Тарелка супа

Агасар не любил Советскую власть. Да ему, в сущности, и не за что было её любить.
Его дед вернулся на родину в Крым в 20-х годах прошлого, XIX века. Их семья, в числе других двенадцати тысяч крымских армян, была вывезена на Дон в 1778 году по указанию императрицы Екатерины II. Осуществил принудительное переселение генерал-поручик Александр Суворов. И если это деяние национального героя России историками лишний раз не афишировалось, то в семье Агасара никогда не забывали ни о тяжелейшем переходе, длившемся несколько месяцев, ни о том, что не всем удалось его пережить, ни о горьких годах на чужбине.
Отец Агасара - Яков Петрович Багаров, купец 2-й гильдии, Гласный городской думы за деятельность на пользу города Феодосии, а также в знак уважения за особые заслуги перед Отечеством, был утверждён в Потомственном почетном Гражданстве, о чём Департаментом Герольдии Правительствующего Сената была внесена соответствующая запись, а также сделана публикация в «Санкт-Петербургских Сенатских ведомостях».
В самом начале первой войны с немцами (той, что назовут потом Мировой) отец успокоился на старом городском христианском кладбище. Во время похорон рабочие его фабрики не позволили поставить гроб на катафалк, а пронесли на руках до самой могилы. После себя отец оставил доброе имя, большой каменный дом, крепкий капитал и завод, выпускавший чугунные канализационные люки для смотровых колодцев.
Сестра Елизавета, в 1915 году закончившая Историко-филологический факультет Петербургских высших женских Бестужевских курсов и оставленная при них ассистенткой, Февральскую революцию встретила с восторгом. Она, как и практически всё образованное русское общество жаждала перемен, но Октябрьский переворот и хаос, который последовал сразу ему вслед, повергли её в ужас. Кое-как пережив в Петрограде суровую, необычайно снежную зиму, она решилась ехать домой, но добраться до Крыма не смогла. Задержалась сначала на Донбассе, где бывшей бестужевке, слушавшей лекции таких известных профессоров, как Бодуен де Куртене и Овсяннико-Куликовский, «посчастливилось» найти место гувернантки в доме атамана Державной варты. После свержения гетмана Скоропадского войсками Директории Украинской народной республики, она перебралась в Киев и учительствовала в детском доме. Директором там служил брат известного украинского писателя. Елизавета вышла за него замуж, прониклась миссией «жены брата известного писателя» и посвятила свою жизнь сохранению творческого наследия деверя, организации его музеев, сначала в Виннице, а затем в Чернигове.
Другая сестра – Каролина, накануне смутных событий неожиданно увлеклась горным инженером, прибывшим в Крым для поправки здоровья. Шумный, развязный, не очень молодой мужчина пленил её широтой своих либеральных взглядов. Она скоропалительно выскочила за него замуж и, несмотря на слёзы матери и уговоры родных, укатила за ним на Урал. Единственное письмо добралось от неё года через два из Перми. В нём она писала, что инженер оказался мерзавцем, двоежёнцем и казнокрадом. Каролина родила сына и просила семью о помощи, не имея в чужом городе никого, кто мог бы позаботиться о ней. Безвыходность ситуации состояла в том, что в конце письма стояла дата – декабрь 1917, то есть со дня его написания прошло уже более полутора лет. Послать денег, а тем более поехать за ней чуть ли не через всю страну, в безумном угаре рвущей себя на части, не было никакой возможности. Справки, которые они пытались навести через знакомых, результата не дали. Письма уходили в никуда и лишь два раза вернулись с пометкой «адресат не найден». Родные постепенно привыкли к мысли, что Каролины и её неведомого сына уже нет среди живых. Только старенькая мать, пока могла ходить, ставила в армянской церкви им свечки «за здравие».
Старший брат Агасара – Гомер вскоре после смерти отца женился на сироте немке, воспитывавшейся в их семье. Он сохранил и продолжил семейное дело, пережив и Военревком, и германскую оккупацию генерала Коша, и Крымское краевое правительство, и интервенцию союзнических войск, и вторую волну большевизма, и Деникинское наступление, и Врангелевскую эпопею, и даже восход кошмарного «Солнца мёртвых» - большевистскую зачистку врагов Советской власти.
Агасар с самого раннего детства показывал недюженные способности. В первый же год учебы в гимназии он стал лучшим учеником, увлекался романтизмом и Шиллером. В 13 лет, не дожидаясь начала занятий по древнегреческому языку, взялся учить его самостоятельно. Гимназическое начальство его отмечало, консультациями Агасара при переводе греческих текстов пользовались оба настоятеля армянских церквей, а сочинения зачитывались на уроках как образцовые. Окончив гимназию с золотой медалью, он поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета. Там Агасар глубоко погрузился в античную филологию, сочетая её изучение с римской историей, усердно штудировал Соловьёва и Хомякова, зачитывался Мережковским и Розановым. Он благоговел перед Вячеславом Ивановым, целыми кусками цитировал наизусть его поэмы, восхищался лекциями «Связь греческой философии с древнейшими философскими системами» и «История государственных учреждений». Агасар даже состоял с великим поэтом-философом в сдержанной, но весьма лестной его самолюбию переписке.
Окончание курса в университете пришлось на весну 1918-го. В другой, теперь совершенно нереальной и отрезанной жизни, он планировал поехать в Париж для работы над диссертацией во Французской национальной библиотеке, но всё это пришлось оставить. Он принял революцию как свершившийся факт и из соображений выживания стал искать пути сотрудничества с новой властью. Ему несказанно повезло, и он устроился в бюро Историко-теоретической секции ТЕО Наркомпроса, председателем которого был его кумир Иванов. Служба давала возможность выживать, обеспечивая маленькое жалование и паёк, а близкое общение с Ивановым дарило пищу для ума. Он продержался целый год, стойко вынося холод, голод и разруху – все прелести военного коммунизма. Но подселение его в огромную коммунальную квартиру, кишевшую насекомыми и грызунами, которых Агасар панически боялся, стали последней каплей, и осенью 1919-го он решил выбираться из обезлюдевшего, замершего в ожидании наступления Юденича, Петрограда в Крым.
Не один раз, вытаскивая ноги из непролазной грязи, прячась от бандитов всех мастей, трясясь на открытых площадках или крышах товарных вагонов, вспоминал он пушкинские слова о русском бунте «бессмысленном и беспощадном».
Дорога до отчего дома, которая в прошлой жизни на курьерском или скором поездах занимала около трёх суток, растянулась почти на месяц.
Он успел застать последние дни матери, и, выполнив свой сыновний долг, закрыл ей глаза. После похорон Агасар собрался было отправиться на далёкий Урал, чтобы попробовать отыскать пропавшую сестру. Но Гомер отговорил, боясь и его потерять в водовороте событий.
Агонию белого движения и триумфальное возвращение большевиков Агасар пропустил. Сначала у него обострился туберкулёз, полученный в промозглом городе на Неве, а потом добавился тиф, осложнённый истощением. Два месяца практически выпали из жизни, на протяжении которых за ним самоотверженно ухаживала невестка.
Выздоровление шло тяжело, Агасар будто не желал возвращаться в мир, сошедший с ума. Но однажды, когда он сидел, опираясь на подушки, к его кровати подошла пятилетняя племянница – дочка Гомера и, разложив своих самодельных кукол, стала играть, совершенно не обращая на Агасара внимания, словно он был частью обстановки. Агасар замер, прислушиваясь к лепету девочки. Он внимательно рассматривал её, подмечая мягкие кудри, обрамлявшие нежное личико, умненькие карие глазки и живую мимику. Она была так чиста и непосредственна, так явственно напоминала недавно ушедшую мать, что Агасар неожиданно для самого себя улыбнулся. Девочка повернулась к нему и неуверенно улыбнулась в ответ. В этот момент в комнату вошла невестка и велела девочке выйти из комнаты, чтобы не мешать Агасару. Но он слабым голосом попросил её оставить. С этого дня Агасар уверенно пошёл на поправку, радуясь самой возможности видеть, слышать, говорить, сидеть, а вскоре и небыстро, опираясь на палку, ходить. Между ним и племянницей установилась прочная доверительная связь, они оба, как будто знали какую-то тайну, но не спешили посвящать в неё посторонних. Он много и совершенно серьёзно рассказывал ей из Древней истории, а она не по-детски внимательно слушала.
Как только Агасар смог работать, то сразу сел за статью о массовом заболевании брюшным тифом жителей Древних Афин, которое изменило облик Эллады и даже, по его мнению, послужило одной из причин заката эллинской цивилизации. Работу он назвал - «Некоторые аспекты Афинской чумы».
Время шло, и после выздоровления надо было искать службу.
Но молодой Советской власти совершенно не нужны были ни историки, ни филологи, и уж тем более знатоки греческого языка. Особенно его подводило «неправильное» непролетарское происхождение, а уж о потомственном почетном гражданстве отца он и вовсе помалкивал. Впрочем, декретом ВЦИК и СНК «Об уничтожении сословий и гражданских чинов» братья лишились его ещё в ноябре 1917-го.
Он перебивался редкими статьями в краевую газету, водил экскурсии к развалинам генуэзской крепости, да изредка переводил с греческого паспорта, расписки и завещания нуждающимся. Агасар очень переживал, стыдился смотреть в глаза брату, который фактически один кормил их всех, но изменить ничего не мог.
Так продолжалось долгих шесть лет, пока однажды не открылась вакансия учителя русского языка в Гидрометеорологическом техникуме. Попробовав, и войдя во вкус преподавания, он обратился к дирекции с просьбой разрешить ему вести курсы исторических дисциплин. Вопрос был вынесен на педагогический совет, на котором Агасару напомнили, что он «социально чуждый» и «слишком неблагонадёжен». Особенно старался преподаватель «Истории классовой борьбы» - толстый и розовый, как младенец-переросток товарищ Боровко. Слишком высоким для его дородной фигуры голосом, он кричал о «задачах партии», о «трудном положении молодой Советской страны», о том, что «враг не дремлет», призывал «быть бдительными» и «проявлять твёрдость классового сознания». Агасара он называл «купчишкой», «затаившимся элементом», «капиталистическим подпевалой, которого нельзя допускать к молодому поколению», что «он, так сказать, только и ждёт момента добраться до неокрепших душ», дабы «смущать их искажённой трактовкой исторических событий».
Агасар попытался слабо защищаться, предлагая ограничить его преподаванием только античной и средневековой историей, трактовка которых уже устоялась в Советской России. На что директор, мрачно молчавший до этого, прозрачно намекнул, что штат преподавателей укомплектован и, если Агасар чем-то недоволен, он волен уйти, без его услуг учебный процесс совершенно не пострадает. Агасар всё понял и вопроса о преподавании истории больше не поднимал.
Именно тогда он и начал большой исторический труд «Античные поселения в Крыму», который писал урывками между уроками, подготовкой к ним, проверкой домашних заданий. Работа так увлекала, что любую свободную минуту он посвящал ей, а, не имея возможности заниматься, волновался и тосковал, как влюблённый в разлуке. В этой связи, особенно тяготили его партсобрания, проходившие иногда по несколько раз в неделю. На редкость бессодержательные, они затягивались за полночь, но не посещать их беспартийный Агасар не мог. Выступающие, сменяя друг друга, призывали соединяться «пролетариям всех стран», «отстаивать завоевания Октября», «покупать акции Российского общества воздушного флота Добролёт», «поставить физкультуру на службу обороны страны», «оборвать лапы вредителям и интервентам», «к штурму четвёртого последнего года пятилетки». Агасар жалел потраченное даром время, старался абстрагироваться, составляя в уме план новой главы или формулируя особенно хлёсткий в своей убедительности аргумент незримому оппоненту. При этом он научился внимательно смотреть на очередного оратора и хлопать впопад вместе со всеми.
В 1929-м пришла новая беда - Гомер был объявлен «капиталистом» и «буржуазным элементом». Не спасло «капиталиста» то, что он сам вместе с тремя подмастерьями тяжело трудился на своём «заводе». Его арестовали, и он пропал в подвалах ОГПУ, а родные так и не смогли ничего узнать о его судьбе.
Агасару пришлось встать во главе поредевшей семьи.
Дом они потеряли ещё раньше с появлением Крымской автономной социалистической республики. Сначала их уплотнили тремя семьями пролетариев, трудившихся в порту. Невестка пыталась спасти мебель, загромоздив ею выделенные им четыре комнаты. Но, когда их ужали до двух комнат, сдалась, распродала лишнее, оставив себе только самое необходимое.
Весь год Агасар прожил в ожидании ареста. Тогда его почему-то не тронули, а забрали в декабре 1933-го, обвинив в антисоветской агитации. Он сразу приготовился к самому худшему. Но, его продержали с полгода в переполненной камере городского отдела ОГПУ, несколько раз вызывая на малосодержательные допросы, а потом неожиданно отпустили с формулировкой «за отсутствием состава преступления». Обвинения с него сняли, и Агасар даже смог вернуться к преподаванию.

***

Племянница выросла. Смесь армянских и немецких кровей дала замечательный результат – живая милая девочка превратилась в тонкую красавицу с правильными чертами лица и бездонными глазами, которые никогда не покидала затаённая печаль. Они по-прежнему оставались близки. Агасар привык оттачивать свои мысли в частых беседах с ней. Наблюдая за тем, как она расцветает, он радовался и гордился, искренне желая ей счастья, но в то же время приходил в ужас, представляя, что однажды придётся с ней расстаться.
И этот день наступил. Она вышла замуж за молодого человека из хорошей армянской семьи.
Но брак не сложился, и через два года племянница вернулась в отчий дом с сыном на руках. Агасар даже не попытался скрыть своего ликования. С мальчиком он связывал большие надежды, видя его своим наследником и продолжателем традиций семьи.
Непоседливый, шумный ребёнок внёс коррективы в их налаженный быт, перетянув всё внимание на себя. Мир теперь крутился вокруг него, и Агасару стало ещё труднее выкраивать время для погружения в античность.

***
Воскресным утром 22 июня 1941 года Агасар ещё не зная о начале новой войны с немцами, в предрассветной темноте различил далёкий гул. Позже, после официального радиосообщения, он сопоставил этот звук с путаными слухами, которые принесла невестка с рынка, и догадался, что слышал немецкие самолёты, летевшие бомбить Севастополь. Новости испугали его не сильно. Жизнь, бившая Агасара наотмашь больше двадцати лет, уже ничем не могла поразить а, тем более, напугать. Мужчин призывного возраста в семье не было, учёба в техникуме закончилась, студенты разъехались по практикам, внук подрос и уже научился занимать себя сам, к большой досаде Агасара отдавая предпочтение не книгам, а механизмам.
Лето – это было то редкое время, когда Агасар мог практически безраздельно посвятить себя любимому занятию.
В середине августа прокатилась волна арестов. Масса людей исчезла. Слухи разнесли мгновенно - мол, власть, опасаясь удара в спину, зачищает немецкое население. Официально это именовалось эвакуацией, но знающие люди уверяли, что «шпионов» и «диверсантов» забирают целыми семьями, вывозят на Кавказ, а оттуда в вагонах для скота в Казахстан.
Агасару пришлось вернуться к мрачной действительности. Помня о происхождении невестки, он запретил племяннице ходить на службу, а им обеим строго указал поменьше общаться с соседями, и вообще не выходить без особой надобности из дому.
С питанием становилось всё трудней. Невестке приходилось часами выстаивать в длинных очередях, чтобы достать продукты и керосин. Начались перебои с водой. После особенно жаркого лета уровень в городском водохранилище упал, мелкие речки пересохли, в колодцах стояла солёная вода.
Больше всего Агасар переживал за внука. Сам он давно привык довольствоваться малым, но ещё больше урезал себя, только бы мальчик не нуждался.
В сентябре начались регулярные бомбёжки немецкой авиации – люфтваффе, но власти продолжали уверять, что полуостров не сдадут, жестоко преследуя за малейшее проявление паникёрских настроений. Милиционеров на улицах усилили военными патрулями. Они следили за порядком, разгоняя огромные «хвосты» очередей у магазинов. Списки на эвакуацию, даже первой очереди, не составлялись, архивы не вывозились, музейные экспонаты оставались на своих местах. Что это было? Глупость? Самонадеянность? Может быть даже предательство? Ответов Агасар не находил и, как всегда в подобных случаях, предпочитал уходить в «свою античность», где ему всё было понятно.
Последние дни октября были наполнены тревожным ожиданием. Все понимали, что немцы со дня на день займут Крым, и покинуть полуостров уже невозможно. Немецкие самолёты сбрасывали листовки, несколько штук невестка подобрала и принесла Агасару.
Прочитав, он скривился, как от зубной боли.
«Ты гибнешь, а жиды дела делают»,
«Евреи торгуют вашей кровью»,
«Бей жида-политрука, морда просит кирпича!»
Какой бред! Пошлость! Какая гнусность! И это написал народ, подаривший миру Гёте, Шиллера и Гейне?! Неужели немцы представляют собой именно то, что о них кричит советская власть?!
Невестка стала горячо уверять его, что это не больше, чем большевистская пропаганда, для компрометации немцев.
Конечно же, Гитлер не такой зверь, куда ему до нашего «дорогого и горячо любимого».
И не всех же евреев он уничтожает.
Вероятно, какие-то ограничения будут, но ей, пережившей немецкую оккупацию в 1918-м, очевидно – «нация порядка» не допустит жестокостей и грабежей.
Агасар не любил Советскую власть, ему не за что было её любить. Поэтому, рассудив, что каковы бы ни были немцы, хуже уже не будет, он занялся своими «Античными поселениями».
А через несколько дней его арестовали во второй раз. И вновь за антисоветскую агитацию.
Сидя в переполненной камере с такими же, как он несчастными, Агасар готовился к расстрелу – вполне ожидаемому исходу в условиях военного времени. Но судьба продолжала хранить его. После одной особенно затянувшейся бомбёжки среди наступившей тишины в замке их камеры заскрежетал ключ. Охранник-татарин, появившийся в дверях, жестом показал «на выход». Ничего не понимая и опасаясь подвоха, заключённые сбились плотной кучей, не зная на что решиться. Охранник грязно выругался, и это стало сигналом к действию. Люди повалили в узкий проём, толпясь и толкая друг друга.
Выскочив из здания ОГПУ, Агасар замер на мгновенье, оглушённый зловещей тишиной, опустившейся на город. Старая власть уже спешно покинула его, а новая ещё не вступила. Люди, дома, деревья, даже скамейки в старом парке, казалось, замерли в ожидании решения своей участи. Только невидимое море дышало ровно и безучастно. Агасар очнулся и побежал домой. Он спешил предстать перед родными сильно похудевшим, но вполне себе живым, во что те, верно, уже перестали верить.
Вскоре город был занят. Немцы вблизи оказались обычными людьми - серьёзными и смешливыми, толстыми и тонкими, молодыми и в годах, рябыми и с благородной бледностью. Говорили они тоже о совершенно обыденных, человеческих вещах – еде, мыле, чистых простынях. Они не производили никакого особенного воинственного впечатления, чем вызывали даже некоторое недоумение у жителей. Казалось, ждали их, ждали, тряслись, переживали, а тут вот так. Обыкновенно. Обидно даже.
К местному населению новая власть поначалу отнеслась вполне миролюбиво. Особенно отличали крымских татар, называя их союзниками. Мечеть, сохранившуюся со времён Османской империи и отданную армянам ещё царской властью, восстанавливал, созданный по приказу немцев Татарский мусульманский комитет. А в одной из местных газет Агасар прочитал большую статью о грядущем создании татарской автономии в Крыму. Имя автора было Боровко. Бывший преподаватель «Истории классовой борьбы» с прежним рвением и азартом писал теперь о «великом фюрере», «нерушимой дружбе между избранными народами», «освобождении от многолетнего ига» и «новой эре». Агасару стало противно и неловко, будто он нечаянно подглядел непристойность, захотелось немедленно вымыть руки.
Кроме издания газет, которые выходили на немецком, русском и татарском языках, новая власть обращала особое внимание на культурное наследие. Ортскомендатура взяла на учёт древние постройки, возобновили работу музеи. В самом любимом Агасара - Музее древностей, основанном ещё в 1811 году, - в залах античности, средневековья и новейшей истории экспонаты располагались на своих местах, снабжённые пояснительными карточками на русском и немецком языках.
Закрытые несколько недель, пока шли бои за город, снова заработали магазины, мастерские. Открылись небольшие кафе, по набережной стали прогуливаться нарядные девушки под руку с подтянутыми офицерами.
Немцы обосновывались всерьёз и надолго, рассчитывая превратить полуостров в образцовую курортную область.
Идиллия закончилась довольно скоро. На бывшей Итальянской улице, напротив комендатуры поставили виселицы. На повешенных – двух мужчинах и девушке были таблички - «партизаны».
Первая публичная казнь отрезвила многих.
Агасар ходил мрачный.
- Как же так? – думал он, - Мы так ждали новой свободной правовой жизни. Жизни без большевиков. Жизни без доносов и лицемерия, заглушённого тарахтящими лозунгами. Конечно, это война, а к ней нельзя подходить с мерками мирной жизни, но ведь ценность жизни освящена европейской культурной традицией, наследницей античности.
Ответа, который бы его удовлетворил до конца, он так и не нашёл.

Весной власти начали активно агитировать жителей города ехать на работу в Германию, обещая счастливую жизнь и достойную оплату. Невестка сразу же загорелась этой идеей, решив, что ей и дочери, как фольксдойче , предоставят лучше условия, чем обычным работникам, а внук там ни в чём не будет нуждаться. Она была так убедительна и настойчива, что однажды племянница дрогнула и согласилась ехать. Втайне от Агасара они сходили на пункт вербовки и заполнили все необходимые документы для «возвращения» на историческую родину.
Их заявку одобрили и определили всего несколько дней на сборы, потому что три парохода, которые должны были вывезти новых работников Великой Германии, уже стояли готовые к отплытию.
Как прошли эти дни, Агасар помнил смутно. Он не отговаривал своих женщин, не ругался, не жаловался. Он просто сидел, молча, у стола, с тоской глядя на их предотъездную суету.
Прощаясь на пирсе, он поцеловал невестку, долго не отпускал внука, вбирая в себя запах его стриженой макушки, нежно простился с племянницей. Они говорили о скорой встрече, сразу после войны, но по их растерянным лицам было понятно, что расстаются навсегда. Только мальчик оставался весел в предвкушении нового неведомого приключения. Невестка крепко ухватила его за руку и повела, не оглядываясь, к пароходу. Племянница последний раз прижалась к седой щетинистой щеке Агасара и, резко отвернувшись, поспешила за ними вслед. Агасар постоял несколько мгновений, провожая её глазами. Когда она стала теряться в толпе, он вдруг вздрогнул, как от удара и бросился за нею.
Агасар бежал, не разбирая дороги. Его толкали, он пихал в ответ, на него кричали, он злобно огрызался, держа маяком её платье, мелькающее далеко впереди.
У трапа его осадил сухой кадыкастый немец.
- Ihre Dokumente. Ohne Dokumente ist es unm;glich
Агасар зарычал и попытался снести немца. Но к нему тут же подскочили два полицая – молодые здоровые парни из татар. Они оттащили его, равнодушно избили и бросили.
Агасар с трудом поднялся и снова пошёл к пароходу. Посадка уже закончилась. Ему показалось, что он увидел племянницу у бортика, но не был в этом уверен. Глаза внезапно предали его, затянулись мутью, и как он не моргал, она не хотела уходить. Отъезжающие и провожающие истово махали руками, в воздухе носились обрывки прощальных слов, сливаясь в бессмысленный разноголосый гул.
Агасар закричал.
Он кричал о том, что это всё неправильно!
Что так не должно было случиться!
Что они – всё, что осталось у него!
Что они – его жизнь!
Что они не могут его бросить!
Всё потонуло в протяжном гудке, который дал пароход, отваливая от пирса.
Пароходы растворились в дали. Три дымовые дорожки, которые они оставили за собой, давно уже размазало по небу. Ветер гонял по пирсу мусор.
Не в силах сдвинуться с места, Агасар так и стоял, придавленный, свалившимся на него одиночеством.

Дом встретил сиротливой тишиной.
«Бойтесь своих желаний. Они могут исполниться», - с горечью подумал Агасар.
Невестка с годами становилась всё сварливее, легко находя поводы для неудовольствия. Она ругала власть, соседей, продавцов в магазине, торговок на рынке, работников почты, учителей, а потом и начальство дочери, называя всех «сволочами», «ворами» и «тварями». Вне дома она держала язык за зубами, но уж при своих высказывала всё, не выбирая выражений. И приход немцев её нисколько не изменил. Новая власть быстро стала таким же сборищем «скотов» и «идиотов».
Сколько раз у Агасара мелькала мысль о том, чтобы она замолчала, оставила его в покое, дала сосредоточиться на любимой работе.
Племянница не тяготила Агасара, он даже нуждался в ней. Но она теперь постоянно была занята сыном. И, хотя от неё и требовалось то совсем немного, просто внимательно послушать любимого дядюшку, она редко находила время даже для этого малого.
Внук был отрадой, но в то же время и самым уязвимым местом Агасара – его ахиллесовой пятой. Он понимал, что не сможет защитить маленького человека, если придёт новая беда. Эти мысли отравляли ему душу, лишали сна. Агасару хотелось верить в слова невестки, что в Германии внук будет в большей безопасности, чем здесь рядом с ним.
Прежние невысказанные желания сбылись. В его доме навсегда поселилась идеальная, никем не нарушаемая тишина. Никакие переживания и волнения больше не отвлекали Агасара от работы.
Он подошёл к столу, вынул из ящика рукопись, задумчиво пролистал её, не различая ни строчки…
И положил обратно.

***
А утром соседка принесла с рынка чёрную весть - пароходы, которые вчера увезли последние осколки его семьи, были атакованы авиацией Красной армии и потонули. Сердце Агасара сжалось, пропустило удар, потом забилось часто и неровно, как пойманная птица в руках. Грудь сдавило так, что он никак не мог набрать воздуха. В глазах потемнело, и ему показалось, что вот сейчас, наконец, придёт освобождение.
Но он не умер.
Из официальной сводки Агасар узнал, что один из пароходов почти не пострадал. Он заставил себя поверить, что именно на нём плыли его невестка, племянница и внук. Он не стал писать запросы, избегал любых разговоров на эту тему, боясь удостовериться в чудовищной правде. Особо любопытствующим он отвечал, что семья счастливо добралась до Германии, поселилась в Земле Гессен. Невестка с племянницей очень довольны и шлют всем поклоны. Верили ему или нет, Агасара не волновало.
Теперь им владела новая идея – их фамилия не должна исчезнуть. Именно на нём, последнем представителе их честного, ничем не запятнанного рода, лежит ответственность сохранить и приумножить добрую память о нём. Пусть у Агасара не сложилось с семьёй, не родились сыновья. В юности он был увлечён учёбой, молодость пришлась на страшное лихолетье, а потом он просто побоялся взять на себя ответственность за человека, которого не смог бы защитить. Его труд – это его ребёнок, и он останется после него. Умный, толковый, глубокий, - он будет служить поколениям молодых учёных, которые прочитают, согласятся с его мыслями или опровергнут их. Вступая с автором в мысленный диалог, сошлются на него в своих статьях. И каждое упоминание имени Агасара станет данью уважения не только ему самому, но и всем его родным, всем кто приходил в этот мир до него.
Он решительно взялся за работу, но скоро обнаружилось новое препятствие – Агасар оказался совершенно не приспособлен к самостоятельной жизни, тем более в условиях военного времени. Только оставшись один, он понял, как много значила в его жизни невестка. Сколько она делала для него, как берегла от повседневных забот. Участие Агасара ограничивалось только тем, что он полностью отдавал ей своё жалование. Но техникум так и не открылся, советские деньги ничего не стоили, а немецкие были большой редкостью. На скудный паёк по рабочей карточке племянницы, трудившейся машинисткой в комендатуре, распродавая и обменивая то, что осталось от прежней лучшей жизни, невестка доставала продукты и всё же умудрялась как-то отгонять призрак голода от их семьи.
Агасар всего этого категорически не умел.
Не придумав ничего лучше, он распределил оставшиеся продукты небольшими порциями, чтобы растянуть их как можно дольше. Но даже при максимальной экономии оставалось их дней на десять. Что делать дальше Агасар не представлял.
Тогда он решил работать столько, насколько его хватит, а там, как Бог пошлёт. Чтобы не тратить лишние силы, Агасар читал и писал, полулёжа в кровати, совершенно перестал выходить из дому.
И вот основные разделы «Античных поселений» были закончены. За два дня до этого закончились и продукты. Агасару осталась большая финальная глава с выводами, которые он уже набросал, но, чтобы привести их в порядок, требовались силы. Ему были жизненно необходимы ещё пара недель.
Агасар оделся и вышел из дома.
Солнце ударило по отвыкшим глазам, и они мгновенно наполнились слезами. Пришлось постоять несколько минут. Немного освоившись, Агасар медленно пошёл привычным маршрутом к техникуму. Трудно сказать, на что он рассчитывал, да Агасар и сам не смог бы внятно объяснить, почему выбрал именно этот путь. Но сейчас это решение показалось ему самым верным.
Он медленно брёл по знакомым улочкам, почти не узнавая города. Встречные здоровались с ним, но Агасар не мог припомнить их имён. Ему не верилось, что прошли всего две недели с того дня, как он проводил в последний путь своих родных. Для него тот день стал чертой, разделившей жизнь на две неравные части – большую и важную «до» и «после», нужную только для того, чтобы закончить его труд.
Дорога резко уходила в гору, и Агасару пришлось остановиться, чтобы отдышаться и прийти в себя. Он опёрся спиной о каменную ограду и огляделся. На дороге прямо перед ним лежала чугунная крышка канализационного колодца. По её контуру шла надпись, немного затёртая подошвами пешеходов, но всё ещё хорошо различимая – «Завод. Багаров и сыновья». Глаза Агасара вновь наполнились слезами. Он вообще в последнее время стал очень скор на них. Всё унесло беспощадным ветром перемен - и славу, и богатство, разметало семью, а эти чугунные крышки с их фамилией по-прежнему лежали на каменных улочках города воспоминанием о прекрасном прошлом.
Словно почувствовав поддержку, Агасар двинулся вперёд.
Когда он переходил площадь, его резко окликнули.
- Stand!
Агасар остановился и обернулся.
К нему неторопливо шли два немецких офицера.
- Jude?  – требовательно спросил один из них и больно ткнул Агасара стеком в грудь.
Агасар настолько растерялся, что не мог открыть рта.
- Warum nicht den Anweisungen der Beh;rden folgen?  – наступал немец.
Внешность Агасара и раньше не раз подводила его. Большой мясистый нос уныло никнул на изборождённом глубокими морщинами лице, спрятанные под кустистыми бровями тёмные глаза, казалось, вобрали в себя всю вековую скорбь своего народа, кудрявые, ещё густые волосы напоминали цветом смесь соли с перцем, одежда была старенькой, но аккуратно заштопана невесткой. Ему часто бросали в лицо - «жидовская морда», а коллеги и студенты называли за глаза старым евреем.
- Что вы! Что вы! Господин офицер. Вы совершенно… Вы решительно не правы! Он не еврей! Них! Них юде! – к ним неожиданно подскочил стоявший неподалеку упитанный, хорошо одетый господин.
Немец с недовольной миной развернулся к нему.
- Агасар Яковлевич из очень достойной армянкой семьи. Его отец был заводчиком! Он очень пострадал от большевиков, - тараторил господин.
Второй офицер на ломанном русском языке потребовал у обоих документы. Потом они о чём-то посовещались. Первый офицер забрал документы и ещё раз внимательно изучил их, брезгливо поглядывая на Агасара. Но всё же вернул с недовольной гримасой на лице.
- Kannst du gehen , - процедил он сквозь зубы.
- Благодарю. Благодарю вас, господин офицер! – лебезил господин в спины уходящих немцев.
- Уф! Пронесло! – шумно выдохнул он, когда те скрылись за углом, потом достал огромный платок и старательно вытер им жирный багровый затылок, вылезавший из тесного воротника рубашки.
- Благодарю вас, - коротко сказал Агасар и собрался идти дальше.
- Вы меня не узнали, Агасар Яковлевич? – господин протянул свою потную ладонь.
- Узнал. Почему бы мне вас не узнавать? – Агасар, чтобы не подавать в ответ руки, опёрся ею о столб. Он был так худ и бледен, что это вышло почти естественно.
Бывший преподаватель «Истории классовой борьбы», бывший «товарищ», а ныне «господин» Боровко – ответственный редактор местной газеты - немного подержал руку, потом махнул ею и, как ни в чём не бывало, подхватил Агасара под локоть и поволок его, слабо упирающегося, вниз по улице.
- Это такое счастье, что я встретил вас. Вы-то мне и нужны, коллега, - сыпал он словами.
- Чем я могу быть вам полезен? – Агасар резко остановился, вывернув, наконец, руку из его цепкого захвата.
- Ай-яй-яй! Почему так нелюбезно? А ведь я вам практически жизнь спас, так сказать. Агасар Яковлевич, дорогой мой, нехорошо!
- Я вас уже поблагодарил, - отрезал Агасар.
- Вот вы всегда такой ершистый. Такой неприветливый, так сказать, - Боровко надул пухлые губки.
- Какой есть. Что вы хотели?
- Я смотрю, запустили вы себя. Не бережёте совсем. А ведь вы – наше достояние! Ум и совесть нашего города, так сказать! Да что там города? Эх, была б у меня ваша голова, я бы… - Боровко театрально взмахнул рукой.
Выдержав драматическую паузу, он продолжил.
- Ведь у меня до вас дело. Очень важное дело! Государственной важности, так сказать, дело!
- Говорите уже, - грубо оборвал его Агасар. Он так устал от его пронзительного визга, что готов был на что угодно, лишь бы он замолчал.
- Я говорю, говорю, - совершенно не обиделся тот.
Из его сумбурного рассказа Агасар понял, что немцы, захватывая полуостров, руководствовались своим «историческим правом», «восстанавливали попранную справедливость так сказать». От Агасара требовалось доказать принадлежность Крыма предкам нынешних немцев - готам.
- Это ведь совершенно ваша тема! Ну? Дорогой, Агасар Яковлевич, ну? Посмотрите на себя. До чего себя довели? Вам уже впору экспонатом служить в анатомическом театре. Кожа да кости, так сказать, - бывший преподаватель «Истории классовой борьбы» говорил всё быстрее, сбитый с толку упорным молчанием Агасара.
- А как же Татарская автономия? – прервал, наконец, своё молчание Агасар.
- О! Это всё уже давно в прошлом, - небрежно немедленно отмахнулся Боровко: - Не оправдали.  Решительно не оправдали доверия. Возложенной миссии, так сказать...
Агасар, много лет занимавшийся наследием античности на полуострове, конечно же, знал о крымских готах, их княжестве Феодоро, которое просуществовало до XV века и пало под ударами Османской империи.
- Самого главного-то я вам и не сказал, - Боровко хлопнул себя ладонью по лбу, - Немцы очень хорошо платят за работу. А ещё вы получите талоны в кухмистерскую. Какой там дают суп?! Роскошный суп! Это вам не из эрзац пакетов. Настоящий! Иногда даже с мясом! За него не только первородство продашь, так сказать!
Агасара задумался. Вот она возможность закончить свой труд! Ему нужно всего несколько дней, может быть неделю. Ради этого можно написать вздор, который от него просят.
- Я согласен, - сказал Агасар.
- Вот и замечательно! Весьма разумно, так сказать. Я в вас нисколько не сомневался. Пойдёмте прямо сейчас в редакцию. Мы там всё сразу и оформим, самым лучшим образом, так сказать.

***

Агасар сразу сел за работу, чётко разделив свой день на службу и главное, ради чего он на неё пошёл – на труд его жизни. До обеда он занимался крымскими готами.
Последние эпиграфические данные о них относились к IX веку, а дальше шли легенды и предположения, подтверждаемые лишь малодостоверными источниками. Короткие упоминания о готах в новгородских летописях, в «Слове о полку Игореве» или в «Хронике Матвея Парижского» не проясняли картину. Более поздние сведения и вовсе напоминали мистификацию. В начале века нынешнего сразу несколько исследователей опубликовали работы о существовании готской общины в Крыму. Достаточным основанием для подобных утверждений они считали записки католического священника, который в XVIII веке посетил Крым, встретил здесь несколько семейств, язык, обычаи и внешний вид которых отличался от окрестных племён, и сделал вывод, что это и есть готы. Чтобы подтвердить это, немецкое правительство снарядило экспедицию обследовать Бахчисарай и Магуп, которая отыскала где-то несколько голубоглазых татар.
Погружаясь в «готскую историографию», Агасар всё более убеждался в её полной научной несостоятельности. Вместо этого он нашёл достоверные сведения о культурных и экономических связях армян с крымским полуостровом, насчитывавшие почти два тысячелетия. С VIII века, времени византийского владычества, Крым являлся одним из основных мест компактного проживания армян - после самой Армении и Киликии. Их колонии были настолько велики, что генуэзцы, которым с XV века принадлежала большая часть побережья, называли юго-восточную часть Крыма Armenіa Marіtіma («Морская Армения»). И даже правителями того самого готского Феодоро были армянские князья греческого вероисповедания. А при захвате Крыма турками в 1475 году, когда часть армян погибла, а многих силой отправили в Константинополь, они не покинули полуостров, оставаясь до конца XVIII века самым многочисленным народом Крыма после татар.
Связи армянской диаспоры с Россией так же насчитывали несколько столетий. В 988 году именно в Крыму, в Херсонесе князь Владимир венчался с Анной, сестрой византийского императора Василия II, армянкой по происхождению. Вместе с ней в Киев перебралось значительное количество армян-единоверцев: врачей, купцов, ремесленников, строителей. В средневековье «гости-сурожане» - крымские купцы, бойко торговавшие в Москве, состояли преимущественно из армян. Крымские армяне в 1724 году воевали вместе с русскими в составе армянского эскадрона против персов, мечтая освободиться от турецкой зависимости. В конце концов, именно выселение наиболее зажиточной части населения – армян и греков окончательно подорвало экономическую мощь Крымского ханства и в большой мере содействовало присоединению Крыма к Российской империи в апреле 1783 года.
Но эта информация не устроила бы господина Боровко и его новых хозяев. Правда стоила Агасару тарелки супа с двумя кусками серого хлеба, которые он получал каждый день в кухмистерской. И они были так необходимы ему сейчас, что Агасар не мог позволить себе роскошь её потерять.
Господин Боровко торопил Агасара со статьёй, а он всё никак не мог сдвинуться с первого абзаца. Не мог писать о том, что христианское население Крыма в средние века было представлено в основном готами, что они до сих пор живут в Крыму. Потому что документы неумолимо свидетельствовали - немцы начали поселяться в Крыму на рубеже XVIII–XIX веков. Российский император Александр I завлекал колонистов всевозможными льготами, благодаря которым в самое короткое время они достигли процветания. Зажиточные немецкие колонисты выделялись среди нищих татар, а к соседям – русским относились с пренебрежением. И даже после векового пребывания в России колонисты в большинстве своём не знали никаких местных языков, кроме родного немецкого.

Летом в газетах опубликовали приказ Гитлера очистить Крым от населения, оставив лишь необходимых работников, а освободившиеся земли заселить немцами-эмигрантами из Южной Америки и Палестины. На новых картах Симферополь уже подписывали Готенбургом, Севастополь – Теодорихсхафеном, а весь Крым – Готенландом.
Это стало последней каплей.
Агасар не любил Советскую власть, ему не за что было её любить. Но здесь, в России была его Родина, его дом, его земля, вскормившая его и давшая силы пройти через все испытания. В ней лежали его родные. Здесь ляжет и Агасар, когда придёт его час. Но горы по-прежнему будут стоять на своём посту, море шумно дышать и вздыхать, небо будет обнимать землю, солнце заливать её золотом, а чайки кричать, состязаясь белизной с облаками. Даже канализационные люки останутся лежать на каменных улочках его города. Предать всё это было выше сил Агасара.
Придётся отказаться от супа!
Приняв решение, Агасар устроился в постели, положил на колени доску, поправил очки, открыл рукопись, пробежал глазами последнюю, исписанную убористым почерком страницу. Немного подумал, пожёвывая нижнюю губу, взял механический карандаш и продолжил: «Таким образом, античные поселения в Крыму…»