Челобитная

Наконец на третий день Клим продал привезенный из Архангельска улов. Все это время  стоял по-московски гнилой  мороз. Он был влажным и потому забористым.   Когда рыбы осталось совсем немного, Клим  перестал торговаться и охотно снижал цену. Ладно, и так будет с чем домой приехать. Теперь он с чистой совестью зайдет в один из стоящих тут же у стен Кремля кабаков. Хорошо придумано -  что заработал,  сразу предлагают  пропить, а деньги приберет государева казна. Ведь все кабаки государевы, а хозяева в них только так, держатели. Но Клим не таков. Он мужик рассудительный, меру знает, чарку опрокинет, чтоб душа согрелась, и на постой в Замоскворечье. На ногах он должен крепко стоять. А то могут  лихие люди увязаться за пьяненьким, у них глаза зоркие - увидят, что с барышами. И еще язык не стоит распускать, недовольство порядками нынешними  показывать. В кабаках не только воришки, но и наушники обретаются. Вот взять хотя бы целовальника, который пиво и водку разливает. Он хоть и целовал крест, что не станет красть и приписывать расходы, а все равно деньги к его рукам прилипают.  Кто сейчас божьего суда боится, разве только эти бесноватые староверы.  А целовальнику и деваться некуда -  на свое жалование ему жену и детей  не прокормить.  Все это знают, а властям  удобно. В любой момент целовальника могут засудить, но не засуживают, послабление дают.   Если, конечно, он не гребет по наглому. За это должен целовальник все примечать и кого  надо извещать. Таков порядок, и заведен он для того, чтобы крамолу изначально пресечь.
Клим в Москве бывал не часто. Обычно возил в столицу  рыбные обозы младший брат. Он  не женат и потому любит дорогу. Интереснее ему в пути, чем дома: можно и собутыльников веселых найти, и с девицами не особо гордыми побаловаться. Что ж, дело молодое. Клим смотрел на это довольно  снисходительно. Если и прогуляет с барыша, то малую часть. Меру, как и сам Клим, брат его знал. Это у них черта родовая. Но на рождество братец занемог, и пришлось тащиться Климу. Поэтому в Москве у него не было ни дружков, ни облюбованного кабака. За те прошедшие лета, когда он торговал здесь в  последний раз, старые кабаки срыли, новые поставили. Оттого и решил  Клим забрести  в первый попавшийся, что был ближе от лотка, где он торговал, чтобы на морозе лишнее время не толкаться.
Сразу за дверью в нос ударил знакомый кисловато-прелый запах. Смесь кислой капусты, перегара,  пропахших потом тулупов и навоза. Клим, стараясь не убиться на скользком от подтаявшего снега полу, подошел к целовальнику. Заказал у него целую чарку водки  и сразу сделал  большой глоток. Незамедлительно душа стала отогреваться. С самого нутра тепло начало распространяться по всему телу, и  вскоре   ударила в голову веселость.   Клим   шумно выдохнул и уже после этого осмотрелся, проявил интерес к окружающим.
Кабак был  просторный, с длинными лавками, и на освещение здесь не жалели усилий - через стол тлела лучина. Народа было много и почти все они сгрудились полукругом в одном из дальних углов. А те, кто оказался крайним, даже пытался протиснуться между людей в глубь.
– Что у тебя за сход? – небрежно спросил Клим у целовальника.
– Федька сказ свой начинает. Ты разве не из-за него зашел?
– Я даже не ведаю, кто такой Федька.
– Не местный?
– Да, на рынке стоял. Заглянул погреться.
– Ну тогда тебе повезло. Федька не каждый день сказывает… А когда сказывает, видишь, сколько народу набирается… Я его за это  кормлю  и пиво наливаю… Жаль  не каждый день сюда прибредает. Неделями где-то шляется. Правда, когда объявляется, то только в мой кабак заходит. Многие его переманить хотели, но он все равно от меня не отступается, это он молодец…
– А что сказывает?
– Ты сам подойди и услышишь… Заскучаешь, воля твоя – уйдешь. Но не было человека, кто его не дослушал.  Если только очень спешил или заснул от тепла и выпитого. До последнего словечка  все остальные оставались. И еще не отпускали, все пытали расспросами.
Клим, хотя и заинтересованный, из самоуважения  не стал торопиться. Он с расстановкой прикончил чарку и только затем уже на расслабленных ногах подошел к толпившимся мужикам.  Ростом Клим был высок и   ему оказалось незачем вставать на цыпочки. Через головы он сразу увидел сидящего прислонившись спиной к стене Федьку.  Одежда на Федьке была плохонькая, даже для осени, а в такой мороз и вовсе не годилась. Его жидковатая борода и волосы были грязны и взлохмачены. В общем, он ничем не отличался бы от обыкновенного пьянчужки, если бы не  глаза. Сразу не разберешь, какие они: вроде бы простодушные, но не совсем. И злыми, и добрыми их не назовешь, скорее понимающие и растерянные одновременно.
– Ну что вам поведать, родные мои? – спросил Федька. «С самого начала, и не торопись, с толком, чтоб все как есть уразуметь!», «Особенно про баб басурманских хотим!» - послышались голоса. Очевидно, некоторые уже знали, о чем   Федька может сказывать, и все равно сами не свои были снова этот сказ услышать.
– Добро, – согласился Федька, – только сначала дайте горло прополоскать.
Федьке сразу было придвинуто несколько кружек с пивом.
– Значит, так… – начал он неспешно, и  иногда, как бы задумавшись,  делая многозначительные  паузы. Но слова не подбирал, складывал их легко.   Его голос оказался так же, как  и  взгляд, не такой, который сразу опишешь.   Он   говорил  то сочным, каким-то глубинным басом, то этот бас у него иногда обрушивался и становился похожим на скрип несмазанных петель.
Лет пятнадцать, а может двадцать назад, Федька точно не помнил, еще молодым парнем его отправили в одну из крепостей на засечной черте, защищавшей от крымско-ногайских набегов. Новобранцев пригнали, а укрепления еще не достроили. У татар разведка хорошо была поставлена. А татарам что? Их основное дело -  пограбить да в плен увести. Больше ничему не научены. На третью ночь по прибытии набежали они, кого порубили, а его, Федьку, с несколькими сотоварищами с собой забрали.
– Ой, худо мне было, братцы… Как скотину, эти скуластые рожи к своим скакунам привязали и весь день по степи гнали. Хорошо еще не жарко было, в начале мая помнится, только травка стала вылезать. Пить всего два-три раза в день давали, а есть только вечером, когда лагерем располагались. И то какая там еда. Обглодают кость, кинут тебе, и ты ее облизываешь…
– После басурман облизывать…  – возмущенно перебил рассказчика сидящий ближе всего к нему мордастый и плешивый мужик.
– Жить захочешь и землю жрать будешь, я-то это знаю, не понаслышке, по опыту –   не с раздражением, с печалью посмотрел   на него Федька. –  До Бахчисарая немногие так за конскими хвостами добежали. Полегли для птичьего пира не причащенные, не похороненные. А я, хоть и ростом особо не вышел и на вид тщедушен, но жилистым оказался  – все вынес.
Федьку на несколько месяцев заперли в сарай вместе с другими русскими пленными. Кормили неплохо и особо не куражились. Надеялись на выкуп. Кто-то  родственникам сообщил. Иногда и государь своей безграничной милостью соизволял деньги отправлять,  через  послов  и православных из неволи освобождать. Правда, не всегда это получалось. Временами царские  послы еще больше лишений терпели, чем пленники. Иногда их даже пытке подвергали. Все хан от них подарков требовал, для братьев и жен своих многочисленных. Про это Федьке один дьяк рассказал. Его пустили к пленным в сарай, чтобы прошения их государю взять.
– Мы, те, которые в сарае томились, стали на перебой жаловаться на свою участь, – продолжал Федька, – а дьяк нам и говорит: «Побойтесь Бога, вас здесь и пальцем не трогают, а я только оклемался… Весь собственной кровушкой умыт  был.  Но я еще что… Толмача нашего недавно на лошадку железную посадили.  Шуб  и денег мы им якобы  не додали. Считали, что себе оставили и где-то закопали. Вот и хотели выведать».
– Это какая такая  «лошадка железная»? – сипло спросил кто-то стоящий в темном углу.
– Твое счастье, что не  пришлось тебе с ней встретиться, – отозвался Федька. – Представь себе: с тебя портки снимают и голой задницей сажают верхом на разогретое железо. И ждут, пока до кости не прожгут. Вот тебе и «лошадка железная».
– Не может быть такого, – опять возмутился  Мордастый.  – Чтобы государь наш такому разбою над своими послами попустительствовал. Ведь это оскорбление великое. Казакам  Азовским  указал бы  вылазку сделать примерную. Казаки этих всех нехристей враз порубали.
– Причем тут государь. Может, они и вправду, что утаили, – предположил стоящий рядом с Климом  молодой парень. Еще настоящей бороды у него
не было, а он уже успел потерять несколько зубов.
–Тогда дураки,  – отозвался стоящий в углу. – Мне  своя жопа  дороже любой шубы, хоть в самый в пол эта шуба была бы.
Все загоготали и стали в шутку прикидывать, какое место на своем  теле дали бы за шубу поджарить.
Федька отхлебнул еще пива и, когда все немного успокоились, продолжил:
–  Не повезло мне, братцы. Денег у моей родни не было, это я знал заранее, поэтому и не писал к ней вовсе. А в государев список я не попал.  Может и попал, а после вымарали. Кто разберет…
Просидел Федька в сарае еще полгода. Татарин, его захвативший,  все надеялся  получить за него монету. А когда отчаялся, отправился с Федькой в Каффу, на невольничий рынок, по бросовой цене продать, чтобы хоть как-то оправдать затраченные на его прокорм средства.
– Бахчисарай я, братцы, так и не  видел.  Все в узилище  пробыл. Да говорили знающие люди там и любопытствовать  нечего: домишки глиняные, одноэтажные. Ханский дворец – и то  убогий. Зато по  Каффе  меня протащили. И могу поведать  –  большой город, каменный, стены крепостные вокруг него. А еще я море впервые в своей жизни узрел. Не то болото, когда Перекоп переходил, а самое что не есть море. Кто из вас до  моря добирался,  братцы?
– Я море знаю, – неожиданно для себя подал голос Клим, и он оказался единственным, кто ответил. – Белое. Ходил по нему. Рыбу ловил.
– О, какой у нас сегодня гость пожаловал! Помор, да?  Вижу  по росту. – Федькино обращение заставило всех оглянуться на Клима. – А я Черное… блестит вода под солнцем… Красота… Но в первый раз я мельком его видел, когда на рабский рынок меня  продавать гнали. Представьте, такая великая площадь, а на ней  деревянный помост шаткий, на скорую руку сделан. Скрипит, чудо что не разваливается. А татары на этот помост загоняют свой товар и кричат, сколько за кого хотят.  Толпа большая  на площади, но праздная, разный люд пришел   поглазеть. Вроде как на казнь или скоморошье  действо. Только у самого помоста стоят покупатели -   или подымают цену, или сбивают.
– А какой товар у них самый ходкий? – спросил и скабрезно усмехнулся Мордастый.
–  Не ведаю, один день я только там был, – серьезно ответил Федька. –  Каждому покупателю свои нужды. Мужики – для тяжелых работ, бабы – по хозяйству, девки -  в гаремы, а дети  - для тайных услад, прости, Господи. За них, пожалуй,  самую высокую цену и дают. Продавали как скот: снизу заголяли, зубы пересчитывали.
– И тебя заголяли? – опять встрял Мордастый.
– А как же, – спокойно ответил Федька. – На помосте уже стыда не ведаешь. Что скажут, сделаешь, а то хуже будет. Некоторым девкам ноги разводили, а кто из них  брыкался -  тумаки отвешивали.
– Что творят басурмане, – выдохнул кто-то из слушателей, то ли осуждающе, то ли возбужденно.
Федьке сильно повезло, если можно так сказать. Его везли на рынок как залежалый  товар. Так бывает: купят для того, чтобы за месяц загнать до смерти. Но на удачу -  на рынке оказался наместник   Османской империи в Каффе. Он опытным взглядом сразу приметил этого выставленного на помост изможденного парня. Он увидел и природный ум в его глазах, и расторопность в движениях. Отсыпал удивленному татарину  монет вдвое больше, чем он просил. А потом  заявил, что он, Федька, будет подарком для султана.
– Что из тебя евнуха в гареме решили сделать? – хохотнул Мордастый.
– Я тоже сначала так   счел  и, само собой, перетрусил, – бесхитростно отозвался Федька. – Но Бог такую участь отвел от меня.  Султану не одни евнухи в услужении надобны.
Федьку везли в Стамбул в трюме огромной галеры. Галера попала в шторм, сильно качало, и Федьку с непривычки выворачивало наизнанку. Рядом с ним бок о бок  еще лежал  казак. Бугай. Все недоумевал, зачем турки такого хилого тащат, почему сразу не прибили. Он про это постоянно нудил и его речи для Федьки были ненамного лучше качки.
Стамбул Федьку сразу потряс, не представлял он, что город на земле может быть построен таких  размеров.
 – Босфор вроде бы на вид,  как широченная  река,  –  описывал Федька свои первые впечатления, – а на самом деле  -  море. А по берегам его холмы, а на холмах  - мечети да дворцы великие, а между ними -  деревьев много,  и они совсем не  те, которые у нас  водятся.
–  А  Москва, я знаю, краше, хоть и не на море. –  Опять прервал Федьку  Мордастый. Все ему поперек надо было сказать.
– Все же Стамбул, это -  Царьград, а от него  вся наша святость пошла, –  протянул молодой и беззубый.
–  Исчез уже  тот Царьград, - не унимался Мордастый. – Уже весь турками опоганен, и патриарх их Константинопольский опоганенный  нам не указ. Теперь Москва -  и  Царьград, и Иерусалим. Слыхал, под Москвой монастырь строится, Новым Иерусалимом нарекли. Вот будет самое что ни на есть святое место на земле. И все православные потянутся к нему за благословением.
– Так-то оно так, – неуверенно протянул  Федька, – но все равно, хоть и басурманский теперь город, а глаз сильно порадовал.
Дальше по приезде   Федьку отмыли, одели в турецкое платье и отправили  во дворец султану. Даже дворцом его нельзя было назвать. Особый город в городе, окруженный  глухой  стеной. А за ней -  дворы и хоромы.  Строения  не высоки, но пышны  и их такое множество,  что за целый день не обойдешь, да и не позволят. Для каждого слуги  и раба свое место,  за пределы которого  ему  даден зарок выходить.   Самого  же Федьку определили  разносчиком. Он носил  съестное  из кухни в гарем.
– Сразу говорю, – предупредил Федька слушателей, – ни жен, ни наложниц султанских  я не разу не видывал. Евнухи сразу подносы забирали и  двери  за собой прикрывали.
– А тебе с какой-нибудь турчанкой полюбиться получилось?  – тут же спросил Мордастый.
– Было дело, но, врать не буду, не шибко молодая была.
– У них, так же как у наших баб устроено или по-другому? – не унимался Мордастый.
– Один черт, только там больно волос много. 
– И  тебе, мученику, верно  каждый раз продираться с силой  приходилось, – пошутил кто-то из толпы,  и все   опять загоготали.
Федька на удавление быстро выучил турецкий. Ну как выучил: понимал, что ему говорили, и его слова распознавали. Неплохо ему стало житься. Турки к своим рабам относятся не как к животине. Если провинности не допускаешь, даже привечают и чем-нибудь одаривают. Через некоторое время у Федьки появился заступник – важный человек, близкий к султану. Но лучше его не было вовсе. Говорил он, я тебя поддержу, с твоим умом полезен нашему повелителю будешь  -  возвысишься, свой гарем заимеешь, только в нашу веру перейти надо. А Федьку это, конечно, не прельщало. Он всегда православную веру блюл, да и еще к тому же обрезание непременно надо делать. Федька как мог увиливал. И какое-то время ему удавалось.  Но потом его радетелю  надоело. Вызвал он Федьку и прямо сказал: либо веру меняешь, либо гребцом на галеры отправлю.
– Я  встречал некоторых из наших, которые обасурманились, –  продолжал Федька, – и вроде бы сладко зажили, а такая в  них не унимаемая тоска  поселилась. Вот,  смеются они, радуются, а  взгляд невеселый, как у собаки. Видно, постоянно, все, как один,  о судном дне  думают. Помыслил, помыслил  я день-другой и понял, пусть лучше меня на галеры отправят, чем душу свою бессмертную продавать за краткие услады. Злился, лаял мой благодетель, но я не уступал. Еще он долго сомневался, а потом все же с досады, что просчитался,  загнал на корабль. И тут мне, братцы, совсем тяжко пришлось. Думал, что хуже, чем за конем татарским бежать по степи, нет ничего на свете. А оказывается, может быть и хуже. Счастье имеет свои пределы, а горе меры никогда не знает. Только  весла в руках и держишь. Пока нужные  мозоли не нарастишь - несколько раз кожу до мяса сотрешь.  Днем жара, ночью холод, а если давали  отдохнуть немного, то в кандалы заковывали. Правда, по спине редко огревали. Но понукать не переставали. А я ведь, если с остальными гребцами сравнить,  слабосильный. От этого мои сотоварищи  на меня огрызались: не тяну де я наравне с ними, как бы отлыниваю.
Федька вскоре понял, что надолго его при такой жизни не хватит. Надорвется, и выбросят  за борт за ненадобностью. Стал он думать, как спастись. Перебирал разные  способы. Даже думал, улучить момент и взорвать в трюме бочку с порохом. Но все это было недостижимо. Однако случай сам подвернулся. Неожиданно на палубе отвязалась пушка.
– А это, я вам скажу, братцы, на корабле – это  страшное дело, – для большего эффекта Федька понизил голос. – Тяжеленная, катается из стороны в сторону. А еще море неспокойное было. Двух турок сразу с ног сбило, и   пошла пушка куролесить. Смотрящий за нами ткнул пальцем в меня и еще в нескольких таких же, чтобы пушку остановили. Под нее собственным телом легли. Но какая мне выгода, чтобы меня изломали.  Правда? Да и остальные не больно торопились жизнь за просто так отдавать.  Пока все  между пушкой и турецкими хлыстами  бегали, я за борт прыгнул. Немного схоронился у борта -  и к берегу. Он недалеко был. Никто и не заметил сперва.  А я плаваю хорошо. Скоро дно ногами почувствовал. А берег – сущий рай, зелень кругом. И знаете, братцы, где я оказался? Я уже  потом узнал. В Папских владениях. Во оно как получилось!   
– Опять у басурман! – Воскликнул молодой парень.
– Хуже, паписты во много раз хуже, – отозвался Мордастый. –  Паписты, они самые опасные, потому что христианами себя  называют, а ничего христианского у них нет, одни дьявольские ухищрения. Я тут слышал одного умника голландского. Приехал учить нас столярному делу, со своим заковыристым инструментом. А кто его просил? Мы топором вполне обходимся. Важничает и по-нашему говорить научился гладко, а все равно сразу видно  - еретик… И рожа у него еще такая гладкая… Тьфу… Смотреть противно.
Федька не стал отзываться на  эти слова Мордастого, помолчал немного и продолжил. 
–  Меня в одних разорванных подштанниках власти быстро приметили. Расспрашивали  долго,   так как  жестами переговаривались. Содержали хорошо и харч давали.  А как узнали паписты, что русский, сразу со своих сидений повскакивали,  руками замахали. Никогда они   русских не видали. Чудом я для них был расчудесным. На следующий день посовещались, дали какую-то бумагу и отпустили.  А еще до того потрясли передо мной кандалами – показали, что если буду   убивать, красть  или грабить, закуют навечно.
– Так прямо и отпустили? – опять послышался сиплый голос из темного угла, – у нас ни в жизнь такой  промашки не сделали бы.
– А что за бумага? – спросил Клим.
– Кто ее знает, – отмахнулся  Федька. – Но с ней я беспрепятственно ходил. Проверяли иногда -  и снова свободен. Хорошую дали бумагу. Везде она годилась.  – И начал рассказывать о том, что увидел на тех новых землях, в которые попал.   
Федька несколько раз повторил, что места эти, как райские: зима недолгая, мягкая, много фруктовых деревьев, которые здесь не видывали, и то, что поспевает на них, не пробовали. Плоды прямо с веток гроздьями  свисают -  бери и ешь. Был он в Риме. Палаты там даже побольше Цареградских будут. Улицы все камнем вымощены.    Главный их папский собор такой, что взглядом не окинуть, а вверх посмотришь -  голова закружится.
–  Еще что приметил в том Риме, да и в других городах такое тоже есть, и в селеньях есть. Но назвать не знаю как. – Все удивлял и удивлял мужиков Федька   –  Я такие же видел в султанских хоромах, но там маленькие, для одного человека, а не для всех,  кто по улицам проходят.
– Так что же это, скажи? Не мямли! – нетерпеливо загудели вокруг.
–  Погодите, не сбивайте! Видите, думаю, как вам втолковать попонятнее.  –  Федька  глянул на потолок и,  точно там считал нужные слова, снова заговорил.   –   Ну как бы  - это колодец. Только каменный и сильно  украшен. Много на нем чего вылеплено: и травы всякие, и даже ангельские лики. Но в этих колодцах воду  ведрами черпать не надобно. Она сама струей льется. И всем разрешают пить. Вот такие  водометы…
–  Все равно еретики, – пробормотал Мордастый.
– А бабы, бабы там какие? – спросили  почти в один голос несколько мужиков.
– Бабы у них такие, что даже зависть берет. Все что надо, у них есть. И ходят,  еле прикрытые: ноги голые и груди до сосцов видны. Но ведут себя строго, не подпускают. Если хочешь этим делом заняться, то только к гулящим девкам за деньги идешь. Они в особых местах обитают.
– Похабство какое, –  возмутился  Мордастый, но его никто не поддержал.
– А еще в их церквях таких, как у нас, икон нет, –  продолжал Федька. – Там такие иконы,  как будто с жизни сняты. Не поймешь -  рисованные или живые. И на них голых много, причем у баб сиськи, а у мужиков все причиндалы один к одному изображены, точно в бане побывал. И никто от них не отворачивается, не плюется, спокойно проходят.
–  Похабство, – повторил Мордастый. – Недаром у нас попы говорят, что во всех их церквях черти хороводами скачут.
– Еще я был в одном граде, такого на земле нигде не сыщешь. Венецией зовется. – Опять оставив без   внимания  слова Мордастого, продолжал Федька.  –    Там   вместо улиц реки текут, а городской люд не ходит, а на лодках плавает, узкие и длинные такие,  гондолами называются. А   у дверей их  палат -   пристани, куда гондолы причаливают.
– Ну это ты уже сказки сказываешь …  – перебил Федьку хрипатый голос в углу. –  Вот я слышал про Египет говаривают, что там обитают люди в две сажени ростом, а жены их пять лет деток вынашивают. В это еще  верится. Всякие  разные диковины  на свете бывают. Но то, что ты сказываешь,  в голове не укладывается. Избы должны быть на косогорах , а не у берега. Иначе весной река разольется и смоет их. Что же это в твоем граде  каждый год новые дома строят?
–  Напротив, хоромы у них крепкие, и вода им не страшна. Но не хочешь не верь,  неволить не стану, – в ответ отмахнулся Федька и продолжил. – А я  про эту Венецию еще не такую странность  знаю. Там нет ни царя, ни князя, а ставят властителем  по выбору знатных людей, и передавать свое место сородичам ему запрещается.
–  Как же они тогда живут! – воскликнул Мордастый. –  Без помазанника Божьего на царствие. Хотя какой у них, у попежников, Бог. Так им и надо.  В геенне огненной  они  гореть будут. 
– Все в руках Божьих, – еле заметно усмехнувшись, кивнул Федька и непонятно было, то ли согласился, то ли возразил.
Побродив по Италии, Федька взял направление  на север. Начал пробираться на Русь. Тоска взяла. По пути работал то в городах, то в деревнях за еду и кров. И виноград собирал, и пшеницу, и крыши латал. В дороге всякое бывало, даже лихие люди на него один раз напали, убить хотели. Он едва от них вырвался. Особенно боялся, когда через донские степи шел: там и казаки, и черкесы гуляют. Но обошлось.  В общем, не мало  Федька  повидал и испытал. Всего, конечно, он  рассказать  за один раз не смог бы, да,  если бы даже хотел,    и не припомнил все.
– Так, помаленьку  притащился я в Москву. А в ней приткнуться мне уже некуда было. Все, кто меня знал, уже давно померли. Вот так с тех пор и пробавляюсь… – закончил Федька свой сказ и залпом выпил еще одну,  заблаговременно подставленную ему  кружку пива.
Слушающие Федьку мужики еще немного посудачили, поспрашивали, что их интересовало, и разошлись. Одним из последних встал Мордастый, и оказалось, он уже шатался от хмеля. Проворчал что-то невразумительное, смачно плюнул на пол и двинулся к выходу. Тут-то решил Клим подсесть к Федьке со своим вопросом.
– А ты не пробовал властям о себе заявить?
– Зачем?
– Ну как же… Ты столько  мучений  на себя взял, не обасурманился, домой вернулся… Ты это все по правде сказывал?
– Все так и было. Для интереса чуток прибавил, но немного.
– Да это неважно. Скоро Пасха. Государь наш Алексей Михайлович, я слышал, в эти дни на красном крыльце в Кремле челобитные всегда  принимает. Вот, подай челобитную прямо в его царские руки.
– Не думал я об этом.
– А зря. Напишешь про свои страдания долгие, про то, что верность государю всегда хранил. Так, мол, и так. А в конце с просьбой обратишься: «Пожалуй, государь, меня бедного холопа твоего, сироту беспомощного своим царским жалованием».
– Страшно больно… Прямо к царю, перед его царскими очами…
– У татар и турок страшнее, наверное, было, не сомневайся, государь наш, заступник всеобщий, и убийц, и воров не давал казнить. А ты -  совсем другое дело. Не до смертного часа  тебе  пьяных веселить.
– Ладно, поразмыслю, сгоряча делать ничего не стану, –  неуверенно протянул Федька. –  Тебя как звать- то?
– Клим.
– Благодарствую, Клим. 
И они пожали друг другу руки.

***
Через полгода, на этот раз поздней осенью, Клим с рыбным обозом снова оказался в Москве. Его брат младший помер. Вроде бы не сильно занемог, а вскоре преставился, и  пришлось его  заменять.  Собственные сыновья  еще для таких дел чересчур малы и неопытны. Даже с собой пока брать не сподручно.  Ну, а если  так сложилось, Клим не видел греха в том, чтобы опять, продав товар, завернуть в прежний кабак.
Кабак оказался на месте, и  целовальник за прилавком стоял тот же. И, хотя видел Клима однажды, сразу  узнал его.  Но если подумать, то обычное дело. У целовальника глаз наметан.
Выпил Клим чарку и спросил о Федьке, как он, приходит ли, продолжает ли сказывать о своих мытарствах.
– Сгинул Федька, – ответил целовальник. – Давно мы его не видели…. Вот почти сразу после того, как ты тут зашел, так и сгинул. Еще несколько раз приходил с такой мордой, будто в боярскую думу скоро вхож станет, а затем сгинул. Кто его разберет.  С придурью мужик был. Да оно и понятно. Кто столько земель чужих повидал, не может в своем уме  уже  находиться…
Клим незаметно для целовальника  довольно  улыбнулся, значит, подумал он, на пользу пошел его совет Федьке.  Теперь, верно, Федька  после своей поданной челобитной от щедрот царских и место теплое имеет, и не побирается. А может, и женушку завел.
Но когда Клим со второй чаркой сел за лавку, в голову вошла неприятная мысль. А если все по-другому повернулось для Федьки? Уж он непременно  зашел бы в кабак, похвастать, как его жизнь теперь устроилась. Вдруг  признали, что он  после того, как шлялся по землям не православным,  ненадежен.  Посчитали за лучшее   схватить.   Тогда в этом его, Клима, вина большая. Кто его за язык тянул. И тогда бы в кабаке до сих пор   Федька спокойно сказывал и харч какой-никакой имел.
Помаялся Клим сомнениями и совестью  немного, а после  выпил еще и успокоился.  Государь по правде всегда рассудит, и озолотить  может, и в острог посадить навечно. А какие у государя на то причины были,  не его, Клима, ума дело.