Отражение в зеркале. 7. Хлебушек для любимой

          - Все, езжай дед, - сказали ему. - Раньше надо было привозить. Что ж доктор ваш проспал?

     - Так нет доктора, - уныло промолвил Евдоким, - фельшерка одна, да и та... - он махнул рукой.

     И вот теперь нужно везти Марусю обратно. Оно-то и ничего бы - три часа всего "Мухой", а вот дальше - пешком... Ему-то - тьфу! Привычный. А Маруся? "Мухой" прозвали поезд состоявший из паровоза и трёх старых облупившихся вагончиков, бегавший между несколькими не так далеко отстоявшими друг от друга остановками  и узловой станцией.
   
     Повезло. Петька домчал на мотоцикле. Петьке - море по колено – малец еще. А их порастрясло, особенно Марусю в коляске. После возвращения из больницы, она пару раз только и вышла в сад. Посидела на разукрашенной Евдокимом скамеечке, поглядела на пышные георгины, которые сама еще высаживала весной, и всё. А еще через неделю слегла окончательно и стала отказываться от еды.

     - Маруся, хочешь киселику? - жалобно вопрошал Евдоким, - я и супчику сварил свеженького, как ты любишь, рисового. Горяченького, а? - Он с тоской вглядывался в её по-прежнему синие глаза. Такие теперь редко можно встретить, разве что где-нибудь в глубинке. Казалось, только они одни и остались на её бледном, исхудавшем лице.

     - Ты, Дуся, поешь сам, а я посплю маленько, - отвернув лицо к стене, прошептала она. Евдоким тяжко вздохнул и поплёлся к двери.

     - Дуся! - окликнула она его вдруг -  Я бы... Хлебушка... Помнишь, с постным маслицем, а сверху - сольцой...

     - Ой, Марусечка! Пекарню-то после пожара так и не отладили еще. И муки нету - автолавка уже три дня не едет, поломалась, говорят. А хлеб-то весь подъели... Нету. Хотя... Ты побудешь сама? Побудешь, Марусечка? А я... Может, у кого остался? Вот вода, если захочется, - он суетливо пододвинул стакан поближе и, пригладив ей волосы, засеменил к выходу.

     Потыкавшись туда-сюда и нигде не раздобыв хлеба, Евдоким затосковал.

     - Умирает моя Маруся, - билось неотвязно в голове, - хлебушка хоть перед смертью бы ей... Эх... А как же я без неё?..

     Утирая шершавой ладонью слезы, он беспомощно стоял посреди двора и глядел на сад, который когда-то сажали вдвоем с Марусей, на дом, в котором была прожита с нею такая нелегкая жизнь.

     - Поезд! Как я забыл?! Вагон-ресторан! - Евдоким даже засмеялся. - Уж там точно есть хлеб!

     Счастливо улыбаясь так вовремя появившейся удачной мысли, он на цыпочках подошел к шкафу. Достал единственный парадный пиджак, зазвеневший орденами, и надолго застыл, о чем-то задумавшись и любовно оглаживая пальцами награды.
Вечером, надев праздничный пиджак и оставив на попечении Петровны задремавшую Марусю, Евдоким пошел на узловую станцию – на его полустанке пассажирские поезда не останавливались.

     Из вагона-ресторана выглянул толстый, рыжий парень.

     - Тебе чего? - недовольно спросил он.

     - Хлебушка!

     - Какого хлебушка? Иди отсюдова!

     - Я купить! - дед протянул рыжему деньги. Только мелких нет. Сдача найдется?

     - Ме-е-лких, - передразнил парень деда и, схватив деньги, исчез в вагоне.

     Минутная стоянка заканчивалась. Дед нервно бегал перед вагоном, вытягивая жилистую шею и пытаясь заглянуть в окна. Поезд тихо тронул с места.

     - Держи! - крикнул парень и бросил деду сверток. Сверток на лету развернулся и из него посыпался хлеб нарезанный ломтями, видимо остатки чьих-то ресторанных трапез.

     - А сдача? – растерянно прошептал старик вслед удаляющемуся поезду.

     - Ничего, - подбирая трясущимися руками ломти хлеба и бережно сдувая с них пыль, бормотал Евдоким. - Ничего. Я его дома обрежу, обчищу. Ничего, Марусечка! Поешь хлебушка! С маслицем, с сольцой...

     Как глухой ночью пройдет он четыре километра до своего дома, он даже не задумывался. Он представлял, как будет рада Маруся, как поев хлебушка, она непременно пойдет на поправку. А деньги... Да ладно, не впервой.

      Ночь выдалась тёмная, ветреная. И хотя сентябрьские дни еще поддавали жару, к ночи воздух заметно выстыл и северный ветер продувал ветхую одежонку насквозь.
Евдоким уже пожалел, что в горячке вырядился в парадный пиджак, которому сто лет в обед, а вот телогрейка так и осталась лежать на лавке.

      - Эка, дурак я, - бормотал он себе под нос, стараясь идти побыстрее и тяжело опираясь на палку, самолично когда-то украшенную замысловатой резьбой, - однако, как продувает, анафема! Не захворать бы еще, а то кто ж за Марусей приглядывать будет...

     Скоро прыть пришлось-таки поубавить. Перебравшись через "пути", как называли меж собою местные жители железнодорожные колеи, он не пошел через пустырь, а решив для скорости пойти напрямик, ступил в зияющее чернотой жерло лесной дороги.
Огни станции пропали, все поглотил непроглядный мрак, с неба наладилась сеяться холодная, густая мжичка. Дорога, разбитая машинами, а пуще того, тракторами, так и норовила сбить с ног притаившимися во тьме рытвинами да кочками.
Евдоким приуныл. Пару раз сильно оступившись, он почувствовал тянущую боль в левой ноге сильно пораненной еще в сорок третьем.

     - Ежели бы не Иваныч, - в который раз с благодарностью помянув старого военного хирурга, подумал Евдоким, - не прыгать бы мне теперь козлом по этим рытвинам. Эх, добрый доктор был...

     Однако идти было надо. Он постоял немного, дожидаясь пока чуток схлынет острота боли, и двинулся дальше, теперь уже ощупывая палкою дорогу впереди себя. Неожиданно к боли в ноге добавилась одышка и какое-то странное, сосущее ощущение пустоты в груди.

     - Эге... - подумал Евдоким, - совсем что-то худо... - и попытался глубоко вздохнуть.

     Узкая полоса леса тем временем перешла в низкорослый кустарник, выступивший на фоне открывшегося темно-серого простора полей угольно-черным, замысловатым узором.

     Вдруг острые зазубрины черных кустов, словно ожив, медленно поплыли куда-то влево. Евдоким удивился странному явлению. Он хотел было проследить за диковиною взглядом, но черные зубцы резко взметнулись, острыми иглами, больно впившись в его мозг,  и разом поглотили сереющий впереди простор поля. Земля как-то неспешно приблизилась к нему и, хлестнув стеблями травы по бесчувственному уже лицу, бережно уложила на мягкое, набухшее влагой травяное ложе.


      - А ведь это я его тогда  спас! – с тайной гордостью подумал Петр. Отогнав воспоминания, он вышел из дворика на перрон и огляделся.

     На дальней колее, весь окутанный дымом и паром пыхтел, чудом уцелевший до сей поры старичок маневровый паровоз. Рядом шла погрузка техники в военный эшелон. Анны уже не было видно. А ведь она еще не знала, что предстоит ей увидеть там, куда так торопилась, и Петру захотелось хоть немного смягчить удар ожидавший ее. Не то чтобы так уж жаль было ему свою детскую подружку и первую любовь - война основательно притупила в нем всякую жалость. Так ему казалось. Но вдруг, совершенно неожиданно для себя, он ощутил что прежнее, как он думал забытое чувство, робко шевельнулось в самой глубине души, немало удивив его самого. И он поспешил вслед за Анной.
________________
Продолжение http://proza.ru/2020/05/05/1422
Предыдущая глава  http://proza.ru/2020/05/04/1682