Клуб любителей Шопена

Фира, Сара и Голда каждое утро выстраивались под моим окном с тем глубоким осознанием собственного достоинства, которое так отличает одесских кошек от любых других. Они с достоинством принимали мои утренние подношения им сосисок, и с достоинством удалялись обратно в свой палисадник, лохмато топорщившийся кустами лилий в середине нашего коммунального двора.

В то лето – наше с мужем первое послесвадебное - мы снимали комнату в тихом сердце Одессы – на Ольгиевской, между Княжеской и Коблевской. Кроме нас в квартире обитали еще четверо соседей, таких же молодых и влюбленных, как и мы. И все вместе мы вели довольно сносное коммунальное сосуществование. Наш дом, совсем недавно встретивший свое 120-летие, шепотом делился с нами своими историями, заражая любовью к старой Одессе, от которой нам уже никогда не суждено будет излечиться.

Больше всего мы любили вечера - когда сумерки начинали клубиться по углам нашего двора-колодца, постепенно затапливая его весь, дневная духота убиралась прочь через подворотню, а ее место заполняла прохлада, напоенная ароматами лилий. Мы с мужем распахивали окно, устраивались вдвоем на широком подоконнике и слушали мелодию, льющуюся с небес.

На самом деле мелодия спускалась к нам с третьего этажа – который был по сути больше чердаком, чем жилым помещением. Но именно это помещение в нашем доме занимал скрипач – очень молодой, почти, как мы. И очень тощий. Он был так худ, что его истертые джинсы собирались вокруг ремня в складочки, и, казалось, только благодаря этому они и удерживались на его бедрах. Он всегда был страшно бледен, а его волосы упрямо торчали вверх от запутавшихся в них пиццикато и реприз.

Этот музыкант выглядел, как тень. Но играл, как Бог. Особенно прекрасен в его исполнении был Шопен. Когда он извлекал смычком из своей скрипки «Сад Эдема», мне казалось, что это ангелы прядут свою мелодию из самых нежных закатных облаков. В нашем дворе его так и называли – Шопен, ни капли не смущаясь, тем, что реальный Шопен был пианистом, а наш - коммунальный – скрипачом.

«Вон, смотри, Шопен идет» - таинственно перешептывались дети, испытывая мистический ужас.
«Ой, гляди, Шопен. Да, до чего же худенький!» - озабоченно выглядывали хозяйки из своих кухонь, отмахиваясь от назойливых мух.

Фира, Сара и Голда – три дворовые кошки одинакового пестрого окраса, но разной степени пушистости, на троих имели один и довольно скверный характер. Ежедневно принимая подкормку из моих рук, ни одна из них за целый месяц так и не снизошла до того, чтобы дать себя погладить. Но не только я страдала от их высокомерия. Любая попытка жильцов нашего двора прикоснуться к их трехцветным спинкам заканчивалась оскорбленным кошачьим фырканьем и гордым удалением в глубину палисадника.

И только Шопен был исключением для этой неласковой троицы. Когда он появлялся в подворотне, Фира, Сара и Голда, словно по команде бросались ему навстречу и тут же принимались полировать боками его дряхлые джинсы. Он с улыбкой склонял над кошками свою тонкую проволочную фигуру, трепал их по спинкам, что-то приговаривая, и шел дальше, взбираясь по гулкой чугунной лестнице на свой чердак. А в те моменты, когда над двором плыла его музыка, кошки разваливались прямо посреди бетонных дорожек и мурчали ей в такт, разворачивая свои меховые животы навстречу прекрасному.

Наш коммунальный быт делил с нами приходящий кот Марек – бело-рыжий верзила, более сговорчивого нрава, чем его трехцветные соседки.  Марек был по натуре типичной одесской шпаной – иногда пропадал куда-то на неделю, явно промышляя не очень чистыми делишками, потом на некоторое время оседал в нашей квартире, набивая исхудавшее пузо и зализывая шальные раны. По гневным окрикам хозяек, время от времени доносившимся к нам со двора, мы догадывались, что кот не брезговал мелким воровством на окрестных кухнях, после чего неизменно спасался бегством в наше жилище.

В тот вечер, выйдя на кухню я первым делом услышала утробный кошачий вой, затем послышался треск веток, а в следующий момент из глубины двора, прямиком в раскрытое окно нашей кухни бросился Марек. В его зубах была зажата палка колбасы, и эта колбаса вместе с Мареком никак не хотела проходить в отверстия оконной решетки. Кот бешено метался по ней, сверху вниз, безуспешно пытаясь проникнуть внутрь спасительной кухни. А под окном, словно вестники Апокалипсиса, его уже поджидали три кошки.

Фира, Сара и Голда спокойно наблюдали за мельтешением Марека точно зная, что рано или поздно он таки свалится в их когтистые объятия. И, конечно же, так и произошло. Спустя пару секунд, кот вместе с колбасой обрушился вниз, издал истошный вопль, полный самой горькой обиды, и бесславно умчался сквозь подворотню, но уже без колбасы.

То, что произошло дальше, удивило даже меня – кошатницу с немалым стажем. Сара, подхватив колбасу, стремглав помчалась по чугунной лестнице прямиком к Шопену. Подтолкнув носом его дверь, которая, оказывается, была не заперта, она исчезла в его жилище. Фира и Голда, переглянувшись, последовали ее примеру.

Прошло немногим более получаса, когда по нашему двору разлилась прекрасная скрипичная мелодия. И в тот момент я вдруг осознала, что уже несколько дней не слышала музыку нашего необычного соседа. Да и самого его не было видно во дворе. Но в суете своей счастливой любви и юности мы просто не замечали этого.
 
А кошки – они явно знали больше нас. Но все с тем же неизменным высокомерием они унесли свою тайну в неприступный бастион палисадника. И только их мордочки, увенчанные белыми усами, маячили во тьме из кустов ирисов, принимая своими чуткими антеннами сигналы волшебной мелодии, струившейся тоской и счастьем в беспокойную летнюю ночь.