Ускользающая мелодия бытия

« Я слышу зов, неслышный вам,
Гласящий: - В путь иди!
Я вижу перст, невидный вам,
Горящий впереди. »

Уильям Блейк               

« Блики, бегущие днём по ветвям
Клятвы, свет лунный, милые лица,
В брызгах ручей, птичий бедлам
Всё, что продлить хотелось бы нам
То не продлится. »

Томас Гарди

Со старой фотографии смотрит на меня своим белесо-желтым глазом ржавеющая цистерна - она всегда стояла на том самом углу, около обветшалого и плохо оштукатуренного двухэтажного дома - все эти разваливающиеся домики старой московской улочки преображались лишь под лучами весеннего солнца. А цистерны с квасом, подобные той, что стояла на углу улицы моего детства, вырастали, как из под земли. Разбросанные по всем перекресткам большого города, вместе с продавщицами в белых фартучках и с белой наколкой в волосах, они зазывали прохожих испить божественный нектар, каким нам тогда казался квас. Нет больше того маленького углового дома-на его месте появился совсем новый, так не сочетающийся с узкой, бегущей вверх улицей когда-то патриархальной Москвы. А когда-то давно, были здесь не только маленькие домики, но и дома с эркерами и изящно украшенными окнами-все это, увы, давно исчезло, а на месте этих домов появилось безликое кирпичное здание работников Большого театра.

Тот самый угловой дом, по соседству с которым стояла цистерна, в бытность моей юности был уже каменным, хотя в конце 19 века на его месте стоял деревянный, прекрасно сочетаясь с сельской местностью, - Троицкой слободой. На фоне сельского пейзажа, можно было увидеть в те далекие времена длинные очереди за водой-простые женщины в платках, с ведрами, терпеливо ждали свой черед около водоразборного канала. А когда Самотёчные пруды были засыпаны, то на их месте разбили Екатерининский парк, ведший к Институту благородных девиц - превратившийся позже в Центральный Дом Советской Армии. Уйдя в небытие, все эти старенькие дома тихой московской улицы, унесли с собой и ту символическую цистерну, которая сохранилась лишь на старой фотографии. Улица называлась Троицкой, она и по сей день носит все то же название. А название было связано с тем, что располагалась она на землях, принадлежащих Троице - Сергиеву монастырю, да и небольшая церковь носила имя «Святой Троицы». В подворье самой Троице-Сергиевой лавры, была когда - то резиденция Патриарха всея Руси - Тихона - просуществовала она вплоть до 1922 года. Патриарх был арестован большевиками и умер в Праздник Благовещения, успев лишь произнести последние слова: «Теперь я усну крепко и надолго. Ночь будет длинная, тёмная-тёмная».

Жили мы совсем недалеко от этой церквушки, хотя внимания моего она никогда не привлекала - грязно - белого цвета, окруженная ржавой оградой, казалась она мне неприметной, да и церковью она тогда уже не была - был там склад, а чего именно, мы толком не знали. А вот мама, поселившаяся в дом на Троицкой в 1920 году, помнила её действующей и приходила сюда со своим дядей, незадолго до его кончины-уютная церковь « Святой Троицы » оказалась для них тем самым местом, где они стояли вместе-девочка, любящая своего дядю, и взрослый мужчина, не знающий еще, что скоро умрет, оставив в душе своей племянницы глубокую горечь утраты. Он умер, и она долго горевала, вспоминая тот единственный миг, когда они стояли вместе в тишине храма, при свете оплывающих свечей.

Многое исчезло - исчезли и милые деревянные домики, окруженные садиками, в которых когда-то, в начале мая, цвели вишневые и яблоневые деревья, благоухала сирень, а из открытых окон неслись чудесные мелодии. Были на улице и импозантные доходные дома, в одном из которых жил известный архитектор - Ф.Ф Горностаев-именно здесь он писал свою знаменитую « Историю русского искусства ». На той же улице жил и профессор Московского Университета-А.В Цингер, а чуть подальше, стоял дом, принадлежащий когда-то купцу Бучимову.

Дом стоит и по сей день, а тогда, в юности, я любовалась его изяществом, хотя и был он в плохом состоянии. Я даже помню, как там устроили вытрезвитель, поставив на окна, обрамленные изящными декоративными колоннами, железные черные решетки... Ну, а теперь дом отреставрирован и в нем располагается какой - то банк-все в духе времени. Был рядышком с домом Бучимого и деревянный дом-в нем, до революции жил известный профессор словесности-И. И. Снегирев; преподавал он в ту бытность не только в Московского университета, но и в Первой Московской гимназии, как и Александр Васильевич Цингер, живший в большом доходном доме.. Во Втором Троицком переулке, где стоит похорошевшая с перестроечных времен Троицкая церковь, находится старинный дом с аркой, некогда принадлежавший жене московского купца - Суровщикова-во дворе дома она обустроила богадельню, а при советской власти здание с богадельней снесли, построив на её месте невысокий каменный дом, буквой «П». Жили в нем в основном сотрудники МГБ-мы его называли «мгэбешным», до конца не понимая, что это такое. Жили в том доме и мои школьные подружки - у одной папа действительно работал в органах, а у другой был музыкантом в Ансамбле Красной армии.

Как - то, уже после перестройки, я зашла внутрь Троицкой церкви и, прочитав историю её постройки, узнала, что в ней когда - то укрывались работники НКВД. Вероятно, именно в этом районе они чувствовали себя, как дома-свидетельством тому был и старинный дом, о котором почти ничего неизвестно, за исключением того, что это дом №8 по Троицкой улице. Красивый старинный особняк, с парадным крыльцом, изящной террасой на втором этаже и элегантными окнами, стоял очень долго, вплоть до того момента, когда на Троицкой улице начали сносить деревянные дома. Для нас этот дом всегда был загадкой - никто туда не входил и оттуда не выходил, но говорили, что по ночам к нему подъезжали черные машины. Света в окнах никогда не было, и каждый раз, когда мы проходили мимо, то машинально ускоряли шаг, чтобы не видеть его, как будто он таил в себе какую - то страшную тайну. Его снесли, хотя и непонятно почему - строительству новых домов он не мешал, да и был не только красив, но представлял архитектурную ценность.  Возможно, что хотели замести следы… Чего? Какого преступления?

Мама долгое время не могла забыть, как в 1931 году её неожиданно вызвали на Лубянку.. Шла она туда, будучи беременной, шла не одна - войдя в чугунные ворота мрачного здания, у которых её остался ждать муж, она не знала, возвратится ли домой или нет. Так и остались у неё в памяти-«Длинные коридоры, мягкие ковры, гробовая тишина.». Вернулась, выяснилось, что спутали фамилию-искали Донскову-балерину Большого театра, а она была Донская, тоже актриса. Сама балерина Донскова жила в доме напротив нашего; к нему часто подъезжали иностранные машины. Вот её то и искали…

Все в том же Втором Троицком, чуть наискосок от церкви « Святой Троицы » был когда - то деревянный дом, где жил сын М.С. Щепкина. В своих воспоминаниях, он описывает запущенный сад, с растущими в нем вековыми вязами, огромными кленами, липами, большими яблоневыми деревьями-росли в саду и кусты сирени с шиповником. Во время цветения все благоухало, окутывая близлежащие дворы ароматом. Все эти люди, жившие когда-то в этих домах и гуляющие по этим улицам, давно умерли-лишь наша память хранит в себе их образы.

Неподалеку от нас шумело Садовое кольцо-название меня всегда интриговало, ведь при мне никаких садов не было и в помине, осталось лишь название. Называлось оно Садовым не случайно-в начале двадцатого века вдоль кольца были построены очаровательные домики с палисадниками, отсюда и название-Садовое кольцо. Когда же решили расширить проезжую часть, то их снесли-с тех пор осталось одно название. Весной и летом, шум этой огромной улицы доносился и до нашего тихого переулка. Помимо грохота несущихся по кольцу машин залетали к нам, в настежь распахнутые окна, и детские голоса, и звуки прекрасных мелодий-чья-то игра на фортепьяно перекликалась с игрой то на скрипке, то на кларнете, а из маленьких двориков, куда выходили окна деревянных домов слышались томные мелодии в исполнении Лещенко, Козинцева, а порой и самой, тогда известной-Клавдии Шульженко. Уже намного позже, она станет моей соседкой по дому, куда мне суждено будет переехать. Это будущее, о котором я еще ничего не знала, витало в воздухе, готовое материализоваться в конкретные места и образы…

Доносящаяся из вишневых садов «Лунная рапсодия», в исполнении Петра Лещенко волновала и говорил о чем - то тайном, к чему так хотелось прикоснуться -эти звуки и этот голос рисовали в юном воображении картины будущего счастья и любви. Готовясь к выпускным экзаменам в школе, ходила я и к преподавателю математики; у него я услышала впервые модные тогда мелодии зарубежных исполнителей. Ставил он мне маленькие пластинки, на сорок пять оборотов, с песнями Далиды и Пэта Буна. Уже сами обложки казались мне сказочными - с одной из них смотрела на меня Далида, с еще темными волосами и обольстительной улыбкой. Её очаровательная песня-«Portofino» рассказывала о далекой стране, в которой светит солнце, звенят колокола и где царит любовь……

«Il y avait ; Portofino
Un vieux clocher qui s'ennuyait
De ne sonner que les matines

Quand Portofino se r;veillait»

Далида казалась существом, спустившимся в серую советскую жизнь с другой планеты, а Пэт Бун, уже по - английски, взывал к другой инопланетянке-Великой княжне Анастасии. Слова его песни «Anastasia» были для меня непонятны, но приятный мужской голос, обращенный к загадочной женщине, живущей на далекой звезде, казался необыкновенным. Шестьдесят лет спустя я снова послушала «Anastasia», в исполнении все того же Пэта Буна-как будто и не прошло с тех пор так много лет - мой восторг вернулся, и я снова стала юной и наивной.

Каждый день, направляясь к своей школе, на углу Троицкой улицы и Мещанской, я встречала мальчика с черными кудрями, розовыми щеками и синими глазами; он вел на поводке роскошного бульдога-огромный, шоколадного цвета пес подчеркивал небольшой рост самого мальчика. Лет ему было десять, как и мне - звали его Борей.. Дома, в котором он когда - то жил, больше нет, а детские воспоминаниям живы - оказываясь все на том же углу улицы, из глубин памяти всплывает образ того синеглазого десятилетнего. В наши школьные годы, взаимностью он мне не отвечал - за косичку дергал он совсем другую девочку-тоже румяную, но с рыжими волосами и ямочками на щеках. Звали её Таней, и жила она в том самом доме, что мы называли МГБ эшным. Не так давно на этом доме была установлена доска последнего адреса. Забирали людей и оттуда…

А вот тот самый детский образ еще долго преследовал меня, заставляя выбирать голубоглазых и румяных, но уже юношей.. Как правило, что-то мешало, чтобы у меня с этими румяными и синеглазыми складывались отношения, если не считать последнего мужа-он порой даже подсмеивается надо мной, говоря, что такие пупсы были у каждого ребенка в детстве. У меня вот такого пупса в детстве не было-родилась я во время войны, поэтому они мне, как видно, и нравились…

Дом, в котором я жила с мамой и братом-угол Троицкой и переулка Васнецова, был когда-то доходным. Советская власть, реквизировав частную собственность, обустроила в доме коммунальные квартиры; в одной из таких квартир в 1920 году оказалась и моя мама, а позже жила и я. Жизнь в детстве у нашего поколения, в основном протекала на улице, поэтому, когда начинало темнеть, из форточки четвертого этажа раздавался мамин голос-она звала меня домой, звала немного нараспев, растягивая последнюю гласную моего имени-Нору у у у. Девочкам мое имя не нравилось, они меня часто дразнили, называя-«норой крысиной, норой мышиной». Решив сменить имя, я назвала себя Элей, что маме не понравилось, ведь не случайно назвала она меня Элеонорой, а сокращенно -Норой. Нравилось мне, когда мама одной из моих подружек по музыкальной школе называла меня Лореле;ей, хотя волосы у меня были не цвета золота. Звучание этого имени ласкало слух.

Чем руководствовалась мама, давая мне имя Элеонора или Нора, я не знала. Возможно, что назвала меня в честь близкой подруги собственной умершей мамы, а, возможно, в честь героини пьесы Генриха Ибсена « Нора или кукольный дом »; ведь сама была актрисой и пьесу хорошо знала. Когда меня крестили в Елоховском соборе-было это во время войны, то батюшка сказал, что имя Элеонора в Святцах есть. А вот уже после перестройки, мне начали говорить, что в Святцах имени такого нет, а есть Елена.. Уже намного позже, я узнала, что происхождение имени Элеонора древнее-кто-то считает, что имя происходит от греческого ;;;;;, то есть милосердие, кто-то считает, что происходит оно от древнееврейского-« elinora », что означает-« Бог подобен огню ».. Порой имя Элеонора переосмысливалось как производное от имени-Елена.

В средние века, оно было одним из самых распространенных женских имен у аристократии, поэтому закрепилось во многих европейских монархических династиях. В нумерологии имя соответствует числу 7 - число это всегда считалось священным и означало близость к Богу, мудрость и тайну. Является оно и символом самой Вселенной. Если говорить о дате моего рождения, то получается единица-в Каббале это число связано с представлением о начале всего сущего. Интересно и то, что единица-это мужская энергия, ей свойственен порыв, утверждение себя, она также дает человеку независимость суждения и доверие к Жизни… Постепенно с именем своим я примирилась и оно мне даже стало нравиться особым звучанием разнообразных смыслов.

Давно, когда мама только что переехала на Троицкую улицу, она оказалась в 12 метровой комнате большой квартиры-квартира некогда принадлежала музыканту Большого театра-флейтисту-Отто Федоровичу Фурмонту. Сам Отто Федорович-по воспоминаниям моей мамы-говорил на ломаном русском языке, ведь был он из семьи обрусевших немцев. В ту пору, в театре он уже не работал-по его собственным словам, играть ему стало сложно, и он начал заниматься аранжировкой, делал это по заказу театра. Был он пожилым, так что навряд ли мама слышала его игру на флейте, а разговоры о музыке с ним не могли не быть благотворными-Отто Федорович был человеком большой музыкальной культуры..

Флейта как инструмент всегда считалась одним из древних инструментов; её образ присутствует и в поэзии-у Гарсии Лорки-«запели флейты ущелий». Знатоки музыки писали, что звук этого инструмента похож на звук гнущегося под натиском ветра тростника.. Как не вспомнить Антонио Вивальди, написавшего много концертов для флейты, лучшим из которых - посвящение ночи. В «Ночи» Вивальди сами звуки рождают причудливо - поэтичные картины, передавая атмосферу игры света и тени. Наверняка, кто то, живший в одном доме с Отто Федоровичем в годы его молодости, помнил звуки его флейты, доносящиеся из квартиры на втором этаже-тогда он был в расцвете сил и таланта. Умер он все в той же квартире - остались две дочери, обе музыкальные, но жизнь их закончилась рано и трагически.

Все в те же годы, в ту же самую квартиру, где жила мама, въехал рабфаковец, изучавший немецкий язык. Как мог он не воспользоваться соседством настоящего немца, коим был Отто Федорович; выйдя утром в коммунальную кухню и увидев Отто Федоровича, он буквально гремел - «Guten morgen mein liebe Oтто Федорович», улыбаясь старику, обнажив свои великолепные белые зубу.. А вечером, их беседа, незаконченная утром, возобновлялась, затягиваясь порой до самой ночи. Позже, молодой студент стал прекрасным преподавателем немецкого и переводчиком.
Въехав в эту квартиру, мама тотчас же привезла пианино, некогда, реквизированное у её бабушки. Втиснув его в двенадцатиметровую комнату, она повесила над ним прекрасный портрет Бетховена - гравюру с оригинала портрета кисти Йозефа Штилера (Joseph Karl Stieler). И вот эта гравюра, в резной эбеновой раме, притягивал мой детский взгляд, блуждавший в поиске красоты…

В том же дома, но этажом ниже, жил еще один музыкант-Иван Иванович Иванов, ученик Леопольда Ауэра. Когда мама въехала в квартиру на четвертом этаже, он был уже стар - пальцы двигались с трудом, звука совсем не было, но он любил музицировать вместе с мамой. Для этого он поднимался к ней, этажом выше, и они играли-она юная, а он уже старик. После музицирования они спускались к нему на «пир»; жена Камилла Ивановна была медсестрой, и, уходя на работу, оставляла приготовленную для Ивана Ивановича пшенную кашу, а порой и банку с повидлом. И вот мама ела пшенную кашу с повидлом, а он смотрел на неё с умилением, говоря, что завтра Камилла Ивановна снова приготовит что - нибудь… Вскоре, маме пришлось уехать к мужу в другой город. Иван Иванович загрустил, и они больше никогда не встретились-ему было тогда 80, а маме 24 года. Он умер, умерла и Камилла Ивановна, а мама сохранила о нем добрую память.

А ведь были когда-то времена, когда мамы еще не было на свете, а молодой Иван Иванович услаждал слушателей звуками скрипки - не мог он быть плохим музыкантом, ибо был учеником великого музыканта и педагога. В конце девятнадцатого века, Леопольд Ауэр получил звание солиста Его Величества. Его современники писали о нем, что «его понимание красоты музыки было такое глубокое и тонкое, что хотелось только одного - играть, как он ». Именно Леопольду Ауэру посвятил П. И. Скрипачом был и мамин муж - наверняка, и он любил эту грустную серенаду.. Не суждено было ему знать в те молодые годы, что не пройдет и тридцати лет, как эта серенада прозвучит на его собственных похоронах - друг юности - скрипач Борис Рачевский сыграет её, а Александр Власов, уже профессор Консерватории, произнесет добрые слова другу своей юности. Стоя на коленях перед гробом, в тот летний день 1955 года, на Ново-Алексеевском кладбище, мама будет просить прощение, уже у бывшего мужа, за несовершенство собственной любви.

Незадолго до его смерти они сидели вместе на летней эстраде парка Ц. Д. С. А - вышла певица и запела нечто прекрасное - он заплакал, закрыв лицо руками. Что в тот момент оплакивал он? Неоправданность надежд? Предательство страны, в которую он рвался всей душой? Вспомнил ли он тот разговор с господином Массаже в октябре 1944 года, перед возвращением в СССР? Господин Массаже его тогда предупреждал, что во всех французских газетах была напечатана речь И. В Сталина, в которой он заявил, что в Советском союзе нет пленных, а есть лишь предатели родины.. Вот с этой печатью « предателя » ему и придется жить до того момента, когда друг его молодости сыграет над его могилой «Меланхолическую серенаду». Ничто с тех пор так не волновало мамину душу, как музыка - она успокаивалась лишь тогда, когда окуналась в атмосферу своей молодости. И так было до конца её жизни-она всегда ловила по радио дорогие ей звуки фортепьяно, скрипки и кларнета.

Когда же мы переехали к метро Аэропорт, то моим соседом за стеной оказался скрипач Киселев; он волновался, что беспокоит нас своими занятиями, но мама всегда его успокаивала, говоря, что любит звуки скрипки, что это для неё большое счастье иметь соседа - музыканта. Как узнали позже, Анатолий Киселев был учеником Ойстраха, работал в Москонцерте, поэтому и оказался в кооперативе «Артистов Московской Эстрады».

Как и Отто Федорович Фурмонт, профессор Александр Васильевич Цингер, в квартиру которого мама поселилась позже был также из семьи обрусевших немцев. Был он профессором Московского Университета, а его жена от которой у него было четверо детей-Евгения Евгеньевна Цингер окончила Сорбонну и знала восемь языков. Профессор, в тридцатые годы, уехал в Германию, с актрисой МХАТа, и Евгения Евгеньевна осталась одна с детьми. Евгения Евгеньевна была большой любительницей классической музыки-часто ходила в Консерваторию, приглашая с собой маму, а иногда устраивала у себя музыкальные вечера, на которые приглашала и маму-поиграть. Мама это делала с большим удовольствием. Она ценила то, что Цингеров не раздражали ни мамины занятия на фортепиано, ни занятия на скрипке её мужа, ни занятия моего брата на кларнете, уж не говорю о себе со своей виолончелью…
Музыкантом стал и мамин сын - мой сводный брат-он стал кларнетистом. Мама хорошо помнила, что когда он был совсем юным, многих его игра восторгала-обладая природным артистизмом, ему удавалась исполнение темы любви Франчески и Паоло из «Франческа да Римини» П. И. Чайковского. У многих преподавателей его игра вызывала восхищение, да и у сокурсников тоже. Сам по себе звук кларнета многих завораживал недаром сам Брамс называл кларнет «Fr;ulein-Klarinette », за его мягкий и трепетный звук. У Бетховена, партия кларнета во многих произведениях звучит как тема судьбы. Учителем брата был Александр Штарк-он был первым кларнетом в Государственном симфоническом оркестре СССР, а также преподавал в Институте имени Гнесиных. Да и сам папа брата - Анатолий Комаровский-скрипач и композитор, посвятил сыну концерт для кларнета и фортепиано. Как вспоминала мама, многое было им написано в молодые годы, а во время войны, по радио часто передавали его произведения, бередя мамину душу.

Стоило дойти до конца Троицкой улицы и повернуть направо, как взору открывалось Садовое кольцо, на противоположной стороне которого стоял кинотеатр «Форум», со своими колоннами, венчающимися капителями. Колхозная площадь была также совсем недалеко-стоило лишь выйти на Садовое кольцо со стороны Мещанкой улицы, да повернуть налево. А там, вдали, появлялись очертания купола Института Склифософского, некогда называвшегося Странноприимным домом. Построен этот дом был графом Н. П Шереметевым для своей жены-крепостной актрисы-Прасковьи Жемчуговой. Здание напоминало дворянскую усадьбу с главным корпусом-храмом Троицы-он и делил его на две части-богадельню и больницу. К концу строительства, в 1810 году, Прасковья Жемчугова умерла совсем молодой. Любивший жену граф, захотел перестроить  здание, превратив его в памятник усопшей супруге. Поручил он это известному архитектору Джакомо Кваренги - именно он смог придать этому зданию облик «Дворца милосерди».

На другой стороне Садового кольца, наискосок, вправо от Института имени Склифосовского, тянется Сретенка. В начале её был когда - то кинотеатр-« Уран », стоявший впритык к булочной. Кинотеатр снесли, а заодно и булочную. Тогда, когда не было еще ни меня, ни моей мамы все по тем же тротуарам ходил Антон Павлович Чехов, был он тогда студентом. Жил он, в пору своей юности, в Малом Головином переулке, в доме, который принадлежал купцу и промышленнику Елецкому. Когда А. П. Чехов приехал в Москву, впервые, он сразу понял, что вот здесь, в этом городе, и будет его дом. Не ошибся-все его пьесы шли именно на подмостках московских театров. Город ему нравился, а район Сухаревской площади-нет, была у этой площади в те времена очень плохая репутация, поэтому, позже, он переехал на Садово - Кудринскую. А там, неподалёку, в начале двадцатого века, на Садово - Самотёчной жила его любимая актриса-Анна Павловна Никитина, по мужу Смирнова.

В том же Малом Головином переулке, но уже в советскую эпоху, жили два мальчика, один из которых был сыном известного тогда в Москве адвоката. Ходили они в одну школу и играли в одном дворе, сидели они за одной партой, однако появление девочки испортило и их дружбу, и их судьбы. Имя у девочки было красивое, светлое, хотя и принесла она в жизнь этих мальчиков больше тьмы, чем света. Было не очень понятно в той самой подростковой истории, кто в кого был влюблен-то ли они оба были влюблены в неё, то ли один из них, а, возможно, ни тот, ни другой, а сама она. В школе произошел скандал, и вся эта безобидная история получила широкую огласку. Девочка оказалась дочерью бывшего резидента НКГБ в Мексике, хотя в то время, когда все это случилось, он, формально, занимался лишь литературной деятельностью-писал то о Зорге, то о войне в Испании, то о Париже, где долгое время работа.. В результате всей этой, с первого взгляда невинной истории, пострадала не только карьера известного адвоката, но и жизнь самого мальчика-умного и талантливого пошла не по тому пути, который, возможно, для него был предначертан. Именно он уже позже стал моим мужем.

На Сретенке, в те далекие времена, я часто любовалась одним красивым зданием - стоит оно и по сей день, да и история его интересна. Я тогда еще не знала, что именно в нем находился когда-то знаменитый музыкальный Техникум имени С. В. Рахманинова, куда ходила моя мама, будучи совсем юной. Здание привлекало меня, в том далеком детстве, своими изысканно - строгими формами, стилем и красотой.. Этот дом не один раз перестраивался, а после революции, по инициативе тогдашнего министра Просвещения А. В. Луначарского в нем было организовано несколько творческих заведений. После ликвидации в двадцатые годы прошлого столетия всех частных школ, начали заменять их государственными. А. В. Луначарский решил обустроить в одном здании сразу несколько творческих заведений-сначала появились Музыкальный Техникум имени С. В. Рахманинова и Театральный Техникум имени А. В. Луначарского, а уже позже, после очередной перестройки здания, на верхних этажах дома были размещены Высшие художественно-технические Мастерские, под названием-Вхутемас.

До возникновения Техникума имени С. В. Рахманинова уже существовала Музыкальная школа, с тем же названием, но находилась она в другом месте, хотя и в том же районе. Когда школу переименовали в Техникум, то ученики сразу превратились в студентов.. Здание, в котором располагался Техникум, было старинным, с высокими потолками - на подмостках огромных залов были установлены рояли, как видно, у кого - то изъятые. Да и сами преподаватели были исключительными, получившими образование еще в дореволюционной России. Маминым учителем по фортепиано был профессор Д. Н. Вейсс-выпускник Московской Консерватории, были и другие не менее известные. Продолжая  заниматься музыкой, мама не переставала мечтать о балете - она помнила, что её родная тетя - Татьяна Донская, последовавшая в Париж за Айседорой Дункан, обещала вернуться в Россию и научить её танцам. Вот поэтому она как-то и решила заглянуть в Театральный Техникум, чтобы спросить, нет ли там балетного отделения.

Пошла она туда не одна, а с подружкой-навстречу им вышел директор и спросил, что их интересует. Мама сказала, что хотела бы поступить на хореографическое отделение, что танцует, любит балет, мечтает о нем. Он тотчас же ей ответил, что такого отделения у них нет, но что она может поступить на театральное, при этом дал понять, что если она захочет поступать к ним, то надо будет выбирать между музыкой и театром.. В тот день, в училище шел выпускной экзамен, и директор предложил девочкам посмотреть, обращаясь исключительно к маме. К тому времени мама уже кое-что слышала о Театральном техникуме - там учился сын певца из Большого театра - Пирогова. Его называли-«мальчик Пирогов», учились и братья Шутовы, часто приходившие к ним в Музыкальный Техникум. Увидев на сцене юную чернокудрую красавицу, стоявшую на коленях перед юношей в цилиндре и фраке, мама была потрясена красотой этих двух юных существ-играли они отрывок из «Портрета Дориана Грея».

Когда в зале зажгли свет, она смогла разглядеть молодежь - все были прекрасно одеты, и она подумала - «плохо одетая, голодная, я не сольюсь с этой красотой, да и музыка, не бросать же. ». Она отказалась от поступления, а позже узнала, что и та красивая девушка, и братья Шутовы были приняты во МХАТ. Все это было грустно еще и потому, что позже она стала актрисой, но не смогла получить того образование, которое могла бы получить в Театральном техникуме А. В. Луначарского, да и театральная карьера могла бы сложиться совсем иначе. Вечера в Техникуме как правило проходили в огромном зале, где профессор Д. Н. Вейсс и профессор А. И. Страхов играли вальс Аренского - играли они в два рояля, а девочки танцевали. Сидя за роялем, Д. Н. Вейсс говорил маме:-«Вы порхаете, как бабочка!». И ведь как были доброжелательны и терпеливы те великие педагоги.
Все в том же Техникуме имени Рахманинова мама встретила и свою первую любовь-именно тот юноша, в серой курточке, с длинными ресницами синих глаз, покорил её сердце. Он появился уж позже и поступил в класс Василия Николаевича Алексеева, позже он стал маминым мужем.…

А на Сухаревской площади, в 1927 году, когда мама все еще училась в Техникуме, молодой режиссер и воздухоплаватель снимал свой первый операторский фильм-«Галоша №18». В фильме снял он тогда своих маленьких детей-пятилетнего мальчика-Сашу, по прозвищу « Макака » и восьмилетнюю Эмилию. Мальчик Саша и станет позже моим папой. Фильм тот, по своей задумке, ничем не отличался от тех, что тогда снимали и другие режиссеры - была мода подсмеиваться над обывателем.. Обывателем в картине, которую снимал мой дедушка, оказался мелкий служащий Куликов: износив свои последние туфли, он решил купить пару новых галош. Купил он их, естественно, у спекулянта, который подсунул ему огромный размер. С этой неудачной покупки и начались все его приключения. А закончились они тем, что он провалился в люк, как раз на Сухаревской площади..Спасителем оказался воздухоплаватель на огромном воздушном шаре, вытащивший несчастного Куликова из люка при помощи огромного крюка.

Парящий в поднебесье воздушный шар был не чем иным как метафорой технического прогресса, а отважный воздухоплаватель, поднявшийся ввысь над Сухаревской площадью и Институтом Склифосовского, еще не знал, что не пройдет и тридцати лет, как другой, тоже еще молодой мужчина совершит свой полет с купола бывшего «Дома милосердия»-дабы освободиться от груза мучительных воспоминаний. Подобно греческому герою, он упадет вниз, но не в морскую пучину, а в землю кладбища, стоящего на той земле, которая отвергла и заклеймила его. И вот этот несчастный окажется мужем той, которую полюбит сын самого воздухоплавателя…

То, что воздухоплаватель снимал фильм на Сухаревской площади совсем неудивительно, ибо жил он тогда совсем неподалеку-на Садово-Самотёчной. Жил он в доме, принадлежавшем до революции Владимиру Петровичу Смирнову-промышленнику и виннозаводчику, закончившему свой земной путь в далёкой Франции. По всей вероятности, заселили дедушку в дом № 6 по Садово-Самотёчной, в двадцатые годы, после революции, когда вся частная собственность была изъята советской властью.. Об этом свидетельствует тот факт, что редакция самого первого ежемесячного иллюстрированного журнала «Аэро», находилась именно по этому адресу. Другим свидетельством является посланное на тот же адрес приглашение с предложением учавствовать в международных соревнованиях на кубок Гордон Беннетт-соревнования должны были состояться во Франции, в 1923 году.. К тому времени, дедушка уже совершил свой первый полет на воздушном шаре на высоту 5000 метров с Красной площади. Приурочено это событие было к открытию Второго Конгресса III Интернационала, в 1920 году. В семье хранится картина художника Савушкина, запечатлевшего тот полет с воздушным шаром, с Красной площади, в присутствии В. И. Ленина.

В те времена, людей, занимавших важные посты, селили в реквизированные квартиры прямо с мебелью. Мой дедушка и оказался именно в такой комнате-с зеркалами, коврами и позолоченными креслами. Об этом писала и моя мама. А у меня есть снимок с фотографии, хранящейся в архивах Белгородского музея-облокотившись на довольно высокую тумбу-консоль, стоит дедушка в мундире и зашнурованных до колена сапогах-стоит он в них на мягком красивом ковре, а на консоли можно увидеть чудесную статуэтку балерины. Около этой позолоченной с резьбой консоли стоят и два кресла с такой же резьбой и позолотой, в пандан к консоли. Консоль эту я помню с детства-я всегда ею любовалась, поэтому сразу и узнала.

А бывшая хозяйка-Александра Павловна Никитина оказалась все в той же квартире, что и дедушка, превратившись из хозяйки большого дома в соседку по коммунальной кухне. Дом № 6 на Садово-Самотёчной со всеми его постройками и огромной территорией принадлежал когда - то старинному дворянскому роду Протасовых. Позже, в 1898 году, эту городскую усадьбу приобрела дворянка М. С. Малич-жена польского князя, а в 1900 году её владельцем стал потомственный почётный гражданин Российской империи-Смирнов Владимир Петрович - сын знаменитого водочника Петра Арсеньевича Смирнова. Владимир Петрович хотел купить дом для себя и своей будущей жены - актрисы Александры Павловны Никитиной. В ту пору промышленник и актриса дружили с Михаилом Врубелем, который и посоветовал им купить усадьбу Протасовых-Малич.

Сам Михаил Врубель в свою очередь дружил с Федором Шехтелем и знал, что именно Шехтель некогда проектировал этот дом. Купив его, Владимир Петрович решил снова его перестроить, но на этот раз работа была поручена другому мастеру русского модерна-архитектору Густаву Андреевичу Гельриху. Когда дом строил сам Федор Шехтель, то он решил перегородить всю огромную территорию усадьбы таким образом, чтобы два дома были соединены одной лестницей, находящейся внутри двора. Был на той территории еще и третий дом-для прислуги, в котором уже после революции оказалась Александра Павловна с сыном. До революции, на въезде в усадьбу стояли роскошные кованые ворота - позже они были сняты большевиками и куда - то увезены. Недалеко от Садово-Самотёчной, чуть ближе к самотёчной площади был и дом самого архитектора-Федор Шехтель спроектировал его для себя, обустроив в нем мастерскую. В те годы Федор Шехтель был единственным Академиком архитектуры-никто кроме него не был удостоен этого высокого звания, кроме того был он одним из ведущих мастеров русского модерна.

Как вспоминает Кира Владимировна-внучка Владимира Петровича Смирнова-в вестибюле главного входа в дом, построенного Федором Шехтелем, было огромное панно, нарисованное самим М.А Врубелем. Это был « Богатырь », ныне выставленный в Русском музее, в Санкт-Петербурге. Сама Кира Владимировна родилась позже, в тридцатые годы, поэтому никогда не жила в том доме, в отличие от своего отца.. Ей довелось жить уже в доме для прислуги-более скромном, хотя и необычном. И в нем была своя элегантность: парадная лестница в стиле ар нуво напоминала ниспадающий водопад, а над ней нависал изящный кованый козырек, защищавший от воды.. Была и красивая входная дверь, и мозаичное покрытие полов на лестничной площадке. Дом для прислуги при всей его изящности нельзя даже и сравнивать с домом, который построил сам Федор Шехтель-там была и мозаика, и роспись, и камины. Там же висел и знаменитый «Богатырь», написанный М. А. Врубелем. Именно на него бегали смотреть Кира и Галя, думая, что это настоящий всадник. Они могли видеть этого всадника лишь, заглядывая в окна соседнего шехтелевского дома... По воспоминаниям внучки Владимира Петровича-Киры Владимировны, реквизированы были не только дома, но и стойла для лошадей, выстроенные когда-то её дедушкой из качественного дерева. Со временем эти помещения для лошадей были преобразованы в небольшие квартирки, куда селили простые семьи.

Девочки завидовали жителям тех квартирок, ибо там, как им казалось, было намного теплее и уютнее, чем в их доме для прислуги. Тем временем вся их семья жила в огромной комнате, перегороженной шкафами и занавесками, где для бабушки оставалось всего лишь пять метров. Вот из этого пятиметрового закутка-по словам её внучки Киры Владимировны она и перебралась в 1961 году прямо на Ваганьковское кладбище. Похоронена Александра Павловна была вместе со своими сестрами - Марией и Анастасией Никитиными. Таков был конец любимой актрисы Антона Павловича Чехова. Вместе с ней похоронили и маму Киры Владимировны-Лидию Эйсмонт, а их папа умер в ссылке, там и был похоронен.

Кира Владимировна, жившая в одной квартире с моей бабушкой, папой и моей тетей, помнит всех их очень хорошо - по сей день вспоминает она с большой благодарностью мою тетю-Эмилию Николаевну. Именно она, будучи уже взрослой, посоветовала Кире Владимировне поступать во ВГИК, на экономический факультет. Вот Кира Владимировна туда и поступила, да и окончила его с золотой медалью. Благодарна она и моей бабушке-Марии Александровне, которая, уже после войны, укрывала у себя её отца-Владимира Владимировича Смирнова. Жил он тогда в ссылке, но для того чтобы повидать свою семью, и своих любимых девочек, приходилось приезжать в Москву тайно, рискуя собственной свободой. Судьба сложилась так, что именно Владимиру Владимировичу Смирнову, в первую очередь, пришлось заплатить высокую цену за то, что в его жилах текла кровь предпринимателя, промышленника и мецената-Петра Арсеньевича Смирнова.

Встретились Александра Павловна и Владимир Петрович в начале двадцатого века, в Москве. Отец Александры Павловны Никитиной был крепостным музыкантом-получив вольную, он поселился с женой, также бывшей крепостной, и четырьмя дочерьми в Санкт-Петербурге. Здесь он начал играть в театральных оркестрах-его старшая дочь-Мария Павловна Никитина стала опереточной актрисой в театре Корша. Талантливая, с прекрасным голосом, она была кроме того хороша собой. Устраивая у себя музыкальные вечера, она приглашала в дом интересных людей, среди которых было много артистов. На одном из таких вечеров, в 1900 году, Мария Павловна и познакомила свою сестру-Александру Павловну с Владимиром Петровичем Смирновым. Влюбился в неё он сразу, хотя и был уже женат. Бывал он в доме Марии Павловны довольно часто-сам увлекался театром. Из трех сестер Никитиных Александра Павловна была средней. В момент знакомства с Владимиром Петровичем была она ведущей актрисой Александринского театра в Санкт-Петербурге. Дружила она тогда с А. П Чеховым-именно по его рекомендации Анна Павловна и поступила в театр в 1896 году. А. П. Чехов всегда с большой симпатией отзывался об игре Анны Павловны, особенно в его пьесе - «Три сестры», называл её - «моя артисточка». Все в том же Александринском театре предлагал он ей роль Маши в своей премьере-«Чайка». После того как Александра Павловна вышла замуж за Владимира Петровича, А. П. Чехов стал у них частым гостем. Приходил он тогда в дом на Садово - Самотёчную. Бывало и такое, что когда между писателем и промышленником завязывался разговор о производстве водки в России, то Антон Павлович тотчас переводил разговор в другое русло-начинал восхищаться талантом Александры Павловны - «Ваша жена, Владимир Петрович, играла замечательно, у неё огромный талант, а Вы о водке».. В ту пору, в обществе была популярна тема «русский народ и пьянство», водку хотели запретить, и А. П. Чехов эту идею поддерживал. Владимир Петрович не соглашался с ним, говоря, что запретами ничего не добиться, да и кроме того, если не будет качественной винной продукции, то народ все равно будет пить, но пить будет самогон, да травиться им. Так оно и произошло, да и не один раз в истории России.

Александра Павловна покорила Владимира Петровича не только красотой, но и умом-темноволосая, грациозная, она была незаурядна и изящна, кроме того была прекрасной наездницей, а характер имела сильный и волевой. Вот этот свой волевой характер она проявит намного позже, в момент их развода. Ну а пока, все в ней ему нравилось-и её образованность, и широкий круг интересов, и одухотворенность красоты.. Они поженились довольно быстро и, обвенчавшись в храме святого Пимена на Новослободской, отправились в свадебное путешествие в Ниццу-там, среди цветов и на фоне роскошной природы, они были счастливы. Тогда он не мог предполагать, что именно здесь он обретет вечный покой.

Вскоре, 30 мая 1901 г. Александра Павловна Никитина родила Владимиру Петровичу сына-Володю. По воспоминаниям отца-это был чудесный малыш, очень живой и любознательный, напоминавший ему самого себя в детстве: в четыре года мальчик говорил по-французски, а в двенадцать по-немецки и английски…Володя много читал, интересовался астрономией, а кроме того музыкой и театром, к чему его приучала его мама-актриса. Трудно было себе и представить, какие испытания выпадут на долю этого чудесного ребенка.

Выйдя из семейного дела-Торгового дома Смирновых, Владимир Петрович начал грустить. Вот тут Александра Павловна и посоветовала ему заняться коневодством.… Она ведь сама была умелой наездницей и имела еще до замужества собственные конюшни. Ну, а для того чтобы вселить в мужа оптимизм и заинтересовать совершенно новым делам, она читала ему стишки, посвященные лошади:

Не изменит верный конь:
С ним-и в воду, и в огонь,
Он как вихрь в степи широкой,
С ним все близко, что далёко

Ссылалась она и на музыкальные произведения, посвященные лошади, не говоря о скульптурах, ведь кто только не восхищался конными скульптурами Клодта на Аничковом мосту. Так и получилось, что на деньги, полученные после выхода из семейного дела, они смогли построить два конных завода-один в имении Шёлковка, а другой под Санкт-Петербургом. Да и в самой Москве, на той же Садово - Самотёчной было оборудовано двенадцать помещений для лошадей, не говоря о конюшнях на Скаковой. Позже, когда Владимир Петрович был уже в эмиграции, он часто вспоминал с грустью своего любимого жеребца по кличке-Пылюга. Скелет его отца-Горло, долгое время выставлялся в музее как уникальный экспонат-у него вместо 18 пар ребер было 19. Когда Владимир Петрович был уже во Франции, он узнал, что новое революционное правительство выкинуло скелет отца Пылюги из музея, утверждая, что у лошади может быть лишь 18 пар ребер.. «Неучи»,-воскликнул возмущенный Владимир Петрович, а позже, когда умер и сам Пылюга, то выяснилось, что и у него было 19 пар ребер. Вот этот восхитительный жеребец рысистой породы, когда-то выиграл для Владимира Петровича огромное количество призов.

Владимир Петрович очень любил ездить с семьей в свое имение-Шёлковку. Как-то он решил пригласить всю труппу артистов во главе с Блюменталь-Тамариным. Все были в восторге-подъехав к дому, взору открылся прекрасный вид на усадьбу с окружающими её фонтанами, лужайками, клумбами цветов, перекидными мостиками, мраморными статуями и прудами-все радовало глаз. Войдя в огромный вестибюль, гости увидели наверху балконы для хоров и музыкантов. Стены дома были украшены картинами, а огромные венецианские окна с разноцветными стеклами напоминали о роскоши прежних веков. …Стояла здесь и готическая мебель. Все это будет разграблено и безвозвратно потеряно, однако до революции пока еще было далеко.

А в тот самый летний день, устроившись за столиками, вынесенными на лужайку, гости любовались прекрасными лошадями..В те времена существовала традиция отмечать день лошади-великий праздник-Флора и Лавра. Во всех церквах в тот день совершались молебны, на лошадях запрещалось работать-с утра их кормили отборным зерном, чистили гривы и украшали их цветами, а в хвосты вплетали яркие ленты. После этого их вели к церкви, где лошадей кропили святой водой. В эмиграции, далеко от родного дома, Владимира Петровича мучили мысли-« Что же теперь в моей Шёлковке? Жива ли? Разорили, сожгли, растащили всё? »

Совершенно неожиданно Владимир Петрович познакомился с актрисой оперетты-Валентиной Пионтковской…У неё был прекрасный оперный голос, а кроме того она была превосходной актрисой. Когда он с ней познакомился, она была замужем за губернским секретарем, что не мешало ей вести себя довольно свободно. Была она по своему характеру полной противоположностью Александры Павловны, кроме того никогда  не скрывала, что любит материальные блага, хотя и сама была не бедной. А вот характер был у неё весёлый, взбалмошной-не сказать, что он потерял голову, однако она ему нравилась. В общем, он был ослеплен её талантом, её буйной цыганской красотой и делал ей дорогие подарки - она их принимала с большим удовольствием. Была она кроме того не глупа, с ней он мог обсуждать многие вещи. В момент их знакомства она была лишь в начале своей карьеры и мечтала о славе, подобно той, которую имела в те годы Анастасия Вяльцева.. Владимир Петрович начал поддерживать её антрепризу в Санкт - Петербурге, в театре « Пассаж ». Он даже на её бенефис пригласил дирижировать самого Франца Легара-он дирижировал лично, а после спектакля Валентина Ивановна преподнесла мэтру лиру из золота..

Как и следовало ожидать, все приключения Владимира Петровича дошли до его жены-Александры Павловны. Они подали на развод, Владимир Петрович хотел, чтобы сын Володя после развоза жил с ним и его новой спутницей в Санкт - Петербурге. Александра Павловна не соглашалась и сразу предупредила, что сделает все, чтобы сын остался с ней. По суду у неё было право видеть сына, вот она и продумала план похищения ребенка. Так как Владимир Петрович увез мальчика в Санкт - Петербург, то Александре Павловне пришлось туда ехать. Приехав инкогнито в Санкт-Петербург тогда, когда Владимир Петрович уехал за границу вместе со своей любовницей, Александра Павловна выследила время, когда мальчик выходил на прогулку. Однажды, когда он вышел на прогулку со своей гувернанткой, Александра Павловна подъехала к ним и позвала сына. Тот бросился к матери, и она посадила его в экипаж, рядом с собой, не обращая внимания на гувернантку, пригрозив той сбросить её в канаву, если будет кричать и звать на помощь. В тот день, все газеты пестрили заголовками-« похищен внук миллионера Смирнова ». Полиция была поставлена на ноги, проверялись все гостиницы города, но похитительницу не нашли. Она же, выждав какое - то время, села на поезд и поехала в Москву, где мальчик и стал жить с ней в доме на Садово - Самотёчной.

Отношения Владимира Петровича и Валентины Пионтковской тем временем постепенно осложнились, ибо репертуар в театре изменился, и она не захотела играть в советских пьесах.. Шла зима 1917 года, появились длинные очереди за хлебом-простой народ грозился перерезать всех буржуев. Надо было что-то делать. В феврале 1917 года состоялся её последний спектакль в «Палас-театре», шла «Прекрасная Елена» Оффенбаха. Привыкшая к роскоши и комфорту, Валентина Ивановна не смогла примириться с революционной действительностью и ей пришлось уехать за границу - думала, что временно, а оказалось, что навсегда. Сам же Владимир Петрович долгое время колебался, никак не мог решиться на отъезд. Он не хотел покидать страну-его привязанность к сыну, братьям и сестрам, удерживали его в России. Однако ситуация сложилась таким образом, что иного выхода у него не было. Нищий, с иконкой своего батюшки, символом отеческой любви, он уехал-сначала на юг, а потом оказался в Константинополе, где вновь встретил Валентину Ивановну Пионтковскую, встретил он её совершенно случайно.. Он понял тогда, что была она человеком проницательным, ибо уехала до большевистского переворота.
Да и вдова Петра Петровича-брата Владимира Петровича, также не захотела оставаться, несмотря на то, что дело Смирновых принадлежало ей-она была наследницей дома Петра Арсеньевича Смирнова. Вот она и вышла замуж за итальянского дипломата, долгие годы влюбленного в неё, и, венчавшись в ноябре 1917 года в Никольской церкви в Гнездниках, уехала с ним в Японию, а позже оказалась в Париже…

В Константинополе Владимир Петрович познакомился с Поляковым, исполнителем цыганских песен в знаменитом тогда ресторане «Яр» и был свидетелем того, как обратившись к беженцам он произнес-«Уходим, господа, мы-последние. Конец, дальше-хамы». Эти слова навсегда врезались в память Владимира Петровича. Уже позже, в Париже, они снова встретились в ресторане « Распутин », где пел тогда и Алеша Димитриевич…

Уехал Владимир Петрович из России, не захватив никаких нужных бумаг для восстановления дела своего батюшки Петра Арсеньевича, хотя позже получил их. В этом ему помог муж сестры, актер МХАТ а-Сергей Михайлович Комиссаров. Приехав на гастроли в Европу в 1923 году вместе со Станиславским, он нашел Владимира Петровича и передал ему доверенность от Николая Петровича Смирнова на ведение всех дел Торгового дома «Петра Смирнова Сыновья». Вот эти документы и помогли Владимиру Петровичу воссоздать в миниатюре семейное дело в Константинополе, затем в Польше и Болгарии, а позже, и во Франции, под Парижем. Для того чтобы полученные документы заверить на территории иностранного государства, нужна была консульская печать. Однако Консульская миссия в Константинополе уже не имела права ставить печать на документах, выданных Российской Империей-её больше не существовало. И тем не менее, Владимиру Петровичу удалось добиться того, чтобы штамп ему поставили. А уже позже, в Болгарии, этот документ будет признан как соответствующий оригиналу.

Получив все необходимы бумаги, Владимир Петрович начал потихоньку восстанавливать отцовское дело. Марку-«Smirnoff» начал он выпускать уже в Константинополе, нарисовав собственной рукой этикетку, после чего создал для этой этикетке и саму бутылку. В Константинополе Владимир Петрович рассчитывал на офицеров белой эмиграции, однако у русских денег не было, а сами турки пили свою раку. Дело не пошло. Позже, спасаясь уже от турецких событий, Владимир Петрович переехал во Львов, входивший тогда в состав Польши. Там, в Польше, он попытался наладить собственное производство, построив новый завод; в этом ему помог польский дипломат-пан Барановский. Во Львове уже тогда выпускалась смирновская водка, делалось это полулегально, да и качество отличалось от настоящей водки. Сами поляки предложили Владимиру Петровичу подписать с ним официальный договор о сотрудничестве, а заодно и помочь улучшить производство самой водки. Имея на руках документы, Владимир Петрович смог открыть во Львове новое предприятие-Торговый дом «Петра Смирнова Сыновья»-по-французски-«Ste Pierre Smirnoff Fls». Соучредителем Львовского Торгового дома стали Валентина Пионтковская и Леонид Иванов, сотрудничающий с фирмой еще в Москве. Сам Владислав Барановский-был когда-то в ранге посланника, и у него были деньги, вот он и решил помочь финансами.. В дело были вложены огромные деньги-10 миллионов польских злотых, большая часть которых принадлежали самому пану Барановскому; как выяснилось позже, он это сделал не столько для самого дела, сколько ради того, чтобы добиться расположения Валентины Ивановны Пионтковской. Он этого и добился…

Хотя водочные дела пошли неплохо, но больших заработков не приносили, приходилось чем-то подрабатывать. Владимир Петрович организовал хор русских эмигрантов, в котором выступал сам-со стихами собственного сочинения, исполнял он и романсы.. Выступая на сцене, не переставал он благодарить свою усопшую матушку, что привила ему в детстве любовь к искусству..Задушевные русские песни, романсы, красочные костюмы нравились не только русским эмигрантам, но и французам. Однако заработанные деньги он тратил в основном не на себя, а старался поддерживать бедствующих русских эмигрантов, оставаясь верным своему принципу-помогать ближнему.

Последней женой Владимира Петровича стала Татьяна Макшеева, с которой он познакомился уже в Ницце-была она намного моложе его и был он с ней счастлив. Когда же он начал болеть, то стал задумываться над тем, что станет с его производством, если умрет. Вскоре он начал искать человека, которому он мог бы предоставить концессию на изготовление ликеро-водочных изделий фирмы Смирнова. Поместив в местную эмигрантскую газету объявление о том, что ищет человека,. Предложений поступало много, но он не торопился. Как раз в то время во Францию, по делам службы, из Америки приехал Рудольф Семенович Кунетский, семью которого Владимир Петрович знал еще по России. Сам же Кунетский тем временем превратился в Кунетта, на американский лад. В Америке был только что отменён сухой закон, поэтому для продукции открывались большие возможности, да и сам Кунетский вызывал у Владимира Петровича доверие. В итоге, они подписали соглашение, по которому фирма «Ste Pierre Smirnoff Fils», зарегистрированная во Львове, предоставила Рудольфу Кунетту и его правопреемникам исключительное право и лицензию на производство и продажу алкогольных напитков, а также и других продуктов фирмы. Договор был завизирован 21 августа 1933 года консулом США в Ницце, а через два дня вице-консулом США, в Париже. Деньги, полученные от Кунетта за лицензию, он отдал Валентине Пионтковский, живущей также в Ницце. Он давно мечтал расплатиться с ней за ту финансовую помощь, которую она ему оказала при организации самого первого завода в Константинополе.

Саму марку Владимир Петрович не продал, это было лишь лицензионное соглашение-во Франции, как и в США существовал закон, по которому товарный знак и производство считались нерасторжимыми. Так что завод под Парижем по-прежнему принадлежал Владимиру Петровичу, за ним закреплялось право контроля за качество той продукции, которую Кунетт собирался продавать в США-Владимир Петрович не только полностью контролировал сам процесс производства водочной продукции, но и устанавливал цвет и форму бутылок, в которых она будет продаваться. Он как раз собирался поехать в Америку и посмотреть на производство своих изделий, но начал часто болеть, поэтому все свои замечания и требования приходилось делать в письменной форме. Владимир Петрович собирался поехать в Америку, по приглашению Кунетта, но его планам не суждено было осуществиться. Он вскоре умер. Умер он в августе 1934 года, не зная, что за это время его сын Володя женился и что у него родились две девочки-близняшки Галя и Кира, обе 1931 года рождения.

Сын Владимира Петровича продолжал жить со своей матерью в Москве, все по тому же адресу. Это был период когда ЧЕКА арестовывала, сажала и расстреливала чуждые ей элементы. Отец, любивший сына, боялся ему навредить, поэтому весточки в Москву посылал лишь через очень близких и проверенных людей..
Воспоминания, записанные Татьяной Александровной Макшеевой, после смерти Владимира Петровича, долгое время печатались в русском эмигрантском журнале «Русское слово».

Когда Владимир Петрович был еще жив, Лев Троцкий в 1933 году, лишившись советского гражданства, оказался во Франции-ему было предоставлено политическое убежище. Прошло не так много времени, как он начал налаживать контакты с представителями европейского социалистического движения. На глазах у всей белой эмиграции, он начал призывать французских рабочих устроить кровавую мясорубку буржуазии. Возмутились все-не только белые эмигранты, но и сами французские власти. Произошло это не сразу, а лишь через какое-то время. Прийдя в себя, французские власти заставили Троцкого покинуть страну, однако никто не хотел его принимать-сначала он попал в Норвегию, а уже оттуда в Мексику. Одним из участников операции по уничтожению Л. Д. Троцкого был некто под псевдонимом-Тарасов. Был это Лев Петрович Василевский-советский разведчик, полковник госбезопасности. За участие в этой операции он был награждён орденом Красного Знамени. Существует версия, по которой, находясь в больнице и при смерти, он произнес свою последнюю фразу-«А Троцкого-то я грохнул». Не прошло и часа, как он скончался. И вот этот разведчик и окажется отцом той самой девочки, которая поссорила мальчиков, живущих в Малом Головином переулке.

Спустя 80 лет, найдется и другой любитель всемирной революции-Петр Павленский. Не обладая масштабом личности своего предшественника, но также попросив политического убежища у Франции начнет призывать французов возжечь пламя революции. Как и Троцкому, Павленскому стали малы масштабы одной страны, он уже мечтает о пожаре вселенском, воспевая красоту разрушения. Две демонические личности, одержимые одной идеей-разрушения. Троцкого убили большевики, а Павленскому грозит если не вирус 21 века, то вирус собственных смертоносных идей.
Оставшийся в России Владимир Владимирович, тем временем женился на Людмиле Константиновне Эйсмонт, происходившей из дворянского рода и окончившей Институт благородных девиц-по словам её дочери Киры Владимировны мама играла на пианино и сочиняла стихи. Вся семья жила в той же квартире, где жил мой папа и моя тетя. Мой папа - Александр Николаевич Анощенко, был лет на десять старше девочек-Киры и Гали. Несмотря на большую разницу в возрасте, они были дружны, и Кира Владимировна рассказала мне много интересного о нем. Со слов все той же Киры Владимировны вплоть до 1934 года, их семья получала довольно часто письма и фотографии из Франции, от Владимира Петровича. А после того как он умер, они еще долгое время переписывались с его вдовой Татьяной Александровной Макшеевой. Именно она отправила им по почте большой портрет их дедушки-Владимира Петровича Смирнова. Как видно, в тридцатые годы письма из-за границы еще доходили. Моя мама рассказывала, что они с бабушкой часто получали письма из Парижа от тети, танцовщицы Татьяны Донской, последовавшей во Францию за Айседорой Дункан. Она им отправляла открытки со своими фотографиями и с адресами отелей, в которых останавливалась. В какой-то момент письма больше не приходили. Вполне вероятно, что из-за границы письма начали оседать в архивах НКВД-важно было знать, у кого есть связи за границей, а из СССР они не доходили до адресата уже по другим причинам-советские органы не были заинтересованы в том, чтобы кто-то знал о реальном положении в СССР. Именно по этой причине Владимир Петрович не знал, что его любимый сын женился и, что он стал дедушкой двух девочек - Киры и Гали.

Жизнь Владимира Владимировича, оставшегося в заложниках у советской власти сложилась трагически и это без всякого преувеличения-его отовсюду увольняли, и каждый раз с одной и той же формулировкой-«чуждый элемент рабочему классу»…Кира и Гали были тогда маленькими и мало что могли понимать в происходящем, хотя на себе чувствовали ту атмосферу напряженности, которая царила в доме. Бывало так, что бледный и с трясущимися руками, он врывался к ним в отгороженную шкафом детскую комнату, готовый разнести все вокруг себя-в такие минуты его его мама и их бабушка-Александра Павловна пыталась его утешить и успокоить. Кира Владимировна мне лично рассказала, что Владимир Владимирович-её папа был известным библиофилом, книги в их комнате лежали повсюду: в шкафу, на подоконниках, на столах и даже на полу. Каждую книгу он непременно оборачивал в бумагу, а потом складывал в аккуратные стопки; их было такое количество, что имеющиеся в комнате полки не могли их вместить. Увлекался он и астрономией-страсть к науке жила в нем с детства. Именно поэтому он очень хотел поступить в Московский университет, но ничего из этого не получилось-его, как сына виннозаводчика не приняли, документы приняли лишь в Плехановский, когда-то построенный на деньги русских купцов и его деда, в частности. Вот ему ничего другого и не оставалось, как стать самоучкой. Перед самым арестом, летом 1941 года, он должен был защищать диссертацию как металлург-предлагаемый им состав танковой брони, по отзывам специалистов, не имел аналогов за рубежом. Но диссертацию уничтожили, а его арестовали, приговорив к расстрелу, который потом был заменен тюремным заключением.

После ареста, его жену с девочками отправили к родственниками в Ульяновск. Проведя в лагерях НКВД пять лет, ему было запрещено жить ближе, чем за сто километров от Москвы. Уже позже, в годы реабилитации все обвинения с него были сняты-его признали жертвой политических репрессий. А тогда, в пятидесятые годы, находясь в ссылке, он не имел права приезжать в Москву. Он приезжал, но делал это тайно. Приезжал ради семьи и чтобы повидать девочек-придет к ним, посидит и назад. За домом следили, поэтому после каждого посещения приходил кто-то из НКВД и начинал его искать по всей квартире. Кира Владимировна хорошо помнить эти сцены-«Помню, ночь, я лежу на кровати, в темноте входит мужчина с фонариком, светит мне прямо в глаза, заглядывает мне под одеяло, ища отца ». Кира Владимировна вспоминает, как однажды, в один из его приездов в Москву, девочки пошли с ним прогуляться по Петровке; в тот момент, когда мимо них прошел милиционер, девочки почувствовали, как у него-такого сильного, красивого отца, задрожали руки.

После реабилитации в 1956 году, в Москву он больше не вернулся-в Орске он женился, и у него родилась дочь, по счету третья, назвали Олей, а жену звали Анфисой Сергеевной; уже позже вся семья переехала из Орска в Тверь. В Твери он занимался преподаванием-студенты его обожали.. Как пишет Кира Владимировны-папа её « был очень талантливым человеком, даже там, в ссылке, ему предлагали руководящие должности, но, помня пребывание в тюрьме, он от них отказывался, опасался.». Живя в ссылке он и там не был избалован жизнью-жил с женой и дочерью в крошечной квартирке, в обшарпанном хрущевской доме..
Он был измотан жизнью, сломлен, начал много болеть, питался плохо. Умер он совсем неожиданно: переболел гриппом, ослаб, и возвращаясь поздно ночью с работы, плохо себя почувствовал-упал с лестницы и умер, был он еще не старым.

Кира Владимировна, которой скоро будет девяносто, очень хорошо помнит и моего папу, и его сестру.. Помнит она и мою бабушку Марию Александровну, которая прятала у себя в квартире Владимира Владимировича Смирнова, тайно приезжавшего в Москву. Поменяв большую комнату на Садовой, бабушка переехала в Малый Дмитровский переулок, в отдельную двухкомнатную квартиру; квартира была в старом, довольно сыром доме, с окнами в темный двор. В пятидесятые годы я часто бывала у бабушки в той квартире. В большой комнате стоял огромный диван, а перед ним такой же огромный стол, покрытый скатертью. Угощение было самым простым-батон белого хлеба, крепкий чай и кусковой сахар, который я уплетала вместе с белым хлебом. Да и в самой комнате ничего примечательного не было, за исключением все той же позолоченной консоли. Возможно, что в дни своих нечастых приездов в Москву, на том же самом диване сидел сам Владимир Владимирович и ел тот же белый хлеб с кусковым сахаром. Смотрел ли он на ту изящную консоль, помнил ли он, что когда-то она стояла у них в квартире.

И тот самый диван, и белый хлеб с сахаром, и красивая позолоченная консоль, да и сама бабушка связали наши судьбы невидимыми нитями. Вот, возможно, и не случайно, что я заинтересовалась именно его судьбой. Бабушкин дом в Малом Дмитровском переулке, уже давно снесли, лишь общежитие Московской Государственной Консерватории, все по прежнему стоит на своем месте, напоминая мне о том, что когда-то, будучи еще маленькой, я любила приходить к своей бабушке, есть белый хлеб с сахаром и любоваться изящной позолоченной консолью…
То, что отношения Александры Павловны и моей бабушки были самые что ни на есть теплые вполне объяснимо, ведь и моя бабушка, как и Александра Павловна растила своих детей самостоятельно. Кроме того в семье у самой бабушки случилась подобная история-арестовали её племянника-Льва Ивановича Красовского. Арестовали его в 1940 г., и отправили в ссылку на 5 лет. Как и Владимир Владимирович Смирнов, он жил на поселении, а когда однажды приехал в отпуск в Москву, то снова был арестован-на этот раз был осужден на 25 лет по политической статье. Позже, как и все был реабилитирован.

Не менее трагично сложилась судьба актера и режиссёра-Всеволода Александровича Блюменталь-Тамарина. Будучи сыном известного режиссера и актрисы, он и сам был незаурядным актером о чем свидетельствует тот факт, что в 1926 году, в Москве, торжественно отмечалось его юбилей-25-летие сценической деятельности. Ему было присвоено звание заслуженного артиста РСФСР-в тот самый памятный вечер для него пели А. В. Нежданова, Н. А. Обухова, Л. В. Собинов, танцевала Е. В. Гельцер, играл Генрих Нейгауз. Несмотря на все эти почести он ушел из Театра Корша, организовав свой собственный-Московский передвижной театр. Как видно, в то смутное время, кочевая жизнь, с её постоянными гастролями, устраивала Блюменталь-Тамарина, давая возможность избегать пристального внимания со стороны органов. По отцу Всеволод Александрович был немцем, и когда началась война, то он был уверен, что немцы его не тронут. Так оно и случилось, однако, заняв Истру, немцы привлекли его к сотрудничеству, и он вместе с женой-актрисой и падчерицей, оказался в Берлине. В Берлине его вынудили выступать по радио, призывая русских не защищать сталинский режим, то есть сдаваться. Эти призывы транслировались на оккупированных немцами территориях в СССР. В марте 1942 года Верховный Суд С. С. С. Р заочно приговорил Блюменталь-Тамарина к смертной казни, а в мае 1945. го его нашли повешенным на дереве «при невыясненных обстоятельствах». Говорили, что это было самоубийство, однако было и предположение, что самоубийство или убийство было организовано агентом МГБ. Дело в том, что племянник его жены М. Л. Миклашевский смог вывезти из Германии весь его архив. Как выяснилось уже позже-М. Л. Миклашевский, уже с 1942 года работал на советские спецслужбы и в Германию был заслан под видом перебежчика. Ходили также слухи, что он участвовал в организации покушения на Гитлера. Уже после смерти И. В. Сталина Блюменталь-Тамарин был реабилитирован, но лишь по формальным обстоятельствам.

Вскоре после окончания войны, когда мне было три года, Александра Павловна порекомендовала моей бабушке Марии Александровне няню, свою бывшую прислугу, финку-Анну Петровну Романовскую. Мама в тот момент как раз искала для меня человека, а Анна Петровна, оставшись вдовой, была не прочь подзаработать. Служила она у Александры Павловны в качестве прислуги, была вышколена-к моему папе-тогда еще совсем молодому, она обращалась на «Вы» и по имени и отчеству. Растила она меня до 12 лет, а когда умерла, то было мне то ли пятнадцать лет, то ли шестнадцать. Владимиру Владимировичу до революции было двенадцать лет-она его помнила мальчиком. Да и меня она растила до того же самого возраста. Вот еще одна ниточка, связывающая наши две семьи.

Совершенно очевидно, что после революции Александра Павловна никакой прислуги держать уже не могла, так что Анна Петровна или бабуля приходила к ней в гости, чтобы навестить свою бывшую госпожу, не прекращая именно так к ней и обращаться. Сама бабуля жила на Овчинниковской набережной, там, где когда-то был самый первый водочный завод, принадлежавший Петру Арсеньевич Смирнову. Поблизости от завода, в те далекие времена, было много разных построек-бани, помещения для рабочих и корпуса для военных.

В начале войны по свидетельству внучек Александры Павловны, ходила Анна Петровна в черном-как видно, была вдовой.. Как писала моя мама-на ней всегда были белоснежные нижние юбки и такие же белоснежные воротнички. Жила она не только у нас, на Троицкой, но и у себя-«на канаве», в малюсенькой комнатке; когда-то эти комнатки были предназначены для банщиц, сами же бани располагались внизу. Были эти комнаты малюсенькие, имели дощатые перегородки и выходили на реку Яузу.В одной из таких комнаток и жила моя любимая бабуля. Бабулю я обожала-по сей день помню её глаза цвета незабудки, такие добрые и улыбающиеся. Помню и её каморку, с маленьким столиком, стоящим около одного единственного окна. Вот этот стол она накрывала для меня белоснежной салфеткой, кладя на неё нож и вилку, приучая меня есть правильно. Как описывает её мама-это была симпатичная старушка, кроткая и спокойная. Маленького роста, худенькая, с седеньким пучком волос на голове, она была изощренной кулинаркой-какая-нибудь котлетка за три копейки превращалась в чудо, почти в произведение искусства: она рисовала на ней своим маленьким ножичком клеточки, а из размоченной вермишели делала аппетитные оладушки, посыпая их сахарным песочком. Перед сном она меня крестила, произнося-«Храни Боженька Норочку»; рука, крестившая меня, была столь тонкой и изящной, что казалась бестелесной, как будто сам Святой Дух осенял меня крестным знамением. Позже, увидев в Третьяковской галлерее картину Михаила Нестерова «Видение отроку Варфоломею», я сразу вспомнила о ней и ту позу в которой я стояла перед ней, опустив детскую головку. Осталась она в моей памяти моим Ангелом-хранителем. Жили мы с бабулей и на даче, на какой-то верхотуре, где по ночам бегали клопы, с которыми мы боролись при помощи тапочек. Все эти неудобства скрашивал огромный участок с благоухающими флоксами. Именно поэтому и по сей день люблю и дачу, и флоксы, и вечерний загородный пейзаж, когда на цветущий сад спускается густой туман, превращая его в зрелище почти мистическое

А весной, в те далекие годы, на Яузе, которая текла под окнами бывших Овчинниковских бань, шел ледоход-я смотрела в маленькое окошко, со страхом наблюдая, как бесстрашные мальчишки неслись на отколовшихся огромных льдинах в неизвестном направлении. С другого берега Яузы на нас смотрело здание школы в стиле конструктивизма, с круглыми, симметрично расположенными окнами, стоит это здание и по сей день, напоминая мне тот пейзаж, который открывался из окна маленькой комнатки, где и я сама была маленькой.

Тогда мне казалось, что она никогда не умрет. В тот самый день, когда я еще не понимала, что она умирает, она лежала без сознания все в той же малюсенькой комнатке с видом на покрытую грязным снегом Яузу-рука её  тщетно боролась со смертью, что-то смахивая со своего лица. Я лежала рядом и молила о том, чтобы она ожила. Чуда не случилось, и на следующий день я узнала, что бабуля умерла.. Прощание было все там же -на маленьком столе, в притык к окну, стоял гроб, а в нем моя лежала моя бабуля. Ушла жизнь, а её глаза цвета незабудки, прикосновение её легких и заботливых рук остались в памяти навсегда. Похоронили её на Немецком кладбище-была она финкой. На память от неё досталось мне пресс папье-выпуклое стекло, с какой-то картинкой, казавшейся мне тогда очень красивой: речка с мостиком на фоне зеленеющих деревьев. Спустя много лет, невинная детская рука исцарапала этот пейзаж, осталось лишь выпуклое стекло, вниз которого я поместила фото своей любимой собаки, принесшей в мою уже взрослую жизнь покой, подобный тому, что дарила мне моя любимая няня.

Дом, в котором когда-то были Овчинниковские бани и где жил мой Ангел-хранитель с глазами цвета незабудки, снесен уже давно-долгое время на его месте оставалась черная дыра и лишь в прошлом году я увидела на её месте такой же длинный двухэтажный дом,. Теперь это Бизнес центр-небольшая гостиница с апартаментами, все с тем же видом на Яузу, некогда открывшимся моим детским глазам.

Все эти люди, жившие когда-то, никуда не исчезли-они там, где нет ни времени, ни пространства, где все едино и одновременно, где звучит вечная симфония человеческого духа, в которой каждый имеет свою партию, свою неповторимую мелодию. Их образы парят где-то рядом, на фоне безоблачного неба, готовые в любой момент спуститься к нам, напомнив о себе. Они бессмертны, как бессмертна роза на картине Рене Магритта-обречённая на увядание здесь, на земле, она превращается в бессмертный цветок, напоминающий о вечной красоте бытия…

Брюссель, карантинамай, 2020 год