Экзамен Студенческая байка

  «Я хочу пожирать жизнь, а вы меня потчуете сахарной водицей для страдающих половым бессилием». (Алексей Толстой)

Я не абсолютизирую студенческую жизнь, ибо не переносил репрессивных мер деканов, с которыми конфликтовал. Сам по себе я парень спокойный, но челюсть мог свернуть из них любому. Но в нашей жизни всё же было больше места — романтике! Все мы хотели и желали довольствоваться жизнью, но у кого-то мечты так и остались мечтами! С первого взгляда совсем, казалось бы, непристойная история. Но для кого это, простите. Для образования, для вуза, но не для межличностного общения в среде студентов, которые всегда помогали друг другу.

Многие из моих друзей и знакомых уже, поди, и подзабыли: что это значит — чувствовать то. А с потерей данного эмоционального процесса чувствительности, как известно, уходит и способность радоваться. Долой печаль и грусть, бо расслаблению нашего организма нет и не должно быть предела. И только искренние чувства способны растопить сердца понравившихся и желанных нам, девчоночек-зазнобушек.

Кто о чём, скажете, а вшивый про баню. Нет, «Баню» и о сексуальных и развратных там девках барина читайте у А. Толстого, но не у меня.

А мне, продолжающему под лупой изучать архивные документы студенческой жизни, вспоминается август 1981 года — года поступления абитуриентов в наш институт. Вы не поверите, что тогда какому-то экспонату-профессору из ректората института взбрело в лысую башку его, полностью забитую: диспутами, дискуссиями, и иными научными глупостями, отобрать на экзамен при написании ими сочинения из нас, студентов — соглядатаев, которые бы выявляли поступающих учеников, сдувающих его со шпаргалок. Думал ли, вообще, оный учёный черепной своей костью, что мы станем их холуями и стукачами, сдающих тех изящных, элегантных и пластичных мадемуазелей-бедняжек, которые таки пожелали поступить в самый престижный вуз страны Советов, строящей тогда наше светлое — коммунистическое будущее.

Нашли же среди нас, слишком рано повзрослевших парней, у которых уже были за плечами лучшие годы распрекрасной нашенской жизни, вкупе… со срочной службой: звонарей и дятлов, уязвив тем самым — юношеское и студенческое самолюбие, амбициозность и эгоизм.

— Етит их налево! Мы что — сексоты! – горланили мы. – А как же товарищеская солидарность. А студенческая взаимопомощь. А единство.

Вошли то в аудиторию мы смело, но оказавшись там, я потерял, как ориентировку, так и ориентацию. Да не хи-хи... да и не секс-ориентацию, а ощутил полный зрительный крен и дезориентацию. Влево. Гляжу по рядам, а гарные дивчины сидят за столами в белом, словно невесты — на выданье. Сама святая чистота. Божественная и засватанная природная невинность! Только под венец, да ещё и — с колокольным звоном.

Но нам то, спрашивается, что за оказанное доверие. Но нас то почто в тот гарем красоты и очарования запустили. Это же подобно тому, чтоб репродуктивного козла пустить в стадо… без кастрации то. Однако, замерев в позе истуканов с острова Пасхи, мы позировали: в роли их же агентов, готовых, якобы, броситься на жертву, оказавшуюся под прицелом наших окуляров, изгнав ту списывающую особь — с экзаменов.

— Дурной, задумался я тогда, знак: о евнухах гарема с утра размышлять, но поступать, – думаю, – будем так, как и нам помогали студенты.

Прошёл час… Тут-то и смотрю, что одна из миловидных барышень ручонку то вверх тянет… тянет, будто что-то с ней или её организмом случилось. Я к ней… с нашатырём. Специально с собой прихватил, прекрасно зная, что иной раз случается с выпускниками на экзаменах. Экзаменаторы то далече, за длинным столом, как на постаменте. Все же взоры на меня, но я останавливаю их, предупреждая знаками, что сейчас, дескать, сам подойду и во всём разберусь. Подбегаю к ученице и сразу с вопросцем, который для другой бы мармозетки показался убийственным, а эта цаца лишь повела в мою сторону бровью… стреловидной формы. И вижу я во всём этом что-то мистическое. Порча!?..

— Уж, не сглаз ли то, – думаю, – девичий! Что, – спрашиваю, – с вами, мадемуазель!? Удар, обморок, падучая, головная боль? А что это, удивляюсь, ни строфы у вас на листах, ни буковки. Одно лишь название и то на вольную и чёрт-те… какую-то свободолюбивую, тему то.

Видимо, дорогу к ней мне показали лешие, усмотревшие силу необразованности и дремучести в той школьнице. Смотрю я на ту стрекозу, а у самого вот-вот… мозг от той сердцеедки взорвётся, бомбой то. Чувствую же… В глазу её огонь! В одном глазу! В левом глазу! Вижу! Нет, не ослеп. Стопроцентное зрение. Мухе же со ста метров крыло поражал… с револьвера то. А она такая, скажи, чертовка, что и ноженьки то мои заставила задрожать, аки былинки на ветру, голову зазвенеть тревожными колоколами и разбудить во чреве всю нерастраченную юношескую мою — детородную энергию. Стрельнула то она одним оком, а будто, зараза, дуплетом из двустволки шарахнула в мой очаг любви и страсти.

Да не играли мы с нею в русскую рулетку, но пошёл пот и тело задрожало так, будто мою персону — на сквозняке сквозняком просквозило.
Словно на заказ и в наказание, Создатель сотворил для меня её, милашку, что всё моё естество и плоть прошило током — до самой мошонки.

О чём, о чём, а уж… о напряжении в сети мне давно и хорошо известно… ещё со школьной скамьи. С пониманием и знанием дела я всё это сказываю про ток, ибо с пятого класса школы неравнодушен к электричеству, испытав его на своей шкуре. Феерическое, говорят-де… было то для всея школы зрелище, но вот только опосля я всё хаживал мрачным… в одиночестве, не имея никакой возможности даже отвечать на приветствия любимых мадам-преподавателей. При подобном хамстве к учителю, иная могла бы пронзить меня острой указкой, наскрозь то.

Да-да… идеально помню, как влез на учительский стул, хорошо помнится, как дотянулся до розетки, прекрасно припоминаю, что вставлял в неё вилку, чтобы включить кинопроектор, но более всего хотелось хвастнуть перед девчушками новыми своими брюками-клёш, которыми одарила меня маменька на день рождения. Ну, конечно, прихвастнул. Разумеется, попиарился, прикоснувшись перстом своим указующим: к штырю той самой вилки. Нечаянно. Ох, робяты, опасайтесь сторонней силушки, а силы тока — особливо. Прекрасно, помнится, что полетел.

А затем провал памяти. Но, сказывают, что парил. Орлом. Недолго. Всё, полнейшая амнезия с отключением сознания — от мира, земного то.

Делать, граждане, приятное и сеять доброе — это, конечно, хорошо и очень даже благородно. Но тогда, кажется, все девочки нашего класса отковыривали меня от пола: острыми ногтями… с коготками и всеми пишущими чернильными ручками, куда я таки не сумев спланировать, крайне неблагополучно долбанувшись. О пол. Наотмашь. Больно. Стыдно. С маху, резко, что и штиблеты в угол. Да ещё, и приняв какую-то странную барахольную, нетрадиционную, но театральную позу — «Поцелуй, что называется, меня — в левую туфлю!»… Что не на ноге.

Наказание, видимо, сие, Господне, что я перед тем дёрнул за длинную косу полюбливаемую мной давнишнюю подружку, Танюшку то!..

То были сладкие мгновенья и настроение — огонь! Вы не представляете, как приятно то, когда деревянный пол класса принял точную копию и слепок добрачного моего тела, но только с добрачным уже синдромом! Ну да, падучей! Что, ишь, только не сотворишь на пути к познанию и уяснению так нелюбимого всеми предмета, как физика. Да горела бы она ярким пламенем вместе с теми, увлечёнными вообще ею, педагогами.

А русский парень… он, знаете ль, не только способен подковать блоху и одолеть вершину Джомолунгмы, но и сразить сердце такого Ангела, как та, поступающая к нам эгоистичная курочка. А мы, как говорится, были тогда все правильными пчёлами и носили правильный мёд. Не было из-за нас несчастных дев, оплакивающих свою судьбу. Как дети Социализма, мы блюли — «Моральный кодекс строителя Коммуны».

Потому… не могли мы быть подонками или, скажем, последними мерзавцами, но негоже нам было быть и вулканами, низвергающими вату!

А тогда… экзамен шёл третий час испытания школьников, а я всё находился подле опекаемый мной душеньки, спонтанно и инстинктивно обращая внимание: то на её маникюр, то на грудки, что вырывались из-под блузки, то на оголённую до неприличия ножку… в расписном чулочке. Нет, смотрю, совсем, смотрю, не дефективная, а настоящая, смотрю, живая фея-чародейка, способная, смотрю, с любым из нас сотворить чудеса. Ведь предо мной была молоденькая Джина Лоллобриджида. Просто ксерокопия карточки великой актрисы. Ну прямо… любо-дорого было на неё глазеть и любоваться. Дикая страсть забушевала, как торнадо, и успокоить её могла только она — абитуриентка. Я в ауте, а стервозная незамужница, беспардонно и бесстыже так требует… шёпотом. Но её неучтивость повергла меня — до мозга костей.

— У меня в сумочке, – заявляет цыпочка, – в маменькином платочке шпора, достань-ка, дескать, мил-человек, мне её! Вместе с платком то!

Вот те… и раз. Значица я для той пассии даже не студент вовсе, а лишь холоп, прислуживающий для некой дворянской особи. То, что у той девчушки на самом деле творилось в головке, никак не могло сопрягаться с самой реальностью. Девичий практицизм — это же средство для их выживания. Бывает, что и он зашкаливает. В компрометирующей её блузочке, дева была сказочно красива. Очарованный её яркостью, я с экстремальным риском и леденящей мою душу страхом, лезу в сумку. И это после выкинутого ею фортеля, который я иной бы не простил.

— Ведь вышвырнут, – думаю, – из учебного заведения. Но ради той касатки я всё лезу… лезу туда. Вы то, братцы, хоть раз интересовались содержимым дамской сумки. Это же, робятушки, неисчерпаемый девичий кладезь. Что, чёрт побери, я там только не обнаружил, рассмотрев всё: от помады до «неделек». Однако достаю то, что ей и требуется, выкладывая перед ней платочек с заранее заготовленной шпорой. А сам машу, размахиваю на чудные её завитушки своим платочком, будто с ней дурно, скверно и таки… совсем хреново. А между тем всё сую, сую ей в курносый носик флакончик нашатыря, что ей впрямь стало дурно, разъясняя неподготовленной к экзамену, загоревшей на юге, дурёхе.

— Списывай, – говорю, цыпа, – пока я, дескать, рядом с тобой, но как буду отходить, то ты, мол, делай умное личико и прекращай то делать и творить! Изображай хорошую мину, а лучше чертей в черновике-де мне на память рисуй, не заглядывая в шпаргалку! Нет, – рассусоливаю сам с собою, – у оных любвеобильных черноморских амазонок точно не возведены в культ, присущие многим моим девам-школьницам, оные понятия, как: девственность, целомудрие и непорочность.

А я так и фланировал по проходу: то к юной раскрасавице, то от неё к экзаменаторам-преподавателям, объясняя им, что абитуриентка, мол, ваша так паникует и беспокоится, что у неё, мнительной и чрезмерно восприимчивой девицы, даже мигрень разыгралась. А ещё, дескать, и не выспавшись, она с теплохода только сошла и сразу на коварный экзамен, по окончании которого, не каждый и живым то домой вернётся!

Прошло три часа. А экзаменаторы не совсем, видимо, были застывшими экспонатами. На постаменте. Наконец-то… обратили внимание на частоту подходов и длительности моего пребывания подле той загоревшей южной красотки, на раскрашенном личике которой уже не было видно не только следов хворобы, так ещё и щёки рдели, полыхая алым знаменем. Почесав репу, те и попросили всё моё тело удалиться. Ага.

Насовсем и безвозвратно… с экзамена. С аудитории. С их глаз… долой. И к чёртовой и, к ebene materi… И полем, и лесом… И вплавь…

А мог ли я, студент, противиться требованиям умудрённых опытом учёных мужей и тех книжных червей юридической науки, когда не только они, но и друзья-студенты обратили внимание на мой интерес к поступающей в вуз мадемуазели. Так, если кто с ней и соприкасался, то — ни немощь, с недомоганием. Тогда границу и общение меж нами и перекрыли, что, в принципе, и следовало ожидать — от экзаменаторов.

— Да она то, – сказывает профессор, – вполне, вишь ли, здорова! А вот ты что-то, намекает, дескать, морда, издёргался весь, замышляя нечто худое. Иди-ка, – заявляет, – отсюда, к чертям-де собачьим, чтобы не мельтешил перед очами, пока тебя самого не турнули, с института то.

Так и пришлось мне сказать: «Мерси». Ведь с таким, скажи, сердцем было мне это всё высказано, будто когда-то в детстве моя собачонка впилась клыками доценту в мотню. Так, раскланявшись, аки болеро: с поклонением и, помахав ручкой своим приятелям, так и пришлось проследовать на выход… с думой: либо я хорошо сыграл свою роль, что моё поведение не позволило академическим профессорам даже подумать обо мне, как о пособнике, оказавшему некую помощь школьнице, совершенно неподготовленной для поступления в институт.

Хотя… Тогда я ещё не догадывался: за что я больше переживал — за изгнание с экзамена или вырывающееся из декольте девичье богатство гражданочки, которого мне более не узреть. Видимо, для нас обоих природа проснулась не по весне — на майские праздники, а в том самом жарком августе. Но эмоции — это не любовь, это физическое влечение, в общем-то, химия, которая в той ситуации возникла в коре нашего головного мозга. Та птичка и пела как-то по-своему… сладко, да и я до конца, поди, не осознавал «масштабы» своего юношеского счастья.

Не дождавшись окончания экзамена, мы решили оказать помощь своим институткам в разгрузке машины со свежими ватрушками, которые спустили в буфет, где и сами бросили за столы: свои уставшие от ходьбы и беготни кости, балуясь соком, да свежими булочками со с маком. Считая свои успехи на любовном фронте иллюзорными, мною была уже забыта и та красотка, которой помогал. Да и сам экзамен рассеялся уже звездной пылью, где мы присутствовали — в роли надзирающих жандармов. Но студенты же, как и йогурты, тоже бывают разными.

Вряд ли моим дерзким надеждам было суждено сбыться, но тут-то ко мне и подходит та самая мамзель, со скудным своим сочинительством и убогими школьными литературными познаниями, отыскав поди через друзей и приятелей меня в столовой и буфете вуза, в подвале. О как!

— Привет! Ну, наконец, – молвит юная дева, – я тебя отыскала! Наконец-то, мы теперь сможем познакомиться и, в конце концов, я смогу отблагодарить тебя: как от себя лично, так и от маменьки, которая меня сюда и направила, надеясь на преемственность в семье юристов!

— Благодарю, – сказываю, – да и я одичал без тебя, курносая, что минорное настроение с хандрой и унынием накрывают-с… с головой то. Ты же, – говорю, – только со школы, а знаний же нуль. А нежели бы, – сказываю, – я не подошёл к тебе, то так и скучала бы наедине сама с собой, вдыхая волжскую атмосферу, не написав и в черновике ни сроки, ни буковки!? Не испачкав ни единого даже листа казённой бумаги.

— Тю… Та… я, – сказывает мне, – и не собиралась в этот вуз! Это мамушка меня сюда спровадила, не желая, чтоб я принимала участие в конкурсе красоты, куда меня ещё до сдачи выпускных экзаменов пригласили. И достав из сумочки приглашение, протягивает мне. Гляжу я на вызов, таки… он и, действительно, из самой Златоглавой, из Московии то. Тогда-то, братцы, меня и заштормило. От обиды и ревности-с…

— Тебе на какое время, – спрашиваю, – взять билет в столицу или всё же домой пыхнешь? Нельзя же без родительского благословения и их напутствия ехать чёрт-те… куда! Пропадёшь, сгинешь же без присмотра, опеки и попечительства. И ведь, подумай, где… На чужбинушке.

— Да мне бы, – отвечает, – ноне отдохнуть с дороги, а уж… назавтра я покинула бы ваш волжский край. А не поможешь ли мне, – заявляет, – нумер в гостинице на одну ночь заказать? Притомилась я, – сказывает, – что-то… с дороги то! Не бывала я ещё в таком жутком напряжении.

А так как я продолжал проживать в квартире на набережной, то просто грешно было не пригласить к себе иногороднюю ту цацу, дабы с нею полюбоваться, скажем, просторами реки и отдохнуть после дальней дороги и четырёхчасовой каторги по сочинительству, а скорее, адской драматичности при списывании текста сочинения. Тогда и накрыло меня налётом романтизма… до поцелуйного искушения. Поцеловав ту миленькую занозу в щёчку, я прошептал ей… в ушко — полный вариант весьма откровенного письмеца Евгения Онегина — к Татьяне.

— Тю… та зачем – говорю, – тебе, любвеобильной красотке, тот приют бандитов и вертеп грязного разврата? А не устроит ли тебя моё пристанище, где и ты отдохнёшь, да и мы расслабимся, нежели, конечно, видишь во мне порядочного гражданина. Ах, – охал я, – да! Ах, – ахал я, – ну! Да, – думаю, – с такой порочной душкой-зазнобушкой скучно-прескучно и тоскливо нам, юным и дерзким, точно — не будет!

Эка… как та милашка подпрыгнула, обхватив шею руками, одарив таким смачным сочным и горячим своим поцелуем, чем доставила мне — несказанное удовольствие. Безусловно, что это был для неё, ещё неоперившейся и, не совсем определившейся в выборе своего в жизни пути, самый лучший сценарий! Удивительная реальность вкупе с головокружительностью. Реальная забава, вызывающая и нынче улыбку.

И право, трудно, да и ни под каким соусом не завоевать незнакомую тебе проказницу, так как у неё всегда туз в рукаве, даже если она играет с тобою — нагой. Но если ты настроен на то, чтобы видеть звезду, так и будешь замечать именно звезду и ничего более, кроме той звёзды, а знать и никого рядом, кроме той, всегда улыбающейся тебе звёздочки! Увы, обручённые луной, расшалились мы тогда с развесёлой девицей модельной внешности, забыв с нею обо всём, на свете то. Девчоночки — это же цветы, а цветы прекрасны, когда они распущены. Да-да…

В период тех медовых часов, что мы с нею были наедине, я испытал то, что ранее никогда не чувствовал и не ощущал. Но я у той мамзели не был первым, а потому эгоизм ревнивца поедал всё моё чрево изнутри, ибо всё казалось, что Оксанка прошла школу публичного дома. И не одного. Это была такая барышня, которая, видно, и рождена была с короной на голове, что от комплиментов поклонников и альфонсов, та начинала зазнаваться, начиная вести себя, как эгоистичная, себялюбивая натура, воображая верно, что она, якобы, незаменима и бесценна.

— Вот нежели бы ты, колючка, – говорю, – обучалась в церковно-приходской школе, где в своё время училась моя прабабка Ненила, когда там практиковалось палочное наказание, то и ты бы почитала, как своих родителей, так сберегла смолоду и честь, сохранив и своё личико. Нашим же, – молвлю, – прародителям это никак не навредило, так и ты бы никак не пострадала! Разбалованы все, – молвлю, – мать вашу!

А мне то какой был дар судьбы, ибо в наших отношениях с такой девицей пониженного интеллекта всегда было лишь два куплета… и оба — в ложе. Так именно тогда в руках той симпатяжки я был всего лишь… пластилином. А эксцентричная, развязная та особь и за отечество бы, поди, своё постояла. Это даже издали было видно, а разве такую красу на кого оставишь, коль мы только и продолжали любиться без устали, постоянно опаздывая на консультации и её экзамены. Волжский воздух вскружил голову, что нам и тёмной ноченьки уже было маловато.

Смотрит Оксана на меня водянистыми и не моргающими глазками, как наштукатуренная, со срамом на лице, хорошей масти кобылица… с наведёнными ресницами и, скажи, берёт своё. Не робкого та Ксения была десятка, как загорающей на лоджии топлес, так и нагишом в ложе лежащей. Такое, иной раз, па-де-де… мы с нею выделывали, что удивлению вечной балерины Волочковой достойно. А кожа как натянута и упруга, а грудки то как предо мной играли, а грудки то как глаз мой радовали, поигрывая, аки налитые созревшие груши. Блаженство в ночи сносило нам головы. И Ксения готова была принять меня любым, только бы снова и снова погружаться в океан чарующей любви и конечно, чувствовать себя счастливой, желанной и всегда любимой. Так, одна шальная ночь, которая продлилась на несколько месяцев дольше.

Мы блаженствовали в одиночестве на широченной кровати, где хушь поперёк ложись, хушь вдоль и наоборот, но быть с такой дивчиной — это особое творчество. А вот с этого места губки прошу поджать, иль подвернуть, ибо подробности нашего времяпрепровождения вынужден полностью пропустить, так как задуманный мною в сауне сюжет, совсем не о том. И не ха-ха… ведь то не только — бытовое обслуживание!
Это была сущая для меня морока, сплошная нервотрёпка. Выпусти-ка, в свет… такую несмышлёную и молоденькую глупышку, да чтобы всё было без нареканий со стороны знакомых мне лиц. А на то мастерство, время и терпение нужны-с… А это вам, вишь ли, не тары… да бары.

И всему-то ту девчоночку нужно было научить. Ведь окромя глупеньких книжонок та и не почитывала, я понял, ничего. А коль и прочла та сказку «О Красной шапке»… то станет ли она её настольной книгой для покорения красавцев огромного мегаполиса, её руководством к действу во время встреч с богатыми городскими обалдуями, трутнями, да девственниками. Ведь наши тётки-преподавательницы, поди, за пределы школьной программы редко когда и выходили. А оно им нужно было, чтоб, например, Серёжу Есенина прочесть. А зачем это им.

И вот, окончив курс безграмотности, такие принцессы просто летят в город, где их, как говорится, можно: «На рупь — ведро купить»…

Да, замечу, что нам хорошо жилось, прекрасные то были в жизни мгновения, грех было и обижаться, да жаловаться на однокомнатное жильё, а приходилось несли крест судьбы своей. Однако, счастья много не бывает. Природа всегда своё берёт! Мы же не от дикого древа рождены.

И зажили мы с нею душа в душу, ибо душа моя редко ворчала днём, чем стонала ночерью. Да и я, вишь ли, не был стреноженным жеребцом!

А кто, скажите, из нас не отметился в институтах бурными романами… с блудницами то. Кто из нас чужд к прекрасному. Я, к примеру, таких не знаю. А судят нас, братцы, только те гражданочки, которые сами утопают, в грехах то. Нет… и их, нечестивых, нельзя винить, ибо вся наша жизнь — миг, а посему надо прожить его бурно: до потери пульса, до подрыва сознания! Нет-нет… за флажки мы — ни ногой! Что вы!

Господь с вами, выдумщицами!

А всё же, в отличии от её маменьки, мне таки удалось Оксану образумить и оставшиеся экзамены мы с нею сдали — на ура! Хотя… как она того не хотела, заявляя, что ей, дескать, легче бросить ноги на поручни гинекологического кресла и пережить пять абортов, нежели сдавать остальные предметы. Но я всё же знал, что не отступлюсь, и она будет со мною не только учиться… но и жить, поживать, да ума наживать.

Включив всю свою фантазию милого её друга, я сделал из неё куколку. Сердце болело и радовалось за неё, спелую ягодку, одновременно…

Радовалось потому, что моя красавишна существовала на этом Свете, не угодив в чужие ей сети и мы были некоторое время вместе, а болело потому, что в конце концов… мне нужно было с ней расставаться, отпуская юную мадемуазель на волю волн — в свободное плаванье! За борт своего корабля. Как же то прощание было драматичным. Как индийский двухсерийный фильм с трагическим концом. Ещё бы! ЧП!..

Но не всегда же только мне было дозволено срывать цвет удовольствия и наслаждения. Не всегда, знаете ль, мы готовы к потере близких нам любящих и ласковых дев. И тогда начался такой «плач Ярославны»… что вся моя новая жилетка была орошена и пропитана наскрозь, слезой то. Её… солёной. И это было вполне для нас объяснимо, так как каждый думал: что ждёт его впереди и, как всё сложится на новом, месте то.

Ведь главным для той павы не только была способность ложиться, согревая и деля со мною ложе, но и в любое время могла положиться на авторитетного её доброжелателя, дабы всегда блистать среди своих сверстниц, превосходя тех, как в познаниях юридических предметов и наук, так и в красоте, не столько полученной от природы, сколько от советов своего старшего любвеобильного дружка, милого то.

А ведь я был в одном лице: и мастером маникюра, и мастером педикюра, но на верху блаженства я был тогда, когда пробовал себя в качестве стилиста. Глаза горели. Лицо светилось. А попробуй-ка, прояви сноровку… без каких бы то ни было навыков, приладь к лицу барышни на крутые то её бёдра, привезённое с собой бельё с кружевами, рюшами и ещё, чёрт-те… какими, всевозможными оборками. Так ладно, если верхнее, а как нижнее… Однако, обольстительная гиена: с озорством и глазками, налитыми медвежьей кровью, оченно даже нуждалась в моих советах, схватывая сразу всё… просто на лету.
А ведь, надо сказать, не зря я хлопотал, колготился и уговаривал, ибо нынче эта дама носит звание заслуженного юриста Расеи и теперь то, поди, стороннему лицу к ней и на кривой козе не подъехать. А я-то как рад, что и слов не подобрать. А помогать и творить добро, вишь ли, граждане, друг другу надо. Просто необходимо, ибо нам ещё из послания Святого Апостола Павла к римлянам известно, что именно Господь Бог: «Воздаст каждому по делам его».