Подранки

                Скажи, куда? По утренней дороге,
                Уходишь ты в рассвет, в который раз
                Оставив мне сомненья и тревоги,               
                Как будто ночи не было у нас.
                Скажи, зачем шептала мне сквозь слёзы,
                Губами в губы нежные слова?
                Я слишком стар уже, чтоб верить в грёзы
                И лишь тобой жив, едва-едва…

                Николай Джинчарадзе.

               
                Посвящается всем СЕРДЦАМ, разбитым на море.
               
                1.

                — Пойдём по берегу, по песочку босиком походим, — спросил он, глядя на читающую женщину. — Осталось-то нам… 
Мужчина смотрит в окно, на яркие огни музыкально гуляющего морского берега. — А - а… камешки побросаем.
    — Мне оно надоело уже, хочу домой, — ответили сухо, — совсем не даря ему внимания, переворачивая очередную страницу любовного романа.
   
Загорелая женщина равнодушно растянула пустое лицо, в открытый рот, бросив очередную виноградинку. Мягко раздавила, из своей сути выдавила:
    — Сходи сам… побросай!.. Попиши!.. На прощание поговори со своим любимым морем. Ты же его ночное, больше любишь…

Максим Борисович закрывает глаза, привычно кривит неудовлетворённые губы, тянется к своей писательской сумке, потом к её чёрно-фиолетовому спелому фрукту. Отщипывает одинокую, самую крайнею ягодку на ветке. Жуёт, уходит, в дверном проёме, через плечо роняет:
   — Кислый!
   — Тебе кислый, а мне сладкий! — догнал его раздражённый звук, рассыпавшийся в тёплом душистом воздухе крымского побережья. На пологих лестничных ступеньках его вновь догнали сухие звуки:
   — Пожалуйста, придешь — не вздумай меня будить!

                2.

      Монотонно скрипели цикады. Над головой, лёгкой люрексовой косынкой грустно колыхалось звёздное бездонное пространство. Одноглазый фонарь на входе, ночным солнцем, сонно освещал размашистые заросли спящих алых роз. Вдоль плетёной изгороди уютной съёмной дачи, будто крупные капли крови, застыли их ароматные бутоны.

Максим подошёл к самому близкому к его поседевшей груди, самому головастому, с вывернутыми дольками бархатных лепестков. Закрыл глаза, потянул пьянящий воздух чудного цветка, душистым бальзамом смазывая слегка расстроенное сердце; в поцелуе приблизился, коснулся, прошептал: «Такая жизнь у нас… и что делать с ней?..»
   
Он не любил эти отдыхающие, загорелые, пьющие, сгоревшие, пьяные гогочущие раскрепощённые ночные массы, разнообразных танцующих музык, громкие настырные ритмы. Поэтому сразу взял влево. Последний ларёк не стал проходить как все; остановился, выбор оглядел, обнадёживающе оживив немолодую продавщицу с добрыми глазами:
   — Пожалуйста, мне вот этот коньяк, и эти фрукты с шоколадом… да… да… стаканчик обязательно…

Крупный человек всё дальше и дальше уходил, по береговой убегающей полосе, к скалам поближе, к сказочному таинству, где к нему муза сразу прилетит, от чего не будет остановки перу, темпераментному вдохновению.

Справа бесконечно темнело спокойное Чёрное море, а слева — длинный, железобетонный забор, защитной перегородкой убежал куда-то к разбитым скалам. Рядом с ним, в низкорослых зарослях теплились отдельные огни. Там, разноцветных палаток, постоянное пристанище, там, кочевой автомобильно-мотоциклетный народ после жары кашеварит, песни под гитару поёт, в темноте парами бродит, целуется, весело спорит, мяч по песку со счастливой детворой гоняет.

По самому краю сырого песка, лаская ступни лёгким накатом солёной прохладной воды, шёл выдумщик-писатель, босиком удлиняя и удлиняя свою пройденную нить, вглядываясь в знакомые пустынные ориентиры. Послушно гнулись колени, хлюпали пятки, думала голова, в восторженном воображении пытаясь заразить своих выдуманных персонажей ядовитой любовью. «Он и Она» — его очередного рассказа, — главные герои, — одним росчерком, или прочерком, в его воле — какими им быть: Через края каёмку — с наслаждением отпить незабываемых минут счастья, или пусть, сгорят в огне, горьких разочарований и тоски…

                3.

       А вот и знакомая коса. Вокруг тишь и темь! Мигающим колпаком нависло небо над морем, над одиноким человеком, над его думающими мыслями. Шепчется вода, жидкими солёными волнами омывая остывающий песок, успокаивая одинокого человека, его шаткое настроение.

Человек расположился, тяжело примяв мириады истоптанных песчинок. Достал налобный фонарь, тетрадь, ручку. Открыл бутылку, налил. Замер над бумагой, пригубил, в чувствительном воображении выстраивая лица тех, о ком он будет сейчас ваять. «Он и Она» — вечная, незатухающая тема. Тема – самая близкая его одинокому ищущему сердцу.

Долго смотрел в непроглядные морские дали, глубоко в себя, в свою пройденную жизнь, ноздрями спокойно всасывая предпоследний лечебный воздух. Вдруг на свет, на тепло, на бумагу плюхнулся упитанный, ворсисто-бархатный мотылёк. Замер прямо на первых его написанных словах. Максим больше набрал сильной жидкости, глубже влил в себя, прямо до донышка сердца, отчего ещё больше потеплело там, подумав: «Глупый, смелый, мотыль… Интересно, а ты любил когда-нибудь?»

Мотылёк не шевелился, своё думал, застывшей жизнью грелся под ярким искусственным лучом. «И тебе, наверное, мало солнца, любви и ласки в этой жизни!» — ломая шоколадную плитку, — подумал человек, не зная как освободиться от нежданного гостя, кой маленькими лапками держался за его следующую строчку.

Вдруг, послышались сыпучие песочные шаги. 
   — Можно к вам? — раздалось со спины.
Ночной странник вздрогнул, повернулся, осветив фонарём молодую девушку, её движущие шоколадно-гибкие ноги, её вольное лёгкое ситцевое платье, её лохматую нечесаную голову, с подпаленными щеками, с брызгами милых конопушек. 
   — Любым гостям рад! — не подымаясь, — ответил писатель. — Простите, не могу стоя приветствовать внезапную незнакомку, — заговорил его коньячный язык, — сразу дополняя:
   — Вот! Прилетел… сидит… греется... не даёт мне работать. Не решаюсь согнать. А вдруг, это и есть моя муза?
   — Ой, как необычно интересно! — ответила она, — присаживаясь совсем рядом на корточки, запахивая молодые красивые коленки лёгким платьём, изгибая стройное налитое тело в тонкой талии.
   — А я смотрю, одинокий огонёк вдали, думаю... что может человек там делать?
   — И не боитесь? 
   — Нисколечко, это же море… Здесь кроме нечаянной любви, ничего бояться не надо. Хихикает, внимательно разглядывая благородное лицо симпатичного незнакомца.
   — А можно с вашего разрешения, я запишу это замечательное выражение, для своего очередного рассказа.

Она быстро усаживается рядом, с интересом, с любопытством, даря ему, и притихшему мотыльку — белозубую улыбку, чиркнув живыми чёрными глазами по краюшку его взъерошенного сердца. От неё пахнет костром, спелой неиспорченной молодостью, жизнелюбием и чуточку вином.

Максим в робкой растерянности, даже смущении, прячет глаза, пытаясь заслонить от неё вдруг вспыхнувший сердечный интерес.
   — А вы что... — писатель? (пауза) — Я вас знаю?..
Он срывается в смех, тянется к бутылке:
   — Да нет, конечно! Начинающий, ищущий себя. Скорей не писатель, а сочинитель. — Будите со мной, за такое необычное знакомство, — спрашивает, пытаясь не попасть  ярким пучком света в её любопытные зрачки.
   — Знаете… с большим удовольствием! Так романтично… костра только не хватает.
   — Запросто! — вдруг подпрыгнула, замолодилась душа у босоногого крепкого мужика, скоренько пихая к верху, к гортани самые смелые слова. — Если туда… за скалы зайти… там-там спящие камни… там сверху можно веток набросать, — а???..

                4.
 
        В его глазах, несмелым сиротливым фитильком вспыхнул огонёк, уже давно утерянной надежды — спасительным пучком моргнул затуманенный маяк, в один миг омолодив потускневшую сердцевину.
   — Я очень… я согласная! Только меня… меня, мои могут потерять.

Она стоит, в нерешительности крутит головой, плечами, веснушками, всё глядит на палаточные шатры, на тёмный бетонный забор.

Там играют музыки, там языкастые огни лижут тёплый воздух, там хоровые песни, там детский смех, там отдых, там все свои.
   — А к чёрту!.. Пусть поищет… — побесится!.. — она махнула рукой, и покорно оказалась с ним рядом, готовая к маршруту в любую даль.
   — Только, пожалуйста выключите свет! Мы должны с природой слиться, друг к другу присмотреться, а то как-то боязно. Да-а, меня Анжелика зовут, но мне больше нравиться — Лика. — А вас?
Он быстро встаёт, собирается, отвечает.

И они пошли, быстро, рядом, к далёким каменным выступам. Он по песку пологому, остывающему, сырому. Она же, касается краюшка моря, — задрав платье, швыряя ногами солёные брызги, держась за его крепкую руку.

   — А расскажите писатель-придумщик, немножечко о себе.
 
До самых скал, не умолкал седой выдумщик, совершенно потерявшийся в сторонах света,  усердно успокаивая своё большое взбесившиеся сердце, боясь выпустить из своей мозолистой руки, её тепленькие пальчики.

Они шли, не разъединяясь: она омываемая тёплым засыпающим морем, внимательно слушала его бесконечное «немножечко», иногда переспрашивала, совсем не пытаясь освободиться, приблизиться, или уйти в глубину. Он держался прямо, гордо, с мягкой силой, в полной искренности, всё выхватывая и выхватывая на язык, что-то интересное из кладовой своей объёмной памяти, боясь остановиться, стихнуть, ногой, словом споткнуться, глазомером приближая знакомые природные метки.

Всё узнала о нём, без, совсем малого, а он, не хотел о ней знать ничего! Ему достаточно, что «она» просто рядом с ним! Разве может быть что-то важней и интересней, в этот миг его скучно предугаданной жизни, чем её открытая доверчивость, вся её молодость в такой близкий упор.

Его самодостаточному, здравому, непритязательному сердцу многого и не надо. Оно из этого необычного мига, сумеет напиться живительных омолаживающих нектарных соков. Оно больше боится на осколочки разбиться, звенящими болючими дольками по груди разлететься, если вдруг неуправляемым станет, липко прикипит, влюбится…

                5.

        Вот и пришли! Ловкой, сильной «гориллой» взобрался на выступ немолодой человек.  Проснувшаяся молодость, напоила силой его надёжные конечности, слегка замутив рассудок. Зверем стал сушняк крушить, ломая трещать худым сухостоем, сбрасывая его вниз. Громко, словно с самой чёрной щербатой макушки искрящего неба, летят их обоюдные дрова, с его криками-словами, громко восхваляющими этот сказочно необычный день в его судьбе.

Она, задрав голову, напрягала глаза, слушая горбатую скалу, с сердечной молитвой работающего человека, звонко, с переливами хохотала, обгоревшей ручкой размазывая похолодевший раскрасневшийся нос, счастливой судьбы — кнопки-конопушки, бегая внизу, собирая огромный их костёр.

Заплясал, затанцевал весёлый красный петух, обогревая таких разных людей, путников, странников, искателей приключений, счастья. Потянулась такая необычная редкая ночь для двоих, за разговорами, за мечтами, за надеждами. Быстро таял напиток, как костра дрова, как слова, как надежды, никому не давая смелости стать роковым обманщиком.

Вдруг она встала, слегка покачнулась, сбила с локтей прилипший песок, одним движением скинула с себя все воздушные одежды, и налитой упругой ланью, пружинисто понеслась к воде, в камни, на ходу чуть не теряя свои длинные тонкие руки:
   — Побежали стыдно купаться, при свидетелях звёздах — глубоко нырять.
 
Застучало, запросилось его сердце на выход, чтобы воздуха лишнего, с запасом хлебнуть, дабы сладить с разбушевавшимися эмоциями. Вот-вот сейчас он прикоснётся к запретной молодой душистой скользкой плоти, сплошь сотканной из страсти, и упругой пьянящей неутомимой силы. Сердце билось в волосатую грудь, ныло, и всё просилось, и просилось убежать отсюда, чтобы спастись, чтобы выжить...

Раздвигая тёмные воды, плыл слегка испуганный его обнажённый организм. На свою погибель, на фоне слабо болезненной жёлтой луны, приближаясь к отдельному камню, выискивая её размытые ждущие контрасты.

   — А ты напишешь о нас? — ссасывая с его распухших губ сладкую соль, — спросила она, обессилено держась на его остывающих руках, боясь соскользнуть с подводного камня.
   — Лика, миленькая… — он тяжело дышит, в сердце букетом собирает самые красивые цветы-слова, чтобы в эту тёмную минуту ей подарить. И дарит, и говорит, и целует, в крепкой страсти, на волнах качая её душистое тело. — Лика, светлая девочка моя! Его голос дал лёгкую трещинку, от прикосновения очнувшихся сладких долек её разбухших уст. — Я его уже в сердце написал, и это будет самый любимый наш с тобою рассказ.

Лицом сунется в её намокшие разбитые волосы, покорную плоть жмёт к себе, выискивает ушко:
   — Я боюсь, окончания этой ночи… (с мелкими капельками вздыхает, туда брызгает)
Она ещё туже обхватывает его шею, пьяными глазами смотрит сквозь него на посвежевшую луну, уже в полное лицо, вновь губы в губы липнет, высасывая окончательный покой из его сердца. 
   — Я тоже!.. Боже как плывёт голова… и море такое пьяное-пьяное, больше чем я…  что оно с нами наделало?

                6.

        Она окончательно отрывается от него, и начинает с головой нырять, высоко выпрыгивая из воды и бить руками такое хмельное, такое обманчивое, жидкое  существо, в надежде сбросить сладострастную паутину с сознания, обрести былую силу воли, вернуть осмысленную трезвость. Но тщетно!
    
С волной оказывается рядом с Максимом, вновь приятно укутываясь в его сильные руки, прижимаясь к крепкому беспокойному телу.   
   — Смотри… а она за нами подсматривает... Ведь помнишь, когда мы у костра сидели, она не яркая была, скучная, сонная. Колобком еле-еле ползала, ленилась. А сейчас, будто бы на скалу хитро опустилась, сидит и бесстыже наблюдает, ножки пышно свесив… наверное, ещё хихикает хитрушка…
   — А может она нам завидует? — ответил он, пытаясь при дрожащем зыбком свете рассмотреть улыбку в её зрачках. 
   — Скажи… может это сон нам снится? — трезво и цепко смотрит и спрашивает она, — пытаясь на подходящей волне, выше выпрыгнуть и зависнуть на его чутких, не грубых руках. Получилось.

Он, без дыхания, бархатисто целует её упругую шёлковую грудь. Чужая женщина качается, млеет, теребит его мокрую седину; потом окончательно растаивая, кладёт свою голову на его, закрывая глаза, выдыхает:
   — Как вы писатель — сочинитель больно меня подранили, распустив во мне такой цветок, что я даже и не догадывалась, что имею в себе такой божественно сладкий росток. Спасибо тебе за это!.. Правда!.. Правда!.. Ты только обязательно напиши  об этом. Жалко завянет…
   — Девочка моя… я буду страдать без тебя… очень…
   — А хочешь… (пауза) — я в Москву к вам приеду, когда ты наш рассказ напечатаешь.

Она пытается  рассмотреть выражение его лица, глаза в глаза — выбить взаимности и понимания искру.
   — Правда, приедешь?..
   — Я хочу навсегда остаться музой в твоей литературе. — Разрешаешь?
Он согласительно тыркается носом в её нос, нежной силой больше прижимая к себе.
   — Максимушка… меня, наверное, там уже потеряли. — Мой обманщик... мне надо уже идти, — слабо отбивалась она, — чувствуя воскресшую силу неукротимого моря.
   — Смотри, наш костёр совсем постарел… сдулся… не дождался нас несчастных, уснул… ах... у-у-х... — еле слышно шептала и стонала, с ветром ожившая, обманчивая вода.
      
Залит костёр, над головой распустившаяся любопытная луна, балуется жёлтым светом, освещая обнявшуюся пару перед обратной дорогой. Девушка отрывается от мужчины, ищёт его глаза, пальцами трогает его солёный нос, потом с рыжей ухмылкой косит взгляд на возвышенность.
   — А ты смог бы, ради моего длинного, как эта дорога домой, поцелуя, спрыгнуть с той вышины, а?

                7.

           Максим там уже сегодня был, дрова собирал, назад, по склону осторожно спускался. Вверху есть козырёк, это с него должно влюблённое его сердце без сомнения сигануть, внизу рассыпаться! Ну что ж… — он не только за поцелуй, он за её покорное нахождение рядом, за тёплое молчание грудь в грудь, — полетит! За подаренную ему молодую, без остатка страсть — без страха вниз сорвётся! За лучистый свет чёрных живых глаз, за горячую ладонь в его руке, доплывёт до середины моря, до грозного заснеженного перевала, на коленках доползёт; назад, в зубах, цветок эдельвейс к её ногам принесёт.

И он побежал вверх, в темноту, — сразу услышав сильный резкий крик:
   — Дурашка!.. Я же пошутила!.. Остановись, — не надо, — не надо!.. Максим вернись… пожалуйста… — я пошутила, дурочка!.. Боже, какая, шизанутая дура! дура! Господи, останови его!.. Максимушка…  родненький мой… пожалуйста, не надо… я знаю, я сердцем чувствую, что ты для меня все звёзды на небе пересчитаешь, в бантик всё завяжешь, в огромной коробке принесёшь, — не унималась, умоляющая её молодая душа, стоя на коленях. — Ты видишь, я на колени перед скалой стала! Пожалей меня! Сломаешься… — я ж тебя не дотащу!

Но было уже поздно! Он уже стоял на карнизе, совершенно обезумивший от такого внезапного навалившегося счастья, с головой набекрень. Как горячие угли, перекидывал из руки в руку, светящееся, уже вдребезги разбитое своё сердце, которое столько лет жило в спящем режиме, не по сроку старя тело, жизнь; которое вернуло ему утерянную молодость, силу, и уверенность в себя! И он прыгнул, с криком на весь Крым:
   — Я люблю тебя-я-а-а!
   — А-а-а! — разлетелся по побережью женский истеричный крик, руками закрывая страхом искажённое лицо.
   
   — Максимушка... ну скажи... где болит?.. — подымайся, вставай!..
Девушка плачет, пытаясь помочь ему выпрямиться, то снизу, то сверху подлезая под него большого. Он силится, стонет, тянется вверх, прямит свою гордую спасённую грудь, пытается успокоить её шутками-прибаутками.
   — Ну, скажи, где сильно болит? 

По её веснушчатым щекам скользит солёная вода.
   — Не-е-т! Так дело не пойдёт… ах… как больно… — а где поцелуй на всё звездное небо? — смеётся, вновь охает, пытаясь поймать в ней опору, но вновь мешковато сунется к земле.

Она падает на колени, обнимает его, льнёт к тёплой волосатой груди:
   — Да я… да я… глупый мой сказочник-сочинитель! Разве ты в море ничего не понял, — ответил её совершенно трезвый голос. — Максим, родной… — слушай-слушай себя, не может быть такого, чтобы с такой высоты ничего не разрушил.
   — Правая лодыжка вроде… больно… — ох-ох!

Чиркает его спички, смотрит конечности, переломы, ссадины.
   — Ну, вроде только лёгкая кровавая разбитость кожи и сильный ушиб, — ковыряется в нём, — медленно оживая, преображаясь. Подымаясь, глядя на свои пальцы, испачканные его алой кровью, остаточно сопливо хныкает, говорит:
   — А впрочем… я думаю, немедленно нужен снимок!
   — Вот что значит, правильно уметь приземляться, — хорохорился он, облокачиваясь об неё, — в сознании радуюсь такому счастливому исходу. — Лика, мне надо дрын какой-то найти, чтобы идти.

Осторожно прислоняет его к огромному валуну, и начинает верной собачонкой бегать, носиться, рыскать по тёмному берегу, выискивая хоть что-то, чтобы окончательно спасти его, — постоянно шморгая носом, вытирая неуспокоенные сырые глаза, плаксивыми губами вышёптывая и вышёптывая:
  — Р-ради меня… ради меня — конопатой… с самого неба!

                8.

           Через десять минут, они уже шли домой, она с левой стороны у него подпорка, с правой — кривой крепкий сук. Он, не стесняясь, стонал, несвязно мычал, его тошнило, рвало, уже понимая, что там не только ушиб и ссадина, выстраивая в голове порядок следующих действий.

Она не могла прийти в себя, всё ещё не веря, что ради неё — простой девчонки, могут такое совершить.
   — В наш табор пойдём. Алексей отвезёт вас в больницу.
   — А кто такой Алексей? — простонал Максим Борисович.
   — Мой жених!
   — Зачем так… — а? Ему неприятно это будет! На улицу выйдем, частника поймаем…
   — Нет, сочинитель-писака! Теперь ты будешь слушаться меня. — Сочинил так, что до сих пор, словно чумная иду.

   — Желка... ты где была, где лазила!? — разъярённым коршуном на неё налетел, высокий бесцветный гибкий жених. — Мы весь берег на уши подняли, в милицию чуть уже не сообщили, — утра ждали... Уже думали, что может утонула...
   — Лексей! Этого человека, надо срочно доставить в больницу, он со скалы очень высокой упал, у него явно переломы, а завтра поезд. Только пожалуйста, не задавай мне больше вопросы. Её голос срывается, она кашляет, чуть гнётся. — Срочно вези, помоги! У меня жутко болит голова, просто раскалывается...
 
Услышал отдыхающий народ, внезапно резкий, громкий, взволнованный крик чьей-то души. Поднялся, потянулся сонный на выход из палаток, пытаясь понять, что здесь происходит; почему такой одинаково измученно-разбитый вид у этих, таких разных людей.
   — Окей! Документы только возьму, — покорно метнулся в сторону, сутулый послушный парень.
   — Максим Борисович, пойдёмте… я вам, я вам помогу сесть в машину.

Подранок тяжело сунется, валится на заднее сиденье. Лицо его бледно-синее, потный лоб, будто без кровинки, на зубах скрежет, из горла стон. Только в глазах утренним туманом, всё продолжают колыхаться спасительные надежды. Похолодевшие руки бьёт дрожь, болят все ноги, а на душе, в глазах, только солнышком светится все её милые, исцелованные им веснушки! Она, накланяется, косоруко смазывает уставшей рукой накатившуюся мокроту из своих потерянных глаз, открывает широко рот, не слышно стравливает внутренний стон.

Липко промакивая ресницами водянистые глаза, дарит ему вымученную улыбку, ладонью гладит его застывшую, такую ласковую руку.
   — Скажи чёртов писака… (она опять широко раскрывает рот, замирает, пытаясь справиться с накатывающими эмоциями) — как теперь мне жить? Молчишь прыгун! — подранил так, что не знаю как теперь спастись…

Жених, лихо впрыгивает в свой дорогой авто, перед зеркалом заднего вида прихорашивает сальные волосы, искоса поглядывая на расставание двоих.
   — Чё, трогаем?..   
   — Прощайте! Не забудьте за рассказ…

Хлопнули все дверцы.
В открытое окно, в спину уходящей девушке, вылетел последний его крик:
   — Я его вам посвящаю!.. Слышите — вам!.. Да-а ещё… за вами долг… слышите — долг! С размер этого берега…

                9.

           Через два дня, на измятом жёлтом берегу, у прозрачной успокоенной воды, с мелкими медузами на мели, появился человек на костылях, с огромным букетом кроваво-алых роз. Уверенно дырявил мокрый и сухой песок, выдерживая прямую к знакомой уже стоянке. 

   — А не скажите, Анжелика… конопатая такая… необычная... с густыми волосами... да... да... с тёмными, как маслины глазами, — а?.. Должны были уехать только завтра.
   — Она ещё вчера утром собралась и резко уехала. А Лёшка в ночь исчез, когда все спали. А это не вам ли она там, на заборе баллончиком написала, перед тем как покинуть лагерь.

Вновь любопытные окружают его; полураздетые, сильные, красивые, в шортах, в трусах, в купальниках; о чём-то шепчутся, поглядывая, то на его красивую густую седину, упёртые в их песок кривые костыли, то на длинный серый железобетонный забор. Женщины, девушки, завистливыми глазами любуются таким необычным букетом, считывая с его измученно-счастливых глаз, внезапную глубокую растерянность.

Мужчина поблагодарил, напрягся, оживил сломанную конечность, подпорки; потянулся к знакомой преграде, совсем не обращая внимания на ротозеев. Он шёл туда, где на ветру качались заросли серебристого лоха, усыпанного бледно-зелёной ягодой, в которых шумно роились несметные количества чёрных скворцов. Вдали, спасительным маяком колыхалась огромная размашистая надпись. Он остановился напротив, смахнул пот со лба. Чёрные пьяные буквы, сдавили его грудь. «Я буду болеть без тебя писака! Лика»

А к вечеру, уже рядом, на другой плите, более ровными буквами нестираемой меткой, появилась другая надпись: «И я! И я! И я! Молю — найди меня! Твой Икар»

               
                Май 2020 г.