Властитель. Эпизод седьмой. 1805. -Аустерлиц-

                Эпизод седьмой. 1805. "АУСТЕРЛИЦ"



       «Всё кончено! Боже, какой я дурак! Каким придурком надо быть, чтобы без опыта и соответствующих знаний полезть в эту бойню, строя из себя великого стратега, непревзойдённого полководца! Внять праведному гневу maman, повестись на уговоры Чарторыйского, прислушаться к лести Кутузова! Вершить грандиозные планы поражения противника, предвкушать триумф скорой победы армий союзников над революционным узурпатором, и при этом даже не согласовать с ними даты военных операций! Ах да! Ты, убогий принц Тамино, не знал, не ведал, что вся Европа использует Григорианский календарь, а Россия – Юлианский? Ах, не знал! Мальчишка! Сумасброд! Выскочка! Коронованный подлец!» – всё это мелькает в моей голове, в то время как я скачу, спасаясь от плена, неведомо куда  навстречу неведомо какой участи.  Взрывая мёрзлую землю, мы мчимся полями и перелесками, как трусы – прочь от сметённой конницей Бонапарта русской Ставки, кажется, в сторону маленького  городка Аустерлиц. Однако я по-прежнему в этом не уверен. Впереди не видать никаких поселений, только серый, серый безнадёжный туман в тени восходящих холмов, и решительно никакого просвета.

       Чувствуя как мой юный Лами устал, я отпускаю вожжи вблизи от неубранной скирды.

       – Ваше величество, нам следует двигаться левее, Аустерлиц там! – кричит  мне кто-то из сопровождающих лейб-гусаров.

       Слезаю с коня, кидаюсь в стог сена.

       – Дайте передохнуть немного, ребята. Покуда же, разведайте тут местность,– говорю я эскорту. «Зачем, зачем ты согласился на этот венец? Ведь, не умеешь – не правь. Должно, не в этом твоё служенье людям!»,  – тем временем гремит в моей  груди, а слёзы обиды и отчаяния душат, душат…



       Трагическая смерть батюшки вывела меня из колеи ненадолго, через два дня после присяги я вместе с братом  уже присутствовал на войсковом смотре, при разводе дворцовой охраны,  принимал депутации от дворянства и купечества.

       Ежедневно мы посещали Михайловский замок для поклонения и панихиды. Мне тяжело было смотреть на покойника. Несмотря на то, что Виллие привёл тело отца в порядок, опухоль под глазом ликвидировать  не удалось, загримированное лицо прикрывали шляпой, а синюшную шею – широким шарфом, под которым блестел Мальтийский крест; на левой стороне груди над широкой голубой лентой к мундиру был прикреплён орден Андрея Первозванного. Белые перчатки скрывали  окоченевшие и невесомые, покрытые ссадинами руки. Он был похож на плохо сделанную куклу. 


       Матушка  пребывала в истерике с той самой страшной ночи убийства. Она осыпала меня нелестными эпитетами, кричала, что только я исключительный виновник всей трагедии, что «не будь этих проклятых  масонов, ничего бы подобного не случилось», что гвардия непременно её поддержит, и вовсе не я, а она унаследует путь Великой Екатерины на троне Российской империи. Я с большим трудом, но вынес все её оскорбления, заявив, что Преображенский и Семёновский полки мне уже присягнули; сказал, что никто её Российской короны не лишал, а также пообещал, что без монаршего её дозволения ни одно государственное решение мною принято не будет. 

       Перед самыми похоронами отца нашу семью постиг ещё один удар. Из Вены пришло известие о скоропостижной кончине моей сестры Александры, эрцгерцогини Австрийской, бывшей замужем всего-то чуть больше года за братом императора Франца, Иосифом. Смерть сестры последовала на восемнадцатом году жизни после неудачных родов.  Матушка свалилась в невыразимом горе, она едва могла ходить и говорить, без конца повторяя, что теперь «Павлуше на том свете не будет так уж скучно в объятьях любимой доченьки». Мне казалось, что от переживаний она сойдёт с ума. Мы с женой  навещали её каждый день, подолгу задерживались, проводя время в успокоительных беседах, а Лиза и на ночь не раз оставалась.

       Тем не менее, я чувствовал долгожданную свободу в своих действиях, реальную возможность, наконец, осуществить наши мечты о переустройстве России. И, я был несказанно рад тому, что сразу после погребения отца имел удовольствие в тот же вечер поужинать дома в компании двух преданных друзей, Голицына и Строганова, прибывших из московской ссылки. Я им поведал о своих злоключениях, обстоятельствах смерти моего батюшки, ничего при этом не утаив.

       – И, как ты собираешься поступить теперь с Зубовыми? – спросил Sasha.

       – Никак. Пусть отправляются на все четыре стороны. Арестовывать я их не собираюсь.

       – Надо бы всё равно провести расследование, государь, – сказал Строганов.

       – Как тут проводить расследование, если в ряды заговорщиков я причисляю и себя тоже? – горестно заметил я, – Впрочем, я уже имею информацию от графа Палена и знаю   несколько  фамилий, также причастных к заговору.  К примеру,  вице-канцлер  граф Никита Петрович Панин, покойный адмирал де Рибас, сестра Зубовых  Ольга Жеребцова, надоумившая Платона посвататься к дочке  Кутайсова, флигель-адъютант Голенищев-Кутузов,  ну и ещё там какие-то офицеры, бывшие в подчинении у Беннигсена. Всего человек двадцать. У меня есть список.

       – Смею предположить, Алекс, что на все четыре стороны их отпускать не  следует,  а занять сначала каким-то делом, – вкрадчиво произнёс Голицын, – Иначе, они разбегутся, затаив на тебя обиду, что допускать совсем нежелательно.

       – Тоже правильно, – согласился я, – Зубову Николаю впору  должность  подыскать в конюшенной дворцовой конторе. Ну, и для этих двух подлецов, братьев его, что-нибудь подобрать…

       – Да пусть себе остаются командовать кадетскими корпусами! – воскликнул Строганов, – Не министерские ж им портфели вручать!

       – Вот, кстати, о министерствах. Да, верно. Я думаю преобразовать все нынешние государственные коллегии в министерства и придать им другие, более самостоятельные, функции. Вообще, друзья, настало время отменять существующее Уложение и принимать Конституцию страны  с ограничением  произвола абсолютной монархии. Мы должны возобновить дискуссии по данному вопросу, осуществить, наконец, задуманное, – я поднялся со стола, сервированного для нас в кабинете, подошёл к бюро и вытащил из потайного ящика наш потрёпанный манускрипт, там ему было теперь не место, – Что тут мудрить? У нас же с Чарторыйским, Кочубеем и Новосильцевым проект был почти готов. Всех троих я уже отозвал в Санкт-Петербург. Приедут – мы продолжим наши консультации.

       – Однако время имеет свойство не медлить, – философски заметил Голицын, – Это сделать надо уже сейчас, чтобы погасить возможное недовольство. Хорошо бы предпринять что-то существенное уже сейчас, Алекс. Не ждать, пока они приедут. Надо непременно образовать какой-то орган для проведения реформ государственного управления, и включить туда помимо уважаемых,  толковых людей также и Зубовых, чтоб они не надумали вновь  бунтовать, а занялись делом. Пусть уж лучше строчат  свои проекты, а непременный Государственный совет  их рассмотрит и представит тебе на подпись.

       – Кроме того, я предлагаю объявить амнистию и освободить всех  невинно заключённых, отменить континентальную блокаду, запрет на ввоз книг и музыкальных произведений, – добавил Строганов.

       На том мы и порешили. Я подписал указ об образовании «Непременного совета для рассматривания важных государственных дел», назначив его председателем бывшего своего воспитателя,  генерал-фельдмаршала графа Николая Ивановича Салтыкова. Включил в состав этого Совета Платона и Валериана Зубовых, графа Палена, графа Румянцева, князя Куракина, князя Лопухина, князя Гагарина, вице-президента военной коллегии Ламба, генерал-прокурора Беклешова, и ещё несколько высших чиновников, бывших как сторонниками проводимой отцом политики, так и её противниками. Восстановил «жалованную грамоту» дворянству и вернул всем армейским полкам прежние названия. Была объявлена амнистия двенадцати тысячам невинно осуждённым, ликвидирована так называемая «тайная экспедиция», чинившая в застенках  произвол над гражданами без суда и следствия. Все эти первоочередные меры  уверили российское общество в моём преданном ему служении.

       По прибытии из-за  границы Новосильцева, Кочубея и Чарторыйского мы продолжили наши консультации, касающиеся внутренних реформ и внешней политики. Был учреждён своего рода негласный комитет, собирались мы обыкновенно по понедельникам. Каждый брал для изучения отдельную тему, докладывал, мы обсуждали, делали изменения, а затем выносили на рассмотрение Госсовета. Разговор о нашем  проекте конституции с Николаем Ивановичем Салтыковым состоялся уже в июне 1801 года. Я не питал иллюзий, не ждал от этого опытного  царедворца  особенной поддержки  и предполагал встретить очень негативную реакцию на наш документ. Тем не менее, стоило попробовать убедить старика в необходимости демократических реформ, по крайней мере, ввести его в курс дела  как главу Государственного совета. 

       Это было в конце июня. Аудиенция с генерал-фельдмаршалом состоялась во дворце на Каменном острове сразу после ужина. Погода была чудесной – белые ночи навивали романтическое настроение, морской бриз дышал  в раскрытые окна изумительной  свежестью, тихий бесконечный закат сквозил сквозь шторы, а в комнате таинственно и легко блуждали тени прибрежных ив. Честное слово, я бы просто с неиссякаемым восхищением внимал бы  волшебству этого ч`удного вечера под нежную музыку, без всяких в голове мыслей! Не было никакого настроения  о чём-то спорить и что-то доказывать, но мне следовало.

       – Отрадно видеть ваше сиятельство в полном здравии! – сказал я, улыбаясь, и подал  фельдмаршалу руку, – А то мне тут докладывали, будто бы вы нездоровы...

       – Пустяки, ваше величество. Уже прошло. Лечение на водах  в Швейцарии, всё же, стало мне на пользу. Я теперь быстро выздоравливаю. Нынче вполне готов служить вам, государь, верою и правдою, всем, чем могу, – отвечал Салтыков, скрывая лицо в глубоком поклоне.

       Я усадил его в кресло, а сам сел рядышком на диван.

       – Князь Платон Зубов прислал мне проект конституции страны, предусматривающий отмену крепостничества. Как бы вы отнеслись к этой идее, Николай Иванович?

       Салтыков взглянул на меня так, будто я лишился разума, и сказал:

       – Мне надо просмотреть источник, ваше величество, прежде  чем делать какое-либо заключение. Смею заметить, однако, что владение крестьянами – в русской традиции, оно наряду с верноподданным поклонением своему хозяину и своему государю имеет глубокие корни.  В этом и есть суть, стержень русского мира. Ce fait est difficile `a surmonter*.

       – Но, согласитесь, Николай Иванович, что личность каждого человека принадлежит Богу, а не хозяину, душа которого также подвластна Всевышнему. Мы должны освободить людей хотя бы от рабства, не дозволять куплю и продажу, дарение крестьян как собственности. Это давно уже сделано во многих странах Европы.

       – То-то и оно. То-то и оно, ваше величество! Нынче мы воочию наблюдаем, во что обходится Европе либерализация. И, слава Богу, что русский человек  устроен совсем по-другому! Слава Богу! – возразил Салтыков с несвойственной ему горячностью. Видимо, он решил, что я хочу его сделать крайним в продвижении конституционной реформы.

       – Зато всевластье русского помещика оборачивается зверствами над крестьянами, а знатным русским род`ам – потерей репутации, – парировал я, в свою очередь, – Я имею в виду вдову вашего дядюшки, Дарью Николавну, которая и поныне  в нашем обществе поминаема недобрым словом, и кончает свой век в заточении. Скольких она умертвила, не знаете?

       – Вне сравнения с кровавой бойней французской революции, ваше величество. Вне сравнения, –  бесстрастно заметил Салтыков.

       – А в России разве не было кровавых событий? Да что вы?! А пугачёвский бунт? Вот уж, не верю я, что ваше сиятельство не в курсе дела! Тысячи русских дворян полегло в кровавой сей бойне. Тысячи!   


________________________________
             *данный факт трудно преодолеть (франц.)


       – Всё равно идея всеобщего братства и равных возможностей не для нас, государь. Крестьянин без земли что рыба без воды – задохнётся. Зачем ему свобода? Ему надо пахать и сеять, а не проявлять свою личность по-всякому.  Крестьянам не то что себя прокормить, а всё русское общество тогда    некому будет кормить! – заключил Салтыков, достал из кармана платок и отёр им свой крючковатый нос.

       – Я вам говорю о праве на свободу, граф, а не о немедленном  освобождении всех крестьян. Это право государство должно людям как минимум предоставлять.  В конце концов, не подлежит сомнению, что многие выдающиеся наши соотечественники были родом  из самых простых – от Александра Даниловича Меньшикова до Михаила Васильевича Ломоносова, которым лишь чудом, волею случая достались плоды цивилизации. Да и супруга Петра Великого, императрица Екатерина, сами знаете, не из дворянской фамилии.  Однако право на личную свободу не должно быть случайным, а должно стать правилом. Мы же с вами, государство, дворянство и общество, обязаны дать равные возможности проявить себя  всем гражданам, из всех сословий.

       Я протянул ему папку с зубовским проектом Конституции.

       –  И, тем не менее, прошу вас, Николай Иванович, вынести этот проект на рассмотрение Непременного государственного совета.

       – Как скажете, государь. Будет сделано, – произнёс невнятно Салтыков.

       Мне захотелось его убедить.

       – Не возьму никак в толк,  не понимаю, Николай Иванович, вашего отношения к реформаторству! Ведь всякому в России ясно, что государственный механизм прогнил, даёт сбои, ещё чуть-чуть, и мы станем так слабы, что сдадимся на милость французским революционным кирасирам под командованием Бонапарта. Между тем вы с вашим бесценным опытом не хотите вообще что-либо менять в собственном государстве, чтобы упредить это вторжение! Наоборот, русское общество должно быстро перестроиться, показать недругам, как мы сильны, как быстро и эффективно способны укрепить свои тылы. В этом должна состоять сила и слава нашего Отечества, а не в том, чтобы лелеять некие сомнительные традиции! Крепостничеству в России уж и не так много лет, оно появилось значительно позже, чем во многих странах Европы. Какие тут могут быть традиции?

       – Сколько бы ни было им лет, а русский уклад и традиции мы должны чтить, государь, коли Бог ниспослал нам сие счастье…

       – Бог ниспослал вам меня, Николай Иванович, русского императора, – сказал я твёрдо, – Поэтому я и прошу вас рассмотреть данный проект, и дать заключение Непременного Совета. Притом, доведите до сведения всех его членов, что я согласен с Платоном Александровичем Зубовым в пунктах, касаемо возможности освобождения крестьян без выкупа и  земли.

       Я протянул ему следом и папку с нашим проектом Конституции.

       – А это мой, альтернативный проект, граф. Я подготовил его вместе с моими консультантами. Мы постарались использовать в нём передовые достижения общественной мысли.  Прошу вас, Николай Иванович, вникнуть, обсудить,  подготовить мне заключение по двум этим документам, а следом и законодательные акты в виде указов.

       Изменить внутреннюю политику, казалось, было просто. Гораздо сложнее, не испортив отношений с Бонапартом, сохранить добрые связи с Пруссией и другими европейскими государствами.

       – Ты с ума сошёл, Алекс! Ехать брататься с пруссаками в пору завязки  неплохих отношений с Францией! – воскликнул  Кочубей, прознав о моём намерении ехать в Пруссию, – Ваше величество рискует потерять выгодную дипломатическую позицию.

       – В самом деле, государь, нам бы впору пойти навстречу Бонапарту, коли он просит тебя быть посредником в улаживании спора о Мальте, ведь  англичане вопреки Амьенскому договору не спешат отдавать её французам, – поддержал Викт`ора  Новосильцев. 

       – А, на мой  взгляд, государь, обниматься с Бонапартом никак нельзя, – сказал задумчиво Адам Чарторыйский, – Наоборот, им следует дать достойный отпор, пока их войска сосредоточены на границе с Пруссией. Заняв прусские земли по договору о военной помощи, мы убьём сразу двух зайцев – восстановим  польские территории и снимем обременительную для нас континентальную блокаду. Я думаю, что для русского оружия и русской военной выучки  – пара пустяков дать бой французам и отбросить их назад к своим границам. Да и Вилли Третий безусловно тебя поймёт, ему-то лишь бы в лапы узурпатора не попасть, не отдать Бонапарту  контролируемый  Ганновер.

       Строганов поддержал Новосильцева:

       –   Надо сначала поддержать отношения с Бонапартом, Алекс, так как французы очень сильны, у них войска большой численности и хорошие командиры. Все они – горой за Наполеона. А поездка ваших величеств в Пруссию лишь раззадорит их революционный пыл, как, впрочем, и боевой настрой.

       – Но мы с Лизой  едем  в Мемель инкогнито, под вымышленным  именем, как частные путешественники. Никто не узнает… – возразил я.

       – Ой! И не говорите, государь! – воскликнул Новосильцев, – Так уж и не узнают! Уверяю вас в обратном: не успеете вы выехать за пределы столичной губернии, как о вашей поездке будет знать вся Европа!  То же было и с вашим батюшкой, когда его императорское величество путешествовал с государыней под именем графа Северного. 

       Я пребывал под давлением maman, не далее как вчера вечером во время очередного визита она поставила мне ультиматум, либо она добровольно удаляется в монастырь, либо я с женой отправляюсь в Мемель на встречу с Фридрихом-Вильгельмом поддержать добрососедские отношения, чтобы поставить «французского узурпатора на своё место». Слабо веря в то, что она примет монашество, я, всё же, не хотел нарушать данное обещание всегда согласовывать с её величеством свою политику. Скандалы при Дворе были очень нежелательны, особенно в самом начале реформ. Поэтому, будучи в крайнем раздражении,  я вышел от maman, заявив, что Наполеон никакой не узурпатор, а лидер французской нации,  и попросил  Волконского прислать в назидание  вдовствующей императрице  подборку французских газет исключительно  по  данной  теме.

       – Друзья! – сказал я своим советникам, – Как ни крути, а ехать в Мемель мне всё равно придётся. Попробуем развивать нашу политику по двум направлениям. С французами – более жёсткую, а с пруссаками и   англичанами – более дружественную. После  коронации я думаю  послать Новосильцева в Лондон со специальной миссией, покуда у него остались ещё связи с  английским кабинетом. Я тут подготовил что-то вроде меморандума. А, может быть, сие просто мои мысли вслух, изложенные на бумаге.

       Я взял из папки написанное ночью.

       – Вот: «Почему нельзя было бы определить таким образом первейшее  международное право, обеспечить преимущество нейтралитета, установить обязательство никогда не начинать войны иначе, как по истощении всех средств, представляемых посредничеством третьей державы, и выяснив таким образом взаимные претензии и способы для их улаживания? На таких  началах можно будет устроить всеобщее умиротворение и создать лигу, в основание которой должен быть положен, так сказать, новый кодекс международного права, который, будучи одобрен большинством европейских государств, естественным образом сделается непременным законом для всех кабинетов. В особенности потому, что желающие его нарушить рискуют вызвать против себя силы созданной лиги. Возможно, к этой лиге приступят мало-помалу все державы, утомленные от последних войн?..*»

       Я  шёл на коронацию как на Голгофу, сознавая, что ни отменить, ни даже упростить сложившуюся годами пышную церемонию смогу, разве пожертвовав жизнью. Но, такой вариант был неприемлем, ибо пред всевидящим оком Лучезарной Дельты я дал обещание  служить людям. Значит,  свой крест, во что бы то ни стало, надо было нести.  Накануне  торжеств, назначенных на середину сентября традиционно в Москве, мною овладевало смешанное чувство страха, одиночества и унылой нервозности. Сославшись на нездоровье, чтобы скрыть от публики  крайнее раздражение всеми и всем, я уходил в себя и предавался отчаянию, запершись в кабинете. Меня выручала только Лиза, которой я доверял в те дни многие дворцовые  ритуалы, кроме военных. Настроение глухой подавленности вдруг обращалось в кураж, и тогда после принятия разводов дворцовой охраны, сменив  обычные минуты  спокойной и степенной выездки на галоп, мы с братом Константином и генерал-адьютантами Уваровым  и  Волконским неслись  как сумасшедшие по Каменному острову, объезжая его кругом по нескольку раз. Дважды я посещал «Бриллиантовую комнату» в Зимнем дворце, где мне примеривали Большую императорскую корону, уже побывавшую на челе моей бабки и моего отца. Я с трудом представлял, как удержу такую тяжесть на голове в течение нескольких часов, отпущенных на церемонию коронации.  Роскошная императорская регалия казалась мне терновым венцом.

       Восьмого сентября 1801 года в Москве я предстал перед народом с непокрытой головой верхом на коне,  в то время как maman, Лиза и вся наша фамилия со своими напыщенными царедворцами продвигались в золочёных каретах среди многочисленных людских толп и шеренг гвардии Преображенского и Семёновского полков, выстроенных на всём пути от Петровского дворца до Слободского,  по Тверской и Мясницкой улице. Празднества продолжались три недели. От балов, маскарадов и увеселений голова шла кругом. Народ отрывался по полной, как водится, все перепились.  В Сокольниках, например, был устроен аттракцион, где вино лилось по желобам в бассейны.  Полиция была вынуждена вылавливать оттуда  пьяных граждан, кто остался ещё жив, и доставлять их по домам. Я сильно подозревал, что обо всех приключениях такого рода мне просто не докладывали. Но, я твёрдо знал, что этому народу я должен был теперь служить.


__________________________________________
             *Из документального источника (авт.)






       …Пахнет сеном. Странно чувствовать летний запах в морозный декабрьский вечер, когда по земле стелется позёмка, а с неба сыплет редкий снег.   «Как может быть безмятежный  мирный запах в военное время, неподалёку от поля боя, откуда веет смертью,  порохом и палёным мясом? Разве такое случается?» – недоумеваю я.  Привязанный к голой берёзке Лами с наслаждением  жуёт сено. «Избави Бог коня от простуды! Не следует держать его долго на привязи…»

       Оставшийся со мною лейб-гусар, набрав сухих веток, разжигает неподалёку костёр.

       – Эй! Как тебя зовут? – спрашиваю надтреснутым от нервных рыданий голосом.

       – Степан, ваше величество. Кукушкин Степан, – говорит он, чиркая огнивом.

       – Из каких краёв?

       – Из рязанских, государь. Я из однодворцев тамошних.

       – Читать, писать умеешь?

       – Умею, ваше величество. Два класса церковно-приходской. Но, только по-русски. По-французски не разумею.

       Утираюсь носовым платком, встаю с сеновала, и укрываю коня своим плащом. Костёр, наконец, вспыхивает, и я вижу склонившееся над ним миловидное усатое лицо лейб-гусара, стянутое подбородочным ремешком.

       – Ну вот, теперь теплее будет, – удовлетворённо говорит Степан, подкидывая  в огонь валежник.

       – Стало быть, ты из вольноопределяющихся? – спрашиваю я, направляясь к костру погреться.

       – Так точно, государь! – Степан поднимается при моём появлении, встаёт во фрунт. Здоровый парень, выше меня ростом. Улыбчивый, тёмные  глаза немного косят,  руки грязные, в золе. – Отец мой герой Измаила, был ранен и к Георгиевскому кресту представлен. Заслуги сии были отмечены также их светлостью князем Потёмкиным, даровавшему ему вольную грамоту и денежное вознаграждение для поправки здоровья и обустройства. С тех пор мы имеем в Рязанской губернии двор и хозяйство – родители, сестра и брат старший, – отвечает мне Степан, волнуясь, с дрожью в голосе,  однако чётко и грамотно.

       – Зачем же ты в армию попросился? – спрашиваю я, присев к костру.

       – А, чтобы у батюшки на шее не быть.

       «Вот. У них тоже двор,  и  проблемы.   Каждый свою судьбу выносит», – меланхолично думается мне…
   



       Коронационные торжества в Москве продолжались больше месяца. По  возвращении в Санкт-Петербург я вновь впрягся в работу, но осуществить демократические реформы быстро и без сопротивления оказалось труднее, чем я по наивности предполагал. Проект Конституции Госсовет отправил в губернские собрания для обсуждения и сбора предложений. На мой взгляд, граф Салтыков намеренно затягивал процесс, чтобы – не дай то Бог! – не прослыть  реформатором. Внешняя политика также стала зависеть от множества сиюминутных интересов  каждого из участников переговоров, затеянных вокруг  агрессии  Наполеона Бонапарта.  Моё романтическое отношение к лидеру французов теперь  часто сменялось неприязнью.

       На следующий год,  в конце весны мы с Лизой отправились на север Пруссии в порт  Мемель встретиться с королём Фридрихом-Вильгельмом и королевой Луизой. Нам было о чём поговорить, ибо в начале мая Бонапарт оккупировал курфюрстшество  Ганновер, исстари контролируемое Пруссией. Мы мило провели там неделю, в течение которой я пытался вовлечь Вилли-Третьего в игру против Наполеона, но он колебался, опасаясь французского  вторжения. 

       – Никакая коалиция и никакой союз государств не остановят Бонапарта, – говорил  удручённо Фридрих-Вильгельм.

       – Но, сохраняя долгий нейтралитет, Пруссия рискует, помимо контроля над Ганновером,  потерять вообще всё, – убеждал я его, – Мне кажется, что вашему величеству было бы выгоднее не рисковать, а объединиться против Бонапарта с союзными государствами, Россией, Великобританией и Австрией в Третью коалицию. Мы готовы русскими  войсками оказать вам помощь в этой борьбе.

       – А мне представляется, государь, что Пруссии сейчас выгоднее вообще ни к кому не присоединяться,  – возражал бесспорным моим аргументам король Фридрих, меряя пустынный пляж, где мы прогуливались, кавалерийскими сапогами.

       – Ах, Александр! Я хорошо понимаю, насколько тщетны усилия вашего величества!  Убеждать в чём-то  Фридриха – всё равно, что пытаться убедить черепаху двигаться быстрее! – сказала, обернувшись ко мне, обворожительная Луиза, королева Пруссии, шедшая впереди нас под руку с моей женой.

       – Господа, пойдёмте, взглянем вон на те мостики, – предложила Лиза, указывая на видневшийся впереди,  обросший кустарником лиман.   

       – И, тем не менее, Фридрих, я предлагаю вашему величеству ещё  и ещё раз  внять голосу разума и послушаться  моего совета: примкнуть к Русско- Австрийско- Британской коалиции против Бонапарта. Поверьте мне, это не будет излишне, – настаивал я, направляясь, куда указала Лиза.

       – Мне говорили многие военные специалисты, что армия Бонапарта имеет большое преимущество перед другими армиями, которым не сравниться с нею в боевом искусстве, – рассуждал вслух прусский король, – Смотрите, как французы  активны по всему своему фронту. Их войска отличает внезапность и стремительность. Взятие хорошо укреплённых городов для них – вопрос дней. Дней! Александр, даже не недель, а дней!

       – И что? Что из этого следует, Фриц? – вновь вмешалась в беседу королева Луиза, – Что, надо сложить оружие перед узурпатором?

       – По крайней мере, избежать больших жертв…

       – А почему ты не подсчитываешь, сколько пруссаков погибнет потом в плену,  в боевых действиях на стороне этого мерзостного героя,  во славу чужой Франции,  к позору родной Пруссии? Александр прав, надо создать мощную силу, чтобы остановить это нашествие!

       Довольно глубокий и обширный  лиман пересекали два хлипких деревянных мостика, от которых дорога уходила под арку здания складов старой мельницы, видневшейся  неподалёку на возвышении. На них собралась небольшая группа женщин и детей, приветливо махавших нам руками.  «Виват, Луиза! Виват Фридрих! Виват королю и королеве!» – слышалось ещё издали.

       – Как это мило!  – воскликнул я, – Народ очень вас любит!

       – Он больше любит мою супругу, – поправил прусский монарх, – Она никогда не отказывает в прямом общении с людьми, как и в благотворительной помощи многим.

       – Что бы им такое подарить? – озадачилась моя Лиза, и тут же нашлась: – А, я знаю! – она сорвала несколько прибрежных ромашек, что росли в траве у кромки лимана,  и принялась плести из них венки, – Хотите, ваше величество, я  и вас научу? Мы подарим эти венки детям.

       – С удовольствием! – охотно отозвалась королева Пруссии.

       Они начали плести цветочные венки, а мы с Фридрихом подошли к группе женщин и детей, приветствовавших нас с ближайшего к берегу моря деревянного мостика. 

       – Здравствуйте! Я граф Российский, являюсь гостем вашего короля! – улыбаясь, сказал я громко, чтобы было всем слышно.

       – Здравствуйте, государь! Мы вас узнали! Мы вас знаем по портретам! Вы император российский, Александр! И супруга ваша Елизавета вон там, с нашей королевой Луизой!  –  вразнобой восклицали женщины и дети. А  маленькая девочка в красном  фартучке  подошла ко мне и тоже сказала:

       – Я тебя знаю, ты лусский цаль Александл! 

       – Какая ты умница! А как тебя зовут?

       – Алиса.

       – А твой папа кто?

       – Он мельник.

       Мне вспомнилась Машенька, умершая в позапрошлом году от оспы. Ведь и полутора годков не исполнилось дочке! Нынче она бы была такой, как Алиса, уже умела бы говорить… Зачем Бог прибрал её?..

       Подошла Лиза, протянула девочке сплетённый из полевых цветов венок:

       – Держи, Алиса. Это тебе!

       Девочка взяла венок и не знала, что с ним делать. Я водрузил ей венок на голову:

       – Ах, как красиво! Пойди, покажись маме!

       Девочка  побежала к маме, но оступилась на хлипких досках и упала прямо в воду. Кажется, секунду я с ужасом наблюдал, как её красный фартучек исчезает в пучине глубокого лимана.  Недолго думая, я  кинулся спасать ребёнка. Мне удалось схватить её за руку и выдернуть из воды. К великому счастию и радости всех свидетелей  сей  душераздирающей  сцены,   девочка оказалась жива. Пребывая  в слезах и соплях, она дышала, кашляла и всем своим дрожащим тельцем  испуганно жалась к плечу. Я благополучно передал её  ошеломлённой, испуганной матери.

       С того самого случая король Фридрих стал относиться ко мне как к брату, а королева Луиза, кажется, без оглядки влюбилась. Случившееся, однако, не стало переломным моментом в российско-прусских отношениях, я так и не смог уговорить Прусского короля  вступить в третью коалицию против Бонапарта.




       Французская экспансия постепенно раскрывала мне глаза на многое в текущей политике Наполеона, обнажала её истинные цели. Всё, что ранее в его действиях  казалось мне новым и смелым, стремлением закрепить и распространить в мире  демократические завоевания, теперь чаще и чаще  превращалось в неприкрытую агрессию.  То, что прежде  как  будто делалось  им в интересах простых людей, на моих глазах  оборачивалось преступным  захватом власти в целях собственного обогащения, причём за счёт  самого же народа, именем которого действовал французский лидер. Наши жизненные ориентиры явно не совпадали, более того, они расходились. Я обладал бесспорным наследственным правом на русский трон, но никогда,  ни над кем не хотел властвовать, а обещал лишь служить людям в надежде сделать своих подданных счастливее.  Между тем, как Наполеон, не имея на то  родословной и юридических прав,  готов был пойти на многие, многие жертвы, чтобы утвердить себя  в качестве иерархического властителя Европы. Для этого он сажал на трон в побеждённых государствах своих близких родственников и друзей, для этого добивался от французского Сената  неограниченной власти.  И вот уж он с согласия демократического  парламента – пожизненный консул, а вот уже и император всей Франции!

       Мой оптимизм в отношении  лёгких демократических реформ в России, как и в Европе, быстро иссякал с исчезновением обожаемого примера общественного устройства – самой  французской демократии. Я был страшно разочарован.  Кроме того, я сознавал  себя изгоем, ибо редко кому в этом мире  обретение власти  может быть в тягость,  ведь, подавляющее большинство людей только и делают, что к ней стремятся в надежде достичь  богатства  и счастья. 

       Убийство безвинного герцога Энгиенского де Бурбон в наполеоновских застенках в марте 1804 года поменяло моё отношение к Бонапарту на противоположное.  Этого революционного  самозванца я стал ненавидеть так же самозабвенно, как любил.  Меня буквально взбесило послание от министра иностранных дел Франции, господина Талейрана, писанное  в сослагательном наклонении в ответ на мою возмущённую ноту Наполеону, что де я тоже не преминул бы возмутиться убийством герцога Энгиенского, будь я на месте императора Наполеона Бонапарта, который на моём месте,  возмутился бы непременно убийством моего отца. Я счёл данную сентенцию не иначе как оскорблением.

       – Ты только посмотри, Адам, что получил я в ответ на моё послание об убийстве наследника Людовика восемнадцатого! Какой же подлец, какой уродец этот новоявленный французский царёк! – восклицал я с возмущением, показывая Чарторыйскому послание Талейрана.

       – Весьма печально, – сказал Адам, прочитав письмо, – Выбор вашего величества в пользу жёсткого разговора с французами, похоже, вполне  оправдан.

       – А чем ты можешь объяснить, что я не получил ответа от Наполеона лично? Послание министра Талейрана должно быть адресовано тебе как министру иностранных дел, а не мне как первому лицу государства. Это оскорбительно вдвойне!

       – Алекс, не переживай. Тут в два адреса послано. Я думаю, что Наполеон сам желает дистанцироваться от этого убийства, только и всего, – предположил Чарторыйский, переходя на дружественный тон, – Я думаю, что нам теперь самое время больше полюбить англичан и послать в Лондон Новосильцева, чтобы он возобновил тамошние связи. Хорошо бы именно теперь, когда французские тучи нависают  над Британией, и они сговорчивы как никогда, развеять сию угрозу созданием лиги наций, о которой ты прежде мечтал. Или, ты уже оставил эту идею? 

       К большому удовольствию всего русского Двора я повёлся тогда на уговоры Чарторыйского. Диалог с Наполеоном был закончен,  мы порвали дипломатические отношения с Францией. Одновременно с этим я начал активную переписку с нашими потенциальными союзниками – Великобританией, Австрией и Швецией.

       Новосильцева с моими идеями о лиге наций в Лондоне  слушать не захотели. Русский посланник, граф Воронцов, принял Nicolas настороженно  и не стал развивать данную тему на переговорах с британским  премьер-министром, господином Уильямом Питтом.  Однако наши предложения о создании Третьей коалиции против Наполеона англичане активно поддержали,  пообещав взять под свой контроль  военные действия на море и денежную компенсацию в размере миллиона двести фунтов ежегодно  за сто тысячную армию.  Прошёл год, и в Санкт-Петербурге мы подписали  союзный договор с англичанами, к которому через несколько месяцев присоединилась, наконец, и Австрия.

       Я был очень воодушевлён сим дипломатическим успехом. Особенно своею готовностью пресечь действия Наполеона и водворить узурпатора во французские границы  меня порадовал австрийский император  и глава  Священной Римской Империи. Я не чаял встретиться с Францем Вторым вблизи боевых действий в окружении славных русских полководцев, чтобы дать Бонапарту достойный и сокрушительный  отпор. Уже в августе 1805 года мы отправили воинский контингент в семьдесят тысяч человек австрийцам  в помощь.

       В те погожие летние дни перед моим отъездом к армии Павел Строганов давал мне на Каменном острове уроки фехтования.  Я с детства мечтал овладеть этим искусством в совершенстве, но что-то не выдалось. Когда я узнал, что граф хороший шпажист, я предложил ему потренироваться, сочтя это весьма полезным накануне предстоящей военной операции.  Едва только светало, мы часто отправлялись с ним на дальний глухой берег  Каменного острова провести часок-другой в  фехтовальных экзерсисах.

       – Defendez-vous, Sire!* – восклицал Павел, бросаясь на меня в атаку с заросших бурьяном  руин  старой постройки.

       – Мне незачем обороняться, граф! – отвечал я с досадой, – Вы всё равно играете в поддавки!

       – Игра в поддавки тоже требует умения!

      

 _____________________________
*Защищайтесь, государь! (франц.)


       Я отбивался довольно успешно, затем переходил в нападение, стараясь  прижать   противника  к кирпичной кладке, однако  он ловко увёртывался.

       Но, однажды мне, всё же, удалось загнать Павла в угол:

       – Сдавайтесь, граф! На сей раз проиграли вы.

       – Вас не надо тренировать, государь. Вы лучше меня фехтуете, – запыхавшись, выдавил из себя Павел.

       Я присел на траву рядом с ним.   

       – Ты мне льстишь, Паша,  и это печально. Мне все льстят, я от этого устаю, хочу отдохнуть, отвлечься, а ты… ты даже здесь лишаешь меня удовольствия  общаться с тобою  откровенно.

       – Ах, Алекс, прости! Я не предполагал, что тебе в тягость дворцовый  официоз, – откликнулся на мой дружеский тон Строганов, – Мне казалось, что государев протокол и будни Двора так же естественны для тебя, как и общение с друзьями.

       – Ты бы знал, чего мне это стоит! Одни только ежедневные визиты к maman,  её постоянное давление и пристальное  око кого угодно могут  от государственной  власти отвадить, забыть о ней и даже не мечтать!.. – я не стал развивать эту тему,  друзьям не должны быть интересны мои отношения с семьёй. Я только добавил: – Ничего, Паша, вот скоро в поход отправимся, будет веселее!

       – Когда?

       – Думаю, Бог даст, выехать к армии в первых числах сентября. Тебя попрошу быть со мною, ладно?

       – Почту за честь, государь. Вот уж  не гадал, что противу французов придётся воевать!..  А в каком же качестве, позволь спросить, я при тебе состоять буду, Алекс?

       – Придумаем... Назначу тебя  по особым поручениям, командиром роты охраны, – сходу предложил я тогда.



       …Темнеет быстро.  Мутными белёсыми  пятнами в унылой речной долине  расплываются припорошенные снегом, бесхозные скирды сена.  Прощальный кроваво-красный закат вдруг рвёт пелену сизых облаков, но тут же  исчезает, вновь  погружая мир во мрак.  Уже  почти полчаса мы сидим, греемся у костра в ожидании посланных в разведку трёх  лейб-гусаров. Степан  подкидывает в огонь сухих веток, потом разбивает саблей  добытые  где-то в  округе поленья, бросает щепки в костёр. Пользуясь паузой, я беру свой мушкет, казавшийся прежде лишь роскошным приложением к моей венценосной персоне,  заряжаю его имеющимся в кобуре запасом картечи и пороха  – боевое оружие нам теперь как нельзя кстати.

       Степан вдруг встаёт с земли и напряжённо внемлет звукам в   окружающей   мгле.

       – Сдаётся мне, государь, нас окружают, – говорит он так буднично и спокойно, словно всё это происходит не в реальном бою, а на учениях в Красном.

       Встревоженный, я поднимаюсь вслед за ним и встаю на бревно, чтобы оглядеться. С  пригорка  видно, что в доселе безмолвной тёмной  долине что-то  происходит. Справа меж скирдами мелькают движущиеся  огни  общим числом от семи до десяти, а слева от дальних холмов к нам  приближаются  всадники, тоже с огнями, их видно всего три.

       Неожиданно из тьмы к нашему костру на всём скаку влетает  французский конногвардеец в огромной меховой шапке, левой рукой он держит факел, правой – тормозит, и лошадь под ним, истошно ржа,  встаёт на дыбы.  Секунда, и он заносит над головой стоящего к нему спиной Степана саблю! В то же мгновение я поднимаю сжатый моей рукой мушкет и с близкого расстояния всаживаю в грудь этого пожилого солдата  полный ствол картечи, от чего, обливаясь кровью, он вылетает с седла наземь. Всё это происходит в течение долей секунды,  я только благодарю Господа за то, что в руки мне он дал в сей страшный миг оружие!  Как жуткий сон эти мгновения,  они сразу  меняют всю ситуацию: Степан успевает схватить в руки ружьё, стреляет по французам; одновременно с правой стороны  отряд  русских лейб-гусар атакует конную группу противника, двигавшуюся вслед за убитым мною кавалеристом, и гонит их прочь.

       Растерянный и оглушённый, я стою и не верю в наше чудесное спасенье, не знаю, что предпринять. Но тут в окружении  лейб-гусар  с факелами, на своём любимом кауром жеребце по кличке Барс  является мой благородный спаситель  Павел Строганов:

       – Государь, медлить никак нельзя – французы в полях! Срочно седлайте коня и следуйте за мною семь вёрст в Аустерлиц. Государь-цесаревич  Константин Павлович и князь Багратион уже вас ожидают в местном замке!  Армии вашего величества удалось отступить  в боевом порядке.  Австрийцы разбиты. Собирайте военный совет! 


07 мая 2020        Москва




                (продолжение следует)