, ничего не было. Теперь я не ходил в солдатскую столовую обедать, а получал свой паек на дом, где Галя почти все сохраняла для меня, а сама сидела полуголодной. Свое недоедание она скрывала от меня, а я часто сам этого не замечал. Галя устроилась на работу в пекарню. Так мы прожили почти все три года. Правда, пробовали сажать огород и бахчу, даже купили поросенка, а потом и корову с телком. Корова, правда, оказалась больной, в желудке у нее  торчали шляпками внутрь гвозди и проволока от тюкованного сена. А поросенок был у нас ручной, как собака. Провожал меня на работу, а Галю – в пекарню. Знал, когда она выйдет, то обязательно бросит кусок хлеба и ему. Жизнь была нелегкой, но мы были молоды, веселы и полны надежд на будущее.

       Через некоторое время я подружился с командиром отделения Карпенко. Теперь у нас с Баранковым оказался третий друг.  Несколько раз нам троим приходилось на лодке переплывать Терек  и ходить в село Виноградное за арбузами или виноградом.  В одном из таких походов нас крепко угощали на винзаводе молодым вином, отчего мы с Карпенко чуть не отправили на тот свет своего начальника колонны Буданцева. Буданцев, возвращаясь с охоты со своей охотничьей собакой, напросился к нам в лодку для переправы с левого берега Терека на правый, где стояла наша колония. Терек -  река быстрая и очень часто меняющая свое основное русло. Плыли мы вниз по течению быстро и профессионально, придерживаясь левого берега. Среди многих островков, образованных из намытого песка, на одном из них мы заметили стаю гусей – то ли дикие, то ли домашние, хотя село было отсюда километра за четыре. Мы с Карпенко решили вначале переправить начальника колонии, а потом,  вооружившись мешками и ножами, вернуться к гусям.

       Подплывая к острову, нам следовало круто обогнуть его почти вплотную, а потом держать курс на правый берег. Река в этом месте довольно широкая.  Когда мы огибали остров,  охотничья  Буданцева, почуяв гусей, выпрыгнула на него. Буданцев, разморенный молодым вином, сидел на дне лодки. Увидев свою собаку на острове, он резко поднялся во весь рост, лодка накренилась,  и Буданцев между лодкой и островом нырнул вниз головой. Лодку несло вниз течением, я схватился за какой-то растущий из песка кустарник. Лодка остановилась на какое-то мгновение, и в этот миг туча, пробегавшая по небу, освободила луну, которая осветила своими лучами  вынырнувшую из мутной терской воды голову Буданцева. Все мы были изрядно во хмелю. Заметив голову Буданцева, Карпенко своим шестом, которым управлял лодкой, хотел помочь ему выбраться из бурлящей воды и предотвратить  его попадание под наш плоскодонный ковчег. В это время лодка качнулась, и Карпенко вместо помощи ударил этим шестом Буданцева по голове, и тот снова скрылся под водой. Снова ожидаем появления Буданцева на поверхности воды. Теперь уже Буданцев, вцепившись в шест, переворачивает  нашу лодку вместе с нами. Таким образом, мы, ухватившись за лодку, плыли по течению до мели. Но, несмотря на пережитое, у Буданцева - в голове собака, оставшаяся на острове, а у нас  -  гуси все на том же острове. Вернувшись по левому берегу вверх против течения, мы снова оказались у берега острова, где скучая по Буданцеву, скулила его охотничья. Хмель из головы вышибла холодная вода, и мы теперь плыли по всем правилам, но страсти по охоте на гусей нас не покидали.

       Добравшись до берега, Буданцев пошел домой, предупредив нас не рассказывать никому о ночном приключении. А мы, вооружившись мешками и ножами, снова вернулись на берег к лодке. Когда мы доплыли примерно к тому острову из намытого речного песка, стояла полночь с густыми облаками, и блеск воды напоминал стаю гусей. Вытащив лодку на песок среди реки и раздевшись догола, мы пошли вверх по острову, в руках мешки и ножи. Стала изредка блистать молния. При ее вспышке мы приседали так, чтобы можно было увидеть воображаемую стаю, и снова – через протоку вперед, и снова – блеск молнии. Так мы потеряли ориентир среди воды и островков. Гусей мы, конечно, не нашли, а вот лодку со своими вещами утеряли. Пошел дождь, кругом вода да несколько песчаных островков. Мы совершенно голые среди ночи на необитаемом острове с мешками и ножами в руках. Зуб на зуб попадать не стал, сверху холодный дождь, снизу холодный мокрый песок. Карпенчиха и Галя ждут нас с гусями, а мы, прикрывшись мешками, бегаем среди бурлящего Терека по островкам в поисках нашего ковчега. Так бы и бегать нам до рассвета, если бы ни яркая вспышка молнии и гроза ни принудили нас присесть от страха. Перед нами в  десяти метрах  стояла наша лодка с одеждой. Все это произошло так неожиданно для нас, что мы хотели бежать от нее, она показалась нам каким-то  речным Чудовищем, двигающимся на нас против течения. Это была настоящая галлюцинация. Мы долго стояли в оцепенении, не говоря друг другу ни слова, пока очередная вспышка молнии опять не осветила гладь воды и наш ковчег, наполненный наполовину дождевой водой. Вместо  гусей мы везли с собой переживания двух ночных событий. К рассвету нам посчастливилось все же пристать к правому берегу бурлящего Терека. Октябрьская ночь 1948 года в этих местах стояла еще сравнительно теплая, но нам, промокшим насквозь, она показалась почти зимней. Дома Галя с годовалым сыном на руках с упреком смотрела на меня, не сказав ни слова, и отпаивала горячим чаем.

       Исправительно-трудовая колония состояла из главной зоны в ауле Шеды-Юрт и полевого участка в километрах десяти от аула. Часто приходилось бывать на участке, где мы поочередно дежурили. Нравы, как и в любой колонии,  были дикими. Если в колонию привозили новых заключенных, их обязательно, по законам, установленным самими  заключенными, «приписывали».  «Приписка» представляла из себя избиение вновь прибывших палками, которые стояли в кадушках с водой и назывались «моченками». Прибывший вчера бил прибывшего сегодня и так почти ежедневно. Вновь прибывший ложился на живот на пол, на него набрасывали телогрейку и со всего маху ударяли по спине, а после – по подошвам ног. Если бьющий, по заключению наблюдателя, бил без усердия, эту процедуру заставляли проделать тому, кто прибыл сегодня, над тем, кто прибыл вчера, то есть они менялись местами. Мне доводилось быть свидетелем ужасных,  нечеловеческих деяний заключенных. Кто и когда устанавливал все эти дикие законы, никто сказать не мог. Поначалу я с глубоким сожалением  относился к ним, не мог понять, почему руководство колонии не прекратит все это. Но чем дальше я знакомился с деятельностью некоторых заключенных, тем чаще мне в голову приходила одна и та же мысль. Все они преступники, их мир совсем иной, чем у людей, и доверять им нельзя. На моих глазах они сами себе вспарывали ножами животы, со всего разбега ударялись головой о стену и падали  навзничь без сознания без каких либо существенных на то причин.

       Однажды при вечерней проверке не оказалось одного заключенного в строю. Было поднята вся охрана. Наступали сумерки. А закон Л.П.Берия, министра внутренних дел СССР, гласил: «Вместо заключенного садись в тюрьму охранник или надзиратель, допустивший побег». Когда охранники и надзиратели обшарили все предполагаемые места и варианты побега, надзиратель Кислицын, человек лет сорока, при котором был совершен побег, зашел в общественный туалет в рабочей зоне и с расстройства присел на очко. Его тут же за ноги одним рывком втащил в туалетную яму, заполненную до плеч нечистотами, тот самый заключенный, которого мы разыскивали. Он думал утопить Кислицына в этой жиже, чтобы потом, дождавшись темноты, когда часовые с вышек производственной зоны будут переведены на вышки жилой зоны, совершить побег. Розыск уже будут проводить не заключенного, а надзирателя. Так планировал преступник. Но Кислицын оказался человеком физически крепким, да и в жиже не сидел так долго, как беглец. Туалет был выложен из саманных стен, без крыши, пол деревянный, рассчитан он был на шесть посещений одновременно. Вот в этом котловане по шею в вонючей смеси они вели борьбу за выживание. По рассказам Кислицына, заключенному одним рывком не удалось протащить его через отверстие, он задержался на поверхности пола благодаря тому, что расставил руки и висел на них до тех пор, пока тот  внизу  непристойными приемами ни втянул его к себе под пол. Так бы они оба и утонули там, но очередной обход всех возможных укрытий спас их от ужасной смерти. Сорвав полы, опустив лестницу, «водолазов» вытащили на  поверхность. Вот  такие были будни.

       Мы с Галей уже имели семью по тем временам настоящую. У нас в августе 1947 года третьего числа родился сын Гена. Галя родила его дома без врачей и акушеров. Откуда им там быть? Одна из заключенных оказалась каким-то медицинским работником, она–то и принимала нашего первенца. А зимой 1950 года у нас семья добавилась, 4 февраля родилась дочь Валя, тоже в таких же условиях и при таких же медицинских работниках. Но, слава богу, все прошло благополучно, и дети наши, воспитанные Галей, выросли хорошими людьми.

        Мне часто приходилось  по ночам стоять на вышке и в летнюю жару и в зимнюю стужу. Мои больные коленки так замерзали, что приходилось наматывать на них какие-то тряпки для обогрева. Так шли дни за днями нашей нелегкой жизни в Чечне.

       Не могу не описать еще один случай, явно связанный с моей жизнью и смертью. И опять вместо меня принял эту смерть другой - мой сослуживец Сашка Махмудов. Осенью 1949 года во время уборки урожая Махмудову по графику  предстояло дежурство на полевом стане, а мне -  вахтером на пропускном пункте здесь, в Шеды-Юрте. Сейчас я уже не могу вспомнить по какой причине Махмудов попросил меня поменяться дежурствами и поехать вместо него  на полевой стан. Мне так не хотелось идти туда, мы не любили там дежурить, но, видимо, судьба опять решила за меня. Вот в этот злополучный день и совершилось непредвиденное ЧП.

       Начальник колонии, тот Буданцев, которого мы чуть не утопили с Карпенко, жил в Шеды-Юрте без семьи. Семья его проживала в Грозном, километров сорок отсюда.  Дни и ночи он проводил в своем рабочем кабинете, который располагался в рабочей зоне исправительной колонии. Там он работал, там он и спал на кушетке. Как я говорил, колония имела полевой участок и занималась сельхозработами, а значит были и агрономы, и другие специалисты сельского хозяйства. Один из таких специалистов был заключенный, бывший офицер Красной Армии, происхождением из Венгрии. Он так вошел в доверие к Буданцеву, что тот без него ни в поле, ни на полевой стан никогда не выезжал. Средством передвижения  служила пара лошадей, запряженная в линейку. Кучером был также заключенный. Этот агроном  свободно выходил и заходил в зону, был преданным работником в  глазах Буданцева, да и всей охраны и обслуги. 

       Когда день моего дежурства на полевом стане подходил к концу, я снял телефонную трубку и позвонил Махмудову. В трубке я услышал голос Сашки, который вдруг прервался на полуслове. Пошли гудки. Больше я  дозвониться в Шеды-Юрт не смог. Что же происходило там в эти минуты? Буданцев, как всегда, сидел в своем кабинете за  письменным столом. К нему вошел агроном и предложил познакомиться с какими-то документами. Наклонив голову над бумагами, Буданцев получает удар сапожным молотком в область затылка. Таких ударов агроном нанес ему пять. После этого он положил его на кушетку, на которой начальник лагеря проводил свои ночи. Открыв дверь, агроном приглашает девушку, секретаря Буданцева, и тем же приемом убивает ее, пряча под кушеткой труп.

       Выйдя из кабинета, он закрывает его на замок и направляется в кабинет к начальнику планового отдела Кислову. Здесь завязалась борьба между ними, в ходе которой плановик попытался выпрыгнуть из окна и виском головы ударился об оконную коробку, на которой остались следы кожи с волосами. В этот момент агроном ударом молотка добивает и его. Так, без единого выстрела, на счету у агронома уже три жертвы. В это время уборщица, пожилая женщина из числа заключенных, несколько раз подходила к кабинету Буданцева, чтобы произвести уборку, и всякий раз кабинет был заперт. Когда она осмелилась открыть кабинет своим ключом и увидела два трупа, то бросилась на проходную к Махмудову. В это время на проходной вместе с Махмудовым находился командир отделения Емко, который не оставил наган у Махмудова, а с ним побежал к кабинету Буданцева.

       В коридоре его встретил агроном и жестом указал на то место, где лежал убитый плановик. Подойдя к плановику, Емко нагнул голову к убитому, и в этот момент грянул выстрел в упор из пистолета Буданцева, тот никогда не сдавал свой пистолет на проходной. Забрав наган Емко, агроном направился к проходной, где у ворот стоял работающий трактор, создавая таким образом шумовое оформление происходящему в зоне. Подойдя к проходной, он потребовал открыть дверь внутрь проходной. В этот момент Махмудов разговаривал со мною по телефону. Освободив дверь от засова, Махмудов все еще продолжал говорить со мной. Агроном заскочил в помещение и с криком  «Кончай, нерусская чурка!» в упор дважды выстрелил в Махмудова. Сам в это время взмахом руки подзывал из жилой зоны тех, кто решился бежать в горы к бандам чеченцев. За поворотом горы их ожидала автомашина с водителем. Один заключенный прибежал на проходную первым, это был Ремезов, работавший сапожником в жилой зоне. Именно он снабдил агронома сапожным молотком. Когда после убийства Махмудова агроном срывал телефон,  жена одного из работников лагеря принесла для продажи в ведре молоко. Молоко разрешали продавать заключенным. Увидев лежащий на полу труп вахтера Махмудова и срывающего телефон со стены  агронома, она незаметно для него выскочила из проходного коридорчика и крикнула часовому, который стоял на вышке: «На проходной убит Махмудов! Никого на проходную и из нее ни выпускать и не впускать!» Сама же побежала в казарму охраны сообщить о случившемся. Так, благодаря домохозяйке, эти двое – агроном и сапожник – были отсечены от остальных, изъявивших желание бежать. Они скрылись в убежище, вооруженные пятью пистолетами, три из них хранились у вахтера в ящике. Зона была моментально оцеплена солдатами, выбежавшими из казармы. Сдаваться забаррикадированные не хотели, через окна вели постоянно прицельный огонь. Этот переполох продлился до наступления темноты. Вокруг забора разожгли костры. Внутри зоны вели проверку заключенных.

       Из Грозного прибыл начальник управления МВД СССР по области, по фамилии Карайбог. Руководство операцией он взял на себя. Своим распоряжением он поручил мне, я к тому времени уже прибыл на место, и надзирателю Капкину взять автоматы, выбить дверь в помещение проходной и обезоружить преступников. Мы приступили к выполнению задания. Когда мы ворвались на проходную, Ремезов был убит то ли нами, то ли самим агрономом. Агроном был ранен нами в ногу очередью из автомата. Он кричал: «Не стреляйте, ваша берет!»  Когда мы выволокли их  на улицу, он все еще орал, выкрикивая ругань в наш адрес. Вот в этот момент Капкин и не сдержался. Ударом приклада по переносице он отбил агроному охоту кричать, после чего тот вскоре скончался.
 
      По результатам операции Капкин из надзирателей попал в заключенные, а я – в командиры отдельного взвода. Так распорядился Карайбог после этой драматической эпопеи.

       Если кому-нибудь когда-нибудь доведется побывать в ауле Шеды-Юрт (ныне с.Терское) Горячеисточинского района Грозненской области,  там, напротив бурлящего Терека, на одной из гор, между которыми расположился этот аул, вы увидите воздвигнутый нами  памятник над братской могилой пятерым нашим сотрудникам МВД СССР, зверски убитым одним преступником. Памятник был изготовлен из досок. Каким теперь он стал, да и есть ли он еще?